Текст книги "Кризис Ж"

Я открыла тяжелую дверь, мы спустились по ступенькам вниз, оказались в уютном и странно тихом холле, за секунду получили в кассе свои проходки у приветливой женщины. Потом другая приветливая женщина проводила нас в гардероб, а третья предложила сдать, помимо пальто, любые зонтики, пакеты и саквояжи, как-либо омрачающие наше пребывание в театре.

– Хм, – удивилась Лена, передавая гардеробщице пакет с платьями, которые купила накануне, – а я думала, это ноу-хау нашего клуба и лично Анны Иосифовны. Относиться к гостю, как к человеку, а не раздражающему обладателю зонтов.

– Как она, кстати? – спросила я. – Гоша говорил, болеет.

– Да расклеилась из-за всей этой истории с клубом, – Лена зло передала в гардероб и мое пальто. – Дора ее замещает, сестра. Ты ее знаешь?

– Конечно, она же няня Тани и Кузи, – ответила я. – Бодрая такая и кругленькая.

– Ну вот, мы хотели опять кого-то нанять временно, а Дора ни в какую. Говорит, я Нюрино место никому не отдам. Проблемка в том, что Дора жаворонок, и бодрая днем, а в девять вечера уже никакая. А концерт начинается в двадцать два двадцать. А кофе ей нельзя, потому что возрастной ЗОЖ. В общем, теперь ваш Илюха и его друзья по очереди дежурят в раздевалке, когда там дежурит Дора, и деликатно ее развлекают. То чаем поят, то разговоры разговаривают, то сериал с ней смотрят про аббатство – книжки она, в отличие от Анны, не особенно любит. Ну ничего, осталось недолго.

И Лена, нисколько не смущаясь наплыва посетителей, подтянула тонкие серые колготки под черным платьем и пошла искать буфет, а я за ней.

Вместо обычного буфета в Театре на Речном было целое кафе со столиками – это мы выяснили, спустившись еще на несколько ступенек. В кафе продавали красивые эклеры, презентабельные жюльены и аппетитные бутерброды с очень тонко нарезанной копченой колбасой и розовой рыбой. Не знаю, как именно режут колбасу в театре, но толщина ее идеально соответствует моим представлениям о прекрасном и бутербродах. Когда я вырасту, встану за прилавок и накормлю мир колбасой, тогда и пойму, что моя жизнь имеет смысл.

Очередная приветливая женщина налила нам кофе, выдала жюльены и блюдечко с бутербродами и напомнила, что до третьего звонка еще есть время. Мы выбрали столик в углу, сели в удобные красные кресла. В противоположном углу усатый мужчина, прикрыв глаза, играл на синтезаторе. Я уловила мелодию Love of My Life. Лена спросила, точно ли мы не хотим шампанского. Я лично не хотела: и так хорошо.

– Классный театр, – вздохнула Лена, которая еще не видела спектакль. – Видно, что всем тут нравится работать. Как и нам в «22.20». Ох блин, Гойко, конечно, сказал вчера, что у него есть еще одна, последняя идея спасения клуба, но как-то неубедительно сказал… Придется, видимо, привыкать к тому, что место работы и место силы – не одно и то же. Может, меня сюда возьмут администратором? Говоришь, Ванечка ваш на меня запал? Пусть составит протекцию, ну.

– Зы-в-вых, – ответила я, увлеченная жюльеном. – Совесть у тебя есть? Администратор выдавала нам билеты. В фиолетовой брошке такая. Похожа на всех героинь Тургенева сразу.

– Да уж. Ты будешь есть свой бутерброд?

Я собиралась есть бутерброд, но еще больше хотела, чтобы Лене понравилось сегодня в театре. Так что не пожалела для нее глянцевой, ароматнейшей колбасы на свежем батоне с корочкой… Пожалела то есть, но виду не подала.

А потом мы пошли в зал и пропали на три часа.

Нет, в антракте мы снова ходили в кафе и ели там эклеры и пили кофе, и мужчина с усами что-то играл – кажется, Street Spirit. Но спектакль мы начали обсуждать уже в такси, по дороге в Нехорошую квартиру – Лена ехала к нам ночевать, потому что сказала, что не уснет сегодня.

– Я его не узнала! – уверяла Лена. – Вообще не узнала! К концу первого действия начала подозревать. А мы вроде не на детектив пошли, Жозефин!

Мне приходилось прятать улыбку в вороте пальто. Я-то узнала Ивана сразу – но в основном потому, что у меня хорошая память на лица. Да и вообще странно не узнать собственного соседа, который ходит к тебе в гости через день, ест приготовленную тобой рыбу (Иван любит треску с картошкой) и кормит твою собаку сосисками, как Борис Иванович.

Иван Петров играл в «Зойкиной квартире» Обольянинова – наркомана, труса, слабака, потрепанного жизнью аристократа. Играл, не побоюсь этого слова, божественно.

– Он сказал это свое «Я могу жить только на Остоженке», – вещала Лена. – И мне стало стыдно за «Сокол». Ну, что туда поезд следует.

– Потому что Остоженка – больший центр, чем Сокол? – спросила я спокойно.

– Отвали, – пихнула меня Лена в плечо. – Нормальный этот ваш Ванечка-то. Сказал, средний актер, угу. Видела я его, средненького… В пальто кутался так, что мне холодно стало. Прям жалко, что цветов не купила. А в прошлый раз ему за что букетов надарили, не знаешь?

– Вроде за Меркуцио, – вспомнила я. – Или за Тибальта. Я их путаю.

– Шекспир, значит, – Лена протерла запотевшее стекло в машине. – Схожу. Билет прям сама куплю. Зал, кстати, удобный, видно все. А что еще они играют?

– Да все, – сказала я. – Чехова, Гоголя, Пушкина, Островского. Булгакова – «Мастера и Маргариту» еще, знаменитый, оказывается, их спектакль – пять часов идет. И всяких там Гольдони с Мольером. У них каждый вечер аншлаг, пишут. Возможно, из-за колбасы и общего энтузиазма сотрудников.

– Ну нет, – возразила яростно Лена. – Я сразу поняла, в чем фишка. Помнишь, нас в школе заставляли угадывать, что хотел сказать автор?

– Угу.

– Вот они все доходчиво объяснили. Причем честно доходчиво – так, что никто не лежит в гробу, не мажется говном и не летает четыре часа на белых качелях в развевающихся одеждах.

– Сочувствую, – сказала я, – твоему зрительскому опыту.

– А еще тут видно, что ему за тридцать, – не слушала Лена. – Ванечке. Он, блин, как-то морщины изобразил! Лицом.

У «Красных Ворот» она попросила таксиста остановить машину.

– Подымим на Садовое? – сказала Лена, вылавливая в блестящей сумке пачку сигарет.

Я курить не стала, купила в затрапезном магазинчике с мутными окнами бутылку воды: кажется, я перепила в театре кофе.

– А у меня морщины видно? – спросила Лена, осветив свое лицо зажигалкой.

– Какие морщины, Лен, – я отхлебнула сразу треть бутылки. – Ты ж богиня. Венера Милосская, только с руками.

– И такая же старая, – спокойно сказала Лена, затянувшись. – Тридцать шесть мне сегодня исполнилось. Все, теперь я ближе к сорока, чем к тридцати.

– Ничего себе, – отреагировала я.

– Угу, много, – кивнула Лена, стряхивающая пепел во встретившуюся урну.

– Да нет. «Ничего себе» – в смысле «с днем рождения, дорогая, желаю тебе классного года и исполнения желаний, жаль, что ж ты не сказала, мы б устроили тебе вечеринку-сюрприз».

– Спасибо, не люблю я свой день рождения, – безо всякого кокетства ответила именинница. – Но вот кстати о классном годе. У вашей мелкой Лены скоро день рождения?

– В ноябре вроде, – вспомнила я. – А что?

– А то, что ей надо к психотерапевту, – заявила Лена Большая. – И лучше сейчас, а не в ноябре. Чтоб начать пораньше. Там дел на долгие годы. Можете сочинить какой-нибудь праздник и подарить ей денег на специалиста? Иначе пропадет девка.

– Ты чего это? – удивилась я, обходя компанию на самокатах.

– Я по первому образованию психолог. И у меня много знакомых – успешно практикующих терапевтов, аналитиков. Есть преподаватель мой – гениальная совершенно тетка, лучше прям к ней. Бегом.

– Строгая ты!

– Да глаза мои не глядят уже на эту Лену. Она в прошлый раз извинялась за то, что ее колготки слишком громко скрипят об стул. А потом поперлась в свою Балашиху, откуда никогда не выберется. Дайте ей денег, а? Вручите как-то красиво, придумайте, вы креативные.

– Да не возьмет она… – спорила я из упрямства и растерянности.

– Возьмет. Вопрос подхода. Все лучшее в жизни она делает тайно – и с вами дружит, и попугая навещает, и детей собирается обучать. Пусть выделит пару секретных часов на психотерапию. И через пару лет мы ее не узнаем. Тетка моя принимает в Большом Харитоньевском, недалеко от «Курской».

– Так «Бурато» закрывается, – предприняла я последнюю попытку.

– А спорим, муж Лены Мелкой об этом узнает последним, и она еще долго будет ездить на несуществующую работу? – скосила глаза Лена Большая.

– Ох, – сдалась я. – Ты проницательная. Мне и в голову не приходило… С днем рождения, Лен. А кто ты по второму образованию?

– Экономист, – она бросила следующую недокуренную сигарету в следующую урну. Третья специальность – управление персоналом.

– И сколько лет ты работаешь в клубе «22.20» администратором?

– Много, – Лена достала жвачку, предложила мне, я отказалась.

– Почему?

– Потому, – она спрятала жвачку. – Так догадаешься или надо три образования?

В подъезд мы входили лучшими подругами. У меня долго не было лучшей подруги, с самого института. Не получалось как-то с ними: то со свадьбы выгонят, то… опять со свадьбы выгонят. Антонина другое, Антонина сестра, ближний круг и немножко альтер эго. Маруся тоже сестра, но младшая. Лена Маленькая – симпатичный человек, вызывающий сочувствие. Лиза Барбос – коллега, вызывающая восхищение… На роль лучшей подруги больше всего, пожалуй, подходил Антон Поляков. Но он, увы, влюбился в Лизу Барбос и теперь все разговоры сводил к тому, почему она его не любит. В общем, лучшая подружка из него эталонная, но скорее для подросткового возраста – поздно Антоша созрел. А мне хотелось бы нормальную психологически устойчивую взрослую подругу. Лет тридцати шести.

– Дашь мне погонять эту сумку? – спросила Лена в лифте, разглядывая мой старый замшевый клатч. – Красивая, на Шекспира с ней пойду. В свитере с горлом, холод собачий…

– Бери, конечно, – обрадовалась я: так ведь лучшие подруги и делают – обмениваются одеждой и аксессуарами.

– Я тебе еще сапоги в Новый год обещала, – вспомнила Лена. – Принесу.

Я открыла дверь, и нас встретили одинаково воодушевленные Гриша, Зайка и Антонина.

– Гуляли? – спросила я сестру.

– КОНЕФНО!! – отвечал за нее Гриша. – СКОРЕЙ ГУЛЯТЬ ИФЁ!!

– Завтра, – пообещала я собаке, споткнувшись о коробку вина, стоящую посреди прихожей. – Завтра с тобой пойдем, солнце обещают.

– ФАФТРА ФОЛНЫФКО!! – поддакивал гриффон.

Я взяла на руки Зайку, который скорбно терся о мои ноги и даже не смел мэкать: конечно, все внимание теперь этому позитивному молодому бородачу, а гладеньким котикам из поколения X – жалкие остатки.

– Пойдемте в кухню! – пригласила Антонина с показным равнодушием. Не иначе кексов напекла: каждый раз, когда сестра что-то печет, у нее вид скромного, но гордого героя. Впрочем, кексами не пахло, зато доносился гул голосов.

Мы ринулись через холл в кухню. На подступах к ней я весело объявила Антонине:

– Ну что ж, поздравь нас. Мы с Леной сегодня влюбились в актера Ивана Петрова. Не зря сходили в театр.

– Поздравляю, – сестра взяла меня за локоть, останавливая.

Первой я заметила гардеробщицу Анну Иосифовну и подумала: значит, ей лучше. Потом увидела ее сестру, кругленькую Дору Иосифовну, и двоих детей. Между Кузей и Таней сидел Гоша и, кажется, смешивал им в стакане кока-колу с фантой.

А дальше я услышала вопль Лены Большой:

– О боже, о боже, о боже!!!

Сама Лена пролетела мимо меня, смешно размахивая руками-крыльями. И теперь я спокойно наблюдала за происходящим и ничего, абсолютно ничего не чувствовала. Робот Жозефина просто стоял у стены фиксировал нехитрые кухонные события.

Лена бросается на человека.

Лена обнимает человека.

Человек обнимает Лену в ответ.

Человек встает во весь рост.

У него борода.

На нем белая рубашка.

Он пахнет знакомым одеколоном.

И давным-давно он предлагал роботу Жозефине стать его женой.

Я же обещала, что расскажу о Боре.

Глава четвертая
Кризис Ж

1. Нехорошая квартира, 20-е числа апреля

Боря приехал, и он приехал не ко мне.

Я думала об этом до трех часов ночи, пока мы сидели на кухне в Нехорошей квартире и праздновали его чудесное появление, а заодно Ленин день рождения, и потом, когда провожала гостей. Последними уходили как раз Боря и Лена Большая – она передумала у нас ночевать. Подвыпившая веселая Лена в прихожей повисла на мне и не хотела отпускать, а потом еще смачно поцеловала в висок. Боря помог ей надеть пальто и обернулся было, чтобы обнять на прощание меня, но Лена потянула его за собой к двери, и он просто неловко махнул:

– Пока, девчонки.

За мной стояла Антонина. Я вытерла висок от Лениного поцелуя. Дверь закрылась, мне уже не надо было изображать гостеприимную хозяйку.

Боря приехал, подумала я снова. Но он приехал не ко мне.

Обернувшись, я увидела несчастное лицо сестры Антонины и поняла, что слова эти произнесла вслух. Я быстро пошла в свою комнату, за мной семенил разбуженный Гриша: «ФТО ТАКОЙ??» Антонина осталась стоять.

Я взяла Гришу на руки, легла на кровать, подвинув недовольного Зайку, который грелся между покрывалом и одеялом, и решила поплакать. Но слезы что-то не шли. Я вспоминала, как Боря почти обнял меня в прихожей. Сделал это мимолетное движение в мою сторону. И еще вспоминала, как, собирая со стола тарелки, чтобы заменить их на чайные чашки и блюдца, споткнулась о резиновый Гришин мячик на полу, и Боря молниеносно выставил руку, чтобы меня поймать – не поворачивая головы и не прерывая разговора с Гошей. Вспомнила, как мы с Анной и Дорой Иосифовными что-то долго обсуждали за столом (то ли сонеты Петрарки, то ли салат с петрушкой), а потом я развернулась, чтобы передать Анне блюдце с лимоном, и наткнулась на Борин взгляд. Он сразу его отвел, но я успела заметить.

В комнату вошла Антонина, запоздало стукнула пару раз по внешней стороне двери и села на мою кровать, снова разбудив задремавших было кота и собаку.

– Ему идет борода, – неуверенно сказала сестра.

– Грише? – улыбнулась я.

Антонина молчала, трепала задумчиво Гришины лохматые ушки. Судя по сосредоточенному не в меру лицу, она собиралась сообщить мне что-то неприятное.

– Слушай, какая вообще разница, к кому он приехал? – заговорила наконец сестра. – Приехал же!

– Ну да, – согласилась я. – Гоша нарисовал в небе знак Бэтмена, и Боря примчался спасать мир. И вообще у него девушка в Израиле.

Только что я сидела тут вся в мечтах и надеждах, чувствовала тепло Бориной руки на талии и обмирала от его взгляда, но теперь настрой мой внезапно сменился. Мне захотелось поспорить с Антониной о Боре – чтобы она меня убеждала, разубеждала и доказывала, что приехал он именно ко мне и теперь все будет ослепительно хорошо.

– Ладно, – вздохнула сестра и резко встала с моей кровати. – Девушка так девушка. Что-то я не в силах.

И ушла, сопровождаемая еще одним предателем, Гришей, который, видимо, решил, что пора гулять.

Вот тогда я накрылась одеялом и зарыдала вволю, до икоты и боли в глазах.

Утром Антонина встала раньше меня (что неслыханно), накормила Кузю завтраком и отвела его в школу – хотя последнее время по четвергам и пятницам это делаю я, чтобы сестра могла выспаться.

– Вам сегодня к нулевому уроку, что ли? – миролюбиво зевнула я, провожая их в прихожей.

– К первому! – охотно сообщил Кузя. – Просто мы сегодня не опоздаем!

Антонина хмыкнула, двинулась за Кузиным рюкзаком к двери и бросила мне независимым тоном:

– С Гришей я уже погуляла.

Вот так моя сестра ссорится: вскакивает чуть свет, готовит завтраки детям и выгуливает собак. Не худшее применение сердитости.

Я пошла на кухню, сварила кофе (Антонине тоже – я-то ни с кем не ругалась, а кофеин ей не повредит, когда топливо злости закончится) и скромно села в уголке с пирожком от Доры Иосифовны.

Сестра вернулась из школы все такая же недовольная мной. От моего кофе отказалась, буркнула: лучше чай. Пирожок, правда, взяла – не я же его пекла. Села, насупилась, взгляд уперла в телефон. Мы долго молча жевали, как две подружки-коровы на лугу.

– Думаешь, нет у него девушки? – как можно тише спросила я и втянула голову в плечи.

Антонина аж вскинулась, будто давно ждала, чтобы я произнесла что-нибудь возмутительное:

– А может, я не об этом думаю? Не приходило тебе в голову?

– Чего ты вопросом на вопрос…

– А ничего, Жозефина! «Гоша позвал – он примчался», – процитировала она меня противным голосом, которым люди обычно изображают неприятных собеседников. Еще и Жозефиной назвала, без Геннадьевны или сестры Ж.! – А знаешь, каково Гоше? И всем, кто в клубе работает? А Марине Игоревне? А детям, родителям «Бурато»? Боря для них, скорее всего, последний шанс. А для тебя – чувак, с которым ты никак не можешь разобраться. Вот он, приехал. Есть вопросы к нему – задавай. Я не знаю, кто у него там в Израиле, девушка или не девушка. И отказываюсь сейчас тебе сочувствовать. Точнее, не отказываюсь, но…

Видимо, она растеряла запал, или чай оказался недостаточно крепким, или в принципе моя добрая сестра Антонина не умеет всерьез произносить слова вроде «отказываюсь сочувствовать». Она замолчала и придвинула к себе чашку с остывшим кофе. Причем мою, а не свою.

– Еще и вылакала… все, – сказала она с раздражением, уже явно притворным, и мы обе засмеялись.

– Прости, пожалуйста, – попросила я уже максимально серьезно. – Сейчас новый сварю, горячий. И про Борю ничего говорить не буду.

– Угу, не будет она, – ворчала сестра сквозь пирожок. – У тебя глаза узкие, как… блин, не до метафор, просто узкие. Ревела всю ночь, да?

– Не всю, – призналась я. – Вообще, когда говорят «всю ночь не спала», обычно преувеличивают. Но ревела! Потому что ему правда идет борода.

– Причина супер, – кивнула Антонина.

– Ну и еще потому, что я подумала тут… Вот он уехал, и я жила без него, и нормально жила. Столько всего произошло. С людьми хорошими познакомилась, с животными… Животных у меня теперь в два раза больше, чем было, например. И сестер тоже в два раза больше, а друзей вообще молчу – чуть не в сто. Я переехала сюда, тайны какие-то раскрывала, спасательные операции возглавляла, побывала в Туле и в Сухих Прудищах, и почти четыре кило набрала, потому что мы тут вечно жрем пирожки с вафлями по ночам… И я вроде справлялась одна, без него. Ну, ты понимаешь, с вами со всеми, но одна, – я в сотый раз нажала на кнопку кофеварки, а она не хотела варить кофе. – И вот он вчера приехал, и я… Мне теперь кажется, что я все это делала, все это прожила только для того, чтобы ему рассказать. Иначе никакого смысла.

Я стояла к Антонине спиной и все сражалась с кофеваркой, а та мигала кнопками – сломалась, наверное, и капсула пропала зря, и моя жизнь. Сестра встала, подошла, выдернула кофеварку из розетки, выдержала паузу, включила и снова села.

– Перезагрузка нужна, – сказала Антонина.

Я нажала кнопку. Кофе полился в чашку, сопровождаемый кофеваркиным шипением.

– Получилось, – констатировала сестра. – А ты хорошо описываешь любовь. Только повтори это все… адресату. Мне кажется, имеет смысл.

Но адресат был занят, потому что приехал не ко мне. Пока я собиралась с мыслями и силами, пока придумывала повод заговорить с ним (менее невинный, чем «я тебя ждала, Антонина подтвердит»), Боря делал то, для чего прилетел – решал проблемы. Ездил по Москве, с кем-то встречался, о чем-то договаривался, и был в этом, как всегда, блистателен.

Неделя у него ушла на то, чтобы вернуть им с Гошей клуб и найти для «Бурато» новое здание – не желтый особнячок, а зеленый, побольше, через дорогу.

– Это будет самый комфортный в мире переезд! – радовалась Марина Игоревна, заглянувшая в гости. – Посмотрели налево, посмотрели направо, сделали семь шагов и пришли! В новом доме и места больше, и сцена шикарная, настоящая, и лестница с колоннами. Правда, колонны кое-где рассыпаются, но это ерунда, ремонт за лето точно успеем…

Она говорила, и говорила, и не могла остановиться, а счастливый Кузя ей поддакивал, а счастливый Гоша со счастливым Илюхой играли в сычевальне на гитарах что-то триумфальное. Вечером в клубе «22.20» намечался праздничный концерт.

– Еще раз спасибо Бореньке передайте, – сказала Марина Игоревна. – Какой умничка, он нас буквально спас, да, Кузя?

Я бы с радостью умничке что-нибудь передала (вот и повод заговорить!), но Боря в Нехорошей квартире не появлялся – был занят, не всех еще спас. По слухам, устраивал Марусиного опального преподавателя Уткина на новую, наверняка лучшую работу.

Марина Игоревна уехала домой, Гоша с Илюхой стали собираться в клуб – им надо было туда традиционно пораньше, а нам с Антониной попозже. «Неужели Боря даже на концерт не придет?» – подумала я горько, и тут в телефоне зазвонил скайп.

Черт, я совсем забыла! Мой начальник Стас был в командировке в Калифорнии и собирался сегодня провести со мной какое-то важное совещание по скайпу. Несколько раз напомнил и очень волновался – я уж подумала, не решило ли руководство его уволить (или, чего доброго, не его, а меня!). Встреча наша должна была начаться калифорнийским утром – то есть в 7 вечера по Москве. Я крикнула сестре Антонине, чтобы в клуб, если что, ехала без меня, и, на ходу вдевая наушники, опрометью бросилась в свою комнату совещаться с начальством.

Уволить, как выяснилось, никого не собирались, а собирались даже расширить мой функционал. Но на то, чтобы мне это доступно объяснить, медлительному и бесконечно экающему Стасу понадобилось полтора часа. И еще полчаса он слушал мои предложения и с умным видом кивал, иногда замирая на экране в нелепых позах.

Когда я, немного охрипшая и красноглазая, вышла из своей комнаты, в квартире было тихо и темно. Все уехали на Мантулинскую – взрослые в клуб, а Кузя к няне Доре Иосифовне. Если потороплюсь, успею на концерт, подумала я. Возьму Шварцмана, так быстрее, пить не буду. Кстати, воды бы надо выпить, горло аж шершавое. В темноте я дошла до кухни, нащупала выключатель – и в последний момент отдернула руку, передумала: над столом уже горело бра-гномик, и его света было достаточно. Во всяком случае, Борю я заметила сразу. Он сидел на табуретке, прислонившись спиной к стене, и спал. На коленях его свернулся Зайка, у ног похрапывал Гриша, в углу пел заунывную песню и приплясывал древний холодильник. Боря умеет засыпать в любых обстоятельствах.

Я постояла, посмотрела. Вспомнила: примерно год назад мы с ним ехали из Воронежа в Ростов на Шварцмане, который в то время был просто безымянной машиной. Боря тогда свернул к обочине и сказал, что устал и хочет поспать минут десять. А я мучилась, потому что только что в него влюбилась и не знала, что с этим делать. Просто сидела рядом и разглядывала его лицо. Год прошел, мало что изменилось. Только на этот раз я стою, а не сижу.

Надо разбудить его. И поговорить. Сказать, чтобы он приезжал только ко мне, а лучше вообще никуда не уезжал. Антонина утверждает, что я хорошо описываю любовь. Сейчас мне так нужно это умение, так важно подобрать правильные слова, а они все прилипли к горлу, и щекочут его, и не дают составить хотя бы одно осмысленное предложение.

– Боря… – начала я, пытаясь незаметно прокашляться. – Боречка. Ты, кажется, уснул.

Констатация факта – сильный ход. Ох и хорошо я описываю любовь! И главное, тихо: холодильник меня успешно перекрикивает, и даже Зайка с Гришей не проснулись.

Боря тем не менее открыл глаза, моргнул, сел прямо.

– Привет, – сказал он сонным, мало что понимающим голосом. – Я, кажется, уснул.

Я коротко засмеялась и снова закашлялась. Тут-то очнулись звери и интеллигентным аллюром рванули из кухни в холл. Оставили нас вдвоем, даже не пожаловались на жизнь и угощения не попросили.

Я набрала в легкие воздуха и начала по одному припоминать важные слова, которые собиралась сказать Боре. Но выдохнула и быстро проговорила:

– Сделать тебе кофе? Вроде бы пирог с рыбой еще есть.

Сдулась. Я Жозефина. Я не говорю красивые слова, я кормлю людей пирогами и бесконечно варю им кофе в сотне кофеварок. Вот мое амплуа, а не героини-любовницы.

– Капсулы закончились, – продолжала я болтать о своем, притом что Боря сидел и молчал, что полностью противоречило его амплуа. – Марине Игоревне последнюю отдала, она сказала, что ты умничка и всех спас. В турке ты не любишь, а во френч-прессе? Не помню что-то. Лучше найду гейзерную, минутку. А, вот она.

Гейзерная кофеварка сохла у мойки в разобранном виде. Я схватила все три ее части сразу и стала собирать, скручивать. Детали не попадали одна в другую, выскальзывали из рук. То одна кофеварка меня не слушалась, теперь другая! Вот эту штуку сюда, а теперь закрутить… Нет, забыла ту, с ситечком. И зачем я ее собираю, если туда надо сначала кофе засыпать. И воды налить.

– Сейчас, погоди, почти готово, воду только переставили куда-то опять, а кофе этот жестковат, мне не нравится, там робуста… Ладно, сначала кофейник. Не получается собрать. Не получается, не получается.

Боря встал за моей спиной.

Кофейник полетел в мойку, все его три серебристые детальки. Они загремели оглушительно, рассыпались, покатились в разные стороны.

Я сгорбилась над раковиной, развернулась и пошла на Борю тараном.

Я забыла, совсем забыла его прикосновения. А теперь вспоминала и оживала под каждым: похоже, всю осень и зиму я простояла замороженной, как старое дерево, только не понимала этого. Думала, правда живу, работаю, держу руками снег.

Вот мои руки, а вот его. И его губы – я их знаю, и подбородок, снова выбритый, чуть шершавый, и ресницы, которые дрожат, когда их целуешь. А вот сюда, чуть ниже плеча, так хорошо класть голову, засыпая… А это вот – ухо.

Очнулась я не скоро. Мы все еще стояли посреди кухни. Я уткнулась Боре в грудь и слушала через рубашку: тук. тук. тук. Вдох – смесь парфюма и хорошего табака попадает мне в нос. Выдох – мои руки смыкаются у него за поясом. И – еще громче: тук. тук.

– Девяносто восемь, – считаю я вслух. – Девяносто девять… Сто один. Пульс высокий, потому что ты высокий, да?

Боря опускает голову, его губы касаются моих волос, он ничего не говорит. Когда он вообще последний раз что-то говорил? Придется опять мне.

– Сто двенадцать… Скажи, у тебя есть девушка в Израиле?

Улавливаю то ли кивок, то ли покачивание головы. И еще одно. Кажется, все-таки «нет».

– А ты говорил, есть, – жалобно произношу я, еще глубже зарываясь в его рубашку.

Снова покачивание: нет, не говорил.

Тут я вдруг ясно, дословно вспоминаю нашу новогоднюю беседу по скайпу.

– Этот, в очках твой новый парень? – спросил тогда Боря про Филиппа.

– Ну… да, – ответила я, хотя просто-таки мечтала соврать. – Типа того. А у тебя как?

– Да нормально.

Нормально. Вот что он сказал. Не «у меня есть девушка». А я уже придумала его новой возлюбленной имя и историю. Решила, что она, наверное, американка по имени Эмили – ее зовут почти так же, как сочинскую тетю Милю. Эмили, скорее всего, блондинка или светлая шатенка, очень милая, благополучная, с еврейскими корнями по бабушке. Преподает в Тель-Авиве английский детям, а на рождественские праздники уехала к родным в Чикаго, и только поэтому Боря встречает Новый год один…

Нет никакой Эмили. Есть мы, на кухне, сплелись ветвями. Тук. Тук. Тук.

– Боря, – снова, в который раз говорю я. – Ты останешься? Останешься со мной?

Покачивание головы – опять. Так, точно покачивание? Может, все же кивок?

– Не останешься? – уточняю я, улыбаясь.

И Боря отвечает уже сам, голосом, хрипло:

– Нет.

Слушайте, я тоже хотела хеппи-энда. Никто больше меня его не хотел. Ну, разве что, сестра Антонина, которой я потом, поздней ночью, пересказывала, что случилось.

– Поверить не могу! – повторяла она. – Не-мо-гу. Никак от него такого не ожидала. И не понимаю его, совсем.

Я, в отличие от нее, Борю хорошо понимала. Возможно, потому, что смотрела прямо на него, когда он мне все объяснял. Видела его лицо и тени под глазами.

На то самое кухонное Борино «нет» я ничего не ответила. Спросила только, хочет ли он выйти на балкон покурить, и выпустила из объятий. Он взял пачку сигарет из пиджака, лежавшего на табуретке, пиджаком укутал меня, а сам закатал рукава рубашки до локтя. Наверное, думал, что мне будет холодно, а ему жарко.

Мы вышли на балкон, он закурил, проверил, куда дует ветер, встал с безопасной стороны. Все движения знакомые, да и в его пиджаке я много раз стояла на ветру. Даже странно, что Боря больше не хочет быть со мной.

– Ты сказал «нет», – напомнила я, крутя в пальцах пиджачную пуговицу. – На этом мы остановились. Теперь можем продолжить разговор. Моя версия – тебя подменили. Ну или нас обоих: я все время болтаю, а ты молчишь.

Он меня, кажется, не слушал. Зато вскорости сам заговорил. Нервно, глухо, не своим голосом – во всяком случае, точно не тем, к которому я когда-то привыкла.

– Помнишь, я рассказывал тебе, что у нас в семье все однолюбы? Тетка, мать, я сам. Ну то есть технически я, как это называется, двоелюб, что ли? Нет, звучит ужасно… Короче, полюбил дважды – в пятнадцать лет и в сорок. И оба раза неудачно, так получается.

– Да почему… – начала я, но он остановил меня, тронул за локоть.

– Яся – помнишь Ясю, первую мою сочинскую любовь? – Яся тогда уехала из Сочи и сразу, оказывается, меня забыла. Закрутила школьная жизнь, там другие парни появились, плюс в стране черт те что происходило, интересно было жить. Она даже писала мне письма какое-то время, но так, вполсилы. Романтическая составляющая ей нравилась, а вот я уже не очень… Это она мне сама рассказала, призналась в Нижнем Новгороде, когда мы встречались. А я тогда – не в Нижнем, в смысле, а в Сочи в девяносто первом году, – по сути умер. На время, но качественно. Не помню, например, что был путч. Вылетело из головы или даже не влетало. До сих пор смутно могу пересказать полгода в сочинской школе. Знаю, я тебе даже что-то говорил про наши школьные приключения, но это все больше воспоминания Кузнецовых, которые они вложили в мою пустую башку. А меня, считай, не было. Я умер, и Кузнецовы таскали мое длинное тело за собой – пытались его оживить.

Я вспомнила невысоких одинаковых Кузнецовых и улыбнулась: представила эту картину. Подвинула Боре пепельницу поближе.

– Так вот, – продолжал он. – Потом я все-таки немного ожил, до такой степени, что лет через двадцать пять полюбил тебя. Здесь, на этом самом балконе. Сильнее, чем Ясю – накопилось любви за годы, наверное, а дурости юношеской убавилось, так что все серьезно пошло, вплоть до вручения кольца. Кузнецовы, что интересно, снова участвовали в деле. И оп – история повторилась: в итоге я оказался тебе не нужен.

– Да Боря… – снова попыталась я возразить.

– Джо, я понимаю, – прервал он меня. – Ты иначе все видишь. Ты хороший человек. Честно пыталась любить в ответ, честно полгода дружила, ходила в театры и гости. Потом у тебя случился эмоциональный всплеск в Сочи, в той поездке, – и ты решила, вот оно, ура. Но это было не «оно». Не любовь это была. И ты это быстро, в общем-то, поняла, только не хотела верить, тем более что я такой хороший и с кольцом…