Текст книги "Кризис Ж"

– ФТО?? – спросил Гриша, задрав бородатую мордочку.

– В общем, я поняла, что Филипп нам не обрадуется. То есть обрадуется, но ненадолго. Завтра, максимум послезавтра все начнется заново – и не с хорошего, а с плохого. И выяснится, что я не делаю его лучше, а вероломно пытаюсь переделать… Ну и много чего еще. Я в целом не против того, чтоб работать над отношениями. Но не в две смены без отпуска на опасном производстве… Так что мы постояли там и уехали. Побывали вот в Новогиреево, – рассказывала я сестре Антонине, когда поздно вечером она поила меня чаем в Нехорошей квартире. – Ты точно не против, что теперь здесь живет собака?

Антонина налила воды в чайник и задумчиво произнесла:

– Я за. Кузя и подавно. И кажется, я знаю, кого нам тут не хватает. Осла! Будут натуральные бременские музыканты. Учти это, когда будешь знакомиться со следующим парнем.

Попугай Исаич возмущенно вскричал «Мр-рак!»: его, получается, только что обозвали петухом. Кот Зайка и пес Гриша пока относились друг к другу настороженно. Заняли разные стороны кухни, лежали по углам, смотрели недоверчиво, готовились к худшему. Но не дрались, уже хорошо.

– А вообще не надо осла, – продолжила сестра. – Пусть у нас будет музей древностей. Сфинкс, грифон, птеродактиль.

– Озор-рница! – снова пожурил Антонину Исаич, который динозавром становиться тоже не желал.

– Не подходит, – возразила и я. – В нашем гриффоне два «ф».

Гриша обрадованно подскочил ко мне, заработал хвостом, подтвердил:

– ФИФОН!! ФА ФЭ!!

Зайка, одарив меня скорбным взглядом, а Гришу – уничижительным «мэ», медленно проследовал из кухни в холл.

– Кстати о «ф», – напомнила Антонина. – Ты Филу-то позвонила? Сказала, что хочешь оставить собаку?

– Угу, – сказала я, осторожно поглаживая Гришину шерстку так, чтобы Зайка из другой комнаты этого не почувствовал. – Нормально поговорили, кстати. Он не ныл, не обвинял меня ни в чем. Согласился, что Грише будет лучше со мной – а ему самому будет лучше без Гриши. Вздохнул с облегчением, как я и думала. А, сказал еще: «Я понимаю, что не нужен тебе такой».

– Наверно, ждал опровержения, – заметила безжалостная Антонина.

– Может быть, но… Боюсь, тут мне возразить нечего. Теперь зато понятно, зачем мне вообще понадобились эти отношения.

– И зачем же?

– Это был очень креативный способ завести собаку!

Глава вторая
Замечательный сосед

Нехорошая квартира – Сухие Прудищи – Нехорошая квартира, 25–26 февраля

Теперь у Гриши был личный синий диванчик, набор мисок, пара модных комбинезонов для холодов, ошейник с адресником и стабильность. Каждое утро и каждый вечер мы шли с ним до Покровского бульвара, гуляли по нему и возвращались обратно. Нас часто сопровождал сосед дядя Леня – мужчина в ушанке, который пытался продать мне в Новый год картошку, – и его старый бассет по имени Марта. «Нам с Марфушкой полезно общество молодежи», – говорил дядя Леня и предлагал мне пахучую сигарету из вечно мятой пачки. Я отказывалась, дядя Леня сам с удовольствием закуривал и командовал: «Вперед, собака курильщика!» Марта, чуть помедлив, трогалась с места – судя по выражению морды, осуждая хозяина за вредную привычку. Гриша мчался обгонять – что у него, конечно, легко получалось. Они с Мартой были полными противоположностями: он юн, витален и болтлив, она флегматична, молчалива и предположительно мудра. По моим ощущениям, Гриша за одну прогулку делал в десять раз больше шагов, чем приземистая, основательная Марта, чьи роскошные уши подметали зимние дорожки.

– Как будто пожилая гувернантка гуляет с маленьким непослушным барчуком, – сказала сестра Антонина, встретив как-то вечером нашу компанию у «Бурато».

В этот момент Марта встала как вкопанная и идти дальше отказалась. Потом вообще легла. Дядя Леня спокойно курил: он знал, что его Марфушке иногда надо отдохнуть, подумать. А Гриша нарезал вокруг Марты круги, волновался:

– ФИФОН БЕФАЛ, МАРФА ЛЕФАЛ!! БЕЗОБРАЗИЙ!!

– Зато она точно от меня никуда не денется, – сказал дядя Леня, докурив. Видимо, личная жизнь его была в прошлом полна драматизма.

Мы дождались, когда Марта отдохнет, дошли все вместе до лифта, попрощались с дядей Леней и его бассетом. У нашей двери Антонина спросила:

– Кстати, Гриша больше не пытался куда-нибудь деться? После того раза.

– Да нет, – ответила я. – Зачем. Я думаю, от Филиппа он тогда не просто так сбежал. Почувствовал, что не нужен ему. Прямо…

Я не договорила, но подумала: «прямо как Боря от меня».

В Нехорошей квартире Гришу уже ждала его банда – кот Зайка и попугай Исаич. Едва дав нагулявшемуся гриффону вымыть лапы, Зайка начинал их любимую игру – «диван-царевич». Кот ложился на Гришин синий диванчик и располагался там поудобнее. Гриша возмущался: «ФАЙКА БЕЗОБРАЗИЙ!! ДИВАНФИК ФИФОН!!», прыгал и пытался Зайку со своего лежбища прогнать. Исаич откуда-то сверху подначивал: «Кто цар-рь гор-ры!» Потом Зайка, получив порцию внимания и повоспитывав как следует молодежь, уходил на собственную лежанку – куда вскорости прибегал Гриша: «ФИФОН ФАЙКА ФОФКУЧИЛСЯ!!» В общем, кот с собакой жили полной жизнью.

Я же остаток января и почти весь февраль, помимо наблюдения за животным миром, либо работала, либо что-то бесконечно праздновала. Сокращенно-неопытным составом (Барбос, Попик, две стажерки и я) мы таки подготовили День сырка, который с успехом прошел 2 февраля. Потом случился концерт группы «Отцы-основатели», девичник для одиночек «День святого Валентиндера», устроенный Леной Большой, и несколько дней рождения в офисе. 19 февраля тетя Лена и Владимир Леонидович отмечали в Чертаново первую годовщину свадьбы. 20 февраля сестре Антонине исполнился 31 год, но ее день рождения пришелся на понедельник, и она сказала: да ну, в марте отпразднуем, когда снег, например, сойдет. Я, подуставшая от вечеринок, горячо поддержала идею. Но тут приехал Гоша – поздравлять Антонину, а за ним еще человек тринадцать-четырнадцать.

Как мы все после этого пошли на работу, не знаю, но до конца недели я дотянула с трудом. В пятницу уехала из офиса пораньше, чтобы не попасть в пробку, но в результате попала в три. Приехала домой злая, погуляла с Гришей, подобрела, расселась на кухне в окружении лохматых и лысых собеседников, заварила себе чаю из черной пачки, упавшей мне прямо на голову с верхней полки шкафчика. Тут пришла сестра Антонина и с порога начала:

– Слушай, двадцать восьмого день рождения у…

– Я больше не могу! – прервала я ее.

– Что не могу?

– Не могу больше дни рождения. Пожалей меня.

– А, да нет. Ничего праздновать не надо. Просто двадцать восьмого день рождения у Марины Игоревны, а мы так и не нашли ее тайный портрет работы Шишкина. Хотела предложить – давай в выходные поищем еще раз, а? Вдруг получится сюрприз. И можно мне тоже чаю, это какой-то новый?

История о доме-музее, который на самом деле не дом и не музей

Чай был старый. И очень крепкий. На пачке так и написали большими буквами: «очень крепкий черный чай». И внизу маленькими: «Осторожно, сильно бодрит!»

Мы с сестрой Антониной, выпив на ночь по три чашки, взбодрились настолько, что решили завтра поехать в деревню.

– Помнишь, Маруся рассказывала, что в каком-то селе под Чеховом есть музей нашего художника Шишкина? Даже дом-музей, – подскакивала я на табуретке в ажитации. – Нам явно пора его посетить. Там наверняка знают все про художника и его портреты, особенно секретные.

– Отличная идея! – Антонина припечатала стол ладонью. – Завтра и поедем! Как раз Кузя у мамы, а Гоша у Тани, удачно! Пораньше только стартанем, чтоб музей не закрылся! Часов в девять! И Марусю с собой возьмем!

В девять утра субботы идея уже не казалась нам такой уж отличной.

– Блин, ну куда мы попремся, – стонала Антонина, которую мы с Гришей честно разбудили после прогулки. – Какой еще музей, какое село…

– Разореново, – подсказала я максимально мрачно. – Маруся сказала – Разореново.

– Сейчас, между прочим, февраль! – упрекнула меня Антонина.

– Поздно, – обреченно произнесла я. – Маруся уже на «Курской», идет к нам.

– Ымгш, – произнесла сестра и исчезла под одеялом.

– НАФОЛ!! – воскликнул Гриша, засовывая под ее одеяло бородатую мордочку.

Маруся была бодра и говорлива безо всяких чаев. Стояла в прихожей, пританцовывала, торопила нас с Антониной, пока мы пытались сообразить, чем отличаются левые сапоги от правых, и вгрызалась в огромную поджаристую плюшку.

– А я кровь сдавала, – рассказывала она. – На шоссе Энтузиастов. Теперь так есть хочется!

– БУВОСЬКА ВКУФНЫЙ!! – намекнул Гриша и тут же получил аппетитный сахарный завиток от плюшки.

– А ты что, болеешь? – спросила я, выбирая куртку потеплее. – Зачем кровь?

– Да нет, донорскую сдаю. Ну, чтоб помогать людям.

– Разве у таких, как ты, кровь берут? Слишком ты тощая, чтоб помогать людям.

– Не такая уж тощая – пятьдесят шесть кило, иногда пятьдесят семь. У меня мама вообще почетный донор России! – с гордостью сказала Маруся. – Начала сдавать еще в институте и почти ни одного года не пропускала, только когда детей рожала. У нее, правда, группа первая положительная, универсальная, а у меня вторая, но тоже ведь можно…

– Опа, – изрекла Антонина, справившись наконец с разъезжающейся молнией на пуховике. – Я готова! Поехали в твое Разореново. Долго туда добираться-то?

– Вообще я тут выяснила, нам не совсем в Разореново. Нам в деревню Сухие Прудищи, это еще километрах в десяти оттуда. На электричке полчаса до Чехова, потом маршрутка до Разореново, потом автобус в Прудищи или наоборот… В интернете показания расходятся. Ну разберемся! Я так рада, что мы побываем в этом музее! – Маруся прямо сияла. – Замечательно вы придумали, я очень благодарна…

– Благодари очень крепкий чай, – усмехнулась я. – Кстати, если на свете бывает чайное похмелье, то у меня именно оно.

– Ничего, – пообещала Маруся. – Тебя излечит сила искусства!

Но к искусству на прием мы попали далеко не сразу.

В Чехове выяснилось, что маршрутка до Разореново, от которого ходит автобус до Сухих Прудищ, только что ушла, а следующая придет, например, завтра. Или в ноябре, как получится. Маруся пошла на разведку в здание вокзала – искать альтернативный путь к Прудищам.

– Объясни-ка мне, почему мы не поехали на моей машине? – спросила я Антонину.

– Ты вчера сказала, что на электричке романтичнее. Что ты хочешь смотреть в окно и восклицать: «Надо же, сколько снега за городом!»

– А я восклицала?

– Нет, – виновато сказала сестра. – Я забыла тебе напомнить. Меня все время отвлекали люди, продающие наборы терок с разными насадками.

– Еще бы, – поддержала я гундосым голосом, изображая продавца из электрички. – Ведь в магазине такой набор стоит ТРИ тысячи рублей, а нам его предлагали всего за ШЕСТЬСОТ рублей…

– Угу. А снега, кстати, и правда много, – заметила Антонина, надевая капюшон. – За городом, что называется, зима-зима-зима. Я уже ушей не чувствую.

Вернулась Маруся, принесла нам всем по жареному пирожку с повидлом и добрые вести:

– Там есть Михаил на уазике. Он сказал, что теоретически может добросить нас до Сухих Прудищ.

– А практически?

– А практически у уазика пробито два передних колеса. Но Михаил решает вопрос, – успокоила нас Маруся. – Только вот он сомневается, что в Сухих Прудищах есть музей…

Через полчаса, съев по пирожку и напившись кофе «три в одном» из кафе «одного окна», мы погрузились в уазик сомневающегося Михаила. Михаил был мал ростом, длиннорук, черноглаз и крайне ворчлив. Как сел за руль, так не переставая бормотал тихие проклятия миру до самых Прудищ. Возможно, его уазик работал на недовольстве, а не на бензине. Впрочем, проклинать было что: промерзшая намертво дорога от Разореново до Прудищ состояла исключительно из колдобин, рытвин и ухабов. Мы помимо нашей воли прокатились на мегаэкстремальных американских (хотя каких американских, самых что ни на есть русских) горках. Ап – летим вверх под Михаилово «итить!», оп – падаем на дно ямы под «едрить!». Я периодически ловила ощущение невесомости, и каждый раз в такие моменты Михаил мелко крестился на иконы, прилепленные над магнитолой. Руль он при этом храбро отпускал.

– Ну, допустим, на Шварцмане мы бы сюда не доехали, – заключила я, когда Михаил, буркнув «говорил же, довезу», круто развернулся у ржавой будки неизвестного назначения и, нисколько не жалея плохо залепленных передних колес, отбыл в сторону Разореново.

– Надеюсь, не зря вез, – вздохнула Антонина, оглядывая окрестности. – Хотя я уже не помню, зачем мы приехали и кто вы такие. Из меня вытрясло воспоминания последних трех лет. А еще боюсь спросить, как мы поедем обра…

– Смотрите, – вскричала Маруся, – «музей» написано! «Музей Шишкина»!

Мы с Антониной увидели впереди красную светящуюся надпись: «ЕЙ ШИШ». Она располагалась над ладным коричневым домом с резными окнами. Некоторые буквы не горели, зато оставшиеся дарили трем потенциальным посетительницам музея надежду. Маруся первой подбежала к дому, постучала. Раздались торопливые шаги, дверь распахнулась, и мы увидели самого счастливого человека в мире. Лицо его сияло улыбкой, которая легко затмевала вывеску «ЕЙ ШИШ». Человек был одет в фиолетовый костюм-тройку с розовым галстуком-бабочкой.

– Добро пожаловать! – сказал человек. – Проходите! Нагинайло!

И протянул каждой из нас руку для приветствия. «Нагинайло», как быстро обнаружилось, означало фамилию, а не предупреждение.

– Нагинайло Петр Федорович, – пояснил человек в костюме, когда мы втроем (кстати, пригнувшись) вошли в дом. – Создатель и смотритель музея Шишкина Николая Ивановича. А также в некотором роде односельчанин и сосед мастера!

– Здравствуйте, Петр Федорович, очень приятно, – заговорила Маруся, которую, похоже, ничего не смущало. – Мы приехали из Москвы.

– Замечательно, прошу надеть бахилы и ознакомиться с экспозицией. А позже посмотреть фильм о Николае Ивановиче, который создал ваш покорный слуга!

Мы натянули бахилы – огромные войлочные тапки с завязками – и прошли в первую, большую комнату. Обычную, уютную, как из кино – с круглым столом, тяжелым книжным шкафом, лампой под шелковым абажуром и парой кресел. В правом кресле дремала полосатая кошка.

– Это, наверное, кошка художника Шишкина, – пошутила Антонина.

– А знаете, она может быть родственницей кошки Муськи, которая принадлежала семейству Шишкиных, – подмигнул Петр Федорович. – Так же, как этот стол может быть родственником того стола, за которым наш герой в детстве ел кашу.

– Родственником стола? – переспросила я.

– Ну да, ведь настоящий стол сгорел. И шкаф. И даже кресла. Вместе со всем домом Шишкиных в 1987 году, – проговорил Нагинайло с сожалением.

– То есть это не дом Шишкина? – уточнила я.

– Нет, что вы. Это мой дом. Я здесь живу… и работаю, – Петр Федорович не то чтобы сник, но стал улыбаться чуть менее лучезарно.

Мы с Марусей и Антониной молчали. Так, значит, дом ненастоящий. И музей ненастоящий.

– А вы были знакомы с Николаем Ивановичем? – спросила Маруся, и в ее фразе читалось пропущенное «хотя бы».

– А как же! – снова воссиял основатель музея. – Я вишни у него воровал. Он меня даже хотел крапивой отстегать!

Последнее Петр Федорович явно считал проявлением искренней симпатии. Воодушевленный, он приступил наконец к экскурсии. И тут выяснилось вот что: пусть дом и музей не совсем настоящие, интерес смотрителя Нагинайло к жизни и творчеству живописца Шишкина подлинный. О своем герое Петр Федорович, кажется, знал все – от рождения в 1937 году до смерти в 2012-м. Ранние годы в деревне, война, отец Шишкина погибает в первые месяцы. Эвакуация с матерью на Урал, возвращение, мать выходит замуж во второй раз, но детей с новым мужем у них нет – это ее условие, вся любовь достается маленькому Коле. Талантливый ребенок поражает учителей сельской школы зарисовками деревенского быта. Переезд к дальним родственникам в Москву, художественная школа, училище, Суриковка. Оттепель, недолгое увлечение «суровым стилем», поиск собственного. Знаменитая серия портретов «Безотцовщина» – на них дети войны, близкое художнику поколение. Женитьба, рождение сына – горячо любимого, ссоры с женой, побег в родную деревню, серия портретов «Бабушки», почти на всех – мать. Тоска по сыну, возвращение в Москву. По настоянию жены пишет портреты «нужных» людей, получает премии, выставляется в лучших залах, но вдохновения не испытывает. Несколько лет пребывает в творческом застое, затем в тайне от супруги пишет серию работ «Портреты Москвы». И это не единственный его секрет…

– Неожиданно для всех портретист Шишкин превращается в Шишкина-урбаниста. Поздний период творчества художника малоизвестен, – выводил Нагинайло поставленным голосом экскурсовода. – В последние годы мастер проживал в Москве на улице Земляной Вал и вел затворнический образ жизни. Выставлялся редко, писал много, но, что называется, в стол. Ходили слухи, что незадолго до своей кончины он стал экспериментировать со стилем, отходить от канонов реализма. Впрочем, подтвердить эти слухи нечем, потому что последние официальные работы Шишкина датированы 2003 годом, а скончался он, как я уже говорил, в 2012-м. Свет на происходившее с ним пролить могли бы члены семьи художника, однако и его официальная супруга Виктория, и сын Вячеслав порвали все связи с Николаем Ивановичем, когда он встретил новую любовь, Марину Заиюльеву, в 1987 году. Интересно, что дом Шишкиных сгорел вскоре после той роковой встречи. И на селе – тогда Сухие Прудищи были еще селом, позже нас разжаловали обратно в деревню, – так вот, на селе поговаривали, что к поджогу могла быть причастна Виктория Шишкина. Мол, это был акт мести – уничтожить родовое гнездо неверного супруга, дом его родителей, которых он очень любил, разбить ему отданное другой женщине сердце… Сейчас спросить некого: Виктория Шишкина скончалась в 2006 году, Вячеслав Шишкин – в 2014-м. У Вячеслава есть дочь Майя, внучка, стало быть, Николая Ивановича, но она деда совсем не знала. Марина Заиюльева, разлучница и роковая женщина, после смерти любовника покинула дом на Земляном Валу и следы ее затерялись…

– Кхм, – вступила я. – А что, если они не совсем затерялись? Что, если мы, например, знаем, где находится разлучница Марина?

– …и, например, внучка? – добавила Антонина, которая дружила с внучкой Шишкина Майей со студенчества.

– Как вы смотрите на то, чтобы помочь нам раскрыть одну небольшую тайну? – закончила мысль Маруся.

Петр Федорович насторожился, словно Гриша, почуявший сосиски. А услышав слово «тайна», заулыбался с такой силой, что вывеска «Музей Шишкина» просто обязана была от этого вспыхнуть всеми необходимыми буквами.

– Садитесь, пожалуйста, – поторопил нас основатель музея, чуть ослабив бабочку на шее. – Перво-наперво вы должны посмотреть мой фильм!

Петр Федорович исчез в дальней комнате и долго там чем-то гремел. Я думала, он вернется со старинным кинопроектором. Но он всего лишь принес ноутбук – который, однако, был ненамного моложе (или легче) любого кинопроектора. Ноутбук трижды приветствовал нас фирменной мелодией виндоуз, прежде чем действительно загрузился. Потом он долго отказывался «видеть» вставленную Петром Федоровичем флешку, но наконец смилостивился, и на экране возникло название кино: «Николай-негодник: фильм о любви к искусству и не только…» – веселые буквы, шрифт Comic Sans. Следом шли титры: «постановка: Петр Нагинайло», «сценарий: Петр Нагинайло», «кастинг: сама жизнь…». Закадровый текст, прочитанный, естественно, Петром Нагинайло, гласил: «Что важнее – быть творческим человеком или человеком счастливым? Что выбрать, искусство или любовь? Русский живописец ХХ века Николай Шишкин получил и то и другое. Однако многое и потерял – включая единственного сына. Жалел ли он о чем-то? Чтобы это понять, нужно разобраться, каким он был – художник Шишкин Николай Иванович, каков был его характер, каковы стремления и чаяния. Об этом расскажут люди, которые в разное время хорошо его знали…»

Экран драматично затемнился, и мы услышали: «Он очень любил сына, это я точно вам говорю. Не стал бы человек, которому неинтересен собственный ребенок, кормить ораву друзей этого ребенка и рисовать их портреты. Хороший был отец художник Шишкин. И человек, насколько я помню, тоже хороший…» Слова эти кто-то произнес смутно знакомым мне голосом. И не успела я удивиться, как в кадре появился мужчина, чей голос я точно слышала – и слушала с пеленок.

Интервью режиссеру Нагинайло давал мой папа.

«Геннадий Козлюк, инженер, друг семьи» – так папа был оттитрован в фильме. Мы с Антониной и Марусей синхронно наклонились к экрану, прочитали для верности титр, не веря своим глазам, потом уставились друг на друга.

– Что-то не так? – забеспокоился Петр Федорович и нажал на паузу. – Плохо видно?

– Как раз хорошо, – произнесла я. – А откуда вы знаете… инженера Геннадия?

– О, это интересная история! – живо откликнулся Нагинайло. – Фильм я снимал в двенадцатом году, вскоре после смерти Шишкина. Его ближайшие родственники со мной говорить отказались – сын в грубой форме, внучка – вежливо. Объяснила, что с дедом знакома не была, но обещала прислать несколько фотографий по почте. С возвратом, разумеется. Правда, на фото был, опять же, не Николай Иванович, а его сын Вячеслав. В том числе с друзьями. На оборотной стороне одной из них я прочитал имена этих друзей, а потом разыскал некоторых через социальные сети. Вот, Геннадий Николаевич Козлюк как раз ответил на мой призыв, с удовольствием общался. Они с Вячеславом Шишкиным учились вместе в институте, и Геннадий часто бывал в той квартире на Земляном Валу, которая тогда служила художнику мастерской.

– Да ладно! – не выдержала я. – Геннадий бывал в Нехорошей квартире?!

– А почему вас так это удивляет? – осторожно уточнил Нагинайло. – И почему нехорошей?

Мы с девочками снова переглянулись и решили рассказать Петру Федоровичу все, что знаем. И про разлучницу Марину, и про утерянный портрет, и про то, кем мне приходится словоохотливый Геннадий Николаевич Козлюк.

Нагинайло долго ахал, садился и снова вскакивал, волновался и теребил розовую бабочку на рубашке. Антонина с Марусей тоже много шумели.

– Слушай, а почему же твой папа не сказал тебе ничего про Нехорошую квартиру? – спросила Антонина.

– Сама думаю… Но так-то, что он мог сказать? Я переехала к тебе, он в тот же день переехал в Краснодар. В Нехорошую квартиру не заходил, заходила только мама – ну, когда Зайку унесла. Адрес слышал, но мог его забыть за столько-то лет. Про художника Шишкина я папе и не говорила ничего. Если б тогда, в день новоселья, он нашел парковку, может и рассказал бы, а так…

– Погодите, – дрожа от причастности к сенсации, произнесла Маруся. – А что, если Геннадий Николаевич…

– …знает, где художник мог прятать портрет! – закончил за нее Нагинайло. – Он рассказывал мне немного о квартире. Говорил, что там много потайных дверей, ниш, кладовок. Он в студенческие годы изредка ассистировал Шишкину и работы свои ему показывал. Он ведь тоже рисовал в юности…

– Папа рисовал? – недоверчиво переспросила я.

– Конечно! – хором ответили Петр Федорович и Маруся.

Хм, интересно, значит, Маруся знает, а я нет. Давно у меня не болело в этом месте. Давно я не думала о том, дочь она моему отцу или не дочь. Просто дружила с ней и все, потому что она славная девочка.

– Геннадий Николаевич очень настаивал, чтобы я рисовала, – горячо заговорила Маруся. – Моим родителям все внушал: пусть Маня не бросает это дело, я бросил и жалею. Покупал мне первые профессиональные краски, узнавал про институты, помогал с поступлением. Квартиру вот нашел. Твою. У него, кстати, талант… был, я видела пару его работ. Но что-то не срослось.

Я знаю, что именно не срослось. Мама забеременела, родилась я, и папа стал инженером, мужем и отцом, а не художником. Зато Маруся видела его картины. А еще он покупал ей краски и устраивал в институт.

– А давайте позвоним Геннадию Николаевичу! – торжественно предложил Нагинайло. – У меня сохранился его телефон!

– И у меня! – обрадовалась идее Маруся.

– И у меня, как ни странно. Он же мой отец, – сказала я и поняла, что это прозвучало по-детски, жалко и неуместно.

Антонина моргнула и бросилась спасать положение.

– Давайте лучше досмотрим фильм, – сказала она. – А Геннадию позвоним по скайпу дома. Здесь плохой интернет, я уже пыталась на сообщения отвечать, получается только на каждое второе.

– Как же так, – огорчился Нагинайло, который еще недавно очень настаивал на том, чтобы мы увидели его кино. – Теперь я и не узнаю, чем закончилась эта история…

– Обязательно узнаете, – пообещала я, благодарная Антонине за ее инициативу. – Вы же буквально официальный биограф художника Шишкина (Нагинайло зарделся). Позвоним, все расскажем. Можем подарить музею какие-то вещи из Нехорошей квартиры. Мы там недавно двуспальную кровать нашли… И портрет человека с бородой, сильно, кстати, напоминающего моего отца.

Глаза Петра Федоровича зажглись огнем коллекционерского азарта.

– А как вы считаете, – робко спросил он, – Марина Заиюльева… Она могла бы дать мне интервью? И рассказать о позднем этапе творчества художника?

– Можно попробовать, – сказала Антонина. – Только вы, пожалуйста, перестаньте называть ее разлучницей и разорительницей гнезда. Они с Шишкиным счастливо прожили вместе двадцать пять лет. Она заслужила право называться его женой. И вдовой.

– И кстати, никаких домов на прощанье не жгла, – заметила я.

– Конечно-конечно, – испугался Нагинайло. – Я же не знал… У нее даже соцсетей нет!

Мы вернулись к фильму. Полюбовались еще моим папой, послушали и других знакомых художника – односельчан, однокурсников, коллег. Все они были благожелательно настроены к Шишкину, его словесный портрет получался весьма симпатичным. Роман художника с Мариной Игоревной никто не осуждал – впрочем, о нем никто из опрошенных толком ничего не знал. Обходились предположениями: «Ну, раз он с ней столько прожил и не бросил работать, значит, она его вдохновляла». Или: «Любовь дело такое… Ее не всегда находишь в семье. Тем более мужчина он с детства был творческий». Петр Федорович, появившись в кадре еще и в качестве героя, поведал историю о том, как воровал вишни и почти был бит крапивой. «Увидев, что я маленький и худой, он эту крапиву бросил. Добрый был человек!»

– Это меня жена моя снимала, Асенька, – похвастался шепотом Нагинайло. Мы коллективно удивились, что Петр Федорович женат, но виду не подали.

Фильм заканчивался так: «Жизнь живописца Шишкина доказывает: ни искусство не может помешать любви, ни любовь – искусству. При условии, конечно, что и то, и то является подлинным…»

Когда экран погас, я увидела, что Марусины глаза наполнены слезами. Творчество Петра Федоровича Нагинайло произвело на юную художницу Марию-Магдалину Андрющенко оглушительное впечатление.

Мы еще немного поговорили с основателем музея и засобирались домой. Спросили, можно ли вызвать в Сухие Прудищи такси. Петр Федорович снова растворился в темноте дальней комнаты, а через минуту вместо него к нам вышла дородная серьезная женщина – стало быть, Асенька, жена.

– Доставлю в Чехов, – лаконично пообещала она. – Одевайтесь.

Мы послушно надели куртки, сняли войлочные бахилы, вышли на улицу, задышали ударившим к вечеру морозом. Красные буквы «ЕЙ ШИШ» продолжали честно гореть.

– Все деньги тратит на музей. В костюм наряжается, говорит: я на работу! Хотя вообще-то на автобазе работает в Разореново. Все над ним смеются, а ему что? Вы в музее этом первые посетители за… не помню, за сколько. Фильм свой снял, а его в ютубе с ним забанили. Вывеску купил, а она не горит, – недовольно проговорила Асенька.

И вдруг нежно добавила:

– Дурилка мой.

– Нет, не дурилка, – возразила долго молчавшая Маруся. – Подвижник! На таких людях, как он, все держится.

Асенька покосилась на Марусю с подозрением: уж не собирается ли тощая девица отбить ненаглядного дурилку? Хмыкнула удовлетворенно (вроде не собирается) и пошла заводить старую ниву. Из дома вышел переодевшийся в кэжуал Петр Федорович, погасил вывеску – закрыл на сегодня музей.

– Вы непременно мне позвоните, когда найдете портрет, – торопливо увещевал он. – И насчет Заиюльевой!..

Петр Федорович долго махал вслед ниве, которую суровая Асенька, не чета Михаилу, вела спокойно и без ворчания. Мы даже подскакивали, мне показалось, куда реже – будто рельеф местности здесь меняется в зависимости от характера водителя. А еще Асенька довезла нас не до Чехова, как обещала, а до ближайшей станции московского метро.

– Позвоните ему! – наказала она, прощаясь. – Визитка у тебя в куртке.

И, коротко кивнув на Марусю, снова завела ниву. Маруся сунула в карман руку, вытащила картонный прямоугольник, на котором было напечатано фиолетово-красными буквами: «П. Нагинайло, музей живописца Н. Шишкина, д. С. Прудищи. Интересные экскурсии круглый год!!!». И номер телефона.

– А вы заметили, что в доме-музее Шишкина только одна картина Шишкина? – сказала Антонина весело. – И то не того?

В комнате над круглым столом в доме Нагинайло и правда висела репродукция другого Шишкина, Ивана – «На севере диком», с заснеженной сосной.

– Да какая разница, – с досадой произнесла Маруся. – Разве это главное?

– Нет, я просто… – растерялась Антонина.

– Ладно, я домой, – отрезала Маруся.

– А не хочешь к нам? Звонить Геннадию и искать портрет? – сказала Антонина звонким и преувеличенно бодрым голосом – так она разговаривает, когда на нее кто-то вроде бы обиделся, но это пока не точно.

Маруся в ответ только покачала головой и затянула шарф, который уже и так был хорошо затянут. Точно обиделась. Потом все-таки соизволила объясниться:

– Моя квартира тут почти рядом… То есть твоя квартира.

Тут Маруся посмотрела на меня виновато и даже воровато.

– А если ты разок не уточнишь, что это моя квартира, думаешь, я тебя выселю? – спросила я, с трудом (и довольно безуспешно) подавляя возникшую вдруг неприязнь к Марии-Магдалине Андрющенко.

Маруся нахохлилась и стала смотреть в асфальт. Антонина, вместо того чтобы сглаживать углы, в чем она обычно хороша, смотрела в сторону. Я решила, раз такое дело, посмотреть в телефон. Там показывали заставку с Зайкой и Гришей и один пропущенный звонок от папы. Тут я вспомнила, отчего так злюсь на Марусю. И разозлилась сильнее – уже на себя. Думала извиниться, но не сформулировала за что.

Мы помолчали еще, потом, неловко попрощавшись, разошлись. Маруся направилась к маршрутке, мы с Антониной спустились в метро.

– Блин, нормальный же был день, чего она! – сердито пожаловалась сестра и упала на сиденье, когда вагон резко тронулся.

– Подростки, – пожала я плечами и села рядом. – Чертовы тинейджеры.