Текст книги "Кризис Ж"

– Угу, и по этому поводу к ней уже не придут дети моего дяди от первого брака. Она звонила, жаловалась и рыдала. В общем, не хочу я драму множить. Поедем с Кузей, мамой и Леонидычем, продержимся как-нибудь.

– Ага. А я со своей мамой поеду квартиры смотреть. Она, конечно, не умеет проверять электрику, как папа, или убийственно шутить, как ты, зато любого разговорит и к себе расположит. Тоже полезный компаньон. Все скрытые дефекты квартиры вызнает. Помнишь, пап, как ей злобная продавщица мяса тайно всучила свежую вырезку, а остальным в очереди мороженую продавала?

– Да, мама у нас гений, – папа, как всегда, расплылся в улыбке при упоминании мамы. – Та продавщица свой маневр объяснила так: «Мне перед вами стыдно стало, вы такая хорошая женщина».

Неужели папа все-таки изменял маме? И ему не было стыдно? Чтобы прогнать эти мысли, я предложила всем погрузиться в Шварцмана и ехать по домам – пока таковые у нас еще есть.

– Я на метро, – сказала сестра. – У меня последняя глава «Девушки в поезде», я ее целый день мечтаю дочитать, а дома не дадут. Дочитаю символично в поезде.

Мы попрощались с Антониной, поспорили с папой, кто сядет за руль (я победила: теперь никому не дам водить Шварцмана!), и поехали на Шаболовку. Всю дорогу папа вспоминал истории о том, как мама очаровывала плохих людей и перетягивала их на сторону добра. Иногда, забываясь, называл ее не «мама», а «Ларчик». И улыбался каждый раз.

Строгинский бульвар, 22 октября, за неделю до новоселья

Мама у меня красавица. Понимаю, что похожего мнения о своих матерях придерживается большинство детей. Во втором классе нам было велено подготовить к 8 Марта рассказ о мамах, и моя подружка Гусева (та, что потом выгнала меня со свадьбы) встала и зачитала: «Мою маму зовут Гусева Галина Александровна, ей тридцать два года, она самая красивая!» На бедную Гусеву обрушился тогда гнев двадцати девяти одноклассников, нам с учительницей пришлось ее защищать – но в глубине души я тоже была оскорблена словами подруги. Ну какая, помилуйте, Галина Александровна! Куда ей до моей-то мамы! Ясно же, что самая красивая на самом деле она.

Темноволосая и темноглазая, высокая, с прямой спиной и… Нет, не получается у меня описывать собственную маму, все не то. Сестра Антонина, когда только ее увидела, сказала: «Ого, какая она у тебя – прямо Моника Беллуччи!» Что-то общее и правда есть – только мама гораздо живее, теплее, понятнее. Когда она шла по Белогорску в магазин, мужчины не оборачивались ей вслед, как настоящей Монике, и на асфальт не падали. Просто здоровались. В городе все друг друга знали и привыкли, что есть там такая Лариса Логвинова, в замужестве Лариса Козлюк. Не замечали уже ее красоту, как многие жители курортов перестают замечать красоту моря. Мама долго работала детским тренером по плаванию, и из ее группы детей чаще забирали папы – вот, пожалуй, и весь успех белогорского масштаба.

Я на маму до обидного не похожа. Даром что тоже кареглазая и высокая – не та кареглазость и стать совсем не та. Говорят, внешне я больше всего напоминаю какого-то загадочного брата дедушки с папиной стороны – ну и плюс знаменитые отцовские уши. Иногда я шучу: «Мам, как ты умудрилась с таким впечатляющим набором генов родить себе такую дочь?» Мама в ответ вскидывается по-особенному, пожимает своими идеально очерченными плечами и отвечает: «Дочь у меня красавица!» Объективно это не так, но мама плевать хотела на объективность. Она от меня в восторге.

– Все у тебя будет хорошо! – уверяет мама каждый раз, когда все довольно плохо. Она тренер, говорю же – и не из тех тренеров, кто орет на своих подопечных и срывает на них злость, а из тех, кто вдохновляет на победу, даже если она крайне маловероятна.

Вчера вечером мама явилась ко мне на Шаболовку с кучей каких-то тряпочек, чудодейственных моющих средств – и ведром оптимизма.

– Ох, не найду я, похоже, квартиру! – вздохнула я за вечерним чаем, когда папа уехал на вокзал, а мама вернулась, проводив его до метро и объяснив, где искать в белогорском холодильнике пропитание.

– Конечно, найдешь! – уверила мама, прихлебывая пустой чай: фигуру она блюла безжалостно, как настоящая спортсменка. – Самую лучшую найдешь, вот увидишь.

– Так всего неделя осталась, – напомнила я. Эх, зря я постеснялась воспользоваться телефоном риелтора, который дала Женя Кольцова. Может, еще не поздно?..

– Целая неделя! – Мама протянула мне сладкую соломку, как будто волшебной палочкой взмахнула. – За неделю еще столько всего может произойти! Твое от тебя никуда не денется.

И еще одну соломку выдала – мне почему-то можно мучное на ночь, а ей нет.

Наутро мы отправились на улицу Сергея Макеева, а потом в Строгино. С Макеевым, который сулил мне «супер вариант с евро ремонтом и мега адекватным хозяином» все получилось быстро: только я припарковала Шварцмана во дворе, как позвонил риелтор, тоже Сергей, и завопил:

– Дбрдень, а квартиру уже сняли!!! Вот только что молодой человек подписал!!!

Возможно, Сергей предполагал, я его поздравлю с удачной сделкой, но я лишь выдавила из себя невежливое «спасибо» и полезла обратно в машину.

– Ну что? – с надеждой спросила мама.

– Ну все. Не успели, сдана квартира.

– Ага, – приняла она к сведению. – Ну тогда в Сколково?

– В Строгино, – поправила я чуть раздраженно: до этого мама уже пыталась уехать в Свиблово, Солнцево и даже Люблино.

– Ну Строгино! Какая разница, – мама улыбнулась и наклонилась ко мне, чтобы убрать комочек туши из уголка моего правого глаза. – Выше нос, у меня хорошее предчувствие!

И мы втроем – мама, я и Предчувствие – поехали на Строгинский бульвар встречаться с девушкой Катей, не риелтором, а хозяйкой маленькой двухкомнатной квартиры на восемнадцатом этаже. Катя была славной, веснушчатой и беременной. С порога извинилась за то, что при показе присутствует собака чихуахуа:

– Простите ради бога, мы уже почти все свое отсюда вывезли, а Харви сегодня уезжает. Нервничает.

Харви, существо размером с накачанную мышку, воззрилось на нас с мамой черными глазами навыкате и немного захрипело.

– Он хочет сказать «добро пожаловать!», да? – произнесла мама умильным голосом, тем, что обычно взрослые приберегают для детей и микрособачек.

– Он хочет сказать «пригнитесь, гоблинши!» – возразила я и села на корточки.

Мое внезапное уменьшение Харви ничуть не успокоило, он мелко задрожал и опустился задом на голубенькую пеленку. Хрипеть, однако, прекратил.

– Не обращайте внимания, проходите, пожалуйста, – пригласила Катя. – Здесь кухня, мы объединили ее с гостиной. А спальня маленькая, но уютная, только что купили новый матрас…

Это была первая из просмотренных мной квартир, которая полностью соответствовала описанию «приличная». А Катя оказалась первой хозяйкой, соответствующей описанию «мегаадекватная». Она даже попросила меня показать фото кота и восхищалась им искренне: «Королевич!» А когда я спросила, как осуществляется оплата, она ответила:

– Раз в месяц на карту, если вы не возражаете. И фотографии счетчиков присылайте, несложно будет? Мы в Зеленограде купили квартиру побольше, я бы не хотела оттуда часто ездить, тем более… – и она указала на свой живот.

Я шумно выдохнула, серьезно напугав Харви. Похоже, мамино хорошее предчувствие ее не обмануло.

– Ну, вы подумайте, – сердечно сказала Катя на прощанье. – Я на связи. Просто хотела найти хороших людей, и вы мне понравились. Пишите!

Харви сидел у хозяйки на руках и чувствовал себя там высоким красавцем, поэтому даже не дрожал.

На улице мама первым делом позвонила папе, отчиталась: «Ген, мы вышли, квартира нормальная, восемнадцатый этаж, вроде чисто, и девушка приятная, и собачка у нее…» Потом она по-хозяйски бегло оглядела окрестности и оценила:

– Хороший райончик. Вон «Перекресток», а там «Пятерочка». Бульвар симпатичный, не шумно, елочки вон. И до воды недалеко, Катя сказала.

– Что еще она тебе сказала? Делись добытой инфой, – пока я выходила на балкон, чтобы понять, насколько сильно меня пугает жизнь на восемнадцатом этаже, мама с Катей мило беседовали, и я знала, что мама вызнала много полезного.

– Главное – напор воды, говорит, хороший, а зимой тепло, это не всегда так на последнем этаже-то. Из плохого – плита старая, одна конфорка вспыхивает. Но Катя плиту готова поменять, – докладывала мама. – Ванна отмыта до максимума, но все равно не очень белая. Душевая лейка чуть подтекает, этот папа поправит… Сосед справа любит подвигать мебель после ссор с женой. А у соседа слева дети бегают – они ж дети, чего им не бегать. Дальше… консьержка очень бдительная, не пускает чужих, гости жалуются потом. Зато любит ром, ей подъездом скидываются на праздники. От голубей бывает шумно, они там гнездятся на верхних этажах, и дождь хорошо слышно. А, и лифт раз в месяц где-то ломается, приходится пешком подниматься. Но это даже полезно!

Мама у меня всегда за физическую активность. А картину нарисовала такую уютную, что хоть сейчас переезжай. Дети, конфорки, лейки, голуби, шум дождя, ром. Кстати, рома у меня дома завались, привезли мы тогда… А, ладно.

– Неплохая квартира, – признала я. – Здесь у метро еще наши корпоративные маршрутки останавливаются – на случай, если Шварцман не заведется. Одна коллега где-то в Строгино тоже живет… А вон, кстати, и она.

По бульвару вышагивала Алла Солнечная. Она что-то эмоционально декламировала, руки держала по швам, а головой таранила воздух. За ней, в двух шагах медленно шел Антон Поляков с видом человека, которого ругают.

Солнечная меня не заметила, и я, конечно, не стала их окликать – зачем мешать людям ссориться, тем более в выходной день. Так они и ушли в сторону метро – Солнечная впереди, Антон позади.

– Мам, а вы с папой в молодости часто ругались? – спросила вдруг я.

– Смотря в какой молодости, – усмехнулась мама. – В седьмом классе он мне на пионерболе засветил мячом в лицо. Я так орала!

– Да нет, – поморщилась я. – Я имею в виду, когда вы уже были женаты, а в седьмом классе училась скорее я. Я просто не помню никаких скандалов, неужели их не было? Или вы так хорошо скрывались?

Это я так пыталась прощупать почву: а вдруг мама знает тайну Марии-Магдалины и выдаст мне ее ненароком?

– Если скрывались, то зачем теперь все рассказывать! – подмигнула мама. – Да нормально мы жили. Ну спорили иногда, как все.

А чего я, собственно, ожидала? «Ой, точно, припоминаю! Ты как раз была в седьмом, когда у папы родилась дочь на стороне. Она еще сейчас в твоей квартире живет».

– Ладно, пойдем через дорогу кофе выпьем в «Шоколаднице». Проверим, хорошая ли тут «Шоколадница» и стоит ли мне соглашаться на Строгино. Может, все-таки на Потаповскую Рощу вернуться, в свою квартиру, – я изобразила задумчивость, чтобы усыпить мамину бдительность и совершить еще один заход за правдой. Ни один мускул не дрогнул на красивом лице Ларисы Козлюк. Мои слова про «вернуться на Потаповскую Рощу» на нее никакого впечатления, похоже, не произвели – или она просто опытный разведчик и так быстро не колется.

– Надо все взвесить, да, – с энтузиазмом произнесла она. – Но место хорошее и хозяйка мне понравилась. Смотри, зеленый, побежали!

И до самого вечера мы обсуждали достоинства и недостатки Строгино, синей ветки метро, высоких домов и маленьких собачек. Я несколько раз пыталась вернуться к теме Рощи, рассказала маме, что встретилась с Марусей и видела ее рисунки и паспорт («Представь, надо же, девочку зовут Мария-Магдалина!»).

– Ага, – кивнула мама. – А у нас во дворе теперь близняшки гуляют, Меланья и Стефания. Такие хорошенькие, серьезные…

В общем, попытки прощупать почву ничем не увенчались, и в тот вечер я в очередной раз решила: все, больше никого ни о чем спрашивать не буду. В конце концов, хоть один жизненный урок надо усвоить. Как только я принимаюсь выяснять, кто кому ребенок и родитель, меня бросает близкий человек – или сразу два. Пусть мама с папой увозят семейные тайны в Краснодар – в том самом чемодане, в котором приехали мои восемнадцать банок оливок. А я останусь в Москве. Одна, с котом и, вероятно, в Строгино. Буду ходить тут в гости к Солнечной, ругать вместе с ней Антона Полякова и пить чай. Должна же я общаться с коллегами!

Улица Красных Зорь, 26 октября, за 3 дня до новоселья

– А давай за вином сбегаем! – предложила я. – На импровизированном корпоративе должно быть много алкоголя.

– Поддерживаю, – сказала Елизавета Барбос. – Я, в конце концов, за ивенты отвечаю, а видишь, не подготовилась.

Мы с Лизой только что закончили длинную, начатую еще в офисе беседу и допили все спиртное в ее доме. Увы, под красивой фразой «все спиртное в доме» скрывались примерно семнадцать капель бейлиса, которые мы буквально выколачивали из подернутой пылью бутылки. А разговор получился таким, что его лучше вином запивать.

Почему вечером я оказалась в Можайском районе вместо Строгино и у Барбос вместо Солнечной? Потому что днем натерла ноги.

На работу я утром явилась в новых сапогах. Причем пришла пешком – подумала, пока от дома до офиса полчаса ходьбы, надо этим пользоваться. Но дорога от Шаболовки до Якиманки показалась мне самой длинной в истории. Сапоги, которые в магазине притворялись удобными, на улице вцепились в мои ноги, будто стая злых шакалов. Я правда думала, не дойду – и порывалась вызвать такси каждые сто выстраданных метров, но почему-то, глупая, не вызывала и продолжала свой скорбный путь. В лифт на работе я вошла, слегка подвывая – впрочем, этот момент я толком и не помню, потому что перед глазами у меня тогда сверкали разноцветные звезды и мультяшные облачка с нецензурными восклицаниями. Я все же добралась до своего кабинета – а главное, до кресла. Села, стянула, морщась и охая, сапоги, поставила ноги сверху на офисные туфли (переобуться в них их меня сейчас не заставила бы даже грозная школьная уборщица тетя Наташа, у которой все отпетые хулиганы ходили в сменке как миленькие) и поняла, что домой сегодня не пойду ни за что. И вообще постараюсь не вставать.

Офис уже был заставлен коробками – на работе мы тоже готовились к переезду, и наш отдел отбывал на новое место одним из последних. Я надеялась разыскать где-то в коробках пару старых тапочек-шлепок (без задников! главное без задников!) и поехать в них на Шаболовку в такси, а сапоги ритуально сжечь где-нибудь на площади у метро «Октябрьская». Но чтобы искать тапочки, надо было встать… В общем, рабочий день выдался долгим. К половине девятого в офисе остались только я и Елизавета Барбос. Она сидела в своем углу, даже свет не включала, и что-то увлеченно печатала.

Я наконец решилась уйти с работы и окликнула ее:

– Барбосик, у тебя случайно пластыря нет?

– Нет, извини, – отозвалась Лизавета. А через пару минут появилась на пороге моего кабинета с маленьким шуршащим пакетом. Из него торчали белые тапочки – те, что выдают в отеле.

– Я тебя люблю, – произнесла я серьезно. – То есть, конечно, мне интересно, откуда ты узнала, зачем мне пластырь и все такое, но перво-наперво – я тебя люблю, повышаю тебе зарплату и делаю своим начальником.

Лиза, скрестив руки, постояла у моего стола, потом поняла, что мне неловко при ней натягивать тапки, и пошла обратно к себе. Сказала только:

– Я знаю, зачем тебе пластырь, потому что на работу ты сегодня пришла походкой циркуля.

На внезапное свое повышение она никак не отреагировала.

Еще минут через пять я, уже в тапочках, приковыляла в их с Попик и Солнечной кабинет.

– Босс Барбос, а вы чего домой не идете? – спросила я.

– Да уже почти, – ответила Лиза. – Заканчиваю. В субботу мой комп забирают в новый офис, и я предчувствую, что сначала там ничего работать не будет. Лучше сразу сделать заготовки, чем потом ничего не успеть.

– Хочешь, на одном такси поедем? Меня высадите на Шаболовке. Ты где живешь, где-то на «Кунцевской» же?

– На улице Красных Зорь. Это у железнодорожной станции Кунцево, не у метро, – объяснила Лиза, наморщив лоб, будто что-то обдумывая. – А ты случайно не хочешь в гости? Я по дороге пиццу закажу.

Приглашения я не ожидала. Во всяком случае, от Барбос – она казалась человеком закрытым, неохотно пускающим кого-то на свою территорию, тем более в буквальном смысле. О бывшем муже участковом Васе она мне рассказала только потому, что сам Вася заявился тогда на ресепшен, и с тех пор откровенных бесед у нас с Лизой не случалось. И пиццей она, кстати, не злоупотребляет…

К собственному удивлению, я согласилась поехать на улицу Красных Зорь в белых тапочках. Чувствовала, что если сейчас откажусь, Барбос больше никогда меня в гости не позовет.

Дом Лизы, одноподъездная многоэтажка, стоял у самой железной дороги. На первом этаже был продуктовый магазин, а около него на небольшой площадке расположились какие-то подозрительные мужчины в черных куртках и с черными бородами. Чем они занимались – торговали автозапчастями, делали ключи или сбывали оружие, неясно. Но один ласково предложил нам с Лизаветой пучок морковки. Мы отказались и, ускоряя шаг (в тапочках я очень резвая), двинулись к подъезду. Откуда-то очень явно запахло шаурмой.

– Здесь всегда жизнь кипит даже вечером, – прокомментировала Лиза, набирая код от подъездной двери. – Мне нравится.

В квартире первым делом Барбос, конечно же, извинилась за бардак:

– Прости, не убрала кроссовки утром. Передумала в последний момент и переобулась в ботинки в прихожей.

Я понимающе кивнула, хотя знать не знала, куда надо девать кроссовки, которые аккуратно стоят на резиновом коврике у входной двери. Оказалось – в специальный шкафчик внутри большого стенного шкафа.

– Вот теперь все, – с облегчением вздохнула Елизавета, убрав и кроссовки, и ботинки. – Проходи, пожалуйста, дать тебе тапочки?

– Еще одни? – засмеялась я, сбрасывая первые, белые. – Спасибо, нет.

Гостиничные тапочки, кстати, отлично вписывались в интерьер Барбосовой квартиры – там было идеально чисто, как в дорогом отеле после уборки. Пока я дошла до кухни, Лиза сунула «уличные» тапочки в свой волшебный ящичек. В кухне хозяйка усадила меня за белый-пребелый икейский стол и начала хлопотать. Пиццу мы заказали еще в такси, а пока Барбос решила угостить меня сыром, крекерами, оливками (родительскими, греческими – я подарила коллегам по баночке) и соленым миндалем. Выставив все это на стол в маленьких бледно-голубых плошках, она нахмурилась и сказала:

– А набор-то винный. Но вина нет. Могу только бейлиса в кофе налить, хочешь?

– Спасибо, но можно и не напиваться. Да и повода нет.

– Ну почему, – буднично проговорила Лиза, изучая полки кухонного шкафчика – вдруг вино там откуда-нибудь взялось. – Сегодня день рождения моего брата.

И так же спокойно добавила: «Только он умер». Тут я и согласилась на бейлис – даже без кофе.

Я чувствовала, что должна что-то сказать. Ну, что-то помимо «ладно, давай бейлис». Спросить, может быть, как звали Лизиного брата. Или сколько лет ему бы исполнилось сегодня. Или что с ним случилось. Я сидела и обдумывала правильную фразу, пока моя коллега Барбос бормотала себе под нос: «М-м-м, лучше другие чашки достану, эти мелковаты…» Она потянулась к самой верхней полке шкафчика, к двум большим фиолетовым кружкам, но ей немного не хватило роста, и кружки она чуть не уронила. Лиза громко и очень неожиданно выругалась.

Тут я засмеялась – и даже поперхнулась от собственного смеха.

– Прости, – выговорила я с трудом. – Я просто… меня вовсе не веселит тот факт, что твой брат…

– Умер, – подсказала Лиза и поставила с трудом добытые кружки на стол. – Да я даже сочувствую тем, кто мне пытается сочувствовать. Сказать людям обычно нечего, от этого им неловко, а мне неловко перед ними, все тонут в неловкости и беспомощно машут руками. В общем, лучше не начинать.

– Ну мы уже начали, – решила я настоять. – Расскажи про брата.

– Окей, – Барбос села за стол, поставила на него локти. – Звали его Володя. Он был мой самый любимый человек – и, как сейчас говорят, единственный значимый взрослый. На десять лет меня старше. Погиб восемь лет назад. Говорят, чтобы стало легче, надо, чтоб прошла половина того срока, что ты знал человека. Думаю, это полная фигня.

И Барбос стянула с одного плеча и свитер и показала мне вытатуированные на шее перечеркнутые палочки, которые я заметила еще в первый день нашего знакомства.

– Каждый год после его смерти делаю по одной. Знала я его двадцать лет, половина – это десять. Все жду, когда полегчает, – объяснила Лиза.

– Это про влюбленных так говорят, – сказала я. – Про романы. Мол, вот встречались вы с мужчиной четыре месяца, значит, два тебе на передышку. А с братьями, тем более единственными значимыми взрослыми, такое не работает.

– Угу, мне психотерапевт то же самое сказала, – кивнула Барбос. – Разрешила горевать. Это, говорит, нормально, Лиза, что тебе хреново, это травма на всю жизнь. Я даже ее зауважала как профессионала.

Тут стал названивать курьер, который интересовался, где в Лизином доме подъезд номер один. Подъезд был единственным, поэтому мы начали подозревать, что курьер бродит где-то не там. Внутренний навигатор у парня отсутствовал, а вот врожденное упрямство давало о себе знать, и от неправильного дома к правильному он уходить никак не хотел.

Когда подостывшая пицца все-таки явилась и отправилась с дороги погреться в духовку, мы еще немного поговорили о брате.

– Володя был желанным ребенком, а я случайным. Когда я родилась, отец уже пил, а мать уже от этого устала. Еще и боялась, что я получусь больной… Я оказалась здоровым толстым младенцем, но обрадовался мне только брат. Ночами я плакала, и мать на меня злилась, потому что я могла разбудить пьяного и с трудом утихомиренного отца. Тогда Володя брал меня на руки, подолгу ходил по комнате, укачивал. Песни пел, русский рок в основном – «Чижа», знаешь, «Идут в поход два ангела вперед»? Я песню помню, а укачивания эти, конечно, нет, но мама рассказывала – восхищалась сыном и слегка меня упрекала… В общем, я как-то быстро сделалась Володиной ответственностью. Всех это устраивало, а меня особенно. Я его обожала. А он ни разу не дал понять, что я ему мешаю – хотя мешала, конечно, – усмехнулась Лиза. – Из девушек при нем задерживались только те, кто спокойно реагировал на мое обязательное присутствие. Он меня к ним домой мог привести. В одной руке букет роз, другой Лизо́чка за капюшон держит… Лизочек – это я. Была.

Барбос открыла духовку, вытащила решетку с пиццей, сыр на ней угрожающе шипел.

– Передержала! – с досадой сказала Лиза и снова выругалась непечатно. – Прошу прощения, я сегодня прямо боцман.

– Барбоцман, – улыбнулась я, которую матерщинница Лизавета по-прежнему смешила. – И давай это сюда.

Я, вооружившись двумя серыми матерчатыми прихватками, отобрала у Барбосика горячую решетку и взглядом показала на тарелки. Лиза покорно разложила по ним куски пиццы, а потом долила нам в кофе остатки бейлиса – в основном, конечно, в мою кружку.

– Короче, Володя работал в МЧС. Сначала у нас в Омске, потом перевелся в Москву, очень был рад. Я поступила в омский пед, он сказал, Лизок, учись пока, потом тебя заберу. И вот обманул первый раз в жизни.

– МЧС, – повторила я, разглядывая пиццу на тарелке. – Погиб на вызове?

– А вот и нет! ДТП! – сказала Лиза быстро и сердито, так, будто обижалась за брата.

– Блин, – выругалась и я.

– Да, – кивнула она. – Ехал уставший ночью к девушке из Москвы в Трехгорку. Уснул за рулем. Очень глупо. Володька же серьезный был, правильный, идейный. За всю жизнь, может, три глупых поступка совершил. Несправедливо, что за один из них вот так расплатился. Вообще это все ужасно несправедливо… Его люди любили, буквально каждый человек. Он был такой, знаешь, спасатель по жизни, не только по профессии. На похороны народу пришло уйма – в тридцать лет обычно столько друзей не бывает… Девушка его плакала очень, хорошая, Настя зовут. Мы до сих пор общаемся.

– Ты поэтому в Трехгорке жила? – догадалась я. – У нее?

– Не у нее, рядом. Я уехала из Омска через полгода после похорон. Отец тогда как-то особенно сильно запил – посчитал себя вправе, видимо, – а мать мне пару раз недвусмысленно дала понять, что у нее погиб не тот ребенок, – Лиза говорила жестокие вещи, но я не перебивала. – Она на похоронах меня еще обвиняла в том, что я мало плачу: «Лизка у нас холодная». А я и правда плакать не могла, застыла… Извини, тебе, наверное, трудно такое про родителей слушать.

– Да ничего, – ответила я, хотя и правда было диковато. Холодная Лизка, угу.

– Ну вот, я уехала, перепоступила в Москве на заочный, поселилась в Трехгорке, пошла работать, не поверишь, товароведом в винный магазин, – Лиза усмехнулась, вспоминая, как только что шарила на полках в поисках вина. – Потом с мужем познакомилась, ну, с участковым Васей.

– А Настя? Девушка брата?

– Она тоже с мужем познакомилась, – легко улыбнулась Лиза. – Со своим. Сейчас родила, они переехали в Одинцово в новую квартиру.

– Ты говорила, вы общаетесь? – вспомнила я.

– Да почему бы нам не общаться, – махнула Лиза рукой. – Она классная. Тату-мастер. И если б вытатуировала себе на лбу знак скорби и соблюдала всю жизнь траур по Володе, мне б это все равно брата не вернуло.

– А родители как? – все-таки спросила я.

– Мы теперь видимся где-то раз в год, и на наших отношениях, я считаю, это хорошо отразилось. Они наконец избавлены от необходимости меня любить. Картинки в ватсап прислают. Сегодня вот Володины детские фото.

Барбос взяла телефон, порылась, открыла фотографию. На ней был улыбчивый, аж с двумя ямочками, мальчик в шортах и мрачный карапуз в панаме – видимо, как раз Лиза.

Я не стала говорить, что ей шлют их общие фотографии, не только Володины. И когда заметила в Лизином ватсапе прямо над фото сообщение от ее мамы «Как ты, доченька? Почему не отвечаешь?», тем более промолчала. Не мне учить кого-то любить родителей. И не мне лечить детские травмы под пиццу с бейлисом. Так что я предложила спуститься за вином.

В магазин на первом этаже Лизиного дома мы вошли в 22:42, за восемнадцать минут до прекращения продажи алкоголя. Пока мы стояли в очереди, в магазин забежали еще человек пять, и каждый на входе с надеждой кричал кассирше:

– Я успеваю?

Мы купили две бутылки темпранильо, погрели еще раз пиццу, выпили вино (Лиза повторяла: «Помни, у меня плохая наследственность!», но пить не отказывалась), и где-то к середине второй бутылки я рассказала ей о собственных родителях и сестрах, настоящих и воображаемых. Историю про Марусю Барбос выслушала без особых эмоций и прокомментировала так:

– Ну, я считаю, лучше, когда сестра есть, чем когда ее нет.

И в тот момент я (а также четыре бокала красного сухого) были с Лизой абсолютно согласны.

Нехорошая квартира, 27 октября, за 2 дня до новоселья

Наутро в офисе Барбос вела себя как обычно, ничем не показывала, что вчера мы азартно напивались вдвоем на улице Красных Сухих Зорь, и даже не спросила меня, как, например, моя голова – или сестра. Где-то в обед я, все еще прихрамывая, подошла к ее столу и выложила на него пакетик с белыми гостиничными тапочками – нашла дома в шкафу почти такие же, что она вчера давала мне. Лиза кивнула, тапочки убрала в стол. И вдруг широко улыбнулась. Оказалось, у нее на щеках, как и у брата, тоже две ямочки.

Едва я закончила конференс-кол с большим начальством, как зазвонил мой телефон и одновременно на него посыпались сообщения. Такое обычно бывает только после долгого перелета, когда ты приземляешься в аэропорту под аплодисменты соотечественников и включаешь намолчавшийся в пути телефон.

Звонила Валерия Расторгуева, глава трейд-маркетинга. Их отдел уже переехал на Новую Ригу, и она периодически жаловалась мне по телефону на то, как это далеко, как неудобен опенспейс и как ее бесит вся эта хипстерская муть с пуфиками и смузи в зоне отдыха – да и сама идея «зоны отдыха» на работе. В этот раз голос у нее был, однако, довольный и даже смущенный:

– Жози, дорогая, можешь кого-нибудь послать вниз на ресепшен? Курьера встретить.

– Да я сама схожу, – встала я с места, решив по дороге как раз дочитать все насыпавшиеся СМС.

– Вообще супер! – обрадовалась Валерия. – Мне там муж прислал букет, но по старому адресу. У нас годовщина сегодня.

– Поздравляю!

– Спасибо. Четырнадцать лет, агатовая свадьба, – мне показалось, что Расторгуева в трубке покраснела. – Я говорила ему, что мы переехали, но он творческий человек, сама понимаешь…

– Конечно! – Я уже спускалась в лифте. – А букет тебе на Новую Ригу отправить? Сегодня наверняка кто-то едет, я узнаю.

– Не-не, – испугалась Валерия. – Сама заберу на Якиманке, пораньше тут закончу – все равно работать невозможно в этом шуме.

– Хорошо, я тебя дождусь тогда, – я вышла из лифта. – Сейчас поищем твоего курьера. Ого! Его… хорошо видно.

На самом деле видно было не курьера, а букет – громадный шар из подсолнухов. Мальчик, державший его, был явно рад освободиться от своей ноши и вручить ее мне. Я криво расписалась в подсунутой бумажке, взвалила букет на плечо, как орудие труда, и пошла обратно в лифт.

– А-а, подсолнухи! – Алла Солнечная бросилась мне наперерез. – Какая красота! Эх, вот некоторым присылают в офис цветы…

– Да, – кивнула я, переложив букет на другое плечо. – Правда, не в тот офис, но все равно приятно.

– Я даже не буду врать, я тебе завидую, – продолжала Солнечная, горестно звеня серьгами и браслетами. – Вот есть особый тип женщин, за которыми ухаживают, которым дарят подарки…

– Ну да, – согласилась я. – И эта женщина – Валерия Расторгуева. У них с мужем годовщина свадьбы.

Радость осветила лицо Солнечной. Как иногда человеку мало надо для счастья – чтоб цветы прислали не той коллеге, которую ты считаешь конкуренткой! Валерия ей казалась старой, а ее счастливый брак – скучным. Браслеты перестали звенеть и отбыли работать.

Я дошла до своего кабинета, обогнула коробки, поставила букет в чудом сохранившуюся пластиковую вазу – она слегка треснула, и я не планировала брать ее с собой. Наконец руки дошли до сообщений в телефоне.

Хозяйка квартиры в Строгино, беременная Катя, писала: «Жозефина, здравствуйте! Как ваши дела? Хотела узнать, не приняли ли вы еще решение по квартире. Не тороплю, просто вдруг вы уже готовы! PS Харви уехал, котику путь свободен ». Я вздохнула. Вообще-то в эти выходные (то есть фактически послезавтра) мне уже надо было куда-то да переезжать. И видимо, в Строгино. Я посмотрела еще пару вариантов в разных районах, и Катина квартира объективно была лучшей. Но что-то мешало мне принять окончательное решение.

Я снова взяла телефон. Сестра Антонина писала: «Жозефина Геннадьевна, а заезжай-ка сегодня ко мне. Есть сюрприз, просекко и тема для разговора. Около восьми, м?»