Текст книги "Кризис Ж"

– Ладно, до двадцатого марта эта отмазка прокатит, – улыбнулась Антонина.

– А что будет двадцатого марта?

– Марусе исполнится двадцать лет. Будем с нее спрашивать со всей строгостью. Хватит!

– А, ну да, двадцатого марта у нее день рождения. И как ты все помнишь!

– У меня двадцатого февраля, у тебя двадцатого мая… – начала перечислять сестра.

– Хочешь сказать, мой папа принципиально рожает детей двадцатого числа?! – вскинулась я.

– Угу, – спокойно согласилась Антонина. – Именно это я и хочу сказать, что же еще. О принципиальности твоего папы и его уникальной способности к деторождению.

Я вздохнула, потом засмеялась. Антонина тоже улыбалась неуверенно – не решила пока, обижаться на меня или нет.

– Напомню, я тебе точно не конкурент, у меня есть свой отец Геннадий. Плохонький, но свой, – уточнила Антонина, решившая все-таки не обижаться. – Опять вчера лайкнул пост.

– А у нас всю жизнь на кухне висела картина маслом, – сказала я, когда дикторский голос наконец перестал объявлять уважаемым пассажирам следующую станцию. – Сосна Шишкина, другого Шишкина. Такая же, как у Нагинайло. И я теперь думаю: наверно, ее папа рисовал.

– И что?

– А я не знала.

– Да что мы вообще знаем о своих родителях, – махнула рукой сестра.

И мне отчего-то стало легче.

Мы добрались до дома, наскоро выгуляли вдвоем Гришу и сразу же позвонили по скайпу моему папе. На звонок он ответил с краснодарской кухни. Прямо за спиной его висела та самая картина с сосной.

– Привет, звезда, – сказала я. – А мы тебя сегодня по телевизору видели.

– Это где же? – добродушно поинтересовался папа и крикнул куда-то в сторону: – Буду!

– В селе Сухие Прудищи, конечно. А что ты там будешь?

– Оладьи с яблоками, мама печет, – похвастался папа. – Про прудищи не понял… Какие прудищи?

– Сухие же, – повторила я, но решила больше папу не мучить: человека ждут оладьи и мама. – Помнишь, ты давал интервью про художника Шишкина?

– М-м, – задумался папа. – Помню вроде. Про Славкиного отца. Мужичок такой смешной снимал, в бабочке. Только это давно было, я думал, так и не получилась у него передача. Неужели показали? А по какому каналу?

– По зашифрованному, – серьезно сообщила я. – А ты, значит, бывал в квартире художника Шишкина? И картины рисовал?

– Ну бывал, – папа выглядел озадаченным. – И рисовал. Писал. А что за допрос-то?

Допрос! Это мы еще тему Маруси не поднимали – подумала я недовольно. А вслух, при участии сестры Антонины, рассказала папе про Нехорошую квартиру, портрет и наше путешествие в дом-музей Шишкина-Нагинайло.

Папа удивлялся, качал головой и радовался:

– Люблю такие совпадения! А я маме тогда на Садовом сказал, что вроде бывал в этом доме в студенческие годы. Но она (папа понизил голос) не очень любит про мои студенческие годы слушать, так что…

Папа учился в Москве, а мама – она оканчивала институт физкультуры заочно – ждала его по выходным в Белогорске и ревновала к одногруппницам. А ревновать надо было не к ним, а к маме Антонины. Или к маме Маруси… Ох уж мне все эти секреты! Так, погодите. А что за секретная ниша? Кто-то сказал про секретную нишу?

– …была секретная ниша, – говорил папа с экрана. – Николай Иваныч там хранил неудачные наброски и еще хороший алкоголь, который нас, студентов, как вы понимаете, особенно интересовал. Я там впервые дегустировал, например, виски. И не какой-нибудь, а лафройг.

– Украл? – строго спросила я, твердо решившая в чем-нибудь папу уличить.

– Нет, конечно, Славка угощал, сын Николая Иваныча, и вроде даже с согласия самого Николай Иваныча…

– Ты ж не пьешь якобы, – упрекнула папу неудержимая я.

– А вы с дядей Славой прямо дружили? – перебила меня Антонина.

– На первых курсах да, – сказал папа. – У нас вообще дружная группа была, постоянно куда-то всей толпой ходили. А потом я немного откололся, семья, то-се (он виновато кивнул в ту сторону, где, предположительно, мама пекла оладьи). Ну и Славка вскоре женился на нашей однокурснице Светке Фроловой. А когда Николай Иваныч… встретил ту женщину, Славка с ним жутко поссорился, а нам запретил эту тему поднимать и вообще говорить об отце. Взял жену и дочку – она только родилась тогда, – и уехал на Север работать, последний курс они со Светкой заочно оканчивали. Ну и мы потеряли связь. Когда этот ваш Нагинайло мне написал, я узнал, что Славка с отцом так и не помирились. Очень жаль, я считаю, я так и сказал в интервью. Надеялся, что Славка увидит передачу и, может, вспомнит наши студенческие годы, и то, как отец ему радовался всегда, и друзьям его радовался, бросал свои картины и картошку нам жарил с мясом, прямо так, весь в краске, едва руки помыв… Квартира на Садовом была мастерской Николай Иваныча, а семья жила на Бауманской. Ну и на Бауманскую он не очень стремился, это было заметно… А мастерскую свою звал «моя сычевальня»!

– Сычевальня! – Антонина посмотрела на меня. – Как все интересно закольцевалось.

Я кивнула: Илюхе надо сообщить.

– А Славка, значит, не увидел передачу, – сказал папа. – Я читал на институтском сайте, что он умер. Кошмарно рано, так жаль…

– У него сердце больное было, – вздохнула Антонина. – А тетя Света, жена его, жива-здорова, в Москве она, мы дружим. Собственно, она мне эту квартиру и сдала… И теперь, кстати, они еще дружат с Мариной Игоревной. Ну, той женщиной, с которой Шишкин…

– Да, я понял, – кивнул папа. – Буду рад со Светкой увидеться, как приедем в Москву. А дочка их как?

– Во Флоренции живет! – сообщила Антонина. – Очень хорошая, зовут Майка. И сейчас, кажется, беременна…

Я решила прекратить процесс обмена новостями и вернуться к основной теме:

– Пап, а что за секретная ниша-то?

– Да, точно, – спохватился папа, перед которым волшебным образом появилась тарелка с мамиными оладьями. – Это была ниша внутри другой ниши. Где-то рядом с кухней. В первой нише посуду хранили, и там полки съемные, а дальше…

– Кастрюльная? – перебила его взволнованная Антонина. – У нас есть кастрюльная, там кастрюли. Можно я вас туда отнесу?

И, не получив согласия, схватила ноутбук и потащила папу к кладовке, в которой действительно стояли кастрюли, сковородки, ковши и прочая крупная кухонная утварь (скороварка из 1980-х размером с динозавра, например). Я пошла за сестрой, с третьей попытки открыла дверь кастрюльной, запертой на упрямую измазанную краской щеколду. Антонина развернула ноутбук:

– Вам видно? Где тут секретная ниша?

– Чуть подальше отодвинь, сливается все… Вот, так нормально. Слева, за скороваркой – у нас, кстати, такая же была, – есть угол, а прямо за ним нащупай маленький крючочек, просунь руку подальше.

Антонина держала ноут, поэтому секретную нишу, естественно, искала я. Подбадривали нас кот и пес, разбуженные шумом. Крючочек я нашла не сразу – пришлось сначала развернуть громоздкую скороварку, а потом и вовсе вытащить ее из тесной кладовки на радость Зайке и Грише, которые стали по очереди засовать в нее головы. А вот и он, крючок. Кажется, застрял, и кривоват на ощупь. Но не сдаваться же. Я подергала крючок туда-сюда, а потом изогнулась и сильно стукнула по нему пальцем снизу. Сезам открылся! Но не совсем – похоже, внизу был еще один замок. И надо было до него добраться.

Мы с Антониной принялись в четыре руки вытаскивать из кастрюльной кастрюли и снимать полки, на которых они стояли. Папа снизу (Антонина поставила ноутбук прямо на пол) возмущался, что ему ничего не видно, но мы его игнорировали и говорили, чтобы ел свои оладьи. Потом папа примолк – не потому, что занялся оладьями, а потому, что Зайка с Гришей заглянули в камеру поздороваться.

– Готово! – крикнули мы хором папе, когда вошли внутрь и все-таки смогли открыть потайную дверь, которую снизу держал второй, такой же незамысловатый и такой же кривой крючок.

– Что там? Портрет? – спросил папа с азартом: поучаствовал в поиске сокровищ как-никак.

Мы молчали. В секретной нише обнаружилось много интересных вещей. Стопка журналов «Юность», например. Какие-то заляпанные листки, на которых художник Шишкин разводил краски. Три старых бутылки вина и шесть – крепкого алкоголя, от виски до текилы. Банка лохматых, негодных уже, кисточек. Тряпичный слон. Еще какие-то тряпки, из которых никого пока не сшили. Пустая коробка конфет «Ассорти». И наконец, портрет. Портрет женщины в синей шляпке. Женщина сидела в плетеном кресле и совсем не напоминала Марину Игоревну…

– Может, это все-таки он? В смысле, она, Марина Игоревна? – спросила я папу, показав ему найденное полотно.

– Это не Марина Игоревна, это Ренуар, – с сожалением ответил папа.

– В смысле?

– Ренуар, «У моря». Портрет Алины Шариго. Копия, конечно, – объяснил папа. – Это известная картина, я тоже пытался по молодости ее копировать. Плохо получилось, а вот у Николая Иваныча хорошо, что и понятно…

– А ты уверен, что это Николай Иваныч? И что Алина, а не Марина? – попыталась я ухватиться за последнюю художественную соломинку.

– Насчет Николая Иваныча не уверен, но копия отличная, профессиональная. Да и любил Николай Иваныч Ренуара, так что… Но это не Марина, нет. Да вы не расстраивайтесь так. Посмотрите в нише, может, там еще что-то есть?

Мы с Антониной обшарили нишу еще раз. Пролистали все журналы «Юность» – вдруг меж страниц найдется картина. Посмотрели на свет каждый листок с разведенными красками – что, если портрет обнаружится под разноцветной мазней, например, этой, фиолетовой! Открывали коробку из-под конфет и задумчиво изучали крышку, дно и белую шуршащую бумажку. Хотели распороть тряпичного слона, но вовремя остановились: никакие картины внутри него не прощупывались, незачем было отправлять животное на срочную операцию.

– Может, если оторвать этикетки от алкоголя, мы увидим портрет? – спросила Антонина, тупо глядя перед собой.

– Или если выпить весь этот алкоголь залпом, – предложила я.

Мы поняли, что пора прекращать поиски. Значит, не в этой нише хранил художник Шишкин свою тайную картину. Остались у него и другие ниши и секреты.

– Как же обидно, – почти плакала Антонина. – Мне казалось, что найдем портрет – и что-то хорошее случится. И день рождения же у Марины Игоревны… Эх!

– Я постараюсь еще что-нибудь вспомнить, – попытался утешить нас папа, который давно доел оладьи. Тут я заметила, что его рука (правая? левая? на экране же все наоборот) перевязана бинтом.

– А что это у тебя? – спросила я, и папа быстро убрал руку под стол.

– Где?

– Под столом! Что с рукой? На производстве что-то?

– Дома пилой порезался!! – возвестила дождавшаяся своего часа и заслонившая экран мама. – Соседу пошел помогать на балконе, а у соседа пила ржавая. И вот он ею! Крови было-о!

– Мам, ты как будто рада, – укорила я ее, содрогнувшись. – Привет, кстати.

– Привет, дочечка, и Тонечка, привет, – заворковала мама.

– Мама просто хотела, чтобы я пошел с ней в магазин, а не к соседу. Теперь торжествует, – сказал снова появившийся папа и ласково поглядел на маму. – Но с рукой все нормально, правда. Соседская пила мне не очень навредила.

Сделав ударение на «соседскую», он снова посмотрел на маму – на этот раз весело. Мол, классно я пошутил, а?

– Ой, можно подумать, его дома пилят, – засмеялась мама. – Ты не видел, как пилят. Вот Наталья, соседка…

Я сидела и любовалась родителями, слушала их обычный уютный, убаюкивающий диалог, в котором всегда было столько любви. Неужели папа все-таки изменял маме с Марусиной мамой? И неужели я всегда теперь буду об этом думать?

– …Кровь остановить сразу не получилось, я уж думала в травпункт ехать, – рассказывала мама историю про пилу. Она всегда произносила «травпункт».

– Мам, хватит кровавых подробностей, Антонина боится! – протестовала я.

– Да ничего я не… – начала сестра.

– Боится! – поклялась я. – Очень боится крови, едва держится на ногах…

И вдруг я сама чуть не упала, хотя не стояла, а сидела в кресле с ноутбуком на коленях.

Я поняла.

Я все поняла.

Но тут звякнул в кармане мой телефон. Антонинин тоже зажужжал одновременно с моим.

В обоих всплыло сообщение: «Мария-Магдалина Андрющенко добавила вас в группу «Поклонницы творчества Шишкина». Это Маруся, которая недавно на что-то обиделась, делала шаг к примирению.

– Илюха тоже так мирится, – сказала довольная Антонина. – Картинки мне присылает ВКонтакте.

А я молчала, я была счастлива.

Спать я тоже ложилась счастливая. Пусть секрет картины так и остался секретом, зато я лично раскрыла другую тайну – для меня, если честно, куда более важную.

Маруся не может быть дочерью моего отца!

Утром она сказала, что ездила сдавать кровь. И что у нее вторая группа, а у ее мамы – первая, универсальная. Так вот, у моего папы, который сегодня так кстати поранил руку, тоже универсальная первая. Я еще в школе часто развлекалась, решая биологические задачки на группы крови. Согласно самой простой такой задачке, у ребенка моего папы и Марусиной мамы могла быть только первая группа, а вторая быть никак не могла. Детектив-биолог Жозефина расследование закончила. И будет спать спокойно и любить всех своих некровных сестер просто так – без камней за пазухой. Сейчас надо только последние вопросы Марусе задать.

«Не спишь?» – написала я ей (лично, а не в группу). «Не» – отозвалась она. «А кто тебя назвал Марией-Магдалиной?» Она долго печатала и прислала вот что: «Короче, мой папа работал в подчинении у твоего папы, и твой папа оч тобой гордился, что ты такая умненькая, рассказывал все время. Мой папа женился, хотел меня тоже Жозефиной назвать, потом посоветовался с твоим, они придумали Марию-Магдалину. Маме осталось согласиться (смайл), она хотела просто Марию. Братьев уже она называла сама – Сашей и Лешей, она более приземленный человек. Короче, два папы назвали, получается, ха-ха. А что???» Ничего. Два папы! Два.

А портрет – да найдется он еще. Может, завтра, а может, в следующем году, время есть.

Он нашелся завтра.

Утром мы с Гришей, соседом дядей Леней и бассетом Мартой долго гуляли. Было неожиданно тепло, почти весна, Марта часто останавливалась, чтобы погреться на солнышке, а дядя Леня курил и охотно слушал мою историю про портрет. Первый раз со дня нашего знакомства сосед был без своей ушанки. Под ней голова его оказалась трогательно лысой.

– А вы художника Шишкина, кстати, знали? – спросила я дядю Леню, когда Марта в очередной раз устроила привал, а Гриша принялся бегать вокруг нее то по часовой стрелке, то против часовой.

– Знал, – коротко ответил дядя Леня. – Но с ним больше дети мои дружили.

– Дети? – удивилась я. – И сколько их у вас?

– Пятеро, – пожал он плечами в значении «сколько ж еще!» – Три дочки, два сына.

– Ого!

– Да чего «ого», – немного рассердился дядя Леня. – В этом доме квартиры вообще многодетным давали. Вашу тоже могли б многодетным дать, а дали художнику.

Ясно, дядя Леня испытывал к Шишкину классовую неприязнь.

– Нет, мужик-то он нормальный был, я не в претензии, – продолжил сосед. – Плохого б дети не любили. Мои там у них постоянно ошивались и возвращались с гостинцами всегда – печеньем там заграничным, зайцами шоколадными. Один раз старшей дочке куклу Барби подарил, я велел вернуть, слез было… Жена потом ругалась на меня.

– Я бы тоже ругалась. И рыдала бы заодно! Это ж Барби! Я знаете, как мечтала о ней в девяностые, и…

– Ай, – махнул дядя Леня сигаретой в сердцах. – Вот будет у тебя три дочки, тогда и порыдаешь. Особенно если дочки три, а Барби одна! Короче, мужик был незлой, говорю же. И Марина его мне нравилась, вежливая такая, «доброе утро» – «добрый вечер»… На Новый год к себе нас приглашала, но куда мы такой оравой пойдем, я отказался, жена потом тоже ругалась.

Как же так получилось, что от всей дяди-Лениной оравы осталась только престарелая собака Марта? Я боялась об этом спрашивать. Видимо, дети выросли, а жена устала ругаться.

– Когда Рая моя умерла, Марина все поминки на себя взяла, – сказал тихо дядя Леня. – Девчонки ревут по углам, мальчишки напуганы, я ничего не соображаю, а Марина на кухне салаты режет… Так ее и запомнил. Она потом всего раз заходила, уже когда Шишкин ее помер. Куртку его мне принесла, новую почти. Бери, говорит, твой размер. Я отказался…

И никто не ругался, подумала я и еле удержала слезы. Мне нестерпимо захотелось что-нибудь дяде Лене подарить. Такое, чтоб не вздумал отказываться. И чего было не купить у него в Новый год мешок картошки? Дура эгоистичная.

– Приходите к нам с Мартой на чай и собачьи галеты, – только и могла предложить я. – Прямо, например, сегодня.

– Сегодня к средней дочке поедем с Марфушкой, дом у них свой с мужем под Троицком, – сообщил внезапно повеселевший дядя Леня. – Новость, говорит, у меня, пап. Может, думаю, внук? Как считаешь?

– Не исключено, – обрадовалась я. – А это первый будет внук, если да?

– Да не, третий уже. Но остальные по заграницам живут, а тут бы могли видеться… Троицк все-таки не так далеко, да?

Когда мы с Гришей выходили из лифта, дядя Леня попросил на прощание:

– Найдешь портрет – скажи. Порадуюсь за Марину.

Я пообещала, что буду держать дядю Леню в курсе. Вон уже сколько народу ждут, когда мы отыщем тайное полотно художника Шишкина!

Дома обнаружилась внезапно бодрствующая и уже даже выпившая кофе сестра Антонина.

– Ты что это в такую рань вскочила? Воскресенье же, – напомнила я. – Думала, после вчерашнего будешь спать весь день.

– Колонку надо писать, – наморщила нос Антонина. – Завтра дедлайн. Вечером Кузя приедет, потом Гоша, лучше уж я сейчас тогда…

Колонку-сериал про девушку Олесю сестра писала для одного женского журнала – не того, в котором работала, поэтому под псевдонимом. Каждый раз в процессе мучилась, страдала, ныла, зато читательницы эту ее Олесю и ее приключения обожали, и Антонинин псевдоним уже прославился сильнее, чем сама Антонина.

– Про что колонка-то? – спросила я, со стыдом вспомнив, что обещала прочитать предыдущие две, но так и не собралась.

– Про одиночество. Там еще новый герой появляется, а я его как следует не продумала, есть только основная мысль…

Одиночество. Я опять вспомнила дядю Леню. «Куртку принесла, новую почти…»

И тут меня осенило: куртка! Зеленая куртка из прихожей. Большая, с карманами, неизвестно чья. Мы все тут в ней по очереди ходим на мороз, но так и не выяснили, откуда она взялась в Нехорошей квартире.

– Ты что? – спросила обиженно Антонина, которая что-то говорила про колонку и сложности выстраивания арки героя, а я не слушала.

– ФТО?? – заинтересовался и Гриша, который как раз выкурил Зайку со своего синего диванчика и жаждал новых игр.

Я никому не ответила, бросилась в прихожую и начала срывать с крючков верхнюю одежду.

Вот она, зеленая куртка! Притаилась под моим парадным белым пуховиком и чьей-то тяжелой шубой (кстати, чьей? ладно, сейчас не до того). Зеленая куртка, вероятнее всего, принадлежала художнику Шишкину. А значит, в ней он мог спрятать портрет Марины Игоревны. В потайном внутреннем кармане у самого сердца, например.

– НАФОЛ!! – возликовал Гриша, нападая на ничейную шубу, которую я бросила прямо на пол.

Я не делала невоспитанному гриффону замечаний, я ощупывала карманы зеленой куртки. А потом всю подкладку, сантиметр за сантиметром. И капюшон даже.

– В куртке нет портрета, – пожаловалась я Антонине минут через пять. – Фальстарт.

– Вот черт, – рассеянно посочувствовала сестра, которая уже была вся в колонке. – Пойду попишу, как раз появились кое-какие мысли про нового героя. Подумала об тебя – и вижу его как живого. Не поминай лихом!

Антонина отправилась на черную лестницу, которую зовет Белой лестницей, в свой кабинет. А я повесила на место все куртки, пальто и шубы, отобрав их у резвившегося Гриши, и решила спокойно позавтракать, раз уж выпало одинокое воскресное утро. Пашот сделаю! С лососем и бриошью, и домашним соусом олландез. Идеальный пашот получается, если готовить его в кофейных фильтрах, такое ноу-хау: выливаешь яйцо в фильтр, сажаешь в кастрюльку с кипящей водой, ждешь четыре с половиной минуты. А идеальный олландез…

Тут дверь с черно-белой лестницы открылась, и в квартиру вернулась донельзя удивленная Антонина. За ней шел незнакомый и ненормально красивый парень. Весь такой светловолосый и сероглазый, косая сажень в плечах, как из русских народных сказок.

– Вот, – сказала сестра. – Полюбуйся. Это Иван.

– Ты что, сама его сделала? – спросила я Антонину, когда налюбовалась, как и было велено, Иваном – Косой саженью. – Это тот самый новый герой колонки?

– Нет, он мне на голову свалился, – объяснила сестра. – На Белой лестнице. А вообще он наш сосед из другого подъезда, как-то так.

– Я покурить вышел, – уточнил Иван из сказок. – Я всегда там курю… Раньше курил. На эту лестницу два выхода, из вашей квартиры и из моей. И я действительно из другого подъезда, первого, такая архитектура в доме.

– А вы, Иван, архитектор? – поинтересовалась я, хотя было очевидно, что он никакой не архитектор, а просто сказочный герой, которому настоящую профессию иметь не обязательно.

– Я актер, – смутился вдруг парень.

– О боже, – вздохнула я. И правда ненастоящая профессия. Ладно, как там в сказках надо – накормить, напоить, а потом что – спать уложить? – Хотите пашот?

– Не откажусь, – обрадовался Иван. – А вы кто? И где Марина?

За пашотом с лососем и бриошью разговор пошел веселее.

– Я из первого подъезда, – повторил Иван, когда мы с Антониной вкратце объяснили, как попали в Нехорошую квартиру и куда делась Марина Игоревна. – Жил тут раньше, но давно не был.

– А это не ваша елка на балконе? – озарило меня.

– Моя, – кивнул Иван, придвинув к себе большую кружку с кофе. – Мы всем кагалом тут Новый год встречали… лет пять назад.

– Кагал – это ваш курс ГИТИСа? – с умным видом уточнила я.

– Кагал – это мои сестры, семь штук. Плюс мужья-бойфренды. Вы знаете, что эти квартиры давали многодетным?

– Нет, – сказала Антонина.

– Да, – кивнула я, удивив сестру.

– Ну вот, мы тут жили с сестрами. И с родителями. Самая многодетная семья в доме. Петровы, не слышали? – обратился он ко мне, такой всезнающей.

– Увы, – произнесла я. – То есть вы, стало быть, Иван Петров!

– Угу, – улыбнулся он идеальными актерскими зубами. – Мечта паспортисток.

– А еще вы, вероятно, старший ребенок, судя по имени, – предположила Антонина. – Родители еще только разогревались.

– Наоборот, самый младший – у них фантазия закончилась, – продолжил шутку Иван Петров. – Ой, какой классный! Чем тебя угостить?

Красивый Иван увидел большого и красивого Гришу, который как раз вбежал в кухню с криком: «ПАФОТИК СКОРЕЙ!!»

Некоторое время все, особенно Гриша, молча наслаждались завтраком, потом Антонина спросила Ивана, хорошо ли он знал художника Шишкина.

– Конечно, мы с дядей Колей вместе курили на черной лестнице. Так и подружились. Потом он заболел, курить ему запретили, и мы просто так там встречались. Сидели на диване, общались. Он рассказывал интересно. Там другой диван был…

– Да, черный, – кивнула Антонина.

– Ну вот, – продолжал Иван. – В старости дядя Коля уже был немножко чудной. Ну, больной человек, понятно. Иногда заговаривался или молчал подолгу. Потом очнется – и опять начинает талдычить про портрет.

– Портрет? – навострила уши Антонина.

– Я возвр-ращаю ваш пор-ртрет! – запел (точнее заорал) появившийся в кухне Исаич.

– Господи, прости, – Иван звякнул вилкой о тарелку. – Это кто?

– Это попугай, еще у нас есть лысый кот. И дети. Вы про портрет рассказывайте, – поторопила я, всей кожей ощущая долгожданную сенсацию.

– Да портрет он писал Маринин. В тайне от нее, типа в подарок. Только говорю, старик уже был не в себе, и не знаю, почему он ту картину называл портретом…

– Так вы ее видели?! – привстала Антонина.

– Угу, но лучше б не видел. Надо ж было подбадривать дядю Колю, восхищаться. А я врать не умею вообще.

– Что, плохая картина? – спросила я.

– Ну, просто это не портрет был. А какая-то фигня. Листочки с разноцветными кругами он притаскивал, все время разные…

– Листочки! – шепотом повторила Антонина и встала.

– С разноцветными кругами, – вскочила и я, напугав весь зверинец. – Фиолетовыми?

– В том числе, – подтвердил Иван и тоже встал, из солидарности.

Мы с Антониной подбежали к кастрюльной и начали заново вытаскивать из нее кастрюли и доставать полки. Иван, гость с Белой лестницы, славянский deus ex machina, не задавал дополнительных вопросов, принимал из наших рук сковородки, кастрюли и ковшики и ставил их на пол.

Мы открыли секретную нишу и достали стопку разноцветных листков, на которых, как мы думали, художник Шишкин разводил краски.

– Эти? – помахала ими Антонина перед Ивановым лицом.

– Да, они, – сказал Иван, даже не вглядываясь. – Можно я не буду их хвалить?

Дальше мы размахивать листками не стали – наоборот, осознали внезапно их ценность и хрупкость. Аккуратно разложили веером на столе, выгнали из кухни Гришу, Исаича и Зайку и позвонили главному художнику нашего проекта – Марии-Магдалине Андрющенко.

– Ничего не трогайте, – скомандовала Маруся, как суровый коп, которого незадачливые свидетели вызывают на место преступления. – Я выезжаю.

Она прибыла на такси через полчаса, с собой привезла несколько рам разных размеров и много картона.

– Отойдите, – сказала Маруся, продолжавшая играть роль сурового копа. – Дальше я сама.

Подошла к листкам, внимательно рассмотрела каждый и стала осторожно выкладывать их в разных комбинациях на картон.

Мы, свидетели, наблюдали из угла. На голове у Ивана Петрова сидел попугай Исаич и не пускал его домой. В дверь кухни по очереди пытались вломиться два опасных преступника, бородатый и лысый.

– Мэ! Котику на стол нельзя, а бумажкам можно?! – скандалил один.

– БЕЗОБРАЗИЙ!! ПАФОТИК ИФЁ!! – жаловался другой.

Маруся ни на что не реагировала, собирала божественный пазл.

– Все, – сказала она наконец. – Молодой человек, подержите вот здесь.

Она даже не поинтересовалась, как зовут молодого человека, и, похоже, не заметила, какой он красивый. В тот момент Маруся принадлежала только искусству.

– Вот, глядите. Только издалека. Теперь понятно? – позвала нас Маруся.

Мы подошли к столу, но не слишком близко – так, чтобы видеть картину целиком. С получившегося полотна на нас смотрела Марина Игоревна – разноцветная, состоящая из множества ярких мазков, красивая, как весна.

Нашелся портрет. Вот он какой – поздний период творчества Шишкина, Николая-негодника. Вот как он экспериментировал со стилем. Старик увлекся пазлами! Но не растерял мастерства – или любви к своей женщине.

– Я не дотерплю до дня рождения, – очнулась Антонина. – Позвоню прямо сейчас Марине Игоревне!

– Я позвоню папе, – решила я.

– Я позвоню Петру Федоровичу Нагинайло, – сказала Маруся.

Сосед Иван Петров, благодаря которому история получила счастливый финал, улыбнулся и произнес:

– А мне надо бежать в театр, но я вам еще позвоню. Например… в дверь. Был рад познакомиться! И спасибо за пашот.

Иван направился в прихожую, как настоящий гость.

– Идите же через Бел… черную лестницу, – остановила его Антонина, почему-то начавшая краснеть. – Вам же в другой подъезд, а вы голый. В смысле, неодетый. В смысле… господи, ну вы поняли.

– Да нет, спасибо, я добегу так. У вас там кабинет, а соседей и их личное пространство надо уважать. Я, кстати, побуду пока вашим соседом. Поживу в родительской квартире, ну, где елка. О! Моя куртка! – восхитился вдруг Иван. – Я ее тут сто лет назад оставил, забыл уже!

И, надев большую неопознанную зеленую куртку, новый сосед, Косая сажень, ушел.

– Девочки, – сказала Антонина почти шепотом, когда дверь за Иваном закрылась, – я, конечно, понимаю, что у меня есть Гоша и прочее, но… вы когда-нибудь видели таких красивых людей?

– Видели, – ответила я. – Лену Большую. Надо их познакомить, кстати. Наконец-то у обоих появится шанс строить отношения на равных.

Антонина вздохнула: кажется, не готова была пока знакомить ни с кем сказочного Ивана. Она пошла звонить Марине Игоревне, а потом – писать колонку, которую уже должна была давно закончить. Мы с Марусей тоже позвонили каждая своему адресату. Папа был рад, что портрет нашелся, Петр Федорович Нагинайло – в полном восторге.

Я предложила Марусе пашот, Гриша уговорил ее согласиться (и поделиться), и мы посидели еще немного на кухне. Портрет Марины Игоревны пришлось пока отнести в закрывающуюся треугольную комнату между Кузиной детской и Илюхиной сычевальней.

– Потом придумаю, как в рамку вставить… А я вчера так расстроилась, – сказала Маруся, отхлебнув побольше «очень крепкого чая». – Когда послушала про Шишкина и Марину Заиюльеву в фильме.

– Почему? – спросила я, хотя в принципе уже догадывалась почему.

– Он ее полюбил и стал с ней жить. И все. Вот так просто, – горько произнесла Маруся.

– Угу, – согласилась я. – Но вообще-то просто бывает не всегда.

– Может, если не получается просто, то и не надо никак? – напирала Маруся.

Мне хотелось ей сказать: конечно, бросай своего преподавателя Игоря Валерьевича. Бросай не думая, ищи любовь, в которой будет легко. Но я промолчала. А вдруг Маруся спросит, как ее искать? Мне нечего ей ответить. Не получается у меня так, чтобы легко, радостно, все друг друга любят и понимают и никто не сбегает в Израиль.

– Через два дня весна, – утешила я Марусю как могла. – А весной все становится яснее. Складывается картинка, как с этим нашим портретом. Можем же мы подождать пару дней?

И мы сели ждать весну.