Текст книги "Кризис Ж"

– Давайте привезем ее? В смысле Марину, – предложил Владимир Леонидович.

– Мы уже все шампанское пили, – напомнила я.

– Ну, такси вызовем или зятя моего попросим машину прислать. Заодно посмотрю, что у нее со спиной.

– Володя, нам в аэропорт скоро, – нахмурилась тетя Лена. – Хотя, в принципе, успеем, если прямо сейчас.

– Да не поедет она никуда, – отмахнулась Антонина. – Откажется сто процентов. Я, честно говоря, уже даже предложила. Не хочет никого напрягать, да и больно ехать-то, наверное…

Сестра все-таки еще раз позвонила Марине Игоревне и поуговаривала ее, но та не сдавалась, отшучивалась: «Не волнуйтесь за меня, я как раз хотела пересмотреть “Один дома”, очень кстати!»

– Теперь осталось, чтобы к ней залезли воры, – сказала Антонина, повесив трубку, и грустно пошла резать новый оливье.

Чтобы развеселить всех присутствующих, я предложила сыграть пару конов в новогоднего «дурака» (от обычного он отличался тем, что один раз каждый игрок может объявить смену масти на одной своей карте, прокричав «Новогоднее чудо!»). Кузя неожиданно выиграл – несмотря на то, что Исаич сидел у него на плече, подглядывал в карты и подсказывал соперникам: «Р-роял флэш!»

Вскоре тетя Лена и Владимир Леонидович засобирались в Шереметьево.

– Может, останетесь, отыграетесь? – предложила я.

– Лена ни разу не летала никуда в Новый год. Вот решили начать с Питера, – объяснил Владимир Леонидович, подавая жене пальто.

– В нашей стране вообще хорошая традиция уезжать в Питер тридцать первого декабря, – заметила тетя Лена. – Так, кстати, откуда в коридоре банный веник?

– Гавриил забыл. Или решил оставить его нам. Можно нарядить, он почти елка…

Антонина вдруг засуетилась и сказала, что пойдет провожать маму и отчима до такси:

– Там майонез закончился, заодно куплю.

Кузя попросился с ней, так что скоро я осталась в Нехорошей квартире одна.

До прихода следующих гостей было еще немного времени, я убрала посуду из гостиной, заново сервировала стол, выпила очередную чашку кофе (кстати, когда лазала в холодильник за молоком, нашла там большой пакет майонеза). Антонина с Кузей не возвращались, а гости не шли. Я спросила попугая и кота, не против ли они, если мы встретим Новый год втроем. Оба как по команде рванули из кухни в холл – ушли, значит, от разговора.

Я позвонила родителям, они были веселы в своем Краснодаре, мама уже нарядная и с прической, а папа занятой – ставил в духовку фирменного гуся.

Мне написала Алла Солнечная: «С наступающим Новым годом, дорогая Жозефина! Надеюсь, мы будем общаться, несмотря ни на что. Ты очень хороший начальник!» Видимо, боялась, что в их конфликте с Антоном Поляковым я встану на сторону жениха.

Антон, кстати, явился первым из гостей. Принес кондитерскую колбасу с печеньем, очень мне обрадовался – как будто и не ожидал меня застать в Нехорошей квартире.

– Это мама приготовила, – сказал он нежно про колбасу. – Обещала, что вам с Антониной понравится. И я ее отпустил домой в Воткинск на Новый год.

– За колбасу? – улыбнулась я.

– Из жалости. Она намучилась тут с девчонками, пусть отдохнет. Вернется после праздников.

– А сестры в Химках встречают?

– Ксюха с одногруппниками, ее позвали в общагу в последний момент, она даже рыдать перестала. А Сонька дома с младенцем Алисой.

– Ты с ними не хотел остаться? – я старалась никого не осуждать.

– Я даже очень настаивал, но Сонька меня выгнала. Сказала, наконец-то мы все свалим, она нормально уложит ребенка и посмотрит «Игру престолов».

– Ничего себе предпочтения у молодой матери!

– Да, она сейчас вообще жаждет крови, – подтвердил Антон. – Я ее боюсь. А такая хорошая была в возрасте Алиски. Я ее на руках тогда много таскал, она у меня засыпала хорошо.

Я вспомнила, что где-то уже слышала похожую историю: старший брат укачивал младшую сестру, а потом, кажется, умер…

Приехала Лиза Барбос, неожиданно красивая. Нет, она вообще очень симпатичная, но я каждый раз испытываю шок, когда вижу ее в человеческой, а не офисной одежде. На этот раз она надела маленькое черное платье без бретелек – из тех, которое непонятно на чем держится, а сверху вместо бус обмоталась фиолетовой мишурой так, что татуировки на шее было почти не видно. И волосы еще завила волнами.

– Уи-и-и, – завизжала она, заметив шоколадную колбасу. – Это ты сделала? Мое любимое! Здрасте, Антон.

– Это Антон сделал, точнее, его мама, – призналась я.

– И моя мать такую готовила! – восторгалась Лиза, жадно глядя на колбасу. – Торты печь ленилась или не умела, а колбаса у нее получалась офигенная. В кальку тогда заворачивали еще… Подарки куда, под елку?

Антон смотрел на Лизу, завернутую в маленькое черное платье, и молчал. Сглотнул только один раз и почесал подбородок – таково было его участие в беседе. Мелкие волны Лизиных волос четко повторяли сейчас рисунок его кардиограммы. Я и сама удивилась: так вот как выглядит Антон Поляков, когда ему кто-то сильно нравится. Бедняжка, он и сам не привык к такому, и явно не знает, что же теперь делать.

– Предложи девушке колбасу, – подсказала я и пошла в прихожую: кто-то звонил в дверь.

– А, да, – очнулся Антон. – Меня зовут Антон, а вас Елизавета. Я вас помню.

И опять замолчал.

– Я же отрежу себе колбасы? – осторожно уточнила восхитительная Елизавета и потянулась за ножом.

Я встретила Марусю, Марию-Магдалину Андрющенко, которая тоже принесла нам колбасы – правда, копченой, для Антонины. Мне же вместо обещанного розового вина она сунула в руки розовый букет:

– Я в прошлый раз хотела тебе цветы подарить. Не потому, что надо, а потому, что они тебе идут. И вот картина еще. Ты сказала, на Сочи похоже.

Маруся аккуратно вытащила из бумажного пакета дворовый пейзаж с розами – тот, который я видела на Потаповской Роще, когда мы только познакомились.

– Спасибо, Маруся, – я приобняла ее, растроганная. – Я тебе, к сожалению, купила только книгу. Зануднее некуда.

И я притащила из своей комнаты огромный том с работами Репина, который нашла в Третьяковке на Крымском валу.

Маруся внезапно запищала:

– Да ты что-о, это же та-ак круто! Тут уйма работ представлена, и прекрасное качество печати, и увеличение есть, так что полезно для изучения техники и разных приемов. И графика, ой, графику включили, поисковые материалы к работам. Мечта!

И мой художник-нерд, весящий чуть больше новообретенной книги, не переставая восторгаться, потащил подарок на кухню – рассматривать.

На кухне Лиза Барбос ела кондитерскую колбасу, а Антон Поляков молча наслаждался этим зрелищем.

Я поставила цветы в вазу, отнесла Марусину картину в свою комнату, прикинула, куда ее повешу – так чтобы гармонировала с игрушечным ружьем. И тут наконец вернулась сестра Антонина.

– Как-то у тебя много майонеза, – сказала я, увидев в Антонининых руках большущий пакет.

– Ну знаешь, Новый год же, мало ли что, – пожала плечами сестра. Она пожимает плечами, когда врет или когда не хочет обидеть. – Прикупили тут разного.

– Разного! – подтвердил Кузя и вытаращил глаза, отчего стал очень похож на бабушку. Антонина всегда говорила мне, что тетя Лена, когда лжет, выкатывает глаза, и в данный момент генетика была явно против Кузи.

Я пропустила странную парочку вперед, они побежали в детскую прятать пакет. Однажды археологи найдут здесь залежи окаменевшего майонеза, но нам уже будет все равно.

Приехали из клуба «22.20» Гоша и Лена Большая. Они передали дела агентству по организации вечеринок и теперь готовились встречать Новый год как обычные люди – не на работе, а дома. Обоим, судя по виду, это давалось непросто: Лена и Гоша быстро сгрузили под елку пакеты с подарками, положили телефоны перед собой на стол и стали ждать, кажется даже с надеждой, что те непременно зазвонят.

Я тем временем ждала Филиппа – он обещал приехать еще час назад. Утром прислал игривое сообщение: мол, выбираю рубашку, пытаюсь соответствовать твоей богемной тусовке. Я не поняла, кого он причисляет к таковой. Может, Кузю, который вытащил в центр гостиной подаренный Гошей африканский барабан и вдохновенно барабанил. Может, Марусю, которая сидела на полу по-турецки, зажав между острыми коленками книжку про Репина. Может, Елизавету Барбос и Антона Полякова, которые зачем-то ушли на черную Белую лестницу, прихватив чужие куртки, и никак не возвращались. Когда я проходила мимо, случайно услышала за дверью отчаянное: «Прости, Антоша, я не влюбляюсь…», смутилась и ускорилась. А может, за богему сошли бы клубные работники Елена и Гойко, обсуждающие закупку бокалов для мартини, или сестра Антонина, пытающаяся прицепить к можжевеловому венику новогодние шарики, или же я сама, подсчитывающая причастия в этом предложении.

Наконец зазвонил домофон, и все бросили свои барабаны и веники – хотели нормально сесть за стол и праздновать. Я вышла в коридор, взяла домофонную трубку: «Да?» «Это Филипп», – ответил Филипп таким тоном, что я сразу поняла: настроение у него вовсе не новогоднее. Ну, целую неделю продержался, что ж.

Я открыла дверь, впустила гостя. Он единственный пришел с пустыми руками – и с таким лицом, будто здесь не праздник намечался, а судебное заседание. Ладно, мало ли какое у людей выражение лица, вспомнила я. Гоша вот редко улыбается, но ничего плохого в виду не имеет.

– Давай пальто, – сказала я, включив режим «лучезарность» на максимум.

– А можно э-э… в шкаф его убрать? – спросил Филипп, оглядывая вешалку в прихожей, на которой уже скопилась тонна верхней одежды.

– Конечно, – согласилась я и взяла пальто.

Филипп все еще не снимал обувь, будто не решил – бежать или остаться. Рубашка на нем была нежно-розовая.

– Ну, – произнес он, начав все-таки расшнуровывать блестящие ботинки, – уставшая, конечно, квартира. Но если здесь сделать минимальный ремонт…

Тут уставшей себя почувствовала вдруг я.

– Слушай, ты это все сейчас зачем сказал? – спросила я, не пуская Филиппа в холл. – Представляешь контору «ЖЭК-потрошитель» или просто разговор поддерживаешь?

Филипп испуганно блеснул очками. Обычно я сторонилась его плохого настроения, игнорировала, делала вид, что его нет, а сама уходила домой и страдала молча. Но сейчас я уже была дома, на своей территории – этого он не учел.

– Извини, – перешел Филипп к покаянию. – Просто квартирный вопрос как раз с утра испортил москвичей.

– Что случилось? – я все еще была холодна.

– Родители звонили, – зло ответил он. – Якобы с наступающим поздравить. Между делом сообщили, что после праздников возвращаются в Москву. Типа не хотели раньше говорить, чтоб не расстраивать, а то я, понимаешь ли, остро реагирую. Теперь будут жить на Ленинском, а мне придется валить в Новогиреево!

Последнее слово он произнес с болью, в значении «преисподняя» и уставился на меня: искал понимания и сочувствия.

– А почему именно в Новогиреево? – спросила я. – Поезжай в Новокосино. Или в Новую Москву. Столько всего нового в мире.

– Потому что после МГИМО они купили мне квартиру в Новогиреево, – не уловил иронии Филипп. – Двушку. Чтобы с глаз долой.

– Ты учился в МГИМО. Ты не рассказывал, – повторила я усвоенную информацию.

– Ну да, они же дипломаты, – быстро ответил Филипп: для него это было само собой разумеющимся. – С детского сада меня туда готовили.

Значит, злые равнодушные родители помогли нелюбимому сыну поступить в МГИМО, а потом купили ему квартиру – оттачивали свое коварство.

– Ну видишь, – бесстрастно сказала я Филиппу. – Они были неправы. Ты совсем не остро реагируешь. Проходи, если остаешься.

Я повесила пальто в шкаф и пошла к гостям. Спиной чувствовала, что Филипп плетется за мной в нашу неотремонтированную гостиную.

Была половина десятого вечера. Мы наконец сели за стол, открыли самое холодное шампанское, разлили его по бокалам и выпили за уходящий год. Антон был бледный, Лиза румяная, Антонина задумчивая, Лена с Гошей сосредоточенные, Маруся мечтательная, Кузя снова проголодавшийся, Филипп обиженный, а я – я очень спокойная. Как будто весь запас нервов уже потратила в уходящем году, и сейчас ничто больше не могло вышибить меня из седла. Это был последний круг на карусели, какое к черту седло!

Гоша чуть подвинул тарелки, блюда и салатники, освободил место для своего ноутбука. То ли собирался поработать, то ли заранее готовился к бою курантов.

– У нас тут еще один гость, – сказал Гоша, установив, наконец, ноутбук в середине стола, на возвышении из конфетной коробки.

Тут раздались знакомые позывные скайпа, Гоша коротко щелкнул клавишей и улыбнулся:

– Привет, Риббентроп.

А на экране появился Боря.

Боря выглядел точно так же, как раньше. Удивительно. Последний раз я видела его три месяца назад и почему-то думала, что он должен был с тех пор сильно измениться. Похудеть, например, загореть дотемна, проколоть ухо, сделать татуировку дракона, отрастить волосы до плеч или хотя бы усы (в мексиканских сериалах, помнится, усами мерились эпохи: раз герой в них, значит, прошло двадцать лет). Но Боря был как Боря. Даже майку его я знала – серая такая, мы ее вместе покупали в Брно.

Увидев его в этой майке, я сразу подумала: «Мое платье! Я забыла одеть праздничное платье!» Так и подумала: «одеть», как Надя Шевелева. Платье, в котором я собиралась встречать Новый год, мы тоже купили в Брно. Оно было очень простое, но серебряное, Боре нравилось.

Следующая мысль, возникшая в моем шокированном мозгу, тоже была связана с одеждой. Ассоциация странная, предупреждаю, не очень красивая. В школе, бывало, бегаешь целый день с этажа на этаж, с химии на русский, и тебе вроде бы нормально, но что-то смутно не так. А потом забежишь в пустой класс, оглянешься, подтянешь колготки, которые, оказывается, спустились, или отрежешь ножницами с учительского стола ярлычок на свитере, целый день коловший тебе бок, – и тут-то понимаешь, что значит настоящая хорошая жизнь. Такая сразу радость, такое умиротворение.

Три месяца я не видела Борю, а теперь увидела – и сразу почувствовала: отпустило. Не колет больше бок и колготки на месте. А потом я почувствовала еще кое-что: руки Филиппа на своих плечах.

До Бориного появления Филипп вроде бы сидел со мной рядом, но на самом деле держался подчеркнуто на расстоянии. Смотрел в сторону, отклонялся, складывал руки на груди, демонстрировал, в общем, свое отчуждение и неприсутствие. А тут вдруг подвинулся ко мне вплотную – так резко, что аж стул завизжал, – и обнял. Однажды я видела, как крупный взрослый мужчина, проходя маршрут в веревочном парке, внезапно осознал, что боится высоты, и отчаянно ухватился за ближайший столб. Филипп сейчас так же вцепился в меня. Я чувствовала правым ухом его дыхание, а сама дышала с трудом и очень хотела освободиться от оков.

Боря тем временем весело общался со старыми друзьями и знакомился с новыми людьми. Задавал вопросы, слушал ответы, рассказывал, какая погода в Тель-Авиве (хорошая), просил Кузю показать ему первые подарки, сообщал Антону Полякову, что видел его книгу в магазине в Хайфе, спрашивал у Антонины про родителей и Илюху, у Гоши и Лены – про какую-то группу «Декабристы», у Маруси – про преподавателя Уткина из ее института, с которым почему-то был знаком. Уже минут через пять все забыли, что Боря говорит по скайпу и находится в другой стране. Было полное ощущение, что он здесь, с нами, и без него Новый год ни за что не наступит. Лиза Барбос под общий смех спросила, не положить ли ему пару ложек оливье.

На мне Борин взгляд почти не задерживался, зато я была уверена, что Филиппа он заметил.

Я сидела, застрявшая в Филипповых объятиях, как бумага в принтере, и молчала. Боре я сказала только «Привет» и смиренно улыбнулась, когда Лиза пошутила про оливье. Зато слушать его и любоваться им мне никто не мешал. И состояние «колготки подтянуты, жизнь налажена» не проходило. Колготки, да уж. Давным-давно, в Сочи, Боря рассказывал, как влюбился в меня, и назвал это «мне будто сердце заново запустили». А у меня – колготки. Ясно, кто из нас поэт и кто любить умеет.

– Жозефина Геннадьевна! – услышала я сквозь белый шум.

– М? – обернулась я к сестре Антонине.

– Осталось? – спросила она так, будто я правда понимаю, о чем речь.

– Наверное, – сказала я, а сама мысленно открутила назад разговор, который поддерживала автоматически, не вникая. Кажется, кто-то – Лиза? Лена? – сказал, что не пьет игристое вино, а моя сестра вспомнила, что за диваном у нас оставалось немного сухого красного.

– Бордо, – уточнила на всякий случай Антонина.

– Да-да, бордо. Осталось, – кивнула я так энергично, что Филипп даже убрал от меня руки. – Бесконечный ящик бордо, который год назад привез Боря.

Тут я улыбнулась и храбро посмотрела прямо в экран. Боря тоже смотрел на меня и улыбался. Долго.

– А скажи, пожалуйста… – начал он, но тут громко зазвонил телефон Гоши, а ко мне на колени из-под стола прыгнул кот Зайка.

Филипп отпрянул от меня, испугавшись (не исключаю, что этого Зайка и добивался), кот устроил свою тяжелую задницу поверх разложенной на моих коленях праздничной салфетки, а сам потянулся мордой к ноутбуку.

– Мэ! – поприветствовал он Борю с осуждением. – Думал, и не свидимся, большой парень. Ты там, наверное, в пустыне своей другого котика себе завел, лохматого. И зачем, скажи, тебе лохматый кот в таком климате, а?

– Здравствуй, друг, – сказал Боря. – Прекрасно выглядишь. Новая стрижка?

И вдруг экран ноутбука погас, а Боря пропал. Я, прижимая к себе Зайку левой рукой, правой подвигала компьютер туда-сюда (да, это всегда помогает), но связь была безвозвратно утеряна.

Вернулся Гоша, который уходил говорить по телефону, взял ноутбук, повертел его в руках, удивился:

– Хм, странно. Похоже, сел. Хотя стоял на зарядке.

– А зарядка где? – с отчаянием вопросила я.

– На работе осталась, – растерянно ответил Гоша.

– Так моя же есть, – напомнила сестра Антонина. – Сейчас принесу!

– О, давай, – сказал Гоша. – Только надо, наверное, гнездо предварительно почистить.

– Это попугай поможет, если что, – обрадовалась я. – Проконсультирует!

Перспектива возвращения Бори мне казалась очень важной. Настолько, что я не заметила Гошиного настроения. А он был взволнованный и на Антонину посматривал с опаской.

Наконец мы подключили ноутбук к зарядке, и тогда Гоша тихо сказал нам с сестрой: «Слушайте, тут у нас проблема…»

В общем, оказалось, что звонила Лейсан. Причем из Твери.

– Она сначала сказала: «Мы под Тверью», а я услышал: «Мы под дверью». Думал, приехали сюда, – говорил Гоша тоном немного оправдывающимся.

Но нет, они не приехали в Нехорошую квартиру. Лейсан и Таня сидели в Макдоналдсе где-то в районе Твери. Они отправились из Питера в Москву на машине саксофониста, бойфренда Лейсан, чтобы праздновать Новый год с ее родителями, братом и сестрой, приехавшими из Казани. Остановились перекусить, но Лейсан с саксофонистом поссорились, кажется, из-за морковных палочек. И саксофонист, как человек творческий и нервный, оставил любимую женщину и семилетнего ребенка в Макдоналдсе, а сам лихо развернулся и двинул обратно в Питер.

Я слушала Гошу и понимала: сейчас он умчится спасать бывшую жену, а моя сестра опять захочет с ним расстаться.

– Непонятно, что делать, – закончил Гоша свой рассказ.

– Ну как что делать, – сказала Антонина совершенно спокойно, – ехать в Тверь, конечно. Какие варианты? Таня встречает Новый год в Макдоналдсе и выкладывает морковными палочками слово «Вечность»?

И она улыбнулась Гоше так, что я бы на его месте полюбила ее на всю жизнь.

– Я постараюсь побыстрее, – говорил Гоша, ободренный внезапной Антониной щедростью. – Отвезу их к родителям Лейсан и вернусь. Успеем еще отпраздновать.

– Конечно, успеем, – кивала Антонина. – Хорошо, что ты минералку пил вместо шампанского… Не спеши, поезжай осторожно.

– Может быть, вы с Кузей со мной хотите? – предложил он не подумав, на волне энтузиазма.

– На мустанге? – встряла я. – Там сзади двое детей-то едва помещаются. Кому-то придется на обратном пути бежать за машиной.

– Вообще да, ты права, – согласился Гоша и пошел за ключами от маловместительного мустанга.

Сестра Антонина посмотрела ему вслед с той же ласковой улыбкой и тихо объявила мне вдруг:

– А мы с Кузей поедем к Марине Игоревне.

На секунду мне показалось, она даже рада, что Гоша в новогоднюю ночь отправляется куда-то под Тверь.

– Не должен человек встречать Новый год один, без елки и с больной спиной, пока другие веселятся в его квартире, – сказала Антонина. – Не должен!

Я могла бы возразить: Нехорошая квартира принадлежит вдове сына художника Шишкина, а вовсе не Марине Игоревне, неофициальной вдове самого художника Шишкина. Но Антонина была очень решительна, а Кузя уже тащил в коридор пакет, из которого торчала белая борода. Да и у меня понятие о справедливости иное, чем у тех, кто распределяет квартиры между вдовами.

– Ну одевайтесь, – приказала я. – Ребенок, это твоя борода или мамина?

Антонина и Кузя, оказывается, тайно зашли по дороге из майонезного магазина в клуб «Бурато», открыв его недавно сделанными запасными ключами, и там, в гримерке, нашли костюмы Деда Мороза и Снегурочки. В которые и решили облачиться, чтобы у Марины Игоревны в Гольяново меньше болела спина. Наряженный в шарики веник они тоже брали с собой.

– Прости, дорогая сестра Ж., – винилась Антонина, накручивая фальшивую косу на палец. – Мы с ней встретим и сразу вернемся.

– «Я не могу стать ее очередной потерей», – почти точно процитировала я Алексина, которого мы с сестрой когда-то читали синхронно, на разных улицах города Белогорска. – «И поэтому я еду сдавать свой билет».

Антонина порывисто обняла меня и поцеловала в щеку. Первый раз в жизни.

Они с Гошей и Кузей вышли одновременно – Гоша к мустангу, сестра-Снегурочка с ребенком-Дедом Морозом и елкой-веником к такси.

Я, закутанная в чью-то неопознанную зеленую куртку, помахала двум машинам и вернулась наверх.

А там как раз одевалась в прихожей Лена Большая.

– Тебе тоже тут скучно? – спросила я как можно более невозмутимо.

– Ага, в клубе «22.20» гораздо веселее. Там драка, – парировала она буднично.

– Кто дерется? – не удивилась я.

– Вот еду разбираться, блин, – вздохнула Лена и с сожалением натянула на красиво уложенные волосы маленькую серую шапку. – Организаторы вечеринки не справились с организацией. Какой-то гость наехал на солиста американской группы-хедлайнера. То ли требовал «Мурку», то ли просто гордился родиной и кричал «Янки гоу хоум!». В общем, капец, а Гойко уехал в Тверь, так что теперь в клуб еду я.

– А ты «Мурку» умеешь? – осведомилась я.

– Я все умею, – Лена обняла меня, поцеловала в щеку (эк их всех потянуло) и, опершись о мое плечо, сунула ногу поглубже в правый сапог. – Маловаты сапожки. У тебя случайно не тридцать восьмой?

– Тридцать восьмой, – автоматически кивнула я.

– Ну тогда я вернусь, примеришь, подарю, если что.

И Лена, надев улыбку главного решалы, поехала в клуб «22.20» исполнять «Мурку» и разнимать дерущихся представителей великих держав.

Я зашла к себе в комнату, переоделась в серебряное платье. Сняла со стены игрушечное ружье, повесила на освободившийся гвоздик Марусину квартиру с сочинским двором.

В дверь мою постучали. Тук-ту-тук. И еще один нерешительный тук.

– Чего? – крикнула я.

Автор только что нашедшего свое место шедевра стояла в дверном проеме и тискала в руках телефон. Сдернула с угла зеленый силиконовый бампер – надела обратно. Сняла – надела.

– Чего, Марусь?

Мария-Магдалина Андрющенко, предполагаемая дочь нашего отца, протянула телефон в мою сторону. Как будто комментарий у меня взять собиралась.

– Понимаешь, у меня есть любимый, – быстро произнесла она текст, который, видимо, долго готовила, но боялась обнародовать. – Он женат, но у них с женой давно ничего нет. Я знаю, как это звучит, но он не врет и хороший человек. Игорь… Валерьевич. Мой преподаватель по живописи, талантливый очень.

– Ага, – сказала я в ее протянутый телефон. Прокомментировала.

– В общем, он сейчас написал, что у них с женой произошла финальная ссора, она уехала к маме и узнала обо мне.

Прозвучало так, будто супруга Игоря Валерьевича узнала об измене мужа от собственной матери.

– Игорь хочет встречать Новый год со мной, – выдохнула Маруся и улыбнулась помимо воли. – Вызвал мне такси. Просит приехать прямо сейчас…

Кажется, наша компания сегодня обогатит московские службы такси, подумала я.

– Для нас это важный момент, – почти умоляюще произнесла Маруся. – Можно я поеду, пожалуйста?

Мне хотелось сказать «нельзя» и вслед прочитать целую лекцию о том, как девятнадцатилетним девочкам противопоказано общение с тридцативосьмилетними Валерьевичами.

– Где он живет? – спросила я. – И продиктуй мне номер машины.

– Здесь недалеко, на Преображенке, – зачастила Маруся, которую только что мамка отпустила на дискотеку. – Белый хёндай, номер триста одиннадцать, водитель Рыспек.

Водитель Рыспек, диспетчер Увожуха, подумала я. Проследила из окна за тем, как Маруся, подскакивая как коза, забирается на заднее сиденье белого хёндая. На переднее, значит, не хочет, заботится о безопасности. И куда же ее, такую осторожную, несет зимней ночью, и почему она не боится женатого преподавателя живописи, нарисовавшего ей туманные перспективы?

Я вернулась в гостиную.

Из гостей в Нехорошей квартире остались только Антон Поляков с Лизой Барбос и Филипп. В прошлый раз на Новый год сюда все постоянно приходили, а в этом, значит, только и делают, что уходят.

Антон, кстати, говорил по телефону, и я уловила фразу «Ну куда я сейчас поеду!». Лиза задумчиво тискала кота Зайку, втолковывала ему, что вовсе он не похож на Волан-де-Морта, что бы ни врали всякие маглы. Филипп снова делал вид, что его здесь вообще нет. Сидел на стуле у балкона, листал ленту в телефоне, допивал по капле бордо из бокала. Борино бордо. Кстати, он так и не позвонит больше, раз Гоша уехал?

Ко мне с видом раскаявшегося грешника двинулся Антон, только что закончивший телефонную беседу.

– Поезжай, – сказала я.

– Там Алиска не спит… – начал он.

– Поезжай, – подтвердила и Лиза Барбос, оторвавшись от Зайки. – Дело важное.

– Она только у меня засыпает, – теперь он оправдывался строго в сторону Лизы. – Сонька в истерике, никакой «Игры престолов» не получилось. Я не знаю, почему она не умеет укачивать собственную дочь!

– Поезжай, тебе два взрослых человека говорят, – повторила Барбос. – Какая разница, почему Сонька не умеет. Может, потому, что нервничает и ребенку это передается. Может, потому, что не высыпается. А ты вот высыпаешься и не нервничаешь. Check your privilege!

Услышав последние слова, Филипп у балкона встрепенулся и шаркнул стулом.

А Антон, продолжая для вида возмущаться Сонькиной несостоятельностью как родителя, устремился в прихожую.

– Я приеду, как только Алиска уснет, – поклялся он мне, расцеловав нас с Лизой в щеки, как с недавних пор стало принято в этом доме. – Она спит до утра, если уже решила…

Дверь за Антоном закрылась, мы с Барбос постояли у вешалок.

– А чья это зеленая куртка? – спросила Лиза.

– А чего это ты не влюбляешься? – спросила я.

Мимо нас пронесся кот Зайка, преследуемый невидимыми демонами.

Следом за ним под свет блеклой коридорной лампочки явился Филипп.

– Слушай, уже поздно, – сказал мне бойфренд в новогоднюю ночь. – Я пойду. Как-то плохо себя чувствую, то ли красное вино не стоило после шампанского, то ли холодец этот ваш… Who knows. Поеду высплюсь хоть раз в году. А то мутит.

И он неловко притянул меня к себе – так, будто после слов «мутит» и «холодец ваш» во мне должны были взыграть романтические чувства пополам со всепрощением.

– Может, таблеточку? – спросила Лиза Барбос с плохо скрываемой насмешкой.

– Я выпью дома, спасибо, у меня американские…

Мы с Лизой синхронно закивали, как пара рубашек, сохнущих на веревке во дворе в ветреный день.

Филипп торопливо надел поданное пальто, протер пальцем носок блестящего правого ботинка и поцеловал меня в щеку. Тоже в правую – в какую поближе.

– Я напишу тебе, Happy New Year, – проговорил он уже у лифта, набирающего скорость.

В ответ Елизавета Барбос, отпихнув меня от двери, с удовольствием ею грохнула.

На плечо мне сел попугай Исаич – я-то думала, он уже давно спит в клетке, досрочно встретив год Петуха.

– Улетел, но обещал вер-рнуться, – проворковал он.

– Да уж, все обещали, – подтвердила я. – Но по факту нас осталось двое.

– А сколько у нас шпаг, – прошелестела оптимистичная птица. – Четыр-ре!

– И то верно, – я осторожно погладила серую попугаичью голову. – Ты, кот Зайка, Лиза и я. Кот весь вечер жрет что-то со стола, так что будет Портос.

– В мер-ру упитанный в самом р-расцвете сил, – вернулся Исаич к цитированию «Карлсона».

Ну вот и мы. Атос, Портос, Барбос и Д’Артаньян. Атос явно я – потому что для графа де Ла Фер троих гостей слишком мало. А Д’Артаньян…

Тут оставленный на столе Гошин ноутбук снова заиграл мелодию скайпа, и на экране высветилось слово «Риббентроп» и Борина фотография.

В этот же момент Елизавета Барбос в ужасе произнесла два слова:

– Блин! Утюг!

Я рассмеялась в голос:

– Да ладно! Барбосик, серьезно? Утюг?!

– Погоди, – она наморщила нос: вспоминала. – Я погладила платье, повесила его…

– На что повесила? – зачем-то спросила я. – Оно же без бретелек…

– На штуки эти, – кивнула она куда-то в район подмышки, – петельки. Повесила, вернулась к гладильной доске и…

– И выключила утюг! – подсказала я. – Ты не можешь не выключить утюг, не такой ты человек. Ты правильная, педантичная и занудная, за что я тебя и люблю.

– …вернулась в гладильной доске, и тут мне позвонила мать. Из Омска. Третий раз уже, так что пришлось взять.

Тут как раз замолчал скайп – Боря отчаялся дозвониться. Ну вот и все.

– Я поговорила с родителями, опять пошла выключать утюг. Но по дороге заметила, что одна складочка на платье не отгладилась. А я занудная, как ты любишь, – напомнила Барбос. – И вот я стала гладить его заново. А что потом – хоть убей не помню. Обычно я выдергиваю вилку, оборачиваю провод вокруг утюга и специально пою песенку: «Утюги за сапогами, сапоги за пирогами, пироги за утюгами, кочерга за кушаком». А сейчас не пела… Значит, не выключила. Сколько стоит такси в новогоднюю ночь?

– Я тебе вызову, – обреченно пообещала я. Я знаю, сколько зарабатывает Лиза – не столько, чтобы ездить на такси за утюгами с кочергой и кушаком. – Одевайся.

– Э, нет, я сама, – воспротивилась она. – Не хватало еще. Я и так тебя тут одну бросаю.

И Елизавета Барбос, заспешившая в прихожую, показала подбородком на Гошин ноутбук. Который, кстати, снова издавал чарующие звуки скайпа. Боря звонил в третий раз, прямо как Лизина мама из Омска.

Я нажала на зеленую кнопку.

– Привет, – сказала я Боре. – Тут как раз последний гость уходит.