Текст книги "Софокл и его трагедийное творчество. Научно-популярные статьи"

II

«Филоктет, сын Пеанта, царя мелийцев на склонах трахинской Эты над Сперхеем» – все это звучит пока довольно прозаически. «Филоктет» означает «любитель имущества»; имя отца Пеант, греч. Ποίας, производное от πoία «трава», определяет понятие этого имущества точнее – сочными горными пастбищами на Эте и тем, что на них пасется. Мы гораздо более в хозяйственной, чем в героической сфере. Кто знает, быть может, тот, в уме которого впервые возник образ Пеантова сына Филоктета, и представлял себе его именно расчетливым хозяином скотоводческой эпохи, которому суждено состариться среди своих коров и овец и умереть в гордом сознании, что он своими руками удвоил число голов унаследованного от отца скота? А может быть – и, кажется, это будет вероятнее – здесь имелся в виду эффект контраста? В самом деле, представим себе возможно наглядно картину первого деяния, которое героическая сага приписывает нашему Филоктету.

Это вместе с тем соединительное звено между двумя трагедиями нашего поэта – «Трахинянками» и «Филоктетом».

Сцена – заповедный луг Зевса на вершине Эты. Туда измученный ядовитым плащом Геракл был отнесен своей дружиной; его положили на воздвигнутый по его приказанию костер, долженствующий отдать его в руки исцелительницы-смерти. Но кто бросит желанное пламя в готовый костер? Здесь, впереди дружины, родной сын страдальца Гилл; но он заранее с ужасом отказался:

 
О горе, горе! Ты велишь, отец мой,
Твоим убийцей нечестивым стать!
 

Здесь его роковая невеста Иола, в объятиях которой он вкусил последнюю усладу любви; но эту усладу и она ему даровать не согласна. Здесь его старый врач, облегчавший по мере своих сил его предсмертные мучения; но лучшего исцеляющего средства и он ему дать не решается. Здесь его храбрые соратники, с ним вместе взявшие Эхалию; но на это дело и их рука не поднимется. Кто же услышит и исполнит последнюю волю томящегося в неслыханных мучениях героя? И вот участливая судьба посылает ему его избавителя. Это молодой царевич-пастух, мало знающий жизнь. Героическому делу он чужд, он не витязь, не боец; он просто «Филоктет, сын Пеанта». Послушный зову чужого человека, едва понимая сам, что он творит, он берет пылающий факел и поджигает смолистые сучья костра. За эту высшую услугу Геракл дарит ему свое высшее достояние: волшебный лук, никогда не дающий промаха, и стрелы, напитанные смертоносным ядом лернейской гидры.

Да, теперь «Филоктет, сын Пеанта» нам понятен; я думаю, мы не ошиблись, объясняя возникновение этого образа законом контраста. Но именно только возникновение. Дальнейшая жизнь возникшего была обусловлена другими силами. Показалось неправдоподобным, чтобы человек, оказавший Гераклу столь великое благодеяние, был ему первоначально чужим. В особенности когда, под влиянием религии Аполлона, смерть Геракла на Эте была заменена апофеозом – тогда и на долю его помощника Филоктета должна была выпасть более высокая честь. Он был сделан другом Геракла, его «любимцем» (ἐρωμένoς) в аполлоновском значении этого слова. И тут мы не поколеблемся признать ту идеализацию отношений между ἐραστής и ἐρωμένoς, которая нам знакома из первых панегириков в платоновском «Пире». Речь идет о высшем даре любви и милосердия, о даре избавляющей смерти; и вот мы видим: чего не посмели сделать ни сын для отца, ни милая для милого, ни товарищи для товарища, то делает друг для друга – вот аполлоновское преображение первоначального смутного деяния царевича-пастуха Филоктета, сына Пеанта; от него и наша трагедия сохранила след:

 
Коснись его (лука); ведь некогда и сам я
Благодеянием его добыл.
 

А раз попав в аполлоновскую сферу, наш Филоктет стал расти и расти – и дорос, наконец, до того, что стал главным героем аполлоновской концепции троянской войны.

* * *

Но что же это такое – аполлоновская концепция троянской войны? Постараюсь ее определить, но начинать придется издалека. А именно со средних веков.

В неведомой стране возвышается неприступная гора Монсальват. Никто из людей туда попасть не может, сколько бы он ни искал и ни трудился; те счастливые, которым открывается доступ к ее чудесам, были заранее намечены главной святыней Монсальвата, великим святым Граалем. Эта святыня обитает в храме, нездешними руками воздвигнутом на святой горе; в нем живут питаемые Граалем рыцари и девы в вечном блаженстве. Сам Грааль – это чаша от тайной Вечери, та самая, которая затем приняла кровь Спасителя, когда копье сотника (Лонгина) пронзило Распятому бок. Дивный свет от нее исходит; кто его созерцает, тот не подвержен ни болезни, ни старости, сколько бы он ни жил. Другая святыня Монсальвата – копье. То самое, о котором только что была речь. Вечно сочится кровь с его острия; она будет сочиться вплоть до дня страшного суда.

Это, повторяю, средневековое предание. А вот и античное.

В неведомой стране возвышается неприступная гора; ее имя неизвестно, но народ, ее населяющий, зовется «загорным народом» – гиперборейцами. Ни один смертный к ним не попадет: «Ни на корабле, ни пешком, – говорит Пиндар, – не найдешь ты чудесной дороги к сонму гиперборейцев». Это – народ-избранник Аполлона; их славословиям и жертвам он более всего рад, когда его священные лебеди его занесут на их гору. Никогда от них не отходит муза; всюду хороводы дев, всюду звуки лиры и флейты. Ни старость, ни болезнь не трогают богом любимого племени; без печалей и раздоров живут они, не страшась даже строгой Немесиды, столь ревниво карающей чрезмерное человеческое счастье. Там стоит чудесный храм Аполлона: его некогда построили пчелы из воска и лебяжьего пуха. И звался он «пуховым храмом» (πτέρινoς ναός). Главная святыня этого храма – стрела Аполлона, та самая, которой он убил киклопов (первоначально, вероятно, Пифона). Чудесное свойство этой стрелы – что она незримым образом питает человека и переносит его через воздух, куда прикажет бог.

Продолжаем о Монсальвате. Доступ к нему имеют, как уже было сказано, только те, кого наметил сам Грааль, – таков тот Парсиваль, главный герой легенды о Граале. Но и помимо того братство Монсальвата поддерживает общение с миром людей через своих посланцев: «Мужей отправляют тайно, дев выдают явно», – говорит Вольфрам. Из мужей самый знаменитый пример – тот Лоэнгрин, которого лебедь по приказанию Грааля перевез в брабантское герцогство.

Также и гиперборейская страна не вполне отчуждена от мира людей. С божьего соизволения туда проникли славные герои древности – Персей, Геракл. Но и от них посланцы проникли к людям. Когда земному отражению гиперборейского храма, Дельфам, угрожала опасность от галлов, Аполлон отказался от всякой человеческой помощи, возвестив:

 
Моей заботой будет брань – и белых дев.
 

И действительно, когда появилось галльское войско, внезапно поднялась метель и две гиперборейские девы с воздушной высоты засыпали пришельцев снегом. Но больше рассказывают гиперборейские легенды о мирной помощи, приносимой посланцами загорного народа. Таков тот Абарид, которого стрела Аполлона переносила через воздух и питала, так что он не нуждался в земной пище; он принес афинянам спасение от голода и чумы. Таков был и Пифагор, ипостась «гиперборейского Аполлона», тоже чудесным образом переносившийся с места на место и могший не знать ни голода, ни жажды. Таковы были Галеот и Телмесс, сыновья Аполлона и гипербореянки Фемисто́, которым бог повелел плыть – одному на запад, другому на восток, – чтобы учить людей его воле.

Но легенда о Монсальвате знает также и царя чудесного народа, и этим царем был грешник. Его имена различны: Evalach-Mordrain, Pelles, Amfortas. Что касается его греха, то о нем тоже повествуется различно; но эти различные повествования сводятся к двум коренным мотивам. Первый мотив – преступное любопытство. Несмотря на предостерегающий голос с высоты, царь приблизился к чаше Грааля, чтобы познать ее сокровенные чудеса. Второй мотив – нарушение обета целомудрия. Таковое вменялось в обязанность всем рыцарям Грааля; и вот царь не устоял против чар земной любви. За это его оставила небесная благодать; в поединке он был поражен отравленным копьем. Какое это было копье? Легенда молчит; но в другом месте она рассказывает про «увечного царя», раненного чудесным копьем Монсальвата и могущего получить исцеление только от него же. Представляется очень соблазнительным соединить этот отщепленный мотив с главным и допустить, что первоначально именно царь-грешник был ранен этим копьем и от него должен был ждать исцеления, как это и представил со своей обычной гениальной интуицией Р. Вагнер в своем «Парсифале». Как бы то ни было, но раненый царь в постоянных мучениях ждет своего избавителя. Святой Грааль, всех других услаждающий, ему лишь удлиняет его безотрадную жизнь. От всех рыцарских удовольствий должен был он отказаться. Единственное, что ему осталось при его увечности, это – удить рыбу в окружающем Монсальват озере. Его поэтому и зовут «царем-рыболовом», ilroi pêcheur, каковое название преобладает над встречающимся изредка названием царя-грешника (roipécheur) и, если не ошибаюсь, вытеснило его.

И вот, наконец, соответствующий царь-грешник в соответствующей античной саге… я ведь надеюсь, что приведенные до сих пор параллели достаточно убедили читателя в том, что средневековая легенда о Монсальвате и античная о гиперборейцах действительно соответствуют друг другу. Конечно, при этом соответствии рождается неизбежный вопрос: случайный параллелизм или преемственность? Не хочу его предрешать; укажу только на то, что если преемственность тут есть (а я склонен это допустить), то мостом между античностью и средневековьем могла служить новопифагорейская легенда, принявшая, как мы видели, легенду о гиперборейцах в свой состав. Но будет об этом; вернемся теперь окончательно к античности.

* * *

И здесь мы имеем не одно только предание, и прежде чем перейти к тому, которое ближайшим образом нас интересует, мы должны коснуться той отщепленной традиции, которая группируется вокруг аполлоновского героя Телефа. Этот Телеф-«Дальнесвет», сын Геракла и Авги-«Сияющей», представлен царем мисийской Тевтрании в Малой Азии. Когда ахейское войско по ошибке вместо троянской области высадилось на берег его родины и напало на Тевтранию, он пришел на помощь своим и был ранен в бедро копьем Ахилла – тем славным Пелеевым копьем, которого («Илиада»)…

 
               Никто из ахеян
Двигать не мог, и один Ахиллес легко потрясал им,
Ясенем сим Пелионским, который отцу его Хирон
Ссек с высоты Пелиона на гибель враждебным героям.
 

Рана не заживала; Телеф вопросил в Дельфах оракула и получил знаменитый ответ: «Ранивший исцелит». Тогда он отправился просителем в ахейский стан и был действительно после ряда опасностей исцелен прикосновением Пелеева копья. Копье же это до последних времен хранилось в храме ликийского города Фаселиды, причем следует помнить, что Ликия, «страна света», – вариант страны гиперборейцев. Предание о грехе Телефа, за который он был наказан незаживной раной, здесь затемнено. Что оно первоначально существовало, видно из того, что еще Эсхил вывел этого Телефа немым вследствие его преступления; но в чем это преступление состояло – этого мы сказать не можем. Имел ли этот миф влияние на средневековую сагу? Считаю себя вправе сказать, что покойный А. Н. Веселовский признавал это влияние и между прочим видел след живучести представления о Пелеевом копье в имени Пеллеса, одного из владык чудесного копья на Монсальвате. Не смею тут высказываться определенно; но, когда мы встречаем в атмосфере Грааля рыцаря Гектора (Queste du Graal), когда видим там же царя египетского Толомеса и монсальватского Галаада (Grand St. Graal), в именах которых так легко узнать гиперборейцев Телмеса-восточного и Галеота-западного, то это предположение становится очень соблазнительным. Но как бы то ни было, миф о Телефе не более как отщепленная ветвь предания об античном царе-грешнике. Перейдем к нему самому.

Так как я дал в другом месте (Филоктет и Хриса, Гермес, 1911) филологическое его исследование, то я позволю себе здесь ограничиться простым изложением.

Аполлон, бог света и чистоты, охраняет свой возлюбленный город Трою. Но ее царевич Парис совершил тяжелое преступление: он обольстил и похитил жену своего хозяина Елену. Этим он навлек гибель на свою родину. Запятнанный прелюбодеянием город должен погибнуть. Лук Аполлона не будет в состоянии охранять его от другого столь же могучего и волшебного лука – того, который умирающий Геракл оставил в руках своего любимца Филоктета. Пусть только молодой Филоктет хранит чистоту и целомудрие – тогда Трое не избегнуть гибели. Итак, Филоктет – носитель рока; чистота, противопоставленная порочности Париса, – залог его успеха. Но, конечно, Филоктет ничего не знает о своей силе – Аполлон не выдает врагам того решения рока, которое должно погубить его город. Пока он – девственник и женской любви не познал; все зависит от того, останется ли он таковым и впредь. Отплыв из своей мелийской родины на семи судах, он присоединяется к греческому войску; вместе плывут они по направлению к Трое. Вот они въезжают в воды аполлоновского царства; принимает их остров Хриса – думается мне, тот самый центр культа Аполлона, который имеет в виду и жрец Хрис в своей молитве («Илиада»):

 
Бог сребролукий, внемли мне; о ты, что хранящий обходишь
Хрису, священную Киллу и мощно царишь в Тенедосе…
 

Здесь, на одинокой прогулке, Филоктету является сама Хриса, нимфа острова, опасная чародейка, пленившая некогда еще Ясона. Действовала ли она в данном случае по приказанию свыше, по воле державного покровителя Трои?

Вероятно: во всяком случае ее чары были на благо обреченному городу. Не в силах был молодой Филоктет противостоять любви прелестницы; все дальше последовал он за отступающей и увлекающей его нимфой. Вот показалась ее обитель, цветастый луг; здесь она опускается на ложе цветов, здесь его ждет ее любовь. Опьяненный Филоктет переступает границы заповедной поляны… Увы! Закон таких полян неизменно один и тот же («Ипполит» Еврипида, пер. Мережковского):

 
Туда овец не смеет гнать пастух,
Туда и серп железный не заходит,
Там лишь пчела в некошеных лугах
Над травками душистыми летает,
И влагой орошает их речной
Сама Стыдливость. Там цветы срывать
Лишь тем дано, кто без науки гнета
Природой в целомудрии взлелеян,
Нечистым же и грешникам – нельзя.
 

Нечисты были помыслы у Филоктета. И не успел он переступить межу, как из скрытой пещеры на него бросился «недренный змей», тайный страж Хрисы и ее открытой обители; он так же быстро вновь исчез, но на ноге Филоктета зияла мучительная, незаживная рана.

Ее последствия не замедлили дать знать о себе. Нестерпимые мучения заставляли Филоктета оглашать стоянку непрекращающимися воплями. Та благоговейная тишина, при которой эллины только и могли молиться своим богам и приносить им жертвы, стала отныне невозможной. Сверх того вечно гноящаяся рана издавала зловоние, делавшее сожительство с раненым прямо невыносимым. В течение одного дня терпели ахейцы своего товарища в своей среде; но далее это им стало невмоготу. Флот их стоял у пустынного берега острова Лемноса; воспользовавшись глубоким сном Филоктета, ахейцы по совету Одиссея и по приказанию Атридов тайно уплыли, оставив царю-грешнику пищи и платьев на ближайшее время. Проснувшись, он увидел себя одиноким.

Так-то была удалена от Трои казавшаяся столь близкой гибель. Десять лет томился Филоктет на пустынном лемносском берегу; столько же лет длилась под стенами Трои безуспешная борьба. Пали Патрокл, Антиох, Ахилл, погиб от собственной руки герой «трагедии чести» Аянт; чем дальше, тем невыгоднее становилось положение осаждающих. Наконец, Одиссею удалось найти причину неуязвимости города, усердно оберегаемого Парисом под покровительством Аполлона. В ночной вылазке он захватил пленником лучшего троянского прорицателя, сына Приамова Елена (Ἕλενoς). Под гнетом насилия он выдал ахейцам так долго скрываемую тайну: что Трое суждено пасть от стрел Геракла и руки Филоктета. Тогда только ахейцы вспомнили о человеке, которого они десять лет назад покинули на пустынном побережье Лемноса. За эти десять лет Филоктет неустанными страданиями искупил свою вину; вернувшись к своим, он вновь обрел утраченное здоровье благодаря помощи Асклепия. А затем его победоносная стрела поразила насмерть прелюбодея Париса, виновника всей войны; смерть последнего защитника города была сигналом его собственной гибели.

Такова аполлоновская концепция троянской войны. Уже не Ахилл и Гектор, как в гомеровской «Илиаде», нет: Филоктет и Парис – ее герои. Недаром и в нашей трагедии просветленный Геракл пророчит своему другу:

 
Под стены Трои… уплыть ты должен.
Там от болезни исцелишься ты;
Там доблестью средь всех увенчан будешь
Бойцов ахейских; там стрелой моей
Исторгнешь жизнь у дерзкого Париса,
Виновника всех ужасов войны.
Возьмешь и Трою, и трофей победный,
Как лучший витязь воинства всего,
В чертог отправишь свой отцу Пеанту
К родимой Эты солнечным лугам.
 

Но где же и у кого нашла свое поэтическое выражение эта новая концепция, столь отличная от гомеровской? Какой поэт облек в плоть и кровь это сказание, которое Софокл предполагает известным своим зрителям?

* * *

Восходящие лучи аполлоновской религии успели еще озарить последние побеги гомеровской эпопеи, выросшей под сенью религии Зевса. Вообще для нашей «Илиады» Аполлон еще – троянский бог и центры его культа – те самые, позднее заглохшие троянские, о которых речь была выше. Но в более поздних наслоениях, легко выделимых, встречаются уже и Делос, и Дельфы, исторические святыни Аполлона. Точно так же и аполлоновская концепция троянской войны встречается в одном позднем и обыкновенно выделяемом месте «Илиады»:

 
          …За вину Приамида Париса.
Он богинь оскорбил, приходивших в дом его сельский:
Честь он воздал одарившей его сладострастием вредным.
 

В таком же позднем месте встречается и первое упоминание о Филоктете, интересное тем чаянием будущего, которое слышится в последних словах:

 
Живших в Мефоне и окрест Фавмакии нивы пахавших
Чад Мелибеи и живших в полях Олизона суровых —
Сих племена Филоктет, предводитель, стрелец превосходный,
Вел на семи кораблях…
Но лежал предводитель на острове Лемне священном
В тяжких страданиях, где он оставлен сынами ахеян,
Мучимый язвою злой, нанесенною пагубной гидрой.
Так лежал он, страдалец. Но скоро ахейские мужи,
Скоро при черных судах о царе Филоктете воспомнят.
 

Намеки на поранение Филоктета укладываются в развитую выше форму предания; но отсюда, разумеется, еще не следует, чтобы они предполагали именно ее. Ниже мы ознакомимся с другой формой легенды, которую мы (в отличие от развитой выше, софокловской) будем называть еврипидовской; и следует признать теперь же, что гомеровские намеки укладываются также и в нее. Итак, они решающего значения не имеют – для этого они слишком неопределенны.

Указанные места «Илиады» принадлежат к последним листьям гомеровского дерева; они возникли около 700 г., когда аполлоновская религия была в полном расцвете и под ее влиянием поэмы эпического цикла отчасти уже были составлены, отчасти составлялись. А так как эти поэмы имели своими центрами «Илиаду» и «Одиссею», то естественно допустить, что намек «Илиады» о Филоктете в них находил свое разрешение. Из этих поэм две должны были заняться участью Филоктета: «Киприи» и «Малая Илиада». В «Киприях» рассказывалось все начало троянской войны; их поэт, значит, не мог обойти молчанием историю поранения и оставления Филоктета. С другой стороны, «Малая Илиада», обнимавшая все события от смерти Ахилла до взятия Трои, должна была заняться историей возвращения Филоктета к своим.

И действительно, в этих двух поэмах Филоктет был упомянут. К сожалению, эксцерптор Прокл сохранил нам из них очень незначительные и невразумительные изречения. Из «Киприй» следующее: «Плывя отсюда (т. е. из Авлиды), он высаживаются на Тенедосе; и вот, в то время как они пировали, Филоктет был укушен змеем (ὕδρoς, как у Гомера) и вследствие зловония оставлен на Лемносе». Здесь география не выдержана: Тенедос лежит у самого троянского побережья, Лемнос – довольно далеко; плывя из Тенедоса к Трое, ахейцы никоим образом не могли заехать на Лемнос.

По оплошности ли певец смешал между собою оба центра троянской религии Аполлона, Хрису и Тенедос? Этого нам не решить. Но, впрочем, можно сказать, что наш («киклический») вариант отлично совместим с «софокловским» и несовместим с «еврипидовским». Ахейские вожди пируют ввиду близкого окончания томительного плавания; с ними Филоктет. Разгоряченный вином, он идет освежиться, в то время как его товарищи продолжают пировать; тут он и переживает приключение с Хрисой, ведущее его к роковому поранению.

Но во всяком случае его оставляют на Лемносе. Здесь он проводит все десять лет осады Трои; наконец, о нем «вспомнили», как говорит Гомер. Как это случилось?

Послушаем опять нашего эксцерптора Прокла; из «Малой Илиады» он приводит следующее: «Затем (т. е. после самоубийства Аянта) Одиссей, спрятавшись в засаде, берет пленником Елена; тот выдает пророчество о взятии города. Тогда Диомед привозит из Лемноса Филоктета. Тот, будучи исцелен Махаоном (сыном Асклепия), вступает в единоборство с Александром (т. е. Парисом) и убивает его». И здесь есть выражение, заставляющее нас задуматься; это – «единоборство» (μoνoμαχήσας). Оно несовместимо с представлением об убиении Париса волшебной стрелой Филоктета. А между тем о неточности эксцерптора говорить не приходится, так как он продолжает: «И его труп, обезображенный Менелаем, трояне поднимают и хоронят». Если мертвый Парис был хоть временно во власти ахейцев, то он не мог быть убит стрелой издали: предполагается такое же сражение из-за трупа с переменным счастьем, какое рассказывается в XVII песни «Илиады» относительно Патрокла, убитого копьем Гектора. Следует ли отсюда, что сказание о луке Филоктета, а с ним и аполлоновская концепция мифа о нем были еще неизвестны автору «Малой Илиады»?

Но в таком случае необъяснимо, как этот лук мог быть известен автору «Одиссеи». В собрании феакийцев Одиссей говорит так про себя:

 
Только одним Филоктетом бывал я всегда побеждаем
В Трое, когда мы, ахейцы, там, споря, из лука стреляли.
 

Да и «Илиада» в выписанном выше месте знает Филоктета как «стрельца превосходного». Нет, затруднения нам не решить – эксцерпт слишком незначителен.

* * *

Между героическим эпосом и аттической драмой пришелся расцвет греческой лирики, занявший седьмой и шестой века до Р. Х.; лирика же – творение Аполлона и настоящая область его религии и морали.

Если где-либо могла найти себе выражение аполлоновская концепция мифа о Филоктете как о царе-грешнике, то именно здесь. В эпосе это было невозможно: мы ведь видели, что тот десятилетний промежуток, который отделял грех Филоктета от его возвеличения, препятствовал связному изложению его истории в одной и той же эпической поэме. Только в лирической балладе это было возможно. Но была ли эта возможность осуществлена? Имелась ли среди пространных баллад Стесихора, этого столь славного в древности певца, о котором мы так мало знаем, – имелась ли среди его баллад и «Филоктетида», рассказывавшая в связном изложении всю его участь – и его услугу Гераклу, и его избрание роком, и его грех с Хрисой, и его томления на Лемносе, и его возвеличение под Троей? Увы! Вся греческая лирика для нас – огромное поле развалин с одиноко возвышающимися храмами – поэмами Пиндара и Вакхилида. У обоих встречается по намеку на сказание о Филоктете; но эти намеки относятся оба к возвращению Филоктета и ничего нового нам не дают. А впрочем, относительно Вакхилида Бласс не без правдоподобия допускает, что сохранившийся случайно его отрывок был заимствован из дифирамба, – т. е., по-нашему, баллады, – под заглавием «Филоктет». Не имеем ли мы именно здесь искомую балладу?

Оставим предположения; на более твердую почву вступаем мы, переходя от лирики к аттической трагедии.

* * *

Здесь Филоктету повезло: миф о нем обработали все три великих трагика, притом сначала Эсхил (неизвестно когда, но, разумеется, до 456 г., года его смерти). Затем Еврипид (в 431 г.) и последним Софокл (в 409 г.). И еще в одном отношении ему повезло: хотя «Филоктеты» Эсхила и Еврипида до нас не дошли, все же их читал в I в. по Р. Х. ритор-философ Дион Хрисостом. Результатом этого чтения он оставил нам, во-первых, сравнительный этюд о «Филоктетах» трех великих трагиков и, во-вторых, прозаический перифраз диалога первых сцен еврипидовского «Филоктета». Эти этюды вместе с прочими случайно сохранившимися отрывками и намеками дают нам возможность сравнительно недурно восстановить действие также обеих потерянных трагедий, причем мы для Эсхила можем еще пользоваться отрывками римского трагика Акция, который, на мой взгляд, в своем «Филоктете Лемносском» следовал преимущественно Эсхилу.

Правда, относительно Эсхила возникает сразу неудоборазрешимый вопрос: был ли его «Филоктет» самостоятельной драмой, или же частью трилогии? В последнем смысле пытался еще ответить Велькер: он отождествляет дионовского «Филоктета» с той трагедией, которая в рукописном каталоге трагедий Эсхила носит название «Лемносцы», приводимые же под именем «Филоктет» отрывки относит к предполагаемой трагедии «Филоктет под Троей» и, наконец, допускает еще одну трагедию «Περσίς» (т. е. «Разрушение Трои»), которая никем не упоминается. Тут что ни предположение, то натяжка, и гипотеза Велькера пала гораздо более вследствие собственной произвольности, чем от неосновательной и невразумительной критики Гр. Ницша. Но вместе с ней пала идея трилогической обработки, и притом незаслуженно. Тема царя-грешника сама собою напрашивалась на таковую: грех Филоктета, его увод, его подвиги под Троей – три резко разграниченные как временем, так и местом акта. Правда, возможность не доказывает еще действительности. Несомненно засвидетельствована только средняя из этих трагедий – это и есть тот «Филоктет» Эсхила, о котором говорит Дион. Но, с другой стороны, надо принять во внимание, что, хотя нам и известны (благодаря рукописному каталогу) заглавия всех трагедий Эсхила, – сюжеты известны далеко не всех. Как могла называться у Эсхила первая из трех предполагаемых трагедий предполагаемой трилогии? Если местом греха была, как у Софокла, Хриса, то, пожалуй, «Неводчиками» (Δικτυουλκoί); для хора из жителей островка – вполне подходящее название. Если, как у Еврипида, Лемнос, то, пожалуй, «Лемносцами». В пользу последнего предположения говорит следующее обстоятельство. Еще Дион отметил, что в «Филоктете» Эсхила, где хор состоял из лемносцев, эти последние являются к герою запросто, ничем не объясняя своего появления, между тем как у Еврипида они извиняются, что навещают его только на десятом году его страданий. Это легко понятно, если они еще раньше были знакомы с ним, то есть если «Филоктету» предшествовали «Лемносцы». Ну, а третья трагедия? Уже Велькер наряду со своей недопустимой «Περσίς» думал о «Фригиянках», и против них ничего не говорит: хор из троянских пленниц был вполне понятен в трагедии, действие которой происходило под стенами Трои.

Итак, трилогию допустить возможно – это все, что мы вправе сказать. Говорить определенно мы можем только о ее средней трагедии – о много раз названном «Филоктете». Как здесь развертывалось действие?

Дион, наш свидетель, говорит только о двух действующих лицах – Филоктете и Одиссее. Итак, Эсхил уклонился от «Малой Илиады», в которой за Филоктетом отправляется Диомед; почему? Я думаю, мы можем угадать причину. Если со стороны Филоктета сопротивления не ожидается, то за ним может поехать любой витязь, а стало быть, и прямодушный и пылкий Диомед. Но тогда и драмы не будет. Для драмы нужен конфликт, сопротивление и торжество над ним. Силой восторжествовать нельзя – лук Филоктета неотразим; остается хитрость. Так действительно Эсхил и понял свою задачу; а при такой ее постановке личность Одиссея намечалась сама собой.

Там, где Одиссей беседует с Филоктетом, третьему лицу не место – у Эсхила (кроме последних трагедий) более двух актеров зараз не выступают. Но до прихода Филоктета возможно появление третьего лица; ему мы охотно припишем красивые анапестические стихи, сохраненные в переделке Акция:

 
Невеликой отчизны прославленный сын,
Что и именем громок и сердцем силен,
Прозорливый ахейского воинства вождь,
Беспощадный троянской гордыни палач —
Ты, Лаэртово семя!
 

Кто здесь говорит? Хор лемносцев? Если он, то, значит, или он узнал Одиссея, или Одиссей ему открылся. Ни то ни другое невероятно. Поэт ведь предполагает, что и Филоктет Одиссея после десятилетнего промежутка не узнал; тем менее оснований было допускать, что его узнали лемносцы. Открываться же людям, преданность которых Филоктету была очевидна, было бы крайне неблагоразумно. Но кто же на Лемносе мог знать Одиссея? Из людей – никто; остаются боги – будь то Афина или местное божество… нимфа Хриса, например.

Она ласково встречает пловца и объясняет ему местность (у Акция):

 
Пред собою ты Лемноса видишь услон;
А подальше кабиров красуется храм,
Где в старинной обрядности божий завет
Непорочные таинства смертным хранит.
Окружают их заросли чащи лесной,
     И лишь ночь открывает к ним доступ.
Еще дальше и выше, на склоне холма,
Ты Гефеста увидишь священный очаг.
Сюда сам он – так веруют люди – упал,
С олимпийской обители свергнутый в глубь…
…
А вершину окутал струящийся дым:
Здесь был некогда тайно людским племенам
Прометеевой хитростью роздан огонь —
Тот огонь, за который титана Зевес
     Наказал долговечною мукой.
 

Здесь все дышит эсхиловским духом: Прометея-огненосца припомнит всякий, но и учреждение таинства кабиров, этих загадочных лемносских божеств, было описано Эсхилом как торжественный заключительный аккорд его трилогии, посвященной Ипсипиле и «лемносскому греху» (ср. мою статью «Царица-Прислужница», «Из жизни идей», т. I).

Пользуясь ласковостью богини, Одиссей расспрашивает ее о Филоктете:

 
А где живет он? В городе? В глуши?
 

Конечно, в глуши: в город с такой болезнью не пустят. Пищу он добывает себе луком:

 
Летучих стоя он стреляет, быстрых —
Едва ползя.
 

Их мясом он питается, их перьями одевается:

 
А вместо платья члены покрывает
Пушистой тканью.
 

Так-то он одичал телом, одичал и душой. Неприветлив он для чужестранцев:

 
Ни взором взора ты его не встретишь,
Ни словом слова.
 

Но более всего возненавидел он Одиссея, главного виновника его мук:

 
Пусть лишь захватит он тебя – охотно
Зубами плоть он разорвет твою.
 

Совет пришелся вовремя, и Одиссей выводит из него единственно правильное заключение: