Текст книги "Кризис Ж"

Антонина сунула мне в рот виноградину и изрекла:

– Все я правильно делаю. Лен, отдай мне букет уже! Поляков подарил нам вазу.

Лена так и держала мои хризантемы на коленях. И, судя по лицу, расставаться с ними не желала.

– Я очень люблю цветы, – призналась она, допив второй – только на моих глазах – бокал кавы. – А эти еще и желтые. И такие свежие!

– Это потому что у них нормальный срок годности, – заключила Антонина. – Давайте-ка выпьем за одиннадцатое число. Которое завтра. Лене исполнится… сколько тебе исполнится?

– Э, – вмешалась я, вспомнив, как расстроилась намедни Валерия Расторгуева, которой я назвала свой возраст. – Везде тебе надо дату изготовления посмотреть. Может, человек не хочет говорить!

– Да почему, – возразила Лена. – Тридцать четыре.

– Ого, я думала, ты моложе меня, – сказала я. На самом деле я так, если честно, не думала: Лена Маленькая, хоть и маленькая, выглядит вполне как взрослая. – С наступающим тебя! Подарок придется дарить позже, я же не знала про день рождения.

– Да я и не хотела говорить, – улыбнулась Лена. – Случайно проболталась.

– То есть ты просто так пришла сюда с двумя бутылками кавы и горой потенциально опасных крекеров? Чтобы скоротать время до приезда тети Маруси?

– Ну ты же сказала, что можно приезжать по четвергам, – засмущалась вдруг Лена. – А сегодня как раз…

Тут я поняла, что она, наверное, и в прошлый четверг приходила. Когда Антонина с Гошей были в Белграде, а я – на Ленинском у Филиппа, который меня сегодня бросил. Вот черт.

– Только она не с двумя бутылками кавы пришла, а с четырьмя, да пребудет с нами бог Дионис, – отвлекла меня Антонина от неудобных мыслей. А Лена заглянула в глаза: не переживай, все в порядке.

Тут зазвонил домофон.

– Пицца! – Антонина бросилась в прихожую.

– Маруся! – встрепенулась и я.

– Тетя Маруся? – поразилась Лена, но с места не встала.

Из Кузиной комнаты прибежал, собственно, Кузя, а также заспанный кот Зайка. Даже не встречает меня уже – хорошо у лысой нечисти с социализацией. Оказалось, мы с сестрой обе угадали: Маруся и пицца приехали одновременно. Курьер, серьезный и очень юный, передал коробки Антонине и Кузе, а Маруся вручила мне сложный и довольно огромный бело-желтый букет.

– Вот. Надеюсь, в вашем твоем вкусе, – она так и произнесла: «в вашем твоем». – Если что, есть еще колбаса.

– Цветы не мне, – шепнула я и кивнула в сторону кухни.

– А кому? – опешила Маруся.

– У Лены Маленькой день рождения, – ответила я. – Помнишь ее с новоселья? А в обычные дни можешь ночевать у нас просто так, без цветов, как ни странно. И даже без колбасы.

Антонина вернулась с кухни, где оставила пиццу, деловито забрала у Маруси палку сервелата (конечно, надо же срочно отправить его в холодильник, а то нападет!).

– Проходи, Лена на кухне, – сказала я и вернула Марусе букет. Она задумалась, потопталась в прихожей, влезла в свой необъятный рюкзак, что-то там нащупала и вытащила шуршащий пакет. В нем была веселая шапка с помпоном – желтая.

Эту шапку Маруся преподнесла Лене вместе с букетом.

– Желтенькое, – произнесла Лена, чуть не плача, и прижала все свои богатства к груди. – Спасибо большое, деточка.

Деточке Марусе тоже налили кавы. А деточке Кузе – колы. Мы все сели за стол.

– Елена Викторовна, какую пиццу вы пр-редпочитаете? – поинтересовался галантный кавалер Кузя, который вдруг начал рычать, как попугай Исаич. – Пепер-рони, гавайскую, четыр-ре сыра или кар-р-бонара?

– Сейчас решу, – задумалась Лена.

– Скор-рее, – поторопил голодный Кузя. – Скажите свое мер-рзкое слово!

– Какое?! – рассмеялась Лена.

– Свое мерзкое слово, – удивленно повторил Кузя и перестал рычать. – Есть такое выражение, Анна Александровна на уроках его употребляет.

Объяснив ребенку, что на самом деле употребляет его учительница, мы и сами продолжили употреблять. Кава лилась водопадом, пицца не заканчивалась, крекеры хрустели как новые.

– Елена Викторовна, – обратилась я к Лене, когда Антонина пошла укладывать Кузю спать. – Напомните мне, когда прибывает поезд вашей тети Маруси. А то, боюсь, забудем ее встретить, Дионис нас побери. А вы, Мария-Магдалина, может, спать пойдете от греха? У вас же поезд как раз утром. Я не выгоняю, я беспокоюсь – на правах самой трезвой в этой компании.

– У тебя усы от крекера, – сообщила Лена и захихикала. Маруся сосредоточенно изготавливала кораблик из куска камамбера, пластинки чеддера и зубочистки.

– Понятно, – оценила я обстановку. – Не пора ли чаю выпить?

– Зачем, – отозвалась Маруся. – У меня в рюкзаке еще бутылка розе.

– Что у тебя за экскурсия? На которую ты везешь колбасу и вино.

– Да какая экскурсия, – зевнула Маруся, у которой чеддер снова соскочил с зубочистки. – С парнем я еду.

Мы с Леной взволнованно приподнялись и синхронно склонили головы. Два бокала выпил ребенок. Два!

– А парню случайно не тридцать восемь лет? – как можно небрежнее поинтересовалась я.

– И-и-горь, – сказала Маруся.

Антонина вернулась на слове «Игорь» и сразу поставила чайник.

– У кого еще какие тайны? – спросила она, шаря по полкам. – Мамочки, тут на чае написано «очень крепкий». В нашей ситуации это опасно. Другой возьму.

У Маруси как раз получился кораблик, и она презентовала его Лене на салфетке:

– Яхта «Елена»!

Чайник забурлил, заволновался, Антонина успокоила его, нажав на рычаг, а Лена сказала вдруг:

– Надо же, «Елена». А мой папа меня не хотел называть Еленой. Хотел Эленой. Но когда я родилась, мама его отговорила.

– А твоего папу зовут Витя! – с восторгом сообщила Маруся. – Потому что ты – Елена Викторовна!

– Ага, – Лена вытащила из яхты мачту-зубочистку и вставила ее обратно. – Только папа Витя меня ненавитя. Нена… видит!

– А вот и тайна, – обрадовалась Антонина Витиной ненависти. – Выкладывай!

– Ой да ну, – пьяно покачала головой Лена. – Мы были у нас на даче под Тулой на папин день рождения. Папа сцепился с моим мужем из-за шашлыка. Папа всегда мариновал мясо в майонезе, а муж хотел в луке с уксусом, как его дед делал. Разругались, папа вообще вспыльчивый. Начал орать: «Тебе шашлык доверять нельзя, а я тебе, паскуда, дочь доверил!» Муж на «паскуде» психанул, сказал, поехали отсюда. И я поехала. Папа сказал, я предательница и больше ему не дочь. Мама пыталась всех помирить, безрузуль-результатно, вот. Муж к ним теперь не ездит и не хочет, чтобы я ездила. Ну отпускает иногда, но мне там тяжело, душно… Папа так молчит! А возвращаюсь – муж тоже молчит, обижается. Я ж говорю, предательница.

Мы трое тоже помолчали. Не потому, что обижались. Я хотела высказать все, что думаю о папе Вите, безымянном Ленином муже и их манере обращаться с людьми. Но кава подсказала мне следующую реплику:

– В кефире.

– Что? – переспросила удивленно Лена.

– В кефире шашлык лучше мариновать, – пояснила я виновато.

Но Лена ничуть не оскорбилась. Вместо этого встала, поддерживаемая напуганной Антониной, на табуретку, схватилась одной рукой за висящее на стене бра в виде гнома и громко потребовала:

– А давайте проголосуем! Кто за кефир?

Я подняла правую руку, левой взяла чью-то, точно не мою, каву.

– А кто за майонез? – продолжила Лена и подняла руку.

Маруся щелкнула пальцами (терпеть этого не могу) и пошла в прихожую – за розе.

Вернулась, проголосовала за уксус-лук: ее папа Сергей маринует именно так. Антонина воздержалась – любит только ребрышки в соевом соусе с медом.

Дальше мы устроили еще немного розе-демократии: голосовали за окрошку (одна за кефир, двое за квас, Маруся внезапно за минералку – рецепт ее мамы), котлеты (надо класть в котлеты булку? – лучше наоборот, класть на булку котлету! – единогласно), пюре (Маруся добавляет сыр, Лена – яйцо, мы с Антониной обеих осуждаем). Собирались еще поднять тему правильного оливье, но отказались от нее: слишком скользкая. При слове «скользкая» Лена попросила снять ее с табуретки: вдруг стала бояться высоты. Зато в остальном осмелела.

– Вот не обижайтесь, только не обижайтесь, девочки, – начала она, и мы немного напряглись: мало ли какие у нее к нам претензии. Но Лена несколько раз включила-выключила бра-гномика и заявила максимально дерзко: – Вам не кажется, девочки, что вкус папайи нектоль-несколько переоценен? И он напоминает сладкую вареную морковку.

– А манго похоже на мыло, – подхватила Маруся.

– А Жозефина – блондинка!!! – совсем некстати вступила Антонина.

Мы еще раз спонтанно проголосовали. Постановили, попререкавшись, что на самом деле я русая. Как и все присутствующие дамы. Как и все жительницы России (нам тогда хотелось мыслить глобально, простите нас, выраженные блондинки, брюнетки и рыжие).

Потом я принесла гитару и мы что-то пели. «Белая гвардия, белый снег» – точно. И кажется, «Зеленая карета» и «Зорька алая» – по всей палитре прошли. Потом Антонина возмечтала срочно испечь кексы, но, не встретив сопротивления, пригорюнилась:

– Мама говорит, муку надо взвешивать. А как ее взвешивать, а? Сначала взвеситься самой без муки, а потом с мукой? Ну чего вы, я правда не понимаю!

Маруся смеялась не переставая и еще иногда икала.

Разливая по бокалам последние капли розе, сестра Антонина серьезно, очень трезвым голосом обратилась к Лене:

– Дорогая Лена. У меня к тебе следующее праздничное спецпредложение. Если вдруг с тобой кто-нибудь не разговаривает, приезжай сюда. Мы тут вообще никогда не молчим!

Через пару часов мы вчетвером, плечом к плечу, стояли на зябкой платформе номер 2, путь номер 3. Антонина держала два Лениных букета и колбасу. Маруся все еще икала. Я слушала, как автоматическая вокзальная женщина повторяет противным голосом: «поезд из седьмого тупика» – и тихо, как мне казалось, напевала: «Из седьмого тупика начинается река».

– Белгород? – осведомилась я, временно обуздав пение.

– Ик, – ответила Мария-Магдалина.

– Лен, – не сдавалась я. – Белгород? Тетя Маруся прибывает из Белгорода?

Все молчали. Антонина выписывала в воздухе знак вопроса – сервелатом. Было четкое, очень новогоднее ощущение, будто мы не встречаем тетю Марусю, а провожаем Павлика.

Лена, стоявшая между мной и Антониной, начала сползать. Она натянула на глаза желтую шапку с помпоном и бодро спросила:

– Какая тетя Маруся?

Глава девятая
Грехи отцов

Кафе с огоньками, 11 ноября

В восемь утра мы с Антониной встретились на кухне.

– А я себя нормально чувствую, – уверила меня сестра и налила себе воды в большой стакан. – Прямо на удивление нормально!

Воду она пила жадно, быстро, с громким бульканьем и, опустошив один стакан, налила следующий – куда бросила таблетку шипучего витамина С.

Я тоже проявляла все признаки нормальности: достала из холодильника заиндевевшее блюдечко с сыром и приложила его к голове. А на завтрак приготовила себе кофе с аспирином.

– Ну мы с тобой молодцы, вообще-то, – сказала я, подвинув блюдце ближе к виску, где продолжала пульсировать кава.

– О да, – согласилась Антонина. – Особенно я. Оставила ребенка ночью одного и пошла на вокзал махать колбасой.

– Не одного, а с Зайкой и Исаичем, – возразила я. – Они взрослые, Исаич вообще старец в душе. Да и не было нас полчаса максимум – одевались дольше. Зато все успели – и тетю Марусю встретили, и в такси их с Леной посадили, и даже номер его записали!

– Записали, да? – растерянно переспросила сестра. – А куда?

– В твой телефон!

– А, да, – согласилась Антонина, хотя явно ничего не вспомнила. – И они добрались же до Балашихи вроде? Лена звонила мне… или тебе.

– Угу. Доехала нормально, цветы не потеряла, тетю Марусю тоже.

– А наша Маруся, которая Мария Магдалина, не проспала свой поезд? – спохватилась сестра.

– Нет, я проводила ее в шесть утра. Она была свежа как белье на морозе. Эх, молодость!

– Ты сама-то спала вообще?

– Можно и так сказать, – зевнула я. – А сейчас даже на работу поеду.

– На машине?

– Да нет, конечно. В метро пойду, а там маршрутку поищу у «Строгино». Нельзя мне сейчас дышать на гаишников.

– Бедняжка, – Антонина допила свой шипучий витамин и решительно встала – отчего у нее, видимо, резко потемнело в глазах. – Ой. А я поведу Кузю в школу и постараюсь не дышать на Анну Александровну.

– Ты нормально себя чувствуешь, – напомнила я.

– Ага – скорее всего, потому, что все еще пьяная, – последние слова она промычала с закрытым ртом, так как в кухню вошел Кузя со школьным рюкзаком за плечами.

Они ушли, я оделась, накрасилась, собралась, поцеловала на прощанье кота и уже почти надела пальто, когда на рабочую почту пришло письмо от моего прямого начальника Стаса-Иконостаса, директора департамента. Стас сообщал, что сегодня нам, сотрудникам, которые «на неделе с 7 по 10 ноября принимали участие в сопровождении высоких гостей», разрешено взять оплачиваемый выходной.

Не иначе в новом офисе электричество отключили – думала я, возвращая на вешалку не пригодившееся пальто.

Я переоделась в домашнее и взяла телефон. От Филиппа, конечно, так ничего и не было – но с этим я смирилась еще вчера, когда мы с девочками открывали розе. Антонина тогда рассказывала что-то смешное про свою работу и вскользь упомянула Филиппа: типа «два часа обсуждали это у издателя в кабинете». Значит, жив и здоров парень, просто общаться не хочет. «Запомни, дочка, с ними Никогда Ничего Не Случается», – сказала как-то бабушка маме, когда та ждала папу ночью с корпоратива и собиралась звонить в больницу с милицией. Через десять минут папа явился домой – в полном порядке, веселый, чуть переобщавшийся с коллегами, – и я бабушке поверила.

Мама с папой, кстати, прислали мне фотографии своей краснодарской квартиры – немного обустроились за две недели и решили похвастаться, даже видеотур провели. Квартира мне понравилась: двухкомнатная, светлая, в приличном спальном районе, из окна видно реку. Родители на видео тоже понравились – похоже было, что они хоть и устали, но в целом на подъеме. Папа уже вовсю работал, а мама подумывала устроиться тренером в детскую школу плавания, которая открывалась после Нового года. На фотографиях периодически мелькали хорошо знакомые мне с детства вещицы: древний заварочный чайник с розово-золотыми цветами, тяжелая коричневая ваза в пупырышки, мамина соломенная шкатулка (крышка чуть разлохмачена), папина чеканка, изготовленная в юности (Нефертити в профиль, на ней шапка-ведро), картина с сосной. Привычные вещи в непривычных местах удивляли и вызывали легкие уколы печали – казались заложниками, которых уволокли в новую жизнь и там насильно удерживали.

В общем, мои попытки радоваться за родителей имели переменный успех. К тому же папа на видео был в выцветшей футболке, которая раньше хранилась у меня на Шаболовке: забрал ее в Краснодар. Эта футболка напоминала о Марусе – о том, что она все еще может быть папиной дочерью. Смешно, что вчера, пока она сидела со мной за одним столом и делала кораблики из сыра, я обо всем этом не думала. К Марусе у меня претензий не было – а к папе, выходит, были…

Вернулась из школы сестра Антонина. Почему-то не удивилась, что я дома. Села с телефоном за стол, вперилась в него.

– Ку-ку, – позвала я. – А мне тут интересное сообщение пришло от…

– Угу, – сказала она. – И мне.

Антонина молча подвинула ко мне свой телефон. Я заглянула туда. Человек в бандане по имени Геннадий Луговской написал ей: «Привет! А я твой папа». И поставил подмигивающий смайл.

О биологическом отце Антонины нам было известно немного. Почти тридцать лет тетя Лена придерживалась официальной, то есть задокументированной в белогорском загсе, версии: мол, Козлюк Геннадий Николаевич (мой папа, если кто забыл) является отцом Козлюк Антонины Геннадьевны – как он сам и изволил признать в 1986 году. Потом мы с сестрой познакомились, я рассказала ей правду – обелила, так сказать, папино имя. Перед своим прошлым днем рождения Антонина нашла в семейном архиве фотографию молодой тети Лены с ее петербургским университетским профессором – крупным рыжим мужчиной, и решила, что он и есть ее настоящий отец: сама-то Антонина рыжеватая, в отличие от всех известных ей родственников. Пару месяцев спустя тетя Лена опровергла и эту версию. И сказала, что рыжий профессор на самом деле Антонинин дедушка, а биопапашу ее зовут Геннадий, как и моего (вот удача).

В общем, когда-то тетя Лена влюбилась в однокурсника, который по совместительству был сыном ее научного руководителя. Искомый Гена, узнав новости о беременности, скрылся в питерском тумане. Дедушка профессор его осуждал, однако поделать ничего не мог. Хотел участвовать в жизни будущей внучки, но гордая тетя Лена запретила. Уехала в Белогорск, родила Антонину, дала ей фамилию моего папы, оставила с бабушкой и вернулась в Питер – писать под руководством профессора-дедушки диссертацию и преподавать в университете литературу. Потом Антонинина бабушка умерла, тетя Лена снова сожгла питерские мосты и возвратилась в Белогорск.

И вот Геннадий Луговской, драматично молчавший тридцать лет, заговорил смайликами. Написал Антонине, что давно хотел с ней познакомиться, назвал ее статьи, которые она периодически выкладывала в фейсбуке*, «достойными и даже талантливыми», а между делом сообщил, что будет в Москве сегодня, 11 ноября, и готов встретиться перед поездом где-нибудь в районе трех вокзалов. «Маму не бери», – пошутил Геннадий в финале и, чтобы его правильно поняли, поставил еще один смайл. С высунутым языком.

– Он все мои статьи пролайкал, – оценила нахмуренная Антонина, возвращая себе телефон. – Начиная с прошлого лета.

– Ну, старался человек, – подтвердила я. – Чем богат.

– Бандана, опять же, эффектная, – продолжила сестра. – И есть фото с мужиком-контрабасистом из группы, которая у Гоши в клубе выступала. Контрабасист, правда, на снимке как будто бы озадачен, как будто не хочет этого всего…

– А ты? А ты хочешь с ним встретиться?

– Не, я к контрабасистам равнодушна… – начала сестра, но я выразительно сморщилась, и она прекратила паясничать. – А с Геннадием этим – ну не знаю. Может, и хочу. Только пойдем со мной, а?

Что ж, это было идеальное похмельное мероприятие.

Под моим нажимом Антонина перенесла встречу с трех вокзалов на один – Курский. Точнее, не на вокзал, конечно, а в кафе с огоньками недалеко от Нехорошей квартиры и «Бурато»: там вечером как раз занимался Кузя. Отец Геннадий нехотя согласился на смену локации. Сетовал, что ему с его питерским менталитетом сложно будет разобраться в хитросплетениях московского метро. Проехать господину Луговскому предстояло ровно одну станцию – с «Комсомольской» до «Курской» по кольцу.

Заказываем по кофе – обмениваемся новостями за тридцать лет – платим каждый за себя – расстаемся – забираем Кузю из «Бурато» – обсуждаем дома, как Геннадию не идет бандана. Такой план мы с Антониной разработали, запивая очередной аспирин очередной порцией газированной воды (негазированная закончилась). А потом разошлись с ноутбуками по комнатам – у сестры тоже как раз был неофисный рабочий день. В «Бурато» Кузя пошел прямо из школы с группой товарищей и дежурным родителем, так что наше участие не требовалось. Поработав, вечером мы снова встретились на кухне, чтобы подбодрить друг друга и обсудить детали плана. Но тут приехал Илюха и начал чихать.

– Ты что, заболел? – испугалась Антонина.

– Да нет, мы декорации рисовали к Посвящению, – оправдывался Илюха, чихая уже по три раза подряд. – Тема – море. А у меня аллергия на синюю краску.

– Какое еще Посвящение? В какую секту тебя затянуло? – взволновалась и я.

– Сама ты секта, – огрызнулся подросток, помолчал и снова три раза чихнул. – В школе посвящение в лицеисты. Я новенький и посвящаюсь.

– В какой школе?

– В нашей же, – чихающий Илюха избрал тон человека терпеливого. – В БГ, Басманной гимназии.

– В школе, которая гимназия, будет посвящение в лицеисты, – повторила я. – Ты явно краски-то надышался.

– Ч-хистая правда! – чихнул Илюха. – Школа сначала была школой, потом гимназией, теперь лицей. А я сначала рисовал, потом консультировался насчет курсовой по физике.

– Ты же ненавидел физику, – засомневалась Антонина. – И считал себя гуманитарием.

– АБ крутой, – пожал Илюха сутулыми плечами. – Мы на спеце акустику изучаем.

– АБ – это твой физик? – начала догадываться Антонина.

– Да, Андрей Брониславович, – расшифровал Илюха ласково. – Офигенный мужик. Бутерброды есть?

Мы выдали ему башню из бутербродов с Лениным чеддером, а также чашку чая и таблетку антигистамина. Подросток благодарно чихнул и направился в сычевальню.

– Может, все-таки врачу позвонить? – спросила Антонина беспомощно.

– Мы не ведем переговоров с терапевтами, – отрезал Илюха и исчез во тьме коридора.

Сестра взглянула на часы и начала меня торопить: до встречи с Геннадием Луговским оставалось десять минут. Когда мы, замедляя шаг и поправляя друг на друге шарфы, подходили к кафе с огоньками, мне пришло сообщение от Филиппа: «Sorry, вчера был не в себе. Почувствовал, что надо побыть одному, пошел в зал. Надеюсь, ты, как взрослый человек, меня понимаешь и не обижаешься…»

Я фыркнула в телефон и спрятала его в сумку подальше. Обрадовалась, конечно, что Филипп написал, чего скрывать. Однако формулировка «я не в себе, а ты взрослая, так что изволь» мне совсем не понравилась. Для такого я и правда слишком взрослая.

Кафе с огоньками внезапно оказалось пивбаром, хотя раньше точно было кондитерской с элементами итальянской пиццерии. Нас с Антониной это озадачило.

– Я тут буквально недавно заказывала лавандовый раф и лимонный флан! – оправдывалась сестра. – Потом они закрылись на ремонт и повесили объявление: «Скоро открытие». С сердечком! Я и не знала, что они… откроют себя заново.

Ничего лавандового теперь внутри и близко не было: деревянные столы, пивной дух, грохочущая музыка и крики разгоряченных лагером и вайсбиром посетителей.

– Рульку желаете? – подскочила к нам жизнерадостная официантка. – В честь открытия за полцены.

– Рульку? – переспросила Антонина.

– И цыпленок табака за полцены! – кивнула девушка. – В честь открытия.

– А вы сегодня открылись, что ли? – Тянула сестра с ответом.

– В прошлую субботу! – весело тряхнула официантка черными кудрями. – Но до конца ноября у нас спецпредложения. А то грустно же в ноябре.

Я поняла вдруг, что сильно проголодалась. С утра не ела ничего, кроме аспирина.

– А рулька не слишком большая у вас? – спросила я официантку.

– Да нет, – пожала она плечами. – Обычная стандартная рулька. И к ней второе пиво бесплатно.

В общем, я заказала рульку и американо, Антонина – цыпленка и капучино (лавандовый раф, увы, в меню не значился), от пива мы отказались, а Геннадий Луговской опаздывал на пятнадцать минут. Наконец он появился у двери новообразованного пивбара, мы сразу узнали его по бандане. Геннадий озирался, выглядел испуганным и каким-то маленьким. Поверх банданы у него были надеты серые меховые наушники.

Компания за самым большим столом заорала что-то приветственное и синхронно хлопнула кружками, отчего Геннадий еще уменьшился и, кажется, собрался бежать.

– Эй, в бандане. Мы здесь! – махнула ему сестра.

Геннадий сделал вид, что обрадовался, засуетился и припустил к нашему столу.

– Добрый вечер, – поприветствовал он Антонину и меня. – Я заблудился, сначала не туда вышел, потом мимо кабака прошел, очнулся на бульваре уже. Ничего у вас в Москве не найдешь…

И начал бережно снимать меховые наушники, а потом утепленную кожаную куртку.

– Геннадий Эдуардович, – представился он, пристроив, наконец, куртку на спинку стула. – Можно Генри.

– Генри! – позволила я себе усомниться.

– Ну да, – обиделся он. – Я под таким псевдонимом печатаюсь в петербургской прессе – Генри О.

– О, – то ли повторила, то ли удивилась Антонина. – Ну а я Антонина Козлюк. Печатаюсь под именем Антонина Козлюк. А это моя сестра Жозефина Геннадьевна.

– Генна-адьевна, – притворно удивился Генри О. – Тут я точно, если что, ни при чем!

И руками замахал театрально, как экзальтированная тетушка.

Чтобы Генри О. чем-то занял руки, Антонина подвинула к нему меню.

– Порекомендуй уж что-нибудь, раз это твой любимый бар, – воспротивился Геннадий. – Только что-нибудь из здоровой пищи. Есть такое у вас в Москве? Ролл с огурцом там или табуле с булгуром?

В этот момент два официанта торжественно внесли рульку и цыпленка табака. Два официанта – потому что одного бы для этой операции не хватило. «Стандартная» рулька была размером примерно с Басманный район, а вместо цыпленка нам, похоже, приготовили птицу Рух, которая закрывает крыльями солнце. Процессию замыкала кудрявая официантка.

– Наслаждайтесь, девушки! – подмигнула она нам. – А молодой человек будет заказывать?

Генри О. так осчастливило обращение «молодой человек», что он перестал требовать от жизни булгур и заказал пиво с нюрнбергскими колбасками.

– Обычно я, конечно, о себе забочусь, – предупредил он. – Но сегодня все-таки с дочерью встречаюсь.

И почесал лоб под банданой.

В общем, я бы, может, рассказала подробно о нашем с ним разговоре, но, если откровенно, появление рульки с цыпленком было самым интересным в программе вечера. Генри О. оказался ровно таким, каким мы его представляли. Глуповатым молодящимся дядькой, который действительно о себе заботится – и только о себе. Сорок пять минут он то жаловался, то хвастался. Жаловался на старого отца-профессора, с которым давно рассорился, на редакторов питерских изданий, которые его неправильно редактируют, на московские цены и московскую суету. Хвастался знакомствами с какими-то маловразумительными рокерами, покупкой почти нового мотоцикла и культурной жизнью Санкт-Петербурга.

– У нас все с детства в музеи ходят. Интеллигентность у петербуржцев в крови. Надеюсь, и тебе передалось – ты ж наполовину петербурженка, – заметил он, яростно разрезая толстую белую колбаску. – В принципе, я нахожу тебя умненькой.

– А как вы меня, кстати, нашли? – спросила вдруг Антонина, которая в основном помалкивала.

– Ну я же журналист, – почти оскорбился Генри О., – у меня свои каналы.

– Наверное, увидели фотографию у моей мамы в фейсбуке*? – уточнила сестра.

Генри засопел и уткнулся в сосиску.

Мы расплатились (каждый за себя, как и было запланировано), вышли на улицу. Отец Антонины сообщил, что был рад знакомству, спросил, в какой стороне кольцевая станция метро, посетовал, что в Москве мало вежливых людей, и побежал вперед, смешно приседая.

– Что-то мне к Гоше захотелось, – задумчиво сказала Антонина.

– Рассказать ему про этого клоуна?

– Да нет. Скорее убедиться в том, что на свете бывают и нормальные отцы. А я на него еще обижаюсь за то, что он Таню любит…

Я подумала о своем папе. Больше тридцати лет у меня нормальный отец, а я принимаю это как должное. Ничего страшного, если он и Марусин папа тоже. Переживем.

Мы подошли к «Бурато».

– Надо еще с дедушкой познакомиться, – решила вдруг Антонина.

– Кузе? Зачем! Этот Генри про него даже не спросил.

– Не Кузе с Генри, а мне со своим. Ну, маминым профессором с фотографии. Раз он не общается с Генри О., значит, хороший, наверное, человек.

– Генри, кстати, весь вечер пытался выяснить, не претендуешь ли ты на дедушкину квартиру. Вокруг да около ходил: «А я вырос в театральном доме на Бородинской, а ты там была, кстати?»

– Да? Я не заметила. Зато помню, как он сказал, что у дедушки был инфаркт. Может, там помощь нужна.

– Надо его контакт тогда поискать…

– Я же журналист, – улыбнулась Антонина. – У меня свои каналы!

– В смысле, у мамы спросишь?

– Ага! – И сестра потянула на себя тяжелую дверь детского центра, где нас ждал ее ребенок – вполне любимый и предположительно довольный жизнью.

Ночью Филипп прислал мне еще одно сообщение: «Прости, вчера я разговаривал с отцом, это всегда выбивает меня из колеи. Я пойму, если ты не хочешь со мной больше общаться. Целую. Гриша тоже».

Хочу ли я общаться с очередной жертвой детско-родительских отношений? Даже не знаю, подумала я, и ответила Филиппу: «Хочу».