Текст книги "Кризис Ж"

Часть вторая

Глава первая
Картина с маслом

Москва, 9 мая, после праздника

Домой в Москву мы вернулись под гром салюта. Город праздновал День Победы, а казалось – встречал нас. Ура, явились, добро пожаловать, сейчас начнется реальная жизнь, бабах! Впрочем, отголоски ее стали доноситься уже с утра, когда мы только выехали из Воронежа. Сначала пошел ливень – уверенный, плотный, шумный. Дворники мерседеса носились в истерике и плохо справлялись со своими обязанностями, дорогу почти не было видно. С полчаса мы ехали как по дну бассейна, в какой-то момент сдались и остановились на заправке. У входа в местный минимаркет под козырьком спокойно лежали две собаки и две кошки.

– Это очередь на ковчег? – спросил у них Боря, пытаясь открыть дверь, пропустить меня внутрь и сложить зонт одновременно. Черная кошка душераздирающе зевнула: проходите, мужчина, не задерживайте тут.

Пока мы сидели на пластиковых стульях за пластиковыми столами и размешивали пластиковыми палочками кофе в пластиковых стаканчиках, природа за окном бушевала и негодовала. А у нас начали вдруг разом звонить телефоны и пищать мессенджеры. Моя мама из города Белогорска Московской области хотела уточнить, проехала ли я поворот на Тулу – он казался ей очень значимым. Борина мама из города Хайфа (Израиль) интересовалась, во сколько конкретно он будет в Москве. Девочки из моего отдела спрашивали в общем чате, когда мы выходим на работу и можно ли завтра не выходить. Боре названивали какие-то важные бизнес-люди и задавали важные бизнес-вопросы, так что он ежеминутно отходил к полке с газетами и журналами – там было хоть что-то слышно.

Канитель с телефонами продолжилась, когда закончился дождь и мы сели в машину. Мир вдруг вспомнил о нас и теперь не давал забыть о себе. От Воронежа до Москвы нам с Борей толком некогда было поговорить. И мне его ужасно не хватало. Да, мы провели вместе двенадцать дней и восемь ночей, но этого мало. Я знала, что скоро работа и рутина. Никакого тебе больше Сочи, моря, роз и тринадцатого номера.

– Жозефиночка, возвращайся! – говорила Ольга Кузнецова, провожая нас у отеля «Журавленок». – На двери кафе пока только временная вывеска, скоро торжественно откроем постоянную. Приезжай! Через недельку, а?

– Мы повесим рядом мемориальную табличку «Наши двери всегда открыты для Жозефины К.», – обещал Вадим Кузнецов.

– «…или кажутся ей таковыми», – добавила я.

Мне казалось, что в Сочи я накопила радости лет на сто. Но по дороге домой она постепенно и безнадежно таяла. Будто я оставляла часть ее в каждом следующем городе – Краснодаре, Ростове, Воронеже, – надеясь вернуться потом по ней обратно, как по хлебным крошкам. К пробке под Домодедовом радости уже оставалось на донышке. Я грустно смотрела на Борю и скучала по нему – заранее, поэтому сильно.

– Может быть, все-таки у меня переночуешь, Джо? – спросил он, когда пробка рассосалась и мы окончательно и бесповоротно въехали в Москву.

– Да нет, на работу завтра. Одежда нужна, и выспаться хорошо бы хоть немного. У нас первое совещание в десять, а потом собеседования на ивента, три штуки подряд, эйчар завалил письмами. И конф-кол с бодрым иностранным начальством, у которого не было майских праздников.

Ивент, эйчар, конф-кол – все эти слова были из забытой прошлой жизни и явно далеки от понятия «радость».

– Ну ладно, тогда завтра вечером увидимся, – согласился Боря.

– Вечером ко мне приедут родители, – вздохнула я. – Привезут кота и останутся на ночь, потому что мама папу записала к офтальмологу в Москве, а без мамы папа по врачам не ходит.

– А послезавтра?

– М-м… В пятницу если только, – подсчитав, сказала я. – До этого никак.

– Значит, в пятницу. Тринадцатого, – улыбнулся Боря. – Хороший день.

Наверняка ему хотелось знать, чем я занята в среду и четверг, но он не спрашивал. Внимательно смотрел на светофор, ждал, когда загорится зеленая стрелка.

– А ты ведь так и не пустил меня за руль своего икаруса, – вспомнила я. – Обещал!

– Может, потому, что ты зовешь мою машину икарусом? – в тон ответил Боря.

– Да он огромный. И ему надо полтора парковочных места. Вот мой опель…

– Во-первых, я тоже не маленький, – перебил Боря. – И мне надо полтора твоих опеля. А во-вторых, я обещал пустить тебя за руль, если устану. Но в моей машине устать невозможно. Ты просто еще не попробовала ее водить!

И Боря, со значением посмотрев на меня, лихо свернул направо.

– Поняла твою мысль, – сдалась я. – Не буду дразнить мерседес икарусом. И электричкой не буду. И фурой. Ты его сам-то как называешь?

– Машина.

– Изобретательно! Когда-нибудь спросим настоящее имя… Ой. Шаболовка.

Так весело говорили про автомобили – и вдруг приехали. Закончилось наше путешествие. И припарковать длиннющий мерседес в моем микродворе точно негде. Так что сейчас Боря меня высадит практически на ходу и уедет…

– Я поставлю машину где-нибудь поблизости и провожу тебя домой, – сказал он. – Ничего, если еще немного прогуляемся?

Лучшее в мире чувство – не любовь даже. А благодарность. За то, например, что человек не хочет прощаться наспех, ищет парковку – и повод побыть с тобой еще десять минут.

Парковка, к сожалению, нашлась быстро, в соседнем дворе. Мы с Борей шли от одной пятиэтажки к другой, как совсем недавно в Сочи. Только московские палисадники после сочинских казались лысоватыми, а в воздухе явно не хватало аромата роз.

– Что-то я к тебе уже привык, – произнес Боря подозрительно глухим голосом, когда я открыла дверь в подъезд.

Я молча обняла его, дверь захлопнулась.

Еще минут пятнадцать мы, как школьники, прощались у подъезда, потом он быстро отнес мои сумки в квартиру и ушел.

А я будто осиротела. Последняя капля сочинской радости упала на асфальт Шаболовки где-то под моим балконом и сразу высохла. Пришлось идти спать без нее.

Москва, 12 мая, Нехорошая квартира

– Бедная ты моя девочка, как он мог! – сказала сестра Антонина, и глаза у нее из синих стали серыми – от злости.

Три дня я прожила без Бори. Работала, общалась с родителями, играла с котом. Стриглась, красилась, делала маникюр. Нормальная жизнь шла – только я в ней почти не участвовала. Вроде бы занималась делами, разговаривала с людьми, но все это сквозь триста слоев воображаемой ваты.

Обычно я люблю свою работу. А тут еле высиживала положенные девять часов в нашем милом офисе на Якиманке. Каждый раз, когда кто-то из коллег приближался ко мне с намерением задать вопрос, я мысленно трансгрессировала куда подальше и мечтала о пульте, который умел бы выключать у людей звук.

Обычно я люблю своих родителей. Но в этот раз они были слишком… заметными. Особенно мешали их бесконечные «Ген!» и «Лар!» (о, эта семейная манера звать друг друга из кухни, перекрикивая телевизор и шум чайника!). И да, мама с папой тоже задавали вопросы, от которых меня укачивало, как новичка в центрифуге. Как тебе, дочечка, Сочи, понравился? А купаться можно было? А магнолии цвели? А вот в наши годы купались и цвели! А-а-а!

Обычно я люблю своего кота Зайку. Он нелепый лысый сфинкс, многое в жизни повидавший и вечно жаждущий ласки. Майские праздники Зайка провел у моих родителей, соскучился и теперь вел себя, словно бешеная подушка-массажер. Преследовал меня, мурлыча и вибрируя, бодал тяжелой башкой и топтал через одеяло. Когда я выгоняла из кровати – обижался и передавал в космос сигналы скорби. Утомил страшно.

Только мой парикмахер Лиля и мастер маникюра Лия вели себя тихо. Они профи: чувствуют, когда надо разговаривать с клиентом, а когда нет. Лиля лишь спросила, делать ли мне массаж головы, а Лия молча принесла успокаивающего чаю. Вот бы весь мир вел себя так же!

Массаж, однако, не помог вывести из головы тяжелые мысли, а чай особо не успокоил. Так что поговорить мне все-таки было нужно – с сестрой Антониной. Они с Гошей вернулись из Ялты поздно вечером одиннадцатого, а двенадцатого после работы я отправилась к ней на «Курскую», в Нехорошую квартиру.

– Я буду дома одна, – обещала сестра по телефону. – Приезжай, все спокойно обсудим.

Когда Антонина (в синей футболке и оттого необычайно синеглазая) открыла дверь, оказалось, что в квартире, кроме нее, находится еще пять человек и один попугай.

– Тр-ри тысячи чер-ртей! – подсчитал попугай, спикировав мне на плечо. Вообще-то он так здоровается, дурень серый.

Попугая сестра Антонина подобрала однажды на улице и оставила у себя. Зовут его Исаич, по национальности он жако, по убеждениям – фрондер, диссидент и совесть компании.

– Теперь ты точно пират, – похвалила меня сестра. – И глаз какой надо, и попугай. Проходи на кухню и не бойся, все уже уходят.

Кое-кто из «всех» действительно обувался в прихожей. Илюха, шестнадцатилетний двоюродный брат Антонины, существо мрачное, длинное и музыкально одаренное, не спеша зашнуровывало кроссовки одной рукой, а второй придерживало чехол с электрогитарой.

– Помочь? – спросила я. Он взглянул оценивающе и молча разрешил: так и быть, тетя, доверяю тебе ценный груз.

В прихожей появились Антонинин бойфренд Гоша, тоже с гитарой, и его отец Горан. Тут пора уточнить, что настоящее имя Гоши – Гойко, фамилия – Петрович, и он наполовину серб. Папа его обычно живет в Белграде, а последние несколько месяцев – в Нехорошей квартире. Горан – переводчик с японского на сербский, знает несколько языков, но вот по-русски не говорит. Мы давно привыкли к этому феномену и нам это не мешает общаться, тем более что господин Петрович – человек легкий, добрый и располагающий к себе.

– Жозефина, дорогая, выглядишь чудесно! – воскликнул Горан по-английски и в доказательство трижды меня расцеловал.

– Спасибо, – смутилась я. – А вы куда?

– В клуб, – ответил Гоша. Он работает в клубе «22.20» и живет рядом, в одном доме с Борей, этажом выше. – Поджемим после концерта, потом папа у меня ночевать останется, а Илюху мы домой завезем.

– Илюха, кстати, вас уже полчаса тут ждет, – пробасил подросток из угла.

– Тебе предстоит ехать на заднем сиденье мустанга с двумя гитарами, – напомнил Гоша. – Так что особенно не спеши и готовься: следующие полчаса мы будем вас туда засовывать.

– О, мустанг починили! – обрадовалась я.

– Ну да, мы же на нем вчера и приехали. Отличных мастеров Риббентроп нашел.

– О боже, теперь они будут говорить о машинах, – закатил глаза Илюха.

– Дорогой, кажется, тебе не хватает кислорода, – миролюбиво сказал Горан. – Пойдем подышим прекрасным майским воздухом!

Илюха с Гораном и гитарами отбыли дышать дождями и туманами, а сестра Антонина пришла провожать Гошу. Я сбежала на кухню, преследуемая попугаем.

На кухне две женщины мыли посуду. Я их обеих знаю плохо, зато с лучшей стороны. Они работают в детском центре «Бурато», куда ходит Антонинин сын Кузя, а место это хорошее. Высокая женщина постарше – Марина Игоревна, директор и главный режиссер «Бурато», миниатюрная и помоложе – Лена, администратор.

– Добрый вечер! – сердечно кивнула мне Марина Игоревна.

– Извините, – вскочила Лена. – Мне пора. Я засиделась, а ехать еще, муж и так будет расстроен.

И сунула мне до блеска отмытую чашку.

Про Лениного мужа мне известно одно: это он когда-то выгнал попугая Исаича из дома. Больше, в общем, и знать не обязательно. А сама Лена вроде ничего, симпатичная, похожая на мультяшного ежика, только людей боится и себя стесняется.

– Леночка, а давай я тебя отвезу! – предложила Марина Игоревна голосом доброй учительницы. – Я на машине, спешить мне некуда.

– Что вы, спасибо, – лепетала Лена. – Зачем вам в Балашиху. Вам или кому-либо еще…

– Я на «Щелковской» живу, – возразила Марина Игоревна. – Это рядом. Поехали!

Вернулась Антонина, предложила гостьям, только что вымывшим чашки, чаю.

– Спасибо, – улыбнулась Марина Игоревна. – Мы с Леной домой. А вам я чайник поставила. Масло так и не нашлось. Насчет картины… посмотрите?

– Конечно, обязательно посмотрим, прямо сегодня! – горячо пообещала Антонина что-то непонятное и ушла в прихожую на очередные проводы.

Я махнула «до свидания» женщинам из «Бурато» и осталась в кухне. Чаю заварю пока, а лучше кофе.

– Ох, извини, – сказала сестра через пять минут. – Я правда думала, буду одна. Но Илюха приехал за гитарой, а Гоша с Гораном очень долго собирались, и тут еще Марина Игоревна с Леной принесли попугаю корм, потому что Лена стесняется ходить сюда в одиночку и без повода. Странно, что мама с Леонидычем и детьми не нагрянули сегодня…

– Да ладно тебе, – я налила Антонине кофе. – В Нехорошей квартире всегда толпа.

– Сор-рок р-разбойников! – подтвердил попугай.

– Это да, – улыбнулась сестра. – Ты, кстати, масло не видела?

– Масло?

– Угу, сливочное. Я попросила Илюху купить его по дороге, собиралась печь песочное печенье. Он утверждает, что принес две пачки и мне отдал. Мы их всей компанией искали и не нашли. Чай пили в итоге с конфетами «Мишка косолапый», оставшимися, похоже, от художника Шишкина.

Художник Шишкин – хозяин Нехорошей квартиры. Точнее, бывший хозяин, он уже умер. Это не тот Шишкин, который написал картину с мишками, а другой, но тоже хороший. Раньше он жил в этой квартире с некой любимой женщиной. Она была его неофициальной женой, к ней он ушел от официальной, из-за чего с ним разругался взрослый сын. Шишкин умер, сын тоже умер, дама сердца исчезла, а Антонина сняла пустующую Нехорошую квартиру у родственников художника, своих добрых друзей. Потом чудесным образом выяснилось, что высокая Марина Игоревна из «Бурато» – это и есть та самая таинственная возлюбленная художника Шишкина. Теперь Антонина с Мариной дружит, и оставшиеся родственники художника тоже. Нехорошая квартира отлично сводит людей.

– Масло-то найдем, – пообещала я без особой уверенности. – А что Марина Игоревна говорила про картину?

– Очередная тайна художника Шишкина, – ответила сестра. – Мы искали масло, а нашли его письмо к Марине Игоревне в ящике с плоскогубцами. Он пишет, что заканчивает ее портрет. Портрет-сюрприз. Здесь, в Нехорошей квартире. Смотри!

Антонина протянула мне конверт, я достала письмо и быстро нашла нужные строчки: «Портрет этот, чую, будет моей лучшей работой. Такого Шишкина еще не видел никто! Я оставлю его тебе, Мариночка, забери его, и когда я умру, радуйся». Ну, с логикой у художника было не очень, но информация о неизвестном полотне мастера интригует.

– Когда Марина Игоревна уезжала из Нехорошей квартиры, никакого портрета не было. Ну, она не находила. Но думает, что Шишкин мог его спрятать, – объяснила Антонина. – Он к концу жизни стал немножко параноик и болел сильно.

– Может, просто не дорисовал? – предположила я. – Или выбросил?

– Может. Но Марине Игоревне хочется верить, что картина существует. Знаешь же, как она любила своего Шишкина…

– От любви одни проблемы, – вздохнула я. – И волнения.

– Бор-ря волнуется р-раз! – заорал вдруг попугай Исаич мне в ухо.

Наверное, он все-таки сказал «море». Но Антонина посмотрела на меня в упор, допила кофе и вкрадчивым голосом произнесла:

– Так. А теперь о главном. Расскажи-ка мне про Сочи.

– Сочи? Сочи хороший, – начала я скучным голосом.

– Александр-р хор-роший! – возразил попугай.

– Кто такой Александр?!

– Это он себя имеет в виду, – отмахнулась Антонина.

– С каких это пор он Александр?

– С тех же, с которых Исаич! В честь Солженицына назван. А ты не увиливай.

– Ладно. Но Сочи правда хорош, особенно весной. Даже не скажешь, что курорт, особенно если на набережную не выходить.

– А с Борей что? – Антонина отлично делала вид, будто не теряет терпения, я оценила ее актерскую игру.

– А вот с Борей – обычный курортный роман, – сдалась я. – Увы. К настоящей жизни никакого отношения не имеющий.

Антонина сделала круглые глаза и застыла.

– Почему ты так говоришь? – произнесла она, наконец.

– Потому что это правда.

– И давно… это стало правдой?

– Я три дня думала, – я встала из-за стола и начала для убедительности ходить по кухне. – Слишком все быстро случилось. И слишком сильны чувства. Такое, знаешь, счастье высокой концентрации.

– Звучит пока не очень плохо, – осторожно заметила сестра.

– Ну представь. Вот я люблю гранатовый сок. И когда еду в какую-нибудь Грузию или Стамбул, постоянно его пью. Мне прямо кажется, вкуснее нет ничего на свете. Думаю – вернусь в Москву, буду покупать гранатовый сок в супермаркете, как я жила-то раньше без него. Но возвращаюсь – и пью воду, так же как до отпуска. Потому что гранатовый сок хорош в курортных декорациях, а дома он кажется слишком экзотическим, ярким, терпким. Противоестественным. На каждый день не годится. Или, скажем, рамбутан…

– Я поняла твою мысль, – остановила меня сестра Антонина. – Спасибо.

– Ну и вот, – закончила я презентацию.

– Ага, – безмятежно продолжила она. – Ты замечательно сейчас описала страстный роман с турецким аниматором. Ярким и экзотическим. А теперь давай поговорим о Боре. Реальном человеке и нашем друге.

Я села молчать. Не хотелось мне говорить о реальном Боре и вообще признавать его мнимое превосходство над турецким аниматором. Антонина не торопила и не настаивала. Потихоньку, аккуратно задавала разные мелкие вопросы. И я, сама не замечая, рассказала ей всю нашу сочинскую историю, вплоть до того момента, когда Боря уехал к себе домой, а я осталась на Шаболовке без него и без капли радости.

– И что, он с тех пор пропал? – спросила сестра. – Не пишет?

– Да нет, пишет. А еще чаще звонит.

– Звонит и просто болтает? Встретиться не хочет? – раскручивала сюжет Антонина.

– Почему, хочет. Завтра вот хочет. В театр собираемся, в Большой.

– А-а. Как на вашем первом свидании?

– Ну да. И потом в тот же ресторан. Точнее, в другой, но по тому же адресу – прошлый закрылся уже. Рестораны в Москве долго не живут.

– Точно. Как и любовь… – повела бровью Антонина, – к гранатовому соку.

Сестра замолчала, начала собирать чашки и медленно складывать их в мойку, а по пути еще вытирать стол, двигать табуретки, закручивать банку с кофе, переставлять что-то на полках. Давала мне время подумать.

– Ладно, – сказала я. – Ты права. Не похож Боря на аниматора.

– Угу, – равнодушно кивнула она, задвигая бедром ящик с ножами.

– И на опереточного злодея не похож.

– Ага.

– И действительно ничего плохого не сделал. Пока.

– Так.

– Но… Это же я, сестра твоя Жозефина. Посмотри мне прямо в глаз. Если я лечу куда-то, красивая, влюбленная и любимая, то обязательно впечатаюсь в стекло.

– Ясно, – сказала Антонина. – А каким образом из единичного случая с дверью выросла целая философия? Почему, скажи мне, ты постоянно ждешь подвоха?

И тогда я поведала сестре свою Поучительную историю.

Не сразу и не всю. Сначала я помогла Антонине навести порядок на кухне, но тут же предложила заново ее раскурочить и немного поискать секретную картину художника Шишкина. Поэтому к рассказу своему я приступила, сидя на полу у плиты и изучая содержимое духовки. Мало ли, может, Шишкин припрятал картину между противнями. А не сгорела она до сих пор, потому что портреты любимых женщин, как и рукописи, не горят – по крайней мере, в Нехорошей квартире. Антонина начала поиски с другой стороны кухни, от старого трясущегося холодильника.

– Вдруг вместо картины найдем масло, – выразила она робкую надежду.

Попугая Исаича пришлось прогнать в клетку – иначе он рвался помогать, норовил залезть в морозилку и порадовать нас замороженной птицей.

Я выложила на пол все противни, открыла нижний ящик духовки и, поигрывая холодным оружием в виде ржавого вертела, рассказала примерно это.

Поучительная история про бабушек и девочек

Мне было пять лет, я жила с мамой и папой в маленьком городе Белогорске на юге Московской области. У нас был тихий двор, и детей выпускали туда гулять без сопровождения. Мамы приглядывали за нами в окно, пока готовили обед, а на лавках всегда сидели местные бабушки, и это считалось дополнительным уровнем безопасности. Как-то я вышла во двор первой, все мои подружки еще ели кашу дома. На скамейке у сараев сидело две старухи – Бараниха и Дубиниха. Необъятная Бараниха считалась главной среди лавочных заседателей, а костлявая гнутая Дубиниха ей во всем подпевала. Тем утром им было скучно и они решили поговорить со мной.

– Жозечка, поди сюда! – приказала Бараниха. – Какое у тебя платьице красивое. Мама купила?

– Угу, – хмуро ответила я: Бараниха мне не нравилась, она сильно сопела, постоянно причмокивала и еще косила, а я была не очень толерантна.

– А когда вырастешь из него, сестренке отдашь? – спросила сладким голоском Дубиниха.

– У меня нет сестренки, – повернулась я к Дубинихе, которая казалась меньшим злом. – Я у мамы просила, а мама сказала, попозже купит.

Старухи переглянулись, засмеялись, аж затряслись, а Бараниха наклонилась ко мне и громко сказала в ухо:

– А ты не у мамы, ты у папы попроси! У твоего папы ж есть еще одна дочка.

В тот день после обеда папа отвел меня к бабушке с дедушкой, своим родителям. Они жили на другом конце Белогорска и просили, чтобы я к ним почаще приходила с ночевкой. Маме это, как я чувствовала, не очень нравилось, но она не спорила с папой, когда он говорил «Мои соскучились по внучке», и покорно собирала мне с собой вещи – пижаму, запасное платье и любимую игрушку, синего резинового зайца с пищалкой.

Папа поужинал у бабушки с дедушкой (я знала, что дома он еще раз поужинает с мамой, чтобы ее не расстраивать) и ушел. Я загрустила, когда он только встал из-за стола, а пока надевал ботинки, плакала в дальней комнате и не шла его провожать.

Так случалось каждый раз. В комнате пахло неправильно, по-чужому, я пряталась за жесткой тюлевой занавеской, а бабушка пыталась меня оттуда выманить угрозами: «Вот папочка уйдет, а ты его не поцеловала, он обидится!» «Ладно, отстань от ребенка», – сказал папа в сердцах, и дверь хлопнула. Я зарыдала еще горше – от обиды и невозможности что-то исправить. Пришел дед, начал на меня кричать, называть мерзавкой и избалованной истеричкой. Бабушка принялась меня защищать, бросаться на деда. Но потом повернулась ко мне и снова отчитала: «А ты ну-ка прекрати реветь, довела всех».

Это тоже происходило каждый раз. О чем я ни папе, ни маме, конечно, не рассказывала. Наконец, буря стихла, мы с бабушкой и дедом сели пить традиционный после скандала чай. За столом, грызя примирительный пряник, я выдала сенсацию: «А тетя Бараниха сказала, что у папы есть еще одна дочка!» Старики помолчали, переглянулись, только дед зло бросил на стол чайную ложечку. Посмотрел на меня, ноздри его раздувались. «Все правильно! – сказал он грозно. – И если будешь так себя вести, папа уйдет к той дочке, хорошей. А у нас будет новая внучка». «Ну Коль!» – шепнула бабушка, однако разубеждать меня ни в чем не стала.

С тех пор каждый раз, когда папа выходил из дома, я думала, что он не вернется. И замирала от счастья, слыша его шаги на лестничной клетке. Значит, в этот раз пронесло, не пошел он к другой девочке. На всякий случай я старалась быть очень классной. Наскоро самообучилась чтению и читала вслух все, что видела. Помогала маме на кухне (однажды красиво посыпала омлет зеленью – общипала стоявшую на подоконнике герань) и по хозяйству (постирала все свои белые носочки вместе с половой тряпкой). Я даже мультики делала потише, если в дом приходили гости. Какой сознательный ребенок, радовались взрослые.

Еще я предусмотрительно внесла правки заказчика в родительское ТЗ по сестренке. Однажды вечером, посмотрев «Спокойной ночи, малыши!», сказала маме: «Помнишь, ты мне обещала купить сестренку? Я передумала. Давай лучше резинового Хрюшу». Мама потом годами со смехом рассказывала эту историю друзьям и знакомым, а Хрюшу, конечно, купила – в штанах с цветочком.

Как-то я снова вышла гулять одна. Точнее, с синим резиновым зайцем (проект «Хрюша» тогда не был завершен). На лавке опять дежурили Бараниха с Дубинихой, а в нашей песочнице ковырялась незнакомая девочка в модном бордовом комбинезоне. Не в платье, не в юбке, а в комбинезоне! Вельветовом, как я сейчас понимаю, и явно заграничном. Бараниха подозвала меня и заговорщически произнесла:

– Иди поиграй с девочкой!

– Это твоя младшая сестричка, – подсказала Дубиниха.

Ноги мои сами пошли в песочницу тяжелой поступью. Уже по дороге туда я осознавала, что против комбинезона в рубчик у меня нет никаких шансов. А у девочки еще и волосы были длинные, собраны в золотистый витой хвостик и завязаны фиолетовой махровой резинкой. Меня же как раз недавно криво обстригли в парикмахерской у дома бабушки с дедушкой, и я ходила со старой бабушкиной гребенкой на голове. Надо было что-то срочно предпринять.

– Меня зовут Жозефина, а тебя как? – начала я наступление.

– Тонина, – еле слышно ответила золотистая девочка.

– Тонина, давай дружить! – предложила я. – Хочешь поиграть с моим Зайкой?

– Хочу, – все так же тихо говорила Тонина. А сама протянула мне ослика, тоже резинового, и тоже с пищалкой. – Это Иаков.

Мы стали строить нашим ушастым друзьям домики из песка. Тонина, как оказалось, умеет изображать разные звуки – осел, например, у нее очень хорошо получался, и еще кошка. Заяц мой в ее интерпретации завывал «Ноу-ноу»: что говорят настоящие зайцы, она, как и я, понятия не имела. Мы много смеялись и выдумывали сказку про животных. Заяц и осел были братьями Ух и шли на битву с великаном Вах (его мы наскоро соорудили из куска асфальта и ржавой консервной банки). Когда храбрейшие воины почти победили великана, из дома, соседнего с моим, вышла маленькая бодрая женщина с короткой стрижкой и позвала:

– Антонина, идем домой!

– Бабулечка, можно, мы еще поиграем? – попросила Тонина. – Зайка Жозефины подружился с моим Иаковом.

Ее бабушка спокойно села на лавку (подальше от Баранихи и Дубинихи), посмотрела на меня внимательно и сказала:

– Играйте, конечно, девочки.

Достала из сумки книжку и принялась читать.

Мы покончили с великаном, и я предложила Тонине подарить своего Зайку – насовсем. Но ее бабушка, услышав это, ласково возразила: «Не надо, деточка, это же твой друг. Пусть живет дома». И они ушли. А я продолжила бояться, что папа уйдет к волшебной Тонине с ее доброй бабушкой и модным комбинезоном, раз взятка не прокатила.

В двенадцать лет я все еще ждала беды, но слабее. Тонину-Антонину с тех пор ни разу не видела, хотя Белогорск – город крошечный. Так вот, когда мне исполнилось двенадцать, мама и папа посадили меня на кухне за стол, сели рядом, по бокам, и начали длинный и серьезный разговор.

– В общем… мы с мамой… – начал папа.

– Дочечка, тебе это могут рассказать другие люди, но мы хотим, чтобы ты узнала от нас, – продолжила мама.

– Папа уходит? – икнув от ужаса, спросила я.

– Да нет, что ты! – испуганно и наперебой заголосили родители. – С чего взяла только! Конечно, нет! Просто есть одна девочка…

– Я знаю! – оборвала я. – Я знаю, девочка Антонина.

Папа с мамой переглянулись.

– И давно ты узнала про Антонину? – выговорил папа.

– В пять лет, – ответила я. И показала всю ладонь, пять пальцев, как маленькая.

Тогда они оба еще раз пообещали, что папа точно (совершенно точно!) никуда не уходит, а на ужин будут его фирменные котлеты с лимоном.

А потом я еще подросла. И в шестнадцать лет услышала полную версию истории. Не знаю, зачем ее вообще скрывали – все оказалось довольно безобидным, я бы и в пять лет поняла, не говоря уж о двенадцати. Выяснилось, что мы с Антониной сестры только по документам (я как раз получила свой паспорт, может, к этому родители и приурочили очередную большую беседу). Мой папа Гена, моя мама Лариса и мама Антонины Лена учились в одном классе. Папа был влюблен в Лену. Мама была влюблена в папу. После школы Лена уехала учиться в Ленинград. Папа ее вроде бы забыл, обратил внимание на маму, она обрадовалась, и они поженились. Родилась я. А потом Лена вернулась, беременная. Не от папы, естественно, а от кого-то ленинградского. Папа увидел ее в магазине, проводил домой. И к нам с мамой в тот вечер не пришел. Когда мама это рассказывала, она старалась говорить бодро и по-деловому, а у самой слезы текли быстро-быстро, по щекам и шее… В общем, папа стал жить с беременной Леной. Меня навещал – брал коляску и гулял. Мама коляску молча выставляла в коридор, на папу глаз не поднимала. Потом Лена родила дочку. Папа записал ее под своей фамилией и Геннадьевной – чтобы у Лениного ребенка был официальный отец. Весь Белогорск считал, что обе девочки, конечно, папины. А он старался держать лицо и хранить Ленину тайну. Зато однажды в очередной раз пришел погулять со мной – мне только исполнился год, – и остался. «Ты же мой ребенок! – объяснил он свое поведение. – Ты мне улыбалась. Ножками тогда пошла. Не мог я… И маму все-таки любил». Он так оправдывался, как будто я была против.

Короче, дальше все стали относительно счастливы. Мама простила папу, несмотря на «все-таки». Я вообще ничего не заметила. Лена особенно, похоже, не расстроилась: вскорости уехала обратно в Ленинград. Девочка Антонина осталась в Белогорске со своей милой бабушкой…

А потом мы обе, и я, и Антонина, выросли. И вот в прошлом году заново познакомились. Совершенно случайно, по работе. Удивительно, конечно: столько лет, повторюсь, жили в одном маленьком городке… Я рассказала ей о сложных взаимоотношениях наших родителей. Она ничего не знала и правда считала моего отца своим отцом. Удивилась и обрадовалась: «Как хорошо. Значит, Геннадий Козлюк совсем не гад, а просто твой папа!» И я ее полюбила. За то, как легко и без пафоса она все восприняла, за то, что не стала искать виноватых. Мы подружились и, в общем, стали сестрами. Сестричками Козлюк, как называет нас Боря.

Конечно, свою Поучительную историю я, сидя на полу, старалась рассказывать так, чтобы не расстроить Антонину: она-то знала только последнюю ее часть. Смягчала, ретушировала, дошучивала. Но, похоже, впечатление все равно произвести умудрилась…

– Бедная ты моя девочка, как он мог! – Глаза у сестры из синих стали серыми.

– Папа? – уточнила я, мысленно приосанившись: я привыкла его защищать.

– Да нет. Дед, конечно. «Папа уйдет к другой девочке, если будешь себя плохо вести». Разве можно такое говорить ребенку. О господи.

Антонина придвинулась ко мне, села рядом, обхватила руками колени:

– Родители наши, конечно, тоже молодцы. Но им было по двадцать лет. А я помню же, как мы с тобой играли в песочнице. И зайца резинового. Бабушка мне позже такого же купила… А в тот самый день мы с ней ходили в гости к ее подруге тете Вале. У тети Вали ни внуков не было, ни животных, мне там стало скучно, я и пошла в незнакомый двор гулять. Значит, это ты была. Высокая аккуратная блондинка. Прямо как сейчас…

– Почему ты меня считаешь блондинкой, ума не приложу, – рассмеялась я. – Мало того, что я русая. Я еще и темно-русая! И глаза карие.