Текст книги "Кризис Ж"

– Я его знаю полжизни. Ровно полжизни, серьезно, с семнадцати до тридцати четырех. Не помню уже, как без него жить, – произнесла она наконец. – Ну и правда, он неплохой. И я знаю, он меня любит по-своему. Даже просто любит. Скучает, заботится. Сегодня утром какао сделал…

– И бутерброд с сыром? – хмуро уточнила Лена Большая.

– Не надо так, – попросила Маленькая, опустив глаза. – Пожалуйста.

– Сорян, это цитата, – сказала Большая.

– Я знаю.

– Ладно, не буду, но ты мне скажи, – не сдавалась Лена Большая, – ты хотя бы какао любишь?

– Да, – еле слышно ответила Лена Маленькая, которая любила кофе.

Антонина, чтобы разрядить обстановку, заговорила с преувеличенным энтузиазмом:

– Так, кажется, теперь моя очередь рассказать что-нибудь душераздирающее. Но у меня, как назло, сейчас все нормально. Гоша хороший – попугай как в воду глядел. Разводится вот официально с Лейсан, заявление подал…

– Ишь каков шельмец! – обрадовалась Лена Большая.

– Ага, – застеснялась Антонина. – В Питер мы теперь вместе ездим, с дедушкой моим вот собираемся познакомиться в выходные… А мама купила мне весы для муки, голубые. Короче, не знаю. Грех жаловаться и страшно сглазить. Ну простите!

– Бесишь, – резюмировала Лена Большая. – Но прощаем, ладно. Не гнать же тебя из туалета. У нас вон еще осталась мадемуазель Жозефина. Рассказывай!

– Да, правда, – поддержала ее Лена Маленькая, довольная тем, что удалось легко соскочить с темы какао. – Я бы тоже послушала.

– Э-э, – начала было я и задумалась.

– Что за «э»? У тебя-то как? Чего молчишь? – возмутились три женщины: Антонина, у которой все хорошо, Лена Большая, которая разлюбила Борю, и Лена Маленькая, которую по-своему любит муж.

Я посидела еще пару секунд, вспомнила в подробностях, как у меня дела с Филиппом, и решительно встала на ноги.

– Нам пора пить чай. А то Гоша там в Москве, а мы на полу в туалете, – сказала я и протянула всем троим руки.

И они, пороптав, за эти руки схватились.

Когда торт был съеден, чай выпит, а Лены рассажены по такси, мы с Антониной стояли на улице у входа в клуб и ждали Гошу. Обе в расстегнутых пальто и с пакетами, в которых лежали Гошины подарки от уже разъехавшихся гостей. Сам он пошел в кабинет за остальными, более громоздкими подарками и ключами от квартиры. Антонина собиралась ночевать у него на Мантулинской, а я ждала свое такси, которое, судя по приложению, уже десять минут разворачивалось на одном пятачке в пятистах метрах от нас. Я не спешила и не злилась на таксиста – как раз хотела обсудить с сестрой один вопрос.

– А почему мы с тобой почти не говорим о Филиппе? – спросила я.

Антонина пожала плечами и покачала пакетом с виниловыми пластинками:

– Не знаю, почему ты о нем не говоришь. Возможно, потому, что он мой начальник?

– Возможно, – согласилась я. – Типа не хочу рушить его авторитет.

– А, – непонятно отреагировала сестра.

– Что «а»? Дальше уже некуда рушить?

– Да нет, – опять пожатие плечами. – Фил неплохой босс, в общем-то.

– Босс, – повторила я. – А человек, значит, плохой?

– Почему? – растерялась Антонина, но возражать не стала.

– Ну мало ли почему, – продолжила я, хотя разговор явно заходил в тупик. – Я же не знаю, как он себя ведет на работе.

– Да это и неважно, – честное слово, еще раз пожмет плечами, и я ее стукну подарочным Гошиным микрофоном! – Важно, как он ведет себя с тобой.

– По-разному ведет, – призналась я. – Но потом извиняется всегда. И в целом все понятно с ним – раненый мальчик-то.

– Это как? – сузила сестра глаза.

– Родители не любили, если коротко.

– Хм, и в чем это выражалось?

– Ну, он незапланированный ребенок, они хотели в Японию, а поехали в Индонезию, упрекали его вечно. Внимания не уделяли, – перечислила я, вспомнив все основные Филипповы беды. – Не спрашивали, надел ли он шапку…

– Может, потому, что дело происходило в Индонезии? – кротко поинтересовалась Антонина.

Я хмыкнула, сестра улыбнулась рассеянно. Потом сказала:

– Помнишь, я сначала не пошла к нему на работу в «Амели»?

– Нет. Разве?

– Угу. Он хотел хитроумным способом уволить Аню Миллер, которая тогда была в декрете, и взять меня главредом. Я отказалась. Потом Аня вышла из декрета и сама меня позвала в «Амели», своим замом. И Фил тогда сделал вид, что ничего не было. Как будто первый раз меня видит и никаким главредом сделать не пытался.

– Ну, а как ему еще поступать? «Ань, а я хотел на твое место Антонину посадить, клево, да? А вот и она, глянь, какие глаза голубые!»

– Да нет, – сотое пожатие плечами. – Но мне показалось, он правда не помнит, что было. Обстоятельства изменились – и он все начисто забыл. Потому что ему так удобно. Ходит, шутит с Аней, делает вид, что они друзья и команда…

– Л-ла-адно, – протянула я. – То есть ты хочешь сказать, он не очень порядочный.

– Да нет, – спохватилась сестра. – Он просто… как бы объяснить… вечно в центре мира.

– Так каждый человек центр своего мира, – спорила я, пожалевшая, что затеяла эту беседу на пороге клуба. – Сама мне это как-то говорила!

– Центр своего, а не большого общего мира, – объясняла Антонина. – Мне порой кажется, что для Фила существует только Фил. А остальные люди – неигровые персонажи, функции. Такое бывает у нелюбимых детей, кстати, они в детстве застревают, точнее, ждут, когда же это детство начнется по-настоящему: такое, чтоб любили, тискали, хвалили и вращались как вокруг солнышка.

– Ну вот, – окончательно расстроилась я.

– Так, – сестра примирительно стукнула своим подарочным пакетом о мой. – Все! Теперь я понимаю, почему мы о нем не говорили. Потому что я адское трепло. И потому, что Фил недавно мне немножко нахамил – но это день был такой дурацкий. Он извинился потом, все в порядке. Зря я, в общем, на него… Я и общаюсь-то в основном с Аней, а не с ним, они начальство, и больше между собой…

Извинился, угу. Как знакомо. Антонина продолжала сочинять что-то оправдательное, я слушала вполуха. Вспомнила, как Лена Большая тем вечером, что мы встретили ее в модном клубе, полушутя сказала мне, указывая на Филиппа: «Невероятно, парень постоянно говорит о себе, во талантище!» – он тогда разглагольствовал, кажется, о феминизме, но формально, а по сути она, увы, была права.

У меня замерзла правая рука, я переложила все пакеты в левую, а правую сунула в карман. Нащупала там телефон, достала. Где-то час назад, оказывается, пришло сообщение от Филиппа – мы тогда с девочками как раз откровенничали в туалете.

«Прикинь, Галкину уволили! – писал он в своем послании. – С Нового года я занимаюсь ивентами и corporate marketing. Для этого босс и вызывал. Никакой больше женской прессы. Yay! Чем не новогоднее чудо, м?»

– …И поэтому он правда довольно хороший начальник, – как раз закончила свою речь сестра Антонина, которая еще не знала, что Филипп ей больше не начальник.

Подъехало мое такси. В телефон упало еще два сообщения одновременно. Я думала, это Филипп – извиняется, шлет из центра мира фото Гриши в новом ошейнике с именной буквой G, который я ему подарила, и зовет меня отпраздновать свою новую должность. Но нет. Это писали две Лены, каждая из своего такси, и обе о любви.

Маленькая: «Еду в Балашиху. Мне так стыдно, что я наговорила сегодня всякого. Олег почти даже не ругался, что я поздно, и встречать выйдет. И я его люблю, наверное».

Большая: «Проезжаю Москва-Сити, болит зад, насиделась. НО. Рада, что выговорилась сегодня. Разлюбила Борю окончательно, стопуд».

Из клуба вышел Гоша, разговаривая по телефону. Судя по лицу и проскользнувшему слову «Риббентроп» – с Борей. Ну, либо со специалистом по истории Второй мировой войны, к которому испытывал искреннюю симпатию.

Я обняла Гошу и сестру Антонину на прощание, села в свое такси под недовольное бормотание водителя: он не мог найти парк «Красная Пресня» в районе Красная Пресня, а ведь тридцать лет за рулем и по Москве ездит с закрытыми глазами.

Я пристегнулась на заднем сиденье, прикрыла собственные глаза. Потом снова достала телефон. Перечитала сообщение – не Филиппово, а Лены Большой.

«Разлюбила Борю окончательно».

Везет ей.

Глава одиннадцатая
Боря в пустыне

Нехорошая квартира, 31 декабря – 1 января

Люди делятся на тех, кто любит Новый год, тех, кто его не любит, и тех, кто любит, но тайно. Я из последних. Не стану шумно радоваться каждой встречной елке, заклеивать окна снежинками, завешивать стены гирляндами и распевать в машине рождественские гимны с октября по январь. Но и показательно страдать в фейсбуке* «ах, опять эти праздники, ненавижу, лягу спать в десять» тоже не буду. В Новый год я надеюсь на чудо осторожно и тихо: это только между мной и Дедом Морозом. Не сказать чтобы под бой курантов на меня регулярно сыпались чудеса, но кое-что хорошее периодически происходило. Возможно, потому, что в праздничную ночь у меня меняется мировосприятие – я готова принять за чудо любое удачное стечение обстоятельств или мало-мальски приятное событие.

В прошлом году я, например, опоздала на самолет в Прагу, осталась в Москве и в итоге встречала Новый год в Нехорошей квартире с сестрой Антониной и толпой все прибывающих, хоть и не приглашенных, гостей. Познакомилась тогда и с родителями Антонины, и с отцом Гоши, Гораном, и с Антоном (с ним особенно близко), и с пятнадцатью музыкантами из двух-трех стран. Мы пели песни, играли на гитарах, скрипках и, кажется, кларнете, а также разоблачили одну очень опасную бутылку кока-колы. По-моему, вполне тянет на волшебство.

Но если меня спрашивают, как я отношусь к Новому году, я говорю, ну праздник и праздник. А сама втайне думаю: давай, приходи уже, тебе рады, неси что-нибудь классное! Возможно, люди, которые 31 декабря ложатся спать в десять вечера, тоже на что-то надеются – например, проснуться и обнаружить под елкой перевязанное ленточкой счастье. Даже, скорее всего, они надеются на это сильнее, чем я. И счастье им наверняка нужнее… Но я отвлеклась.

Когда я жила в Белогорске, Новый год мы встречали с мамой и папой, а после двенадцати шли в гости – к бабушкам, дедушкам, соседям, папиным друзьям, маминым подругам. Обходили за ночь полгорода, дарили и получали маленькие подарки, пробовали салаты (у каждой хозяйки свой оливье и своя «шуба»), играли один кон в новогоднего «дурака» – такая традиция была у соседей Смородкиных. Мы нигде подолгу не задерживались, никому не успевали надоесть, отхватывали как раз нужную порцию веселья и возвращались домой. А дома меня всегда ждал главный, большой новогодний подарок – тот, о котором мечтала, или еще лучше – мечтать не смела. Магнитофон, например. Или портативный тетрис. Лежал он не под елкой, а на табуретке у холодильника: мол, Дед Мороз вылез из морозилки (какой дымоход! там же жарко!), а тут мы как раз вернулись, и пришлось ему бросить подарок и бежать в Верхоянск (какой Северный полюс! там же никого нет, кроме белых медведей!). Кто на самом деле отвечал за доставку, я до сих пор не знаю – родители не признаются. Но думаю, соседи Смородкины: они были веселые и в новогоднего «дурака» играли вдохновенно, особенно их бабушка Феня.

Когда детство закончилось, я не перестала любить Новый год. Хотя проводила его очень по-разному. Как-то, например, сажала в скорую перепившего вьетнамского студента, который зашел к нам в общежитие на огонек и слишком сильно зажег. Мы потом ходили навещать его всем этажом. В другой раз на скорой везли уже меня – с подозрением на аппендицит. Хорошо, что дежурным хирургом 31 декабря был принципиально не пьющий баптист, да и аппендицит в итоге не подтвердился. А пару лет назад я поехала в Париж, без пятнадцати двенадцать вошла в свой гостиничный номер, где, как оказалось, уже жил мужчина – причем голый (в полотенце) и испуганный. Мы сначала встретили Новый год бутылочками из мини-бара и лишь потом пошли разбираться на ресепшен.

Я спрашивала сестру Антонину, любит ли она Новый год, и она ответила: «Стараюсь не возлагать на него больших надежд», а потом добавила: «В полночь всегда загадываю одно: пусть будет лучше, чем я думаю». Мне понравилась идея: подходит и оптимистам, и пессимистам, как ни наполняй бокал для шампанского. Новый год мы с Антониной решили встречать в Нехорошей квартире – позвать какое-то количество гостей и быть готовыми к тому, что их окажется в десять раз больше.

И вот 31 декабря часов в двенадцать дня я стояла на балконе с видом на Садовое кольцо, пила кофе и загадывала желание, не дожидаясь боя курантов. Дело в том, что я оказалась между двумя новогодними елками: одна в гостиной Нехорошей квартиры, прямо за моей спиной, а другая – на соседском балконе справа. Ту елку, полностью наряженную, с шариками, не убирали, по словам сестры, уже второй год, и соседи ни разу не появлялись ни на балконе, ни, скорее всего, в квартире. А между двумя тезками принято загадывать желание. Вот я и загадала – предварительно отсалютовав соседской елке чашкой американо.

Нехорошая квартира еще спала, на Садовое пикировал снег с дождем, в духовке поднимались шоколадные маффины, которыми я хотела удивить Антонину и Кузю, когда проснутся. Настроение у меня было вполне новогоднее – спокойствие пополам с надеждой.

И тут я услышала, что звонят в дверь.

Я вышла в коридор, посмотрела в глазок. Незнакомый дядька в большой, не по размеру, меховой ушанке.

– Кто там? – спросила я, помедлив: с одной стороны, лучше бы притвориться, что никого нет дома, с другой – зная фирменный стиль Нехорошей квартиры, дядька в ушанке может действительно оказаться чьим-нибудь дядей, а также отцом, братом, мужем или будущим мужем, пожаловавшим как раз к Новому году.

– Картошки купить желаете, хозяйка? – прокричал гость в замочную скважину, чтобы было лучше слышно.

– Нет, спасибо, – ответила я немного разочарованно.

– На оливье! – продолжал он уговаривать. – Возьмите мешок-то. Ну или два.

– Спасибо, обойдусь, – повторила я.

– А веник, – покладисто сменил дядька тему.

– Что веник? – спросила я, несколько досадуя на саму себя за то, что продолжаю этот разговор.

– Веник в баню! – обрадовался дядька за дверью. – Чистый можжевельник! Елкой знаете как пахнет! Прям к празднику, а?

– Нет, веник тоже не надо, – с сожалением произнесла я.

– Ну ладно, – сник вдруг дядька: видимо, ассортимент у него был небогат. – Лапти из фантиков тоже не хотите? Декоративные.

Тут я, повинуясь порыву, открыла дверь. Не потому, что срочно захотела приобрести декоративные лапти из фантиков – не видела такие с детства, – а потому, что в голосе мужика мне почудилось отчаяние.

– Что у вас стряслось? – спросила я через предусмотрительно оставленную цепочку.

– Ничего, – удивился он. – Коммерцией занимаюсь.

– А почему такой странный ассортимент?

– Чего странного-то, – не понял дядька. – Картошка вам странная? Или веник? Нормально вообще, картошка странная!

И, рассердившись вдруг, человек в ушанке направился по лестнице на следующий этаж, бормоча себе под нос «странная, ха». Я, помедлив, закрыла дверь. Еще только утро 31 декабря, а я уже разочаровала одного коммерсанта. Пойду-ка и правда поставлю вариться картошку на оливье. Мне как раз маффины позвонили по таймеру на плите: готовы, говорят.

Через пятнадцать минут на кухню пришла сестра Антонина и обрадовалась маффинам, как и было запланировано.

– Все-таки круто, что ты здесь живешь, – сказала она, отламывая от кекса глянцевую верхушку и любуясь дымящейся серединкой. – Я за три месяца привыкла к хорошему. И маффины у нас теперь есть горячие, и котик Зайка. Уютно.

Кот в это время сидел на полу и чесался. Но, услышав свое имя, передумал: замер с поднятой задней лапой, будто котелок приподнял приветственно.

– Давай подумаем, что еще у нас есть, – предложила я. – В смысле, сколько народу сегодня будет и сколько еды готовить. А то я собиралась варить картошку и яйца на оливье и зависла. Может, зря у мужика мешок не купила…

– Сейчас прикинем, – Антонина потянулась за вторым кексом. – Ты, я, Кузя – это три человека. Гоша – четыре.

– Он прямо к двенадцати приедет? – не поверила я. – Я думала, он в Новый год всегда работает.

– А вот не работает! – сказала сестра с гордостью. – Делегировал полномочия. У них в этот раз какое-то агентство организует новогоднюю вечеринку в клубе, так что и он свободен, и Лена Большая. Кстати, она – пятый человек. Ты же помнишь, что позвала ее к нам тогда, в туалете?

– Помню. Я и Маленькую позвала. Но сама понимаешь, – я развела руками.

– Угу, Балашиха и Олежа, – кивнула Антонина. – Но вдруг она как раз сегодня замыслила побег! Посчитаем ее из вежливости тоже – шесть. Дальше. Марина Игоревна из «Бурато» – семь. Мы с Кузей выяснили буквально позавчера, что у нее никаких планов, и пригласили. Маруся твоя – восемь, она будет?

– Обещала, да. Точнее, даже немного напросилась, – улыбнулась я. – Позвонила на днях, спросила, как дела, и таинственно замолчала. Пришлось позвать.

– У нее разве нет бойфренда?

– А тайна! – хмыкнула я. – Очередная. Вроде есть, но что-то с ним не так. В общем, приедет к нам. Клялась, что привезет тебе колбасы, а мне розового вина.

– Каждому по потребностям, – согласилась Антонина. – Итак, Маруся – восемь. Кто девять?

– Илюха небось, – предположила я. – Этот-то точно придет, как дух Рождества.

– Представь себе, не придет! Точнее, придет, и даже с двумя друзьями, но днем – поздравить. А потом они уезжают на Север, там какая-то школьная тусовка в лесу под Архангельском. Будут жить в деревянных избах и прыгать в снег.

– Ну, оливье-то им все равно нужен, просто не ночью, а днем. Чтоб были силы прыгать в снег. Так что – девять, десять, одиннадцать. А двенадцать, представь себе, Филипп!

Я совершенно не ожидала, что Филипп захочет праздновать со мной, да еще в квартире моей сестры. Явно не его вариант веселья. Но он, окрыленный новой работой и блестящими карьерными перспективами, всю неделю заваливал меня милыми сообщениями, комплиментами, фотографиями Гриши и предложениями выпить кофе, съесть яйца бенедикт по рецепту нью-йоркского ресторана «Астория» и послушать Вивальди в англиканской церкви. На Вивальди я сломалась и спросила, здоров ли он. Он тут же перезвонил – еще одно новшество: мы почти всегда общались письменно, – и сказал, что здоров, счастлив и очень по мне соскучился. «Кстати, надеюсь, Новый год мы встречаем вместе?» – немного кокетливо поинтересовался Филипп. Тут мне и пришлось рассказать, где и с кем я проведу праздники. «О, – воскликнул он. – Та самая Нехорошая квартира! Я буду счастлив присоединиться». Я хотела было напомнить, что он, по его словам, и так уже счастлив, но не стала выпендриваться и пригласила к нам.

– Ну что ж, теперь Фил не мой начальник, а просто твой бойфренд, – сказала сестра Антонина и забрала у меня чашку из-под кофе. – Удобно!

Мне показалось, что она чем-то недовольна, но я решила не уточнять: распригласить Филиппа все равно не могла. Вместо этого я продолжила считать гостей:

– Тринадцать – Лиза Барбос. Кстати, я ее начальник, но меня это не смущает. А четырнадцать – Антон Поляков.

– Один, без девушки с радостной фамилией?

– О да, абсолютно один. Там же драма.

Неделю назад Алла Солнечная, которую я, так уж повелось, регулярно возила на работу, подобрав у метро «Строгино», загробным голосом сообщила мне: «Жозефина, у меня печальная новость. Мы с Антоном расстались». Она вздохнула, попросила меня не выпытывать у нее подробности, а потом до самого офиса эти подробности выкладывала.

Если вкратце, Антон был кругом виноват. Во-первых, так и не нашел нормальную работу, продолжал заниматься ерундой (выпускал газету какого-то депутата, писал рекламные статьи про элитные жилые комплексы, безуспешно пытался устроиться на телевидение). Во-вторых, слишком много времени уделял сестрам и матери. Одна сестра только что родила девочку и боялась, что ей не хватит молока. Другая боялась не сдать первую сессию, особенно экзамен по истории, рыдала и утверждала, что трижды в день ловит панические атаки. Мама разрывалась между дочками, грустила в Химках и хотела домой, в Воткинск, где у нее подруги, знакомые магазины и старенькая свекровь без панических атак. Антон ездил из Строгино в Химки гораздо чаще, чем этого хотелось Алле. Успокаивал сестер, вслух читал одной про грудное вскармливание, а другой – про Рюриков, укачивал племянницу, водил маму в кафе «Зернышко» в соседнем доме – она по такому случаю наряжалась. А Солнечная злилась, ждала его в Строгино и однажды не выдержала: «Я поняла, что мы с ним живем в разных мирах! Хоть и в одном районе». Я довезла тогда Аллу до работы и позвонила Антону: «Ты как вообще?» Он плохо меня слышал – все заглушал плач ребенка. «Нормально, отлично, в полном порядке, – отчитался Антон, наконец спрятавшись от мира в кладовке. – Увидимся тридцать первого?» Так выяснилось, что Антонина уже позвала его встречать Новый год – во всяком случае, он был в этом уверен.

– В прошлом году я сказала: «Было весело, надо повторить», – объяснила сестра. – Антон это воспринял как приглашение. Ну ничего, я к нему уже привыкла. Без него уже и праздник не праздник. Моя мама называет его «сынок Антоша».

– А кстати, мама твоя будет в итоге?

– Нет, они с Леонидычем улетают в Питер, – сестра изобразила руками взрыв фейерверка. – Мама созвонилась с несколькими однокурсниками, и они собираются вместе праздновать у профессора Луговского, который мой дедушка. Студенческая тусовка, романтика, и Генри О., слава богу, не заявлен в списках гостей. Мама даже обещала, что не привезет нам с тобой никакой новогодней еды – до такой степени вернулась в юность. А твои родители?

– Мои собрались было в Белогорск ехать и там ностальгировать, но, к сожалению, подружились с соседями в Краснодаре. Теперь будут ходить по гостям и встраиваться в общество. Такие довольные, будто у них тоже студенческие годы заново начались. И никакая дочь им не нужна в ихнем краснодарском раю.

– Ну ладно тебе, у нас молодые родители, пусть себе сепарируются на здоровье, – разрешила Антонина. – Гошин папа вообще роман завел в Белграде. С девочкой сорокачетырехлетней, редактором своим. Зорица зовут, как же я обожаю сербские имена!

– Значит, Горан с красивым именем тоже отсутствует, – поняла я. – Итого тринадцать человек, включая Лену Маленькую, которая не приедет, и Илюху с друзьями, которые приедут, но уедут. Бедненько для Нехорошей квартиры. Где ялтинский дуэт из одиннадцати человек? Где британская рок-группа? Где все?

– Похоже, теперь остались только мы, плечом к плечу против суровой реальности, – сестра вытерла стол и накрыла клетчатым полотенцем оставшиеся маффины. – Вари шесть картошек и одиннадцать яиц – так предсказал оракул. Я займусь селедкой под шубой – Гоша любит, а моя мама манкирует в этом году. Даже свеклу варить буду сама: чувствую себя ужасно и непрошенно взрослой.

И тут в дверь снова зазвонили – так же яростно, как дядька с картошкой.

Я снова посмотрела в глазок и увидела множество лыж в чехлах, а за ними каких-то уверенных в себе людей.

– Привет, – сказала я Илюхе, Жеке и Гавриилу, впуская их в квартиру. – У вас же вроде ключи есть.

– Я свои дома оставил, – объяснил Илюха, который в оранжевом лыжном костюме и воровской черной шапочке совсем был на себя не похож. – Потеряю еще в сугробе.

– А в подъезд вы как попали?

– Мужик впустил, – деловито сообщил низенький Жека. – Мы вызываем доверие. Не будут же трое хулиганов ломиться в приличный дом с лыжами наперевес.

– Пришлось у него веник купить, – дополнил высокий Гавриил и обмахнулся искомым веником, распространяющим аромат хвои.

Илюха поставил лыжи в коридоре и проследовал на кухню с сумкой-холодильником.

– Моя мама передала вам селедку под шубой и уехала в Дубай, – сообщил он Антонине. – Это рецепт брянской бабушки с яблоком и минимумом майонеза. Или с майонезом и минимумом яблока, я не запомнил.

– Надо же! – обрадовалась и огорчилась Антонина и бросилась к плите, на которой в кастрюле стояли свекла с морковкой, не успевшие, к счастью, закипеть. – Спасибо тете Ире. А салатник-то какой красивый!

Салатник был что надо – тяжелый, хрустальный, раскудрявый и резной.

Я достала из холодильника бутерброды с икрой и красной рыбой – наделала их с утра, подозревая, что кому-нибудь да пригодятся. Мы сели за кухонный стол, открыли детское шампанское, тут пришел Кузя и начал радоваться маффинам, бутербродам, Илюхе и его друзьям. Парни вручили ему дерзкого тряпичного петуха, символ наступающего года, и пакет с тематическими конфетами «Золотой петушок». Мы отправили ребят под елку – там для них лежали заготовленные Антониной подарки: толстовки с символикой их любимых групп. Мы с сестрой внезапно получили по дорогому крему для рук – наверное, покупала их тетя Ира, автор селедки под шубой. Пока Илюха, Гавриил и Жека приканчивали бутерброды и остатки маффинов, а Кузя скакал по кухне верхом на можжевеловом венике, я мыла картошку и выставляла яйца в яйцеварку по имени Яйцеслав Восьмой. Каждое яйцо надо было предварительно проколоть специальной иголкой, входящей в набор, и эту задачу взяла на себя Антонина. Она испытывала к Яйцеславу и его инструментальному арсеналу уважение: «Я прямо как смерть Кащееву ищу!»

– Вы успеете оливье попробовать? – спросила я парней. – Правда, имейте в виду, это будет теплый салат, а то и горячее блюдо.

– Успеем. И попробовать, и с собой взять, – намекнул Илюха, которому очень понравились маффины. – За нами АБ заедет в четыре. Он на Бауманской живет.

– АБ – физик, – вспомнила я. – Андрей Борисыч?

– Брониславович, – обиделся Илюха. – А кексики есть еще?

– Будут, – пообещала я и пошла месить тесто, пока варились картошка и яйца. – Вам сколько надо?

– Нас сорок человек, – сообщил мускулистый Гавриил. – И нам четыре часа сидеть на вокзале, а потом встречать Новый год в поезде.

– Почему так долго на вокзале-то? – спросила Антонина.

– Потому что нас сорок человек, – пояснил Жека. – Из них пятнадцать опоздают, а четверо забудут паспорта и будут возвращаться домой. Школьная математика.

Мы с Антониной удвоили усилия в приготовлении оливье – начали резать лук и огурцы в четыре улучшенные хорошим кремом руки. Илюха, Гавриил и Жека отправились в гостиную ставить праздничный стол, потому что на кухонном осталось всего пара шоколадных крошек.

А в прихожей раздался шум и крики: «Здр-равствуй, Дедушка Мор-роз!» Это попугай Исаич встречал Владимира Леонидовича, тетю Лену и сто тридцать шесть мешков еды.

– Девочка моя, извини, – тетя Лена быстро прошла к кухонной раковине, чтобы вымыть руки. – Я встала с утра, подумала, не испечь ли мне лимонный пирог. А дальше как в тумане.

Владимир Леонидович уже невозмутимо выкладывал на стол контейнеры, салатники и подносы. Особое впечатление произвело желтое блюдо, полное миниатюрных хот-догов. Лимонного пирога видно не было – только черничный и все.

– Мам, – произнесла Антонина укоризненно, – ты как-то плохо сепарируешься. Это что, холодец? Его с утра никак нельзя было приготовить.

– Это я вчера рефераты студенческие читала, – оправдывалась тетя Лена. – Скучно стало. Экзистенция-экзистенция. Камю это надо. А в морозилке голяшка лежала, руки сами потянулись… Володь, подтверди.

Владимир Леонидович как раз поставил на последний свободный уголок стола маленькую баночку хрена.

– Со свеклой! – объявил он, а потом обратился ко мне:

– Моя дочь Женя просила передать, что ждет вас в гости первого января в Ясенево.

– Я ее вообще-то сюда приглашала, – сказала я.

– И я, – подхватила Антонина.

– Я спрошу, – коротко заметил Владимир Леонидович и достал телефон.

Тут из гостиной пришло трое подростков, один ребенок и один кот.

– Стол накрыт, – поклонился Илюха. – А в Петропавловске-Камчатском как раз полночь.

Тогда мы пошли и отметили Новый год в первый раз – уже не только детским шампанским.

А потом все как начали уезжать!

Ровно в четыре часа дня Илюха с парнями вскочили из-за стола: за ними приехал физик Андрей Брониславович. Ребята схватили лыжи, спустили их вниз, потом вернулись вместе с учителем, чтобы забрать коробки с лапшой и картошкой быстрого приготовления («карпюр» и «бич-пакеты»), которые куркуль Илюха, как выяснилось, хранил в сычевальне. Легендарный АБ оказался высоким человеком в ретроочках, причем довольно молодым – мы-то ждали почтенного профессора. Его прическа, очки и вязаный свитер с горлом мгновенно отсылали в 1970-е годы. Да и вообще Андрей Брониславович органично бы выглядел в интерьере какого-нибудь НИИ, не хватало только усов до подбородка. Говорил он очень спокойным голосом, но школьники его слушали и слушались. Я собрала им в дорогу всякой еды – как раз допеклась очередная порция маффинов, и Илюха, прежде чем взять пакет с «саможором», как они его назвали, посмотрел на АБ: можно ли. Тот кивнул и протянул мне громадный старый термос:

– Простите, вас не затруднит налить туда черного чаю? Дети почему-то в дороге переключаются с колы и энергетиков на чай, такое странное физическое явление.

Я пошла заваривать чай, а «дети» по настоянию АБ проверяли, все ли взяли паспорта, шапки, варежки и КЛМН – набор «кружка, ложка, миска, нож». Антонина, тетя Лена, Владимир Леонидович и Кузя о чем-то беседовали с физиком.

Когда я вернулась с чаем, три подростка с учителем схватили последние коробки «карпюра», а также пакет с маффинами и хот-догами, попрощались с нами и отправились навстречу снегам и Новому году в поезде – а пока всего лишь на Ярославский вокзал.

– Господи, какой же приятный адекватный мужик, – удивлялась Антонина. – Понятно теперь, почему Илюха так полюбил физику. Надо Кузю потом отправить в эту их волшебную школу БГ.

– Ира, Илюхина мать, тоже хвасталась школой, – подтвердила тетя Лена. – Говорила, что впервые в жизни не боится ходить на родительские собрания. И вообще как-то успокоилась она…

– Еще как! – закивала Антонина. – Она мне селедку под шубой передала с Илюхой! А в прошлом году привезла только самого Илюху и килограмм истерики. Вот это я понимаю прогресс и рост. В общем, спасибо Марине Игоревне за идею с БГ.

– А во сколько Марина Игоревна, кстати, приедет? – спросила я. – Она тебе звонила, кажется, телефон твой на кухне, я не успела подойти.

– Ой, – Антонина побежала разыскивать телефон.

Вернулась она с кухни расстроенная.

– Марина Игоревна не приедет, – сказала сестра. – Представляете, встать не может, в спину вступило. Говорит, бывает такое раз в год, но обычно не тридцать первого декабря…

– Может, просто не хочет ехать? Не спина болит, а душа, – предположила я. – Ну, Нехорошая квартира, они тут с художником Шишкиным жили, все такое…

– Так наоборот, она любит сюда приходить. Так радовалась, когда мы ее пригласили… Эх. Она там совсем одна у себя в Гольяново, у нее даже елки нет!