Текст книги "Софокл и его трагедийное творчество. Научно-популярные статьи"

IV

«Трахинянки», по мнению многих филологов, самая слабая трагедия Софокла среди сохранившихся. Эта оценка сама по себе ничего обидного не содержит: в ряду превосходных пьес обязательно одна должна быть наименее превосходной и, стало быть, что одно и то же, самой слабой. Если кто находит вкус в сравнительных количественных оценках – пусть ставит «Трахинянки» на последнее место; возражать не стану.

Нехорошо, однако, что сравнительная оценка нередко переходит в абсолютную и люди силятся доказать, что наша трагедия не только самая слабая из семи, но и просто слабая пьеса. Эта оценка имеет в своем основании отчасти неправильные выводы из несомненных фактов, отчасти же и недоразумения. Постараюсь выяснить дело.

Верно одно: в трагедии много места уделено рассказам, поэт далеко не в достаточной степени растворил сплошной эпический материал в диалоге. Воспоминания Деяниры о своей юности – ее рассказ об уходе Геракла – рассказ Лихаса о взятии Эхалии – рассказ о том же вестника – рассказ Деяниры о талисмане Несса – ее же рассказ о тревожном явлении с шерстью – рассказ Гилла о кенейском жертвоприношении – рассказ кормилицы о смерти Деяниры – рассказ Геракла о своих подвигах – всё это в своей совокупности занимает добрую половину трагедии и придает ей скорее эпический, чем драматический характер. Но таков весь Эсхил: и мы правильнее поступим, признав в этой массе нерастворенного эпического материала признаки архаичности трагедии, чем пользуясь ею для эстетической оценки.

В других мнимых изъянах виновато невнимательное чтение. Наша трагедия более чем другие рассчитана на оживленную игру – а эта игра составляла часть «дидаскалии», непосредственного обучения актеров поэтом, и нам не сохранена; восстановить ее можно только путем очень тщательного изучения частностей. Это я попытался сделать выше – прошу вспомнить сказанное о встрече Лихаса и Деяниры, об игре Деяниры с плащом и т. д. Конечно, без известной доли субъективизма тут не обойтись и ошибки в частностях неизбежны; но хуже этих частичных ошибок – ошибка в целом, не хотящая признать в драме драматического элемента и обрекающая ее этим на непонятность и в целом, и в частностях. И тут хотелось бы применить остроумное слово Иммермана: «Только те люди не заблуждаются, вся жизнь которых – сплошное сухое заблуждение».

От этого пострадали главным образом характеры. Правда, характер Деяниры сравнительно менее. Уж слишком обаятельна эта жена-голубица: так и представляешь себе ее с ее кроткой, грустной улыбкой, с ее большими, прекрасными глазами… Действительно таковой задумал ее Софокл: «А нежная дева о взоре прекрасном» – так поет про нее хор. И когда Геракл изливает свой несправедливый гнев на ее мнимое коварство, она представляется ему «с ее притворной кротостью во взоре». Да, перед ней критика почтительно умолкает, особенно с тех пор как Эрвин Роде назвал ее «самым величавым (höchste) женским образом, который когда-либо выступал на греческой сцене». И если тем не менее ученик Роде Вильгельм Шмидт в новейшем издании Кристовской истории греческой литературы высказывается в ином, крайне недоброжелательном для героини смысле, то мы можем лишь вспомнить о гомеровском стихе:

 
Нет, Тидей произвел себе не подобного сына.
 

Конечно, эти отзывы филологов-ремесленников вполне безвредны, и оценка великого Роде останется за Деянирой. Она прежде всего – жена любящая, но не жена ревнивая: трагедию ревности дал Еврипид в своей «Медее», и он не без умысла носительницей этой страсти, недостойной греческой женщины, сделал варварку. Здесь ревности и в помине нет: все думы Деяниры направлены на то, чтобы вернуть себе любовь мужа, которую она – несправедливо – считает погибшей. Я сказал: несправедливо; действительно, поэт в кратком, но многозначительном намеке дал нам понять, что Геракл по-прежнему любил свою кроткую жену:

 
Вначале он с душою просветленной
Мольбы, несчастный, возносил к богам,
Плащу и ласке радуясь.
 

Для такой суровой натуры этого намека вполне достаточно.

Но настоящим камнем преткновения для критиков был характер героя трагедии – Геракла. Ему вменяется в вину прежде всего его крик в сцене мучений. Но, во-первых, в эту откровенную эпоху крик, исторгнутый болью, не позорил человека; а во-вторых – я уже выше заметил, что Софокл был врачом. Как он в сцене с шерстью нас переносит в лабораторию, так он здесь воспроизводит сцену из клиники, без всякого желания – здесь, как и в родственной сцене из «Филоктета», – опорочить ею своего героя. И чем требовать от Геракла совсем не идущей ему гладиаторской выправки, критики поступили бы лучше, если бы внимательней вникли в эту сцену мучений, эту физическую трагедию Геракла, эту борьбу могучей воли с нарастающей, нестерпимой болью вплоть до ее крайнего предела:

 
Смотрите все на бедственное тело:
Вы видите, как я истерзан весь! —
 

этого Ecce Homo античной религии богочеловека.

А затем – его отношение к Иоле. И тут критика сыграла довольно жалкую роль: свое суждение о поступке Геракла она основала отчасти на рассказе вестника, забывая о его сплетническом характере, отчасти на притворном заявлении Деяниры, притворности которого – несмотря на его явное противоречие с ее же искренними словами – она не заметила. Кроме того тут сказалось незнакомство с античными взглядами на любовь и верность, о которых была речь в первой главе, и филистерская корректность и лицемерие, ставящие современного человека в такое смехотворно беспомощное положение пред лицом здоровой античной природы. Оставим, однако, филистеров; всмотримся пристальнее в софокловского героя.

Геракл гигантомахии, спаситель царства богов – Геракл двенадцати подвигов, умиротворитель вселенной – Геракл – герой трагедии верности – все эти три концепции слились и вместе дали того, который предстал перед нами в «Трахинянках» Софокла.

Для историка религии и саги наиболее заманчивым является первый, одна из исконнейших фигур индоевропейского человечества. Для его восстановления «Трахинянки» имеют в греческой литературе такое же значение, какое имеет «Песнь о Нибелунгах» в германской или «Сакунтала» в индийской. Везде исконная концепция богочеловека: Геракла, Зигфрида, Душьянты – погребена под новыми наслоениями; лишь в тумане различаем мы могучий и грустный образ того, которому был обещан апофеоз за «великое дело в сонме бессмертных» – и который тем не менее преждевременно должен был низойти в обитель Аида, приняв смерть не от врага, будь то зверь, или человек, или демон, а от той, которая его любила больше всего на свете.

Да, низойти в обитель Аида; таков конец нашей трагедии. Апофеоза она не признает; это – исконная черта. Исконную же черту следует признать и в том, что наша трагедия не знает храмов: Зевсу служат по-старинному, на его заповедном лугу, там, высоко на Эте, где небо всего ближе. В остальном же мы на почве новых религий: признаются и Аполлон, и Дионис, а гигантомахия, перенесенная в прошлое, стала одним подвигом среди многих. Правда, сама трагедия верности заимствована из исконного мифа; но она потеряла свое первоначальное значение как венец вражьей интриги и была связана не с Гераклом гигантомахии, а с Гераклом двенадцати подвигов, умиротворителем вселенной.

И только в связи с ним она получила свой новый, трагический характер.

Его мы поймем, посмотрев на него глазами современников Софокла; не комедии, конечно – хотя это делается бессознательно и поныне слишком часто, – а людей серьезных, вроде того Продика, притча которого о Геракле у распутья нам сохранена Ксенофонтом. У распутья молодого Геракла встречают две женщины, Ἀρετή (добродетель-доблесть) и Ἡδoνή (наслаждение); каждая старается повести его по своему пути. Он выслушивает посулы обеих и решительно следует за Ἀρετή. Позднее киники видели в нем идеал человека, отказавшегося ради Ἀρετή от всяких благ и радостей жизни; «жить по-геракловски» становится лозунгом в их кругах, и фанатик Перегрин (II в. по Р. Х.) венчает даже свою «геракловскую жизнь» «геракловской смертью», бросаясь на пылающий костер в Олимпии.

Таков и Геракл «Трахинянок», и я внес бы в притчу Продика только одну поправку, ничего в сущности не изменяющую и только более приближающую фигуру Геракла к нашему современному пониманию. Я сказал бы: у распутья Геракл производит выбор между двумя целями жизни – творчеством и счастьем. Он выбирает творчество, но все же с затаенной мыслью, что по совершении всех подвигов творчества он найдет также и счастье:

 
Он обещал мне отдых от трудов
В тот самый день, что ныне жизнью дышит.
На счастие лелеял я надежду,
А рок мне смерть сулил – и был он прав.
 

Да, рок был прав: творчество и счастье несовместимы. Конечно, назначение творца – созидать счастье для людей. Но это счастье не для него; творец – что пламя: грея, сгорает. И равным образом не для близких ему; творец – что пламя: издали греет, вблизи жжет.

* * *

Понятно ли теперь, чем для подобного человека могла быть Иола, какой должна была быть та сила, которая неотразимо влекла его к ней?

Как далеки мы, прежде всего, от того банального «женолюбца», которого нам всё еще преподносят, не имея на то никакого права, поверхностные критики «Трахинянок»! Тот ли женолюбец, которого его законная жена называет своим дотоле «верным, любящим супругом»? Тот ли женолюбец, о котором его друг и товарищ Лихас говорит, что он:

 
          Во всем непобедимый витязь
И лишь пред ней оружие сложил!
 

Конечно, в раннюю эпоху греческого средневековья, когда составлялись генеалогии знатных родов Греции, для людей было лестно иметь родоначальником Геракла; тогда и были сочинены мифы о его связи с Авгой, с Астидамией, с Омфалой, с Мидеей, с Фестиадами, их же было пятьдесят, и с mille e tre. К нашей трагедии все это никакого отношения не имеет; иначе как же объяснить, что Деянира только теперь вспоминает о талисмане Несса?[28]28
  Следует, впрочем, заметить, что попытки объяснить это на почве «женолюбия» Геракла были делаемы: мне известны две. 1) Деянира спускала своему мужу все его измены, пока они происходили вне дома, но когда он ей прислал разлучницу в дом, она не вытерпела. Итак, неблагоразумие Геракла состояло лишь в том, что он не снял для Иолы отдельной квартиры; подумаешь, на чем держится трагедия! 2) Деянира спускала их ему, пока была молода сама, и приревновала его тогда, когда стала стариться. Психология, думается мне, из сомнительных.


[Закрыть]

Нет, факт остается фактом: страсть к Иоле – первая, роковая, всепобеждающая страсть любящего, хотя и не нежного супруга Деяниры. И мы поймем ее только тогда, когда отнесемся к ней с точки зрения творца. Что хотел сказать жгучий взгляд, направленный Гераклом на Иолу, когда она подносила ему чашу вина в гостеприимных хоромах своего отца? Он хотел сказать: «Дай мне того, который будет делать мое дело, когда меня не станет».

А если так, то любовь к Иоле – не разрушение, а завершение того величественного образа, который дала миру дорическая Эллада в лице своего племенного героя. Пусть этот образ – не абсолютный идеал жизни; все же это один из ее идеалов, и притом идеал непревосходимый. Идеал этот – дело ради дела, без посторонних расчетов. На твоем пути – подвиг; соверши же его не ради награды на том свете, не ради благодарности от людей, а только потому, что этот подвиг нужен и тебе дана сила его совершить. Иди своей дорогой, делай добро где только можно и кому только можно. Не жди от богов того, что они ревниво берегут для себя; не требуй от людей того, что для них неисполнимо, – чтобы они хоть злом не платили за твое добро. И пусть за всё тебя вознаградит тот гордый дух, который обитает в твоей груди: сознание того, что ты можешь любить, не быть любимым и все-таки любить; что ты можешь делать добро, не только не требуя благодарности, но даже не ожидая ее. А станет боль нестерпимой, обовьет тебя несокрушимым кольцом Нессов плащ людской тупости и злобы – тогда вспомни о том исцелении, которое ждет тебя на заповедном лугу Эты; тогда —

 
Мой бестрепетный дух, удила на язык
Наложи мне стальные и крик задуши:
Пусть покажется всем, что на радость себе
     Ты свершишь подневольное дело.