Текст книги "Софокл и его трагедийное творчество. Научно-популярные статьи"

II

Закон Деметры лег твердой корой на всемогущий до тех пор закон Афродиты – но все же не настолько твердой, чтоб ее не мог прорвать там и сям клокочущий под нею бурный поток огненной лавы. И там, где он ее прорывал, – там мы имеем почву для конфликта, для трагедии.

Софокл эту трагедию – трагедию верности – воплотил в личностях двух своих героев, Геракла и Деяниры, орла и голубицы. И лучше он поступить не мог. Самой же трагедии он дал заглавие «Трахинянки».

Происходит это название от имени старинного города Трахина, лежавшего на склонах горы Эты (Οἴτη), недалеко от того места, где ее отроги подходят к самому морю, образуя славную в греческой истории теснину – Фермопилы. Вся эта местность может быть названа колыбелью греческой мифологии. Северное побережье Эты омывает Сперхей, на низовьях которого жили ахейцы с их племенным героем Ахиллом. По другую сторону этой реки возвышается другая гора, Офрис, к которой после всемирного потопа пристал ковчег Девкалиона, прародителя человечества. Там же на побережье село Афеты, из которого пустились в плавание Аргонавты, цвет греческих богатырей. Сама Эта, наконец, полна воспоминаний о Геракле.

Здесь были горячие ключи (ϑερμὰ λουτρά), давшие имя Фермопилам; их произвела, по преданию, Афина, чтобы утомленный боем Геракл мог в них подкрепить свои силы. Здесь – у той предательской тропинки, по которой Эфиальт повел персидское войско в обход занятой Леонидом позиции, – находились причудливые скалы, которые народ называл «сиденьями Керкопов», в память расправы Геракла с хитрыми карликами этого имени. Здесь текла речка Дирас, появившаяся на свет, чтобы помочь Гераклу в его предсмертных мучениях. Но славнее всех была сама вершина Эты, заповедный луг Зевса; здесь был воздвигнут костер, в пламя которого велел себя бросить сын Зевса – Геракл.

Смерть Геракла на Эте – завершение нашей трагедии; оттого-то поэт и составил ее хор из гражданок ближайшего города Трахина. Но что такое он сам, этот Геракл?

Думаю, что большинство из тех, которые имеют какое-нибудь представление о Геракле (или, как он чаще у нас называется, Геркулесе), видят в нем скорее комическое, чем трагическое лицо. Геркулес – это прежде всего несокрушимый силач, причем к представлению о телесной силе примешивается представление о плотской необузданности и об умственной ограниченности. Если мы пожелаем проследить историю этого типа, то нам придется миновать сначала три, так сказать, передаточных станции: во-первых, галантную поэзию и искусство французских классиков; во-вторых, их вдохновительницу, поэзию ранней римской империи; и, наконец, вдохновительницу этой поэзии – поэзию с искусством эллинистического, или александрийского периода. Затем только мы достигнем настоящего источника этого типа – греческой карикатурной комедии V века. Особенно в ходу было карикатурное изображение Геракла как обжоры и греховодника у аттических комиков. Следует ли это объяснять тем, что Геракл был главным племенным героем дорийцев, враждебных афинянам? Может быть. А впрочем, и дорийцы относились к нему не лучше: сиракузский комик Эпихарм изображал Геракла в столь же смешном виде, как и Аристофан.

Но комический Геракл, или Геркулес не имеет, разумеется, никакого отношения к нашей трагедии, хотя его существование было далеко не безразлично для ее успеха; нелегко нам принимать всерьез то, что нас приучили видеть в кривом зеркале комедии. Факт тот, что среди огромного числа трагедий, заглавия которых нам известны, лишь очень немногие посвящены Гераклу. Эсхил его не касался совсем, если не считать «Освобожденного Прометея», где ему отведена довольно второстепенная роль; Еврипид вывел его на сцену в одной из своих сравнительно ранних трагедий, в «Алкестиде» (438 г.), но и здесь его образ вышел слегка карикатурным. Есть основание полагать, что впервые в нашей трагедии афиняне увидели на своей сцене тип серьезного, трагического Геракла.

Но что же он такое, этот трагический Геракл?

* * *

Как уже было вскользь замечено, он был дорийским племенным героем. Долина Сперхея близ Фермопил – первое место, где мы встречаем дорийцев; отсюда они пошли дальше на юг. Завоевание Пелопоннеса было мотивировано дорийцами тем, что этот полуостров – наследие их родоначальника Геракла; и вот дорический богатырь переносится в Пелопоннес. Первенствующим его городом в полуисторическое время был Аргос; наибольшего расцвета мифология Геракла достигла в Аргосе. Здесь получил он, прежде всего, то имя, под которым его знали отныне: Ἡρακλῆς значит «Герою прославленный», а Гера была аргосской, не дорической богиней. Первоначальное же имя дорического героя – таким мы имеем основание считать имя Ἀλκαῖoς, или Ἀλκείδης, Алкид («Отвратитель») – осталось за ним лишь как прозвище. В Аргосе, затем, был создан цикл «двенадцати подвигов» Геракла: все они имеют точкой исхода Аргос, а первые два – борьба с немейским львом и лернейской гидрой – даже приурочены к местностям, соседним с Аргосом, а именно к Немее и Лерне.

Проследим этот цикл и далее.

Следующие четыре работы ведут нас в Аркадию и к ее границам: укрощение лани – в Керинею, охота на вепря – на гору Эриманф, истребление птиц-стимфалид – к Стимфальскому озеру, борьба с кентаврами – под Фолою. Дальнейшие четыре работы приурочены к четырем концам тогдашнего света: охота на критского быка – к югу, добывание коней Диомеда фракийского – к северу, борьба с трехтелым Герионом – к западу, поход против черноморских амазонок – к востоку. Этим земля умиротворена; на земле дорическому богатырю делать более нечего. Остаются места вне пределов света: ад и рай. Геракл отправляется в ад и вяжет Кербера, бога смерти; он отправляется в рай, к Гесперидам, и получает от них молодильные яблоки, т. е. бессмертие. Отныне он – бог, супруг олицетворенной Юности, богини Гебы.

Таков знаменитый цикл двенадцати подвигов Геракла; только внутри этого цикла каждый из них получает серьезный смысл. Борьба со львом, со змеем и т. д. сама по себе мало интересна: это – бесцельное проявление молодечества, жажды приключений. Не то впечатление производит цикл работ. Если Геракл распространяет свою деятельность с Аргоса на Пелопоннес, с Пелопоннеса на весь мир, везде убивая диких зверей и беззаконных людей, то мы видим в этом уже не ряд бесцельных и бессвязных подвигов, достойных блуждающего рыцаря средневековых сказаний, а выполнение великой задачи – задачи очищения Земли от населяющих ее чудовищ в зверином и человеческом образе. Перед нами культурный герой, которому Земля обязана своей обитаемостью: Геракл – очиститель вселенной.

И это отнюдь не наша конструкция: так действительно понимали Геракла и в древности все, кто к нему относился серьезно. Такое представление имеем мы и в нашей трагедии. Так, в том месте, где страждущий герой кричит своей дружине:

 
               Вы откуда
Родом, Эллады сыны недостойные? Вам посвятил я
Жизнь безотрадную всю, и моря очищая, и земли…
 

Или там, где он говорит о виновнице своей смерти:

 
И кто ж мой враг? Не рать на поле брани,
Не исполинов земнородных племя,
Не дикий зверь, не кто-либо из сильных,
Будь эллин, варвар он иль кто другой
На всем пространстве матери-Земли,
Которую, скитаясь, я очистил.
 

Так понимал Геракла и Еврипид в трагедии его имени, и еще раньше Пиндар в первой немейской оде. А что этот взгляд оставался преобладающим до римского времени, доказывает, между прочим, Лукреций во вступлении к 5-й книге, где он сопоставляет трех божественных благодетелей человечества, Деметру, Диониса и Геракла: первая даровала людям хлеб, второй – вино, а третий истребил чудовищ. В связи с этим представлением и апофеоз получает особое значение: Геракл удостоился его за свой великий подвиг умиротворения Земли.

Нет сомнения, что это взгляд очень серьезный и глубокомысленный, вполне достойный народа, который более других обладал даром сознательно относиться к жизни, замечать важные ее стороны и давать им выражение в полных поэтической красоты картинах. Дикость первобытного состояния, когда жизнь людей не была обеспечена от более сильных пород животных, да и homo был homini lupus, жила в памяти эллинов; контраст с окружавшей их законностью требовал объяснения. То, что было работой многих поколений, они, по своей склонности к наглядному мышлению и олицетворениям, приписали одному лицу: так возник образ Геракла как умиротворителя вселенной. Образ серьезный, нет спора; но можно ли назвать его трагическим? Очевидно – нет. Идея о человеке, облагодетельствовавшем землю и приобщенном за это к сонму богов, – это идея религиозная, поскольку она выражается в культе, идея нравственная, поскольку такой человек является предметом подражания для других, но не идея трагическая. Для трагедии необходим конфликт, а конфликта в идее о Геракле – умиротворителе вселенной нет.

А между тем Геракл был для эллинов глубоко трагическим образом. В чем заключается его трагизм, это мы увидим тотчас, а пока отметим, что элемент трагизма в образе Геракла – умиротворителя вселенной является иррациональным, т. е. необъяснимым на основании одних только тех соображений, которые были внушены благодарностью человечества своему благодетелю.

* * *

Так в чем же заключается его трагизм?

Первым делом – в том, что этот умиротворитель вселенной, этот будущий бог не владеет ни одной пядью земли – той Земли, которую он очищает своими подвигами. У него нет дома, где бы он мог отдохнуть от трудов; нет меча и брони: его оружие – палица, которую он добыл себе в лесу; нет плаща: его одежда – шкура того зверя, которого он сам убил. Мало того: он не располагает даже сам собою, он – вассал царя аргосского Еврисфея, гораздо худшего в смысле личной доблести человека чем он. Это представление о Геракле как человеке подневольном так же упорно держалось в народе, как и представление о Геракле – умиротворителе вселенной. Оно имеется в виду в тех строках нашей трагедии, где Еврит попрекает героя тем,

 
Что он, на рабство волю променяв,
Побои терпит от господ надменных.
 

И еще Бабрий, баснописец III в. по Р. Х., предполагает его в интересной басне, где афинянин и беотиец спорят о своих родных героях, кто лучше, Геракл или Тезей; афинянин, разумеется, доказывает, что Тезей лучше: он был царем, а Геракл рабом. И мы имеем право считать это представление основным: только при таком предположении понятны атрибуты, с которыми герой изображается, – львиная шкура и булава.

Итак, вот первый контраст в образе Геракла: с одной стороны, он самый могучий богатырь изо всех, когда-либо виденных на земле; с другой стороны, он влачит самую жалкую жизнь, какая только возможна для человека, – жизнь бездомного скитальца, работающего на других.

Но трагизм в образе Геракла не ограничивается этим контрастом. Как бы ни была несчастна его земная участь, мы легче миримся с ней, если мы знаем, что ему суждено быть бессмертным и наслаждаться вечным счастьем в обществе своей божественной супруги Гебы. Не то читаем мы в одном из стариннейших свидетельств о Геракле, в 11-й песни «Одиссеи». В ней описывается сошествие в преисподнюю Одиссея; в числе прочих теней встречает его и тень Геракла.

 
Мертвые шумно летали над ним, как летают в испуге
Хищные птицы; и, темной подобяся ночи, держал он
Лук напряженный с стрелой на тугой тетиве, и ужасно
Вдруг озирался, как будто готовяся выстрелить; страшный
Перевязь блеск издавала, ему поперек перерезав
Грудь златолитным ремнем, на котором с чудесным искусством
Львы грозноокие, дикие вепри, лесные медведи,
Битвы, убийства, людей истребленье изваяны были:
Тот, кто свершил бы подобное чудо искусства, не мог бы,
Сам превзошедши себя, ничего уж создать совершенней.
Взор на меня устремив, угадал он немедленно, кто я;
Жалобно, тяжко вздохнул и крылатое бросил мне слово:
«О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный,
Иль и тобой, злополучный, судьба непреклонно играет
Так же, как мной под лучами всезрящего солнца играла?
Сын я Крониона Зевса; но тем от безмерных страданий
Не был спасен; покориться под власть недостойного мужа
Мне повелела судьба».
 

Не ради меланхолических слов самого Геракла привел я это место – в них после сказанного выше ничего нового не заключается. Нет; важно для нас теперь то, что Одиссей среди теней преисподней встречает и Геракла, который ведет там такое же бесцельное и безотрадное существование, как и другие; никогда не пустит он той стрелы, которою он угрожает, точно так же как Тантал никогда не напьется воды, которой он жаждет, или как Сизиф никогда не докатит своего камня до вершины горы. Как же попал в преисподнюю Геракл? Ведь ему было суждено пировать с богами в вечном блаженстве, имея супругой божественную Гебу? Эти два представления совершенно несовместимы. Наш поэт сам это сознавал; появление Геракла он вводит следующими словами:

 
Видел я там, наконец, и Гераклову силу – один лишь
Призрак воздушный: а сам он с богами на светлом Олимпе
Сладость блаженства вкушает близ Гебы, супруги цветущей.
 

Но такое раздвоение личности совершенно лишено аналогий в греческой религии и свидетельствует лишь о стремлении поэта связать между собой два разнородных представления.

Действительно, благодаря исследованиям Эрвина Роде (в его гениальной книге «Psyche»), мы имеем возможность поставить следующую дилемму: если Геракл бессмертен и божественен, то он никогда не умирал; если же он умер и был сожжен, то его душа находится в преисподней – из этого правила нет исключений. Это значит, что представление о пребывании души Геракла в аду есть прямое и необходимое последствие представления о его смерти и сожжении.

Теперь спрашивается: имеется ли миф о смерти и сожжении Геракла? Да, имеется. Это – именно тот миф, который образует содержание нашей трагедии.

* * *

Из сказанного видно, что значение Геракла далеко не исчерпывается формулой: «обоготворенный очиститель вселенной». К представлению об очистителе прибавился трагический элемент – представление о бездомном скитальце, работающем на худшего человека; что же касается обоготворения, то оно прямо исключается представлением о пребывании Геракла в аду.

Следует ли отсюда, что выведенная нами формула неправильна? Нет, конечно: мы ведь видели, что она жила в сознании эллинов от Пиндара до поздних времен. Отсюда следует только, что она не исконна. Всматриваясь в наш образ, мы за Гераклом – умиротворителем вселенной различаем другого Геракла, великого и грустного; мы должны сделать попытку уразуметь его значение, так как только этим путем мы можем понять также и те элементы, которые живут и в историческом, так сказать, Геракле, но не разрешаются формулой «обоготворенный очиститель вселенной», – и, главным образом, странное противоречие между апофеозом Геракла и его пребыванием в царстве теней.

Доискиваться формулы для этого доисторического Геракла нет надобности: ее дает нам в ясных словах древнейший после Гомера свидетель – Гесиод. Во вступлении к его поэме «Щит Геракла» говорится о цели, которую преследовал Зевс, рождая этого своего сына:

 
          Отец же бессмертных и смертных
Новую думу задумал в душе своей: чтобы и людям,
И олимпийцам создать отвратителя гибели лютой.
 

«Отвратителя» – по-гречески ἀλκτῆρα. Если мы теперь вспомним, что доисторическим именем Геракла было именно Ἀλκαῖoς или Ἀλκείδης, «Отвратитель», то исконность этой гесиодовской формулы станет еще более очевидной. Геракл – отвратитель; в этом его призвание. Но он не только отвратитель бедствий, Ἀλεξίκακoς, для призывающих его в историческое время верующих людей: Зевс создал его для того, чтобы он отвратил гибель, тяготевшую и над богами, и над людьми, надо всем его царством. Это ясно следует из слов Гесиода. А этим мы вступаем на космогоническую почву; трагедия, героем которой становится этот Геракл, – уже не земная трагедия, а сама divina commedia эллинской веры: религия Зевса.

В чем же состоит религия Зевса?

Зевс – отец богов и людей; но он был им не всегда и будет им не вечно.

Было время, когда человеческий род жил в полном мире со своей кормилицей Землей; она и питала его, подобно прочим тварям, и снабжала тем знанием, в котором он нуждался, наравне с прочими тварями – тем загадочным для биологов, удивительным и чудесным для простого человека знанием, которое мы называем инстинктом. То был золотой век. Зевса тогда не было; Кронос управлял людьми.

Но вот настала перемена: человечество отделилось от Земли и обратилось против нее, силой добывая у нее ее дары. Земля отказала ему за это в исходящем от нее знании; место инстинкта занял разум. И здесь эллин, благодаря той своей склонности к наглядному мышлению и к олицетворениям, – то, что было результатом долгого развития, приписал одному лицу. «Зевс, – говорит Эсхил («Агамемнон»), – повел человечество по стезе сознания»; Зевс сразился с силами Земли, с Титанами, и, низвергнув их в Тартар, основал свое царство. Земля, побежденная, покорилась, но не навсегда.

Все, что имело начало, будет иметь и конец; одна только Земля будет существовать вовеки. Ее власть продолжает тяготеть над человечеством: как горы со временем упадут и заполнят долы, так и человечество вернется под законы Земли. Выражаясь мифологически: царство Зевса обречено гибели; как некогда сыны земли Титаны были сражены богами, так в отдаленном будущем боги будут низвергнуты сынами Земли Гигантами. Зевс знает об этом решении рока; он один среди «легкоживущих богов» не может наслаждаться блаженством. Как спасти царство богов от грозящей гибели? Знает это только та, что все знание в себе скрыла, – Земля. Как заставить ее выдать свою тайну?

В диких горах Эпира есть местность, называемая Додоной; там растет вековой дуб, корни которого заходят в глубь земли. Его листья постоянно шепчутся между собою; их шелест – это весть Земли. И две голубки сидят на ветви дуба и, проникнутые исходящей от него силой Земли, тихо воркуют; их воркование – это весть Земли. Зевсу эта весть непонятна; он – враг Земли.

Здесь в традиции незначительный пробел. Но позволительно догадаться, что Зевс именно ради выяснения этой непонятной ему вести отправил к дубу людей, приказав им жить по законам Земли, как живут звери лесные. Это – те Селлы, о которых мы знаем из молитвы Ахилла у Гомера («Илиада»): «Зевс, владыка Додонский, пелазгический, далеко живущий, властвующий в бурной Додоне, в ней же Селлы живут тебе пророками, не моющие ног, спящие на голой земле»; это последнее – для того чтобы и их проникла сила Земли, чтобы им стали понятны и шелест дуба, и воркование голубиц, чтобы они передали ему, несведущему богу, весть всеведущей Земли.

И действительно, старинное свидетельство, сохраненное мифографом Аполлодором, гласит: «Богам был дан оракул, что Гиганты никем из богов сражены быть не могут, но что они падут, если некто смертный придет на помощь богам». «Некто смертный» – и только? Не было ли прибавлено: «Смертный из крови Зевса»? Мы не знаем; свидетельство наше сохранено в слишком кратком и отрывочном виде.

Зато одно мы знаем теперь: мы знаем, что значат вышеприведенные слова Гесиода: «Отец же бессмертных и смертных новую думу задумал в душе своей: чтобы и людям и олимпийцам создать отвратителя гибели лютой». Все работы Геракла, на которых основано его значение как умиротворителя вселенной, весь этот «венец страданий», как его красиво называет Еврипид, отходит на задний план: Гераклу сужден один великий подвиг – низвергнуть Гигантов, отразить гибель от богов и людей.

* * *

Началась земная жизнь Геракла. Зевс – его отец; но он ничего не мог ему дать кроме жизни. Это вполне понятно: только вполне самобытный в своем развитии сын может быть сильнее отца. Власть царей исходит от Зевса – поэтому Геракл не царь. Богатством награждают боги – поэтому Геракл бедняк. Таким-то образом бы создан этот тип вполне и во всех отношениях самобытного человека. Самобытен он также и нравственно. У Геракла один закон – его воля. Он один, никому не будучи ничем обязан, имеет право никого не слушаться, кроме себя. С такими задатками отправляется на свет спаситель богов и людей. Зевс с тревогой следит за его судьбой: удастся ли его сыну, не имеющему другой путеводной звезды, кроме собственной воли, побороть все препятствия, которыми так богата жизнь?

Видит и разделяет его заботы его божественная дочь Паллада Афина. Ее вольной воле возможно то, что себе не может разрешить ее отец: она становится – на то она валькирия греческой религии – покровительницей и помощницей его сына. Правда, литературная традиция об этом почти умалчивает; зато на древнейших расписных вазах она с ним встречается замечательно часто – до того часто, что явилось даже мнение о браке между ним и Афиной. А впрочем, и литературная традиция все же не совсем об этом умалчивает, и из сохранившихся свидетельств одно стоит сотни. Мы читаем его в «Илиаде». Афина негодует на Зевса, помогающего троянам:

 
Лютый, всегда неправдивый, моих предприятий рушитель!
Он никогда не воспомнит, что несколько раз я спасала
Сына его, Еврисфеем томимого в подвигах тяжких.
 

Это предание позднее заглохло; в нашей трагедии сохранился лишь след его. Зато и литературная, и изобразительная традиции знают супругой Геракла Деяниру.

Отвлечемся немного от «нежной, прекрасноокой» героини Софокла: Деянира не всегда была такой. Прежде всего ее имя: Δηιάνειρα, «возбуждающая к брани мужей» – настоящее имя валькирии, мало идущее к кроткому характеру Софокловой героини. Затем интересно сравнить свидетельство вышеназванного Аполлодора про Деяниру: «Она умела управлять конями и занималась военным делом». У Софокла не осталось и следа от этих воинственных наклонностей его героини. Но это свидетельство не единично: в схолиях на Аполлония Родосского сохранилось известие Ферекида, что Деянира помогла Гераклу в его войне против дриопийцев, сражаясь рядом с ним. Поразительно это известие по двум причинам. Во-первых, дриопийцы – этот тот самый народ, из которого происходила Иола, вторая героиня «трагедии верности». А во-вторых, потому что это представление о Деянире-валькирии, помогающей Гераклу в его сражениях, окончательно сближает ее с Афиной, всегдашней валькирией греческих сказаний.

Быть может, она первоначально и была Афиной? Быть может, великодушная дочь Зевса, разделяя его тревогу о земной жизни Геракла, пожертвовала и своей божественностью, и своей девственностью, чтобы стать Деянирой, смертной супругой намеченного роком спасителя царства богов?

Там, где для нас снова загорается свет, мы видим Деяниру дочерью Энея (Oἰνεύς), царя этолийского города Плеврона на берегу великой реки греческого запада Ахелоя. Замечу тут же, что этот Ахелой, почитавшийся и в Додоне, был для греков рекой по преимуществу, подобно Рейну германской мифологии. И вот бог этой реки получает власть над Деянирой, являясь ее чудовищным женихом. Откуда эта власть? Мы не знаем. Не стояла ли она в связи с очеловечиванием Афины-Деяниры? Так в позднейших греческих сказаниях божественная Мудрость, – соответствующее Афине отвлеченное понятие, – снизойдя на землю, подпадает власти земных сил и ждет своего освободителя. Так в германских сказаниях Сигурд освобождает валькирию Брунгильду из ограды пламени на прирейнской скале.

Деяниру освобождает Геракл, сразившийся с Ахелоем: она следует за ним как его жена в аргосский город Тиринф, в котором он княжит как вассал Еврисфея. На пути им встречается другой поток, тоже еще этолийский, Евен; русло было глубокое, моста не было, перевозчиком служил кентавр Несс, а перевозил он путников на своей собственной лошадиной спине. Геракл доверил ему Деяниру; очутившись с ней на средине течения, Несс нескромной рукой коснулся своей прекрасной ноши. Деянира вскрикнула; заметив, в чем дело, Геракл пустил в Несса стрелой, а его лук был волшебным, и его стрелы были отравлены ядовитой кровью лернейской гидры. Чувствуя себя при смерти, Несс сказал Деянире, чтоб она взяла с собой ком его запекшейся крови; эта кровь, говорил он, будет для нее талисманом, благодаря которому Геракл уже ни одной женщины не полюбит после нее. Не подозревая коварства этих двусмысленных слов, Деянира послушалась его совета.

Итак, два потока – Ахелой и Евен. И два чудовищных жениха Деяниры, сраженные Гераклом, – Ахелой и Несс. Не совпадали ли они первоначально? Стоит вдуматься в эту возможность.

Тиринфская жизнь Геракла, в которую миф вставляет цикл его двенадцати подвигов (точнее, его продолжение и конец) – наслоение позднейшее, плод переселения мифа о Геракле в Арголиду. Исконным продолжением старинного мифа о Геракле как намеченном спасителе царства богов была эхалийская драма.

В Эхалии – первоначально, подобно Фтии, «городе исчезновения» (от oἴχoμαι – «удаляюсь»), позднее представляемом в нескольких местах Эллады, между прочим на острове Евбее, – жило могучее племя дриопийцев (от δρῦς – «дуб»; итак, дриопийцы – «сыны дуба», носители сил земли, т. е. те же Гиганты). Их царь Еврит был отцом многих детей, из которых наиболее славились старший сын, «могучий» Ифит, и красавица дочь, «светлокудрая» Иола. Как гость Еврита, Геракл подружился с его сыном; но и Иоле его образ запал в душу… В этой эхалийской истории многое остается для нас неясным; но некоторые следы, сохранившиеся и в нашей трагедии, показывают нам, что первоначально почин любви принадлежал Иоле и что она задумала достигнуть своей цели с помощью волшебного напитка, который она поднесла Гераклу, сговорившись об этом со своим братом, а его другом Ифитом.

И вот когда Еврит, желая выдать дочь замуж, объявил для ее женихов состязание с его сыновьями в стрельбе, то в числе женихов явился и Геракл. С помощью своего волшебного лука он легко победил всех; но в руке дочери Еврит мужу Деяниры, понятно, отказал.

Здесь позднейший миф вставляет два эпизода, чуждых, думается мне, первоначальному сказанию: во-первых, убийство Гераклом Ифита, пришедшего к нему в Тиринф, чтобы выследить славный табун коней, уведенный разбойниками у его отца Еврита; во-вторых, рабскую службу Геракла у Омфалы, царицы лидийской, во искупление этого убийства. Позднее происхождение этих эпизодов доказывается, во-первых, их очевидной целью перенести действие из Тиринфа обратно в Фессалию: предполагается, что именно совершённое убийство заставило оскверненную семью оставить Тиринф и искать убежища в фессалийском Трахине, на склоне Эты, у царя трахинского Кеика. Первоначальный миф, имевший своей родиной Фессалию, в этом средстве не нуждался. Во-вторых, самая идея искупительной службы и очищения от убийства – идея аполлоновская, составная часть аполлоновской «катартики». Я не настаиваю на том, что представление об Омфале как лидийской царице – представление довольно позднее, вызванное притязанием лидийских царей вести свой род от Геракла: очень возможно, что в более древнем фазисе мифа Омфала была царицей фессалийского города Омфалия. Но я вижу в обоих именах несомненную связь с ὀμφαλός – «пупом» земли в дельфийском храме, а стало быть, и новый, неоспоримо аполлоновский элемент.

Первоначально события развивались быстрее. За состязанием и отказом шел эхалийский поход – осада города, взятие его, истребление Евритова дома, пленение Иолы. Здесь поворотный пункт. Все время Зевс с тревогой следил за земной судьбой своего сына: удастся ли ему, не имеющему другой путеводной звезды, кроме своей собственной воли, побороть препятствия, которыми так богата жизнь? От решения этого вопроса зависит ведь участь царства богов.

Рок ответил: нет. Долгое время великодушная валькирия Деянира его охраняла, сражаясь с ним вместе против дриопийцев-Гигантов. Победа уже была в его руках; Эхалия, «город исчезновения», пала. Но вот прекрасная дева из вражьего племени пленяет сердце непобедимого богатыря. Узнав, что он полюбил другую, Деянира посылает ему плащ, пропитанный ядом Несса, – мнимый талисман, долженствовавший вернуть ей его любовь. Не будучи в состоянии вынести мучения, которые ему причинял отравленный плащ, Геракл сам велит поднять его на костер и живым сгорает на нем. Его душа навеки нисходит в ад; не стало «отразителя гибели», нависшей над богами и людьми; царству Зевса наступает конец.

Я попытался в предыдущем извлечь из древнейшего сохраненного нам предания о Геракле – намеченном роком спасителе царства богов – его древнейшую уловимую для нас форму, ту, в которой этот миф был основным мифом религии Зевса. В древнейшей же литературной обработке мифа – Софокл читал ее в «киклическом» эпосе «Взятие Эхалии» (Oἰχαλίας ἅλωσις), содержание которого мы поэтому восстановляем на основании и его трагедии, и других разрозненных свидетельств, – он уже оказывается запечатленным печатью религии Аполлона, которая значительно изменила его смысл и характер. Некоторые аполлоновские элементы эпического предания были уже отмечены попутно; другие делает «Одиссея». Еврит – искусный стрелок, получивший от самого Аполлона лук и стрелы. Но он возгордился и вздумал вызвать на состязание самого бога, за что и был убит им – обычная аполлоновская мораль. Его лук достался его сыну Ифиту, который подарил его Одиссею, своему кунаку; это – тот самый лук, с помощью которого Одиссей позднее убил женихов Пенелопы. Таким образом, связь Геракла с домом Еврита разрушена; а с нею разрушено и основание для мифа о смерти Геракла.

Действительно, религия Аполлона, будучи наслоена на религию Зевса, произвела в ней такой переворот, после которого предание о смерти Геракла стало неприемлемым. Царству Зевса была обеспечена вечность. А если так, то Гигантов, от которых ему грозила гибель, пришлось признать побежденными им: Гигантомахия, эти «сумерки богов» религии Зевса, была из будущего перенесена в прошлое, где она явилась довольно нелогичным повторением титаномахии. Но мы видели – Гиганты могли быть побеждены только с помощью Геракла. Итак, эта помощь состоялась; Геракл на колеснице своего отца сразил эту дикую рать. А раз он совершил этот подвиг, то уже не было никакого основания отказывать ему в обещанном апофеозе:

 
Радуйся! Дело свершил ты великое в сонме бессмертных;
Ныне живешь ты, не зная ни горя, ни старости лютой, —
 

говорит про него Гесиод («Теогония»).

С этим исходом, понятно, не уживалось представление о сошествии души героя в ад; то место «Одиссеи», которое я привел выше, – единственное свидетельство о нем, и его странная двойственность прекрасно соответствует духу той переходной эпохи, когда образ Геракла, погибшего спасителя богов, стал блекнуть перед побеждающим образом Геракла, обоготворенного очистителя вселенной. Логика требовала, однако, чтобы вместе с мифом о сошествии души Геракла в ад и миф о его смерти был предан забвению. И действительно, этот миф не был перенесен дорийцами на их новую родину, в Аргос; он остался в Фессалии. Конечно, раз он нашел себе поэтическое выражение в эпосе о «взятии Эхалии», то позднейшим поэтам не возбранялось иногда брать из него свои сюжеты; так новонайденный Вакхилид в одном дифирамбе описывает нам предсмертное жертвоприношение Геракла, и сходство этого описания с Софокловым доказывает нам, что оба поэта очень точно следовали своему источнику – указанному эпосу. Не возбранялось также и в вольной поэзии соединять, вопреки религиозным верованиям, сожжение на Эте с апофеозом, как это делает Софокл в «Филоктете»: