Текст книги "Кризис Ж"

– Боря, все было не так, – слова у меня опять застревали у меня в горле, но я спешила их произнести, пока он не перебивал. – Вообще не так. Даже не в Сочи, а в Воронеже все началось. И потом я постоянно боялась тебя потерять, помнишь?

– Боялась и одновременно хотела, по ощущениям. Подсознательно пыталась избавиться.

– Дурацкие у тебя ощущения, а подсознание мое не такое умное, как ты думаешь. Я в ужасе была перманентном. Ревновала тебя ко всем: к Ясе, Лене, тетке из «Бурато», имя ее забыла сейчас от волнения… Наташа!! Вот, Наташа с сыном Давидиком. Ревновала и боялась, что ты куда-то денешься. А потом ты делся! Ты уехал, помнишь? Ты!

– И что? – ровно спросил он.

– Что – что?

– Что ты сделала?

Я задохнулась от возмущения. Как это что? Легла на Антонинину раскладушку, потому что ноги подкосились. Порыдала, встала, пошла. Да, жила свою жизнь, не умирала. Только снег без Бори был недостаточно белым, а смех недостаточно громким. И кортадо я ни разу без него не пила. Господи, помоги, я ж так складно Антонине тогда все излагала. Как же это было, сейчас-сейчас…

– Ничего не сделала, – сказал Боря устало и затушил сигарету. – И не сказала.

– Что не сказала? Про любовь? Опять ты об этом? Я не могу говорить такие слова, когда у меня их требуют! Немота наступает и все. Мне казалось, ты меня понял, но теперь вижу, нет. И опять же – что я могла сделать, когда ты уехал? А? Что?

– Не знаю, – он смотрел не на меня, а вниз, на Садовое. – Сказать: «Боря, возвращайся»?

Он был такой спокойный, бледный, и, как я теперь увидела, невыносимо печальный.

Боря, возвращайся. Так просто. Я и правда могла ему это сказать, написать, да хоть с Гошей передать или Антониной. Почему я этого не сделала? Почему не сделала вообще ничего?

– Прости, – я придвинулась к нему, прижалась, попыталась поделиться его же пиджаком. – Прости, мой хороший. Ты что-то дрожишь, пойдем в дом.

– Джо, я не могу, – сказал он. – Не могу, нет. Я бы и не приехал, если бы не Гойко. Знал, что мы тут с тобой увидимся и все опять покатится. Эмоции, долгая разлука, ностальгия, воспоминания разные. У тебя случится очередной всплеск, приступ нежности, как тогда… А потом… Вот ты меня в Новый год спросила, как я живу. А я не жил, я как раз только умирать перестал. И знаешь, наумирался, хватит.

Я не спорила. Могла бы, конечно – как могла когда-то попросить: «Боря, возвращайся», – но не стала. Аргументов не было: как я докажу, что у меня не приступ нежности, а нежность хроническая? Никак – тут мое слово против его. Сил тоже не было, растратились. Но главное, я промолчала из любви к нему. Из любви и уважения, вот так бывает, оказывается. Он хватанул со мной печали и больше не хочет. Его право.

Напоследок я еще рассказала Боре про Сергея Чудилина из комнаты 404. Про то, как он страшно меня любил-обожал, позвал жить вместе в Перово, подарил кольцо и пропал, и я так и не знаю, что случилось, а он знает и живет, довольный, в Смоленске, растит близнецов. Должен же Боря быть в курсе, что не только у него случались грустные любови. И что я имею историческое право на паранойю, а когда боялась его потерять, боялась честно – и избавиться не пыталась ни сознательно, ни под-.

На мой рассказ Боря отреагировал довольно вяло. «Сергей Чудилин, значит, – кивнул. – Ясно». Да я и сама говорила без ожидаемого вдохновения. Вспоминала Сережу и почти ничего не чувствовала – так, слабые отголоски былой обиды, а любви и вовсе никакой. Вот блин. Как там было у Токаревой: «И из-за этого обмылка (или огрызка?) испорчена жизнь…»

В прихожей я обняла Борю еще раз, он не сопротивлялся. Мы постояли так, обнявшись и покачиваясь, минут пять. Я что-то шептала ему, какие-то слова. Потом он поехал в клуб, а я нет. Мы вообще-то должны были, оказывается, вместе туда ехать, на Шварцмане. Так придумала Антонина, оставившая Борю дожидаться меня на кухне, но ее план не сработал.

– Ты не расстраивайся, – сказала я сестре, когда ночью мы обсуждали произошедшее. – И постарайся его понять.

– Да мне чего его понимать, мне тебя надо понимать, – вздохнула Антонина. – Я, как ты знаешь, всегда на стороне невесты.

– Ну, невесте пока довольно фигово, – призналась я. – Но она крепкая. И, как ни странно, сейчас на стороне жениха.

– Я не верю, что он тебя разлюбил, Жозефина Геннадьевна. Может, испугался, обиделся, но не разлюбил.

– Да, наверное, не совсем разлюбил, – согласилась я. – Просто ушел достаточно далеко, и уже жалко возвращаться. Так бывает.

– Сестра Ж., ты такая спокойная, что мне плакать хочется. Отупевшая будто от боли. Скажи, ты отупевшая от боли? Тебе надо вколоть обезболивающее?

Я помолчала, провалившись в воспоминания. Какие у него все-таки глаза удивительные. Черные абсолютно. И как же хотелось хеппи-энда!

– Обезболивающее не надо, – сказала я Антонине. – Вот бы мне… обезборивающее. И свалить отсюда подальше. Моя очередь.

И вот теперь я сижу одна среди пирожных, переживаю кризис Ж… А, рано. Было же еще несколько событий, которые меня к этим кризисным пирожным привели.

2. Нехорошая квартира, 27 апреля

Обезборивающее мне никто не вколол, поэтому утром я просто поехала на работу. Причем на метро: Шварцмана вечером забрал Боря (я чуть не силой впихнула ему ключи). В вагон на «Курской» меня внесло толпой и тут же прижало к вертикальному поручню у противоположных дверей. Я кое-как высвободилась и попыталась за этот поручень ухватиться, чтобы не упасть хотя бы до «Площади Революции». Одновременно со мной в него вцепилась блондинка с ярко-лиловым маникюром в ромашку. Своей рукой она на мгновение накрыла мою, и я автоматически извинилась – возможно, за то, что у меня маникюр был самый обычный, классом пониже, да и то нуждающийся в обновлении.

– Ой, – воскликнула блондинка в ответ на мое «простите», – Козлюк!

И тут я ее тоже узнала. Передо мной, сверкая платиновыми локонами, стояла Гусева – моя бывшая белогорская подруга, которая давным-давно, еще не будучи блондинкой, выгнала меня со своей свадьбы и с тех пор ни разу не поздоровалась.

– Привет, Оксана, – неуверенно произнесла я: по установившейся давным-давно традиции, она и сейчас мне может не ответить.

– Приве-ет! – заголосила Гусева на весь вагон. – Я та-ак рада тебя видеть! Ты просто не представля-аешь!

Да уж, я не представляла. Откуда такой энтузиазм у человека, успешно игнорировавшего меня сколько – тринадцать лет?

– Я… тоже рада, – продолжала я гнуть дипломатическую линию. – Как дела?

– Ой, дорогая, а ты спешишь? Куда едешь?

– На работу.

Дорогая?

– Ой, жалко, – ойкнула Гусева еще раз. – А можешь хотя бы полча-асика мне уделить? Мне та-ак важно с тобой поговорить!

– Ну, я еду до «Строгино», это полчаса примерно и есть… – подсчитала я автоматически.

– Не-ет, это не то. Давай выйдем на «Парке Победы», там прямо у метро «Шоколадница», быстренько поговорим и поедешь дальше? Мне о-очень нужно! Просто здесь (она обернулась презрительно) лю-уди.

После треволнений вчерашнего вечера я была слишком слабой, чтобы сопротивляться гусевскому напору. Да и любопытство некоторое ощущала: что она хочет со мной обсудить через тринадцать лет молчания, да еще и так срочно?

До «Парка Победы» Гусева безостановочно рассказывала о том, как провела все эти годы. Мама ее здорова, папа до сих пор работает, брат им помогает, потому что сама Гусева мало зарабатывает. У брата уже трое детей, а у самой Гусевой только двое, две девочки. Они болеют по очереди и не ходят в сад, и гусевское начальство недовольно ее постоянными больничными, а муж недоволен, что дома беспорядок и у Гусевой не получаются голубцы.

Мы вышли на «Парке Победы», преодолели длиннющий эскалатор (за это время я многое узнала о голубцах) и сели в «Шоколаднице» за последний свободный столик, очень неудобный и на ходу. Народу было столько же, сколько в метро: похоже, на работу сегодня никто не торопился.

– Ну вот, – с облегчением произнесла Гусева, сев на деревянный стул и красиво положив ногу на ногу. – Я тут работаю недалеко в салоне красоты. Дай я на тебя посмотрю! Ты изменилась…

Ну да, вчера мне разбили сердце, а сегодня я, невыспавшаяся и вздрюченная, оделась не глядя, наугад сунув руку в оранжевый шкаф, собрала волосы в разъезжающийся хвост и, кажется, накрасила только один глаз. О маникюре и говорить нечего. Персонал салона красоты был бы в ужасе.

– А ты прекрасно выглядишь, – честно сказала я Гусевой. Я бы даже произнесла слово «шикарно», но не люблю его. Гусева блистала – ну, на свой лад: локоны, каблуки, что-то кожаное и в обтяг, и глаза накрашены точно оба.

– Спасибо!! – Гусева бурно обрадовалась комплименту. – Я губы вот немножко подколола, заметно?

– М-м, – я не знала, какой ответ правильный. – Тебе очень идет!

– Классно смотрится, да, естественно? – с облегчением засмеялась Гусева. – Ой, Козлюк. Прости меня, дуру.

Так, видимо, мы переходим к главной теме.

– Помнишь мою свадьбу? Ну, с Павликом. Ну конечно помнишь. В общем, я, да, виновата! Но на самом деле все устроила не я, а Инка, – тут же объявила Гусева себе амнистию. – Инка, такая черная, с носом, из колледжа моя подружка, в фиолетовом платье была.

Я помнила Инку: именно она объявила мне, что Гусева с мужем (видимо, Павликом) не хотят видеть меня на свадьбе, потому что я порчу им праздник и жизнь.

– Короче! Инка тебя приревновала к своему парню, он фотограф был на свадьбе, и ей показалось, что слишком долго тебя фотографировал и много трогал, когда всех выстраивал в ряд. Ну, она подошла к Павлику моему и спросила: ты не против, если эта (ты, значит) уйдет? А Павлик дебил, сказал, не против. И потом мы с ним вдвоем еще фотографировались, он отошел, а она ко мне: Окс, твоя свидетельница сказала, что платье у тебя безвкусное и ты выглядишь, как баба на самоваре. Ну я и… сама понимаешь, разозлилась.

– Надо же, – только и могла сказать я. – Какая страстная и коварная девушка. Все продумала!

– Конечно, страстная, у нее мама с Кавказа, – охотно подтвердила Гусева, почему-то понизив голос на слове «Кавказ». – Теперь ты понимаешь? Я два года ничего не знала. Думала, ты меня ненавидишь. А ты – что я.

– Два года? – переспросила я: в состоянии холодной войны мы пребывали несколько дольше.

– Угу, потом Павлик раскололся, ему этот фотограф рассказал все, когда Инку бросил. Я так переживала, так мучилась! Мы поругались даже.

Но что-то помешало Гусевой сразу же объяснить все мне. Или, например, попросить свою маму снова начать здороваться с моей. Я-то уже уехала в Москву и в Белогорске бывала редко, а мама расстраивалась…

– Короче, с Павликом мы потом развелись, сейчас у меня другой муж, дети от него уже, мы тоже в Москве… Я хотела зайти, когда в Белогорск приезжала, но как-то не совпадали мы с тобой. Это чудо, что сегодня встретились случайно! Тако-ой камень с души! Я та-ак счастлива!

Рассказав историю до конца, Гусева снова начала растягивать гласные.

Я сидела на неудобном стуле и пыталась понять, что чувствую. Обиду? Да нет, я все понимаю (в последние пару суток вообще сильно продвинулась в дисциплине «понимание»): Павлик как муж был актуален, а я как подруга уже нет, так что выбор очевиден, да и жизнь шла вперед, тащила за собой, не давала хвататься за прошлое. Облегчение чувствую? Наверное, но не формата «камень с души», скорее «камешек из ботинка». С некоторых пор все мои юношеские трагедии перестали казаться мне трагедиями. Пережила я их, переросла. Я даже не была особенно зла на коварную Инну: это ж как надо сходить с ума от ревности, чтобы устроить такое на чьей-то свадьбе. Наверное, если бы мы с Гусевой были тогда взрослее, умнее и вообще способны к диалогу, все сложилось иначе. Дружили бы до сих пор, обсуждали голубцы и маникюр. А так… Ну, хорошо, что загадок не осталось. Маме расскажу, она обрадуется.

Гусева тем временем заверяла меня, что всегда ждет в гости у себя на «Электрозаводской» (вот только взяли ипотеку, кошмар, столько денег уходит!) и очень хочет снова общаться, например, сходить вместе в торговый центр! Спросила, замужем ли я, есть ли дети. Пожалела: сказала «ну ничего, молодая еще, все сложится». Еще поинтересовалась, своя ли у меня квартира…

Минут через двадцать я вырвалась из ее крепких объятий и побежала к метро. Бежалось мне легко. Любовь – вот что я чувствовала после встречи с Гусевой, которая уже давно была не Гусевой, а Калининой, а до этого Грибковой (дважды сменила царство). Любовь эта была большой, цельной, ни на кого конкретно не направленной. И вдохновляла. Правда хорошо, что мы встретились с Гусевой. Я даже съезжу к ней на «Электрозаводскую», а то и в торговый центр. На первый взгляд у нас мало общего, но так было и в детстве, однако мы дружили десять лет. Увидим.

Когда я проезжала станцию «Крылатское», Гусева подписалась на меня в инстаграме*, который я не веду, но иногда просматриваю. Тогда новообретенное вдохновение подсказало мне вот что: а попробуй-ка, Жозефина, найти еще одну свою старую подругу, Эльку. Эльку с химфака. Ту, что вышла замуж за Адольфа-Эльдара Усенко и после свадьбы прислала письмо «ты нам, увы, уже не друг, это наше общее решение». Как им там, интересно, живется и не разбилась ли о берега реальности любовная лодка, из которой они выбросили всех старых друзей? Эльвира Усенко в инстаграме* была всего одна – красивая и очень модная. Эльдар Усенко присутствовал почти на всех ее фотографиях: в основном черно-белых, очень художественных, с обнажением и полуобнажением. Похоже, чета Усенко теперь не режиссеры, а фотографы, и – как же иначе – концептуальные. Все снимки были подписаны по-английски с множеством хештегов. Предпоследний выложенный Элькой кадр, однако, отличался от других. Он был цветным и на нем поместилось несколько девушек богемного вида – одетых. Девушки, в том числе сама Элька, сидели в ресторане, сдержанно улыбались из-за бокалов с фантазийными коктейлями. Фотографию Элька подписала так: Girlzzzzz. My team. My partners in crime. Always! #friendsforever.

Форева? Олвейз? Что ж, герлззззз, однажды вы будете сильно удивлены, ждите письма. Но злорадствовать нехорошо, дай бог всем счастья, успехов в творчестве и новый объектив, подумала я и с грохотом закрыла инстаграм* – а заодно, видимо, гештальт.

Любовь и вдохновение мои никуда не делись и даже подросли. Мы с ними еле поместились в корпоративную маршрутку у метро «Строгино». А там уже как раз сидела Лиза Барбос, мой куда более актуальный, хоть и недавно появившийся друг.

– Привет, – сказала я, подсаживаясь к ней. – А давай сегодня вместе пообедаем?

– Давай, – Лиза почесала татуированную шею. – Только я мрачная: девять лет со смерти брата.

– Я тоже мрачная, – кивнула я. – Закажем черный кофе и пасту с чернилами каракатицы.

Лиза улыбнулась, поправила идеально отглаженную юбку и стала смотреть в окно. А я подумала: хорошо, что с друзьями можно иногда просто молчать. Добравшись до офиса и немного поработав, мы спустились в корпоративное кафе на первом этаже – то, что подороже: там и правда можно рассчитывать на пасту с каракатицей.

– Как ты вообще? – спросила я, когда мы заказали почему-то по салату «цезарь».

– Ужасно, – призналась Лиза. Хорошо, что она мне не врет. – Мать звонила, звала на майские в Омск. И я согласилась, а теперь думаю зачем…

– А почему согласилась?

– Да… она в последнее время старается. Прямо интересуется моей жизнью, и не только в контексте Володи. Я с психотерапевтом долго обсуждала, стоит ли ехать, а потом даже стыдно стало. Матери за семьдесят. Когда я родилась, было за сорок. Муж пил, здоровья никакого, денег нет, сплошное выживание. Она меня не любила, как любят детей, и с облегчением сбросила на Володю. Минус одна проблема, типа. Но может, сил у нее тогда на любовь не было, или вообще депрессия, никто ж не диагностировал. Вот сейчас пытается наверстать, такая трогательная, когда звонит, лопочет, лопочет… Володя – наше общее горе, так-то. А я его присвоила. В общем, я и на мать злая, и на себя злая, и брата жалко. Ты, наверно, не на этот водопад чувств рассчитывала, когда спрашивала, как я?

– Рассчитывала как раз, – я переложила ей на тарелку помидоры черри: она любит. – И хорошо, что поедешь. Я так думаю.

– Это, наверное, все из-за Антоши, – неожиданно сказала Лиза.

– Хм? – я-то как раз хотела поговорить с ней об Антоне Полякове, и тут само вышло.

– Ну, он для своих сестер прямо как Володя для меня. Так же с ними носится. И с матерью очень терпеливый, нежный. Тоже как Володя. Мы ж ходили с Антошей на пару свиданий, и я видела-слышала кое-что. Мама его, например, звонит, и он всегда, всегда берет трубку! Даже если ей ерунда какая-то нужна. И я подумала: вот Володя так же бы брал трубку. А теперь у нашей мамы осталась одна я, и… кто будет трубки брать?

Тут Лиза уронила в салат пару слезинок и вытерла глаза тыльной стороной руки.

– Посолила, – она смотрела в тарелку. – Самое противное – Антоша, кажется, ко мне всерьез, а я не могу ему ответить. Я девять лет как замороженная. Не могу влюбиться, не до этого мне. Замуж за Васю Барбоса я тоже без особой любви выходила. Но тот был, поначалу, по крайней мере, человек дела. Мне такие нравятся – с умением, с идеей. Как Володя был. А Антоша – он незрелый еще. И помешан на своем телевидении, ну кто в наше время может мечтать о телевидении! В общем… Антошу тоже жалко, я виновата, получается, опять. Он твой друг, а я о нем такое…

– Ни в чем ты не виновата, – уверила я. – Антону даже полезно. У него это первое безответное чувство – ну, если не считать телевидения, конечно. Сделает выводы, повзрослеет. А ты заканчивай… свой процесс. Найдешь потом человека дела, если захочешь, а не захочешь – не найдешь.

– Спасибо, – Лиза глубоко вздохнула: вот он, настоящий камень с души. – Главное, Антоша так похож на моего брата, я должна была бы в него влюбиться, но…

– …но влюбляться в братьев, кажется, нездорово, – закончила я.

– И то верно, – согласилась Лиза. – Спасибо, правда. А у тебя что случилось, почему ты мрачная?

Тут я рассказала немного о Боре. И Лиза первым делом переложила со своей тарелки на мою несколько веточек рукколы: я люблю.

Вечером я вернулась домой, намереваясь посидеть в тишине наедине со своим новообретенным вдохновением, но в Нехорошей квартире все ходило ходуном. Так много народу там не было, наверное, с Нового года. Дети, взрослые, подростки и животные заполнили все пространство. Даже с Гришей, как выяснилось, уже погуляли несколько раз разными составами. «ФИФЫРИ!!» – уточнил он. Сестра Антонина, встречая меня в прихожей, замучилась перечислять:

– Гоша привез Таню к нам на майские – так рано, потому что Лейсан внезапно собралась на ретрит в Индию. А Кузя еще раньше позвал в гости друга Сашу, который сын Жени, которая дочь Владимира Леонидыча. Женя привезла сюда Сашу, а еще старшую Катю и младшую Маняшу, потому что их некуда было деть. А Марина Игоревна узнала, что Таня здесь, и с моего разрешения привела еще из «Бурато» пару Таниных подружек. Ну и Лену Маленькую заодно. А потом явился Илюха, тоже не один, естественно, а с Жекой-Гаврилой, и Лена Большая, которая талдычит про какой-то клатч, который ты ей обещала, и Иван Петров, которому было скучно в соседнем подъезде, зато теперь весело, потому что Лена здесь. Ну и наконец… – Антонина перевела дух, – наконец приехал Боря, привез тебе ключи от машины.

– О, – сказала я. – Удивительно. Сам привез! Не через Гошу передал.

– Ладно, не язви… – попросила сестра. – Хотя вообще-то, знаешь, язви. Привез ключи и не уедет никак. Сидит там… Всем видом, понимаешь ли, показывает, что не хочет с тобой быть!

– Друг у него тут, – напомнила я. – Друг Гойко. И друг Лена. И вообще он любит тусовки.

– Ага, тусовки он любит, – Антонина и сама умеет язвить. – Это, конечно же, первое, что приходит в голову.

Нет, подумала я. Раз он хочет отдать мне ключи, значит, Шварцман ему не нужен, и он собирается уехать в Израиль. Вот что первым приходит в голову. Черт, я опять это не подумала, а сказала вслух?! Да что ж такое.

– Но… – растерялась сестра. – А может, просто решил оставить тебе Шварцмана, а себе купить другую машину? Иначе вообще дурак какой-то…

– Так, – вздохнула я решительно. – Мне сейчас точно не нужны ложные надежды. А тебе с Борей еще общаться много лет, потому что Гоша. Поэтому давай закроем тему машин и дураков. Сейчас я просто зайду в кухню и поздороваюсь. И не буду даже думать о том, что у нас с ним могла бы быть прекрасная жизнь, а все эти дети могли быть нашими. Я не из таких!

– Не из таких? – Антонина будто сомневалась во мне. – Ну ладно, иди на кухню, здоровайся.

– О, Жозефина Козлюк, женщина-клатч! Привет тебе! – из кухни вышла Лена Большая. – А пойдем покурим на балконе? Боря что-то не хочет.

– Я хочу, – вызвалась Женя, дочь Владимира Леонидовича. – Можно с вами?

У Жени изменилась прическа: вместо эталонного каре теперь был очень короткий ежик. И выражение лица как будто тоже стало другим – дерзким не в меру.

– Э, а тебе можно вот так открыто курить? – засомневалась я. – При детях…

– Мне теперь все можно, – ответила Женя и понизила все-таки голос. – Курить, пить и даже, наверное, драться.

И взъерошила гордо короткие волосы. В этот момент через холл пронеслось стадо детей. Они были веселы и не дрались, уже хорошо. Антонина велела нам отправляться на балкон, раз решили курить, а сама побежала на кухню, потому что кто-то взрослый там что-то, похоже, разбил. Или просто решил сыграть ноктюрн на флейте из посуды.

Мы с Леной и Женей вышли на балкон, девушки принялись жадно прикуривать.

– А что это ты сегодня такая смелая? – спросила я Женю.

– А то, что мой муж Дима, – она сделала большую затяжку, – на днях потребовал у меня четвертого ребенка.

– Прямо потребовал, – повторила я. – И-и? Для зачатия надо больше курить и пить? Новое сенсационное открытие российских медиков?

– Для зачатия, – парировала Женя, – прежде всего нужна я. А я никакого четвертого ребенка рожать не хочу. Я хочу выйти на работу, и даже знаю куда, мне брат Алеша место нашел. О чем муж Дима был вполне осведомлен, но, как всегда, сделал вид, что первый раз об этом слышит. Ну, я напомнила. И много что вообще вспомнила про тринадцать лет счастливого родительства без няни и помощи.

– Вообще без няни? Ты герой! – восхитилась Лена не к месту.

– Вот матерью-героиней только не хочу быть, – Женя зажгла, чертыхнувшись, погасшую от эмоций сигарету. – У нас же не просто няни нет. Бабушкам-дедушкам тоже нельзя отдавать внуков, потому что, цитирую, «они используют неверные методы воспитания и могут навредить». Это мой-то добрейший папа! Или моя уютнейшая мама, она, правда, в Новосибирске живет. Да даже свекры нормальные люди у меня, ну, с закидонами, но… А я в прошлом году, чтобы отправить Сашку в Анапу с моим папой, выдержала тако-ой скандал! А ребенок вернулся счастливый и грязный. Счастливый, потому что грязный, может быть, в том числе. И пусть, я считаю!

И Женя торжественно затушила сигарету.

– Ох, – только и сказала я.

– Ну да, – запал у Жени пропал, она заметно погрустнела. – Теперь мой муж Дима уехал думать. К свекрам, кстати, в Свиблово. Как бы не навредили ему воспитанием.

– А ты?

– А я уже все придумала. Постриглась вот. Нравится?

Мы не успели ответить: в балконную дверь стали слаженно и радостно барабанить дети.

– Ма-ам!!! – с видимым удовольствием тянули они хором. – Там Маняша плачет!

– Иду, – устало сказала Женя и пошла успокаивать младшую дочь, оставленную на попечение чужих и наверняка вредоносных людей.

Мы с Леной помолчали. Она курила, я нет.

– А я иногда хочу замуж, несмотря на все это, – произнесла вдруг Лена. – А ты?

Я пожала плечами: слишком больной пока вопрос.

– Что там у вас с Борей-то? – спросила она с таким деланым равнодушием, что я даже поморщилась. – Он там сидит тихий какой-то. И я так рада! Вот он вернулся, смотрю на него – и ничего не чувствую абсолютно! Хорошо же?

Замечательно. А еще там сидит актер Иван Петров. Сидит исключительно ради нее. И у него, кажется, не будет шанса, пока вся эта история про «я разлюбила Борю» не закончится.

– Лен, – сказала я, стараясь звучать строго, но участливо. – Пожалуйста, Лен. Поговори с Борей, а. Скажи ему, что чувствуешь. На самом деле чувствуешь. Хватит врать себе и ему, и всем вокруг, и хватит бодриться. Нет моих сил на это смотреть. Не стыдно кого-то любить, и признаваться не стыдно. Может, у тебя есть шанс, может, нет. Но ты будешь знать.

– Э… Но… – Я впервые видела Лену такой растерянной, беззащитной. – Как это…

– Меня смело вынеси за скобки, если ты об этом. У меня там свои дела, у тебя свои. Иди в мою комнату, ту, которая с ружьем, а я его позову. Сюда кто-нибудь наверняка начнет ломиться…

Лена покорно пошла, недокуренную сигарету аккуратно поставила в пепельницу, как маленькую пушку.

Я чуть постояла, подышала. Что я делаю, господи, ишь удумала… Да нет, все правильно. Лена мне друг, и так для нее будет лучше. А для меня хуже уже не будет.

Перепрыгивая через расшумевшихся детей и животных, я дошла до кухни, заглянула:

– Боря… Здравствуйте, здравствуйте все, Боря, можно тебя на минутку?

Я увидела в его глазах вспыхнувший огонек радости, но запретила себе об этом думать. Нет, нельзя!

– Я привез тебе… – начал он.

– Ключи, да. Спасибо, это потом. Поговори, пожалуйста, с Леной, она в моей комнате, там что-то важное.

Теперь Боря выглядел озадаченным и (или мне показалось?) разочарованным. Но об этом я себе думать тоже запретила.

Он пошел в мою комнату, только сунул мне молча ключи. Закрыл за собой плотно дверь.

И не выходил часа полтора. Восемьдесят шесть минут, если быть точной. А я была очень точной и постоянно поглядывала на часы.

Что еще я делала, пока Боря и Лена разговаривали о любви в моей комнате? Сидела на кухне, болтала, смеялась, подкармливала Гришу, гладила Зайку. Утешала Лену Маленькую, которая, оказывается, разбила свою чашку с коровой и готовилась теперь отправиться за это на каторгу. Держала на руках маленькую Маняшу. Разговаривала по телефону с Маняшей постарше – Марией-Магдалиной, Марусей. У нее до сих пор случались рецидивы, приступы любви к Игорю Валерьевичу, и мы договорились, что, прежде чем наделать глупостей, она позвонит мне. И она звонила, и мы каждый раз решали, что все будет хорошо.

– А Уткин получил кафедру в другом институте, – сообщила, всхлипнув последний раз, Маруся. – Я попробую туда перевестись. Заодно буду подальше от Игоря…

Значит, у Бори получилось спасти преподавателя Уткина. Конечно, получилось. Боря вообще может все. Только со мной быть не может, но об этом я запретила себе думать восемьдесят пять… нет, восемьдесят шесть минут назад.

Что я делала, пока Боря говорил с Леной? Пыталась не думать.

– Всем пока, я поехала, – заглянула Лена Большая в кухню. – Проводишь?

Последнее относилось ко мне, хотя Иван Петров уже был готов вскочить со стула.

Я прошла вслед за Леной в прихожую через холл. Бори видно не было.

– Ну, в общем, нет, – заговорила Лена, разыскивая свои туфли среди сотни чужих. Она была спокойная, сосредоточенная и заплаканная. – Шанса у меня нет. И нет, я его не разлюбила. Но, может быть, теперь разлюблю…

– Мне жаль, – совершенно искренне сказала я.

– Да нет, все норм. Хорошо, что я спросила. Ну и Боря во всем Боря, ты же его знаешь, – засмеялась она нервно, вытирая островок туши под глазом. – Вроде бы по сути говорит: «Ленка, у нас ничего не выйдет, люблю другую женщину», а получается необидно как-то, бережно. Даже, наверно, дружить с ним все равно буду… А, вот моя туфля. Сапоги забыла тебе принести, блин… ну, неактуально, потеплело резко. Дружить, говорю, с ним буду. Когда-нибудь потом.

Голос Ленин окреп, она даже не забыла попросить у меня клатч, который я ей с радостью и вручила, хоть насовсем, сказала, бери.

В холле замаячила внушительная фигура актера Ивана Петрова. Он двинулся было в нашу сторону, но я махнула ему: уйди. Не сейчас, Иван, не сейчас. Не твой выход.

Лена уехала на такси. Боря, как выяснилось, ушел еще раньше. Нелегко ему, наверное: каждый вечер приходится отвергать в Нехорошей квартире какую-нибудь женщину. Не язви, осадила я сама себя словами сестры Антонины. Все, что ты сегодня делаешь, ты делаешь из любви. Вот и не меняй стратегию.

Я вернулась на кухню к гостям, мы еще долго сидели, разговаривали, варили кофе-какао и открывали вино. Потом гости стали расходиться (по домам, а не от выпитого). Иван исчез вскоре после Лены. За Таниными подружками приехали родители, Женя с детьми решили остаться ночевать – точнее, младшие давно уснули, и было жалко их будить. Илюха с парнями тоже остались, раскладывали спальники в гостиной. На них печально поглядывала Женина старшая, тринадцатилетняя Катя, весь вечер любовавшаяся мускулистым Гавриилом. Марина Игоревна предлагала отвезти Лену Маленькую в Балашиху. Та привычно отпиралась и все еще испуганно спрашивала, как возместить нам великий ущерб за разбитую кружку.

Ну, любовь так любовь, подумала я и потащила за собой Лену на балкон. Антонину тоже потащила – мне нужно было ее участие.

– Скажи, Лена, – начала я, – какие у тебя планы на майские праздники?

– Планы? – Лена Маленькая стала еще меньше и опустила глаза. – Я дома буду, конечно. Елена Васильевна планирует генеральную уборку…

– …И, конечно же, твоими руками? – уверенно предположила я.

– Ну я буду помогать, да, ей тяжело от пыли, а муж физически не выносит грязь…

– А ты химически обожаешь грязь, и от пыли тебе легко! – завершила я.

– Да просто…

– Леночка, – не выдержала молчавшая Антонина. – Я думаю, моя сестра хочет сказать, что это все ненормально. Ты сама себя послушай!

– Да! – подтвердила я. – Угадала. Именно это я хочу сказать. А ты мне, Лена-Леночка, признайся, как бы ты на самом деле хотела провести майские праздники? Поехать к морю? Сходить в спа-салон? В музей? Заняться сексом с незнакомцем?

– Или, может быть, все вместе? – подсказала Антонина.

Лена взглянула на нас горестно, сложила руки на груди, как будто собралась солдатиком прыгнуть с балкона на Садовое, и проговорила:

– Я бы хотела… поехать к маме в Тулу на несколько дней. У нее первого день рождения, она всегда приглашает. Но у меня почти никогда не получается.

– А давай у тебя в этот раз получится? – предложила я. – Такая идея.

– Девочки, вы не понимаете. Мне же потом будет хуже, – запричитала Лена. – Легче остаться и сделать все, как они сказали, чем потом выслушивать.

– Как раз понимаем, – устало сказала Антонина. – И хотим помочь.

– Это не поможет, потому что… – упрямо начала Лена, но я ее перебила:

– Завтра в четыре часа дня ты садишься в мою машину, и мы едем в Тулу. Можешь дома наврать что угодно, но мы едем. Ты поздравишь маму, подаришь подарок, побудешь любимой дочерью, наешься вкусного и не вытрешь ни одной пыльной полки. А когда вернешься, позвонишь вот по этому номеру и пойдешь на прием к женщине по имени Лиана Галактионовна. Она психотерапевт, очень хороший – одно имя чего стоит. А кроме имени есть еще рекомендация Лены Большой. Первые сеансы предоплачены, а дальше уже сама думай, по результатам.