Текст книги "Софокл и его трагедийное творчество. Научно-популярные статьи"

II

Древнейшая достижимая для нас традиция об Антигоне – это героические эпосы фиванского цикла: «Эдиподея», «Фиваида», «Поход Амфиарая» и «Эпигоны». Они знают кровосмесительный брак Эдипа с его матерью Эпикастой; но всё же не от нее, а от другой жены – Евриганеи – приживает Эдип своих четырех детей: Антигону, Исмену, Этеокла и Полиника. Сыновья непочтительно обращаются со слепым отцом; за это он их проклинает. Как последствие этого проклятия происходит ссора из-за власти; Этеокл изгоняет Полиника из Фив и царствует один. Он женится (не знаем на ком) и рождает сына Лаодаманта.

Изгнанный Полиник обращается за помощью к аргосскому царю Адрасту; тот его женит на своей дочери Аргее, которая рождает от него сына Ферсандра и снаряжает для возвращения ему власти поход против Фив, так называемый поход Семи вождей. Происходит битва под стенами города. Оба брата гибнут во взаимоубийстве; гибнут и аргосские вожди, кроме Адраста. Этот последний сооружает для своих соратников огромный костер; одного только он не может найти – прорицателя Амфиарая, которого заживо поглотила земля.

Итак, Полиника хоронят вместе с остальными; для Антигоны и ее подвига очевидно нет места.

* * *

В сохраненной нам литературе первое свидетельство об этом подвиге дает трагедия Эсхила «Семь вождей».

После рассказа вестника о смерти обоих братьев-врагов приносят их тела. Обе сестры, Антигона и Исмена, совершают над ними обряд заупокойного плача, Антигона над Полиником и Исмена над Этеоклом. «Где мы их похороним? – спрашивает первая. «Там, где это всего почетнее», – отвечает вторая. «Да будет это, – заключают обе, – у ложа отца». Итак, решено похоронить обоих в могиле Эдипа, который по этому преданию – отличному от того, которому следовал Софокл в «Эдипе Колонском», – был предан земле в Фивах.

Но вот является глашатай от совета старейшин и объявляет его решение: Этеокла похоронить с честью, Полиника же, как врага своей отчизны, отдать на съедение псам и птицам. Это решение возмущает Антигону: «Если никто другой не пожелает его похоронить, – заявляет она, – то я это сделаю сама; я не отступлю перед опасностью, хороня своего брата, и не сочту для себя постыдным отказать государству в повиновении: великая сила – общая кровь, из которой мы произошли. Кровь несчастной матери и горемычного отца». Тщетны увещания глашатая и его ссылки на власть «народа» и «государства»; великодушная дева остается при своем решении, и он уходит. Хор, состоящий из фиванских женщин, двоится. Одна половина, хоть и против голоса совести, повинуется «страху перед гражданами»; окружая Исмену, она отправляется со всеми фиванцами хоронить Этеокла. Но другая подчиняется Антигоне: «Пусть государство поступает как ему угодно с плакальщиками Полиника: мы пойдем вместе с тобой и похороним его, как твои сопроводительницы (πρoπoμπoί); ведь для рода это общее горе. А государство в одно время так, а в другое иначе судит о справедливости».

И здесь – конец трагедии.

Конец, безусловно, странный: вместо завершения – зародыш нового конфликта, новой трагедии. Вот почему до 1848 г., когда о месте «Семи вождей» в фиванской трилогии Эсхила еще можно было спорить, большинство ученых держалось того мнения, что они занимали в ней среднее место. Так, Велькер строит трилогию из следующих трагедий: «Немея» (отправление вождей из Арголиды при зловещих знамениях), наши «Семь вождей» (их смерть) и «Элевсинцы» (их похороны в Элевсине), несомненно, остроумно и красиво, как и все, что носит печать этого изящного ума.

Но вот в 1848 г. была обнародована Францем так называемая «дидаскалия» (т. е. запись о постановке) руководящей медичейской рукописи и ученый мир узнал, что «Семь вождей» были не средней, а заключительной трагедией в трилогии, первыми драмами которой были «Лаий» и «Эдип». Тогда филологическая критика пошла по другому пути. Если раньше конец трагедии не дозволял признать ее заключительной, то теперь, наоборот, несомненность ее заключительного характера повела к забракованию ее конца. Весь этот конец – от появления глашатая, а то даже от появления обеих сестер – был признан подложным, работой позднейшего поэта, имевшего перед глазами «Антигону» Софокла и даже «Финикиянок» Еврипида. Должен прибавить, что это мнение в настоящее время преобладающее: его придерживается и такой корифей филологической науки как Виламовиц.

Мне лично оно всегда казалось неосновательным, но входить в его подробное рассмотрение я здесь не могу; думаю, что дальнейшие мои соображения достаточно докажут подлинность конца «Семи вождей», а с ней и знакомство Эсхила с подвигом Антигоны. Одно замечу: «Семь вождей» – первая по времени заключительная драма, которая нам сохранена: позволительно ли при таких условиях ставить к ее законченности требования, основанные на позднейших ступенях развития драматургической техники? Предостережением может служить новонайденный певец баллад Вакхилид; из названных его поэм большинство поражает нас такой же незаконченностью, как и «Семь вождей»[15]15
  Ср. мою статью об этом поэте в сборнике «Из жизни идей» (т. I).


[Закрыть]. Там она объясняется тем, что поэт предполагал знакомой своим слушателям ту сагу, которую он затрагивал в своих заключительных намеках; не следует ли допустить того же и здесь?

Этим поставлен вопрос: из какой поэмы раньше 467 г. (года постановки «Семи вождей») могли афиняне знать о подвиге Антигоны? Спешу оговориться, что этот вопрос требует гораздо более ограничительного ответа, чем если бы речь шла об источнике самого Эсхила. От поэта можно ожидать широкого знакомства со всей предшествовавшей ему поэзией: и с киклическим, и с генеалогическим эпосом, и со всеми видами лирики. Другое дело – его публика: если он рассчитывал на ее понимание, то он не должен был предполагать у нее знакомства с теми поэмами, которые не делались ей доступными путем либо школы, либо рапсодических и других состязаний.

Это мы и будем иметь в виду; а затем можно идти дальше.

* * *

Хоронить мертвых – или, по крайней мере, не препятствовать их похоронам – считалось общеэллинским законом. Когда после Платейской битвы кто-то посоветовал спартанскому царю Павсанию предать бесчестию труп персидского полководца Мардония в отместку за ту же участь павшего в Фермопилах Леонида, он ответил, что этот образ действий приличествует варвару, но не эллину.

Все же и среди эллинов находилось племя, не считавшее обязательным для себя этот общеэллинский обычай; это были беотийские жители Фив. Понятно, что более всего приходилось терпеть от этого их ближайшим соседям – афинянам. Действительно, еще в 424 г., после сражения при Делии, фиванцы отказали афинскому глашатаю, явившемуся к ним с просьбой о выдаче оставшихся в их власти павших афинян. В мифотворческий период греческой истории любили проецировать в сказочное прошлое события и отношения настоящего: за негуманность беотийцев, занявших Фивы лишь в эпоху переселения племен, должны были отвечать их мифические предшественники в Фивах – кадмейцы. Сложился миф, согласно которому фиванцы запретили хоронить трупы пошедших против них Семи вождей; тогда матери и дети убитых обратились за помощью к афинскому царю Тезею и через него добились исполнения общеэллинского закона. Миф этот был все-таки довольно древним – на него ссылались как на общеизвестный афиняне перед Платейской битвой.

Конечно, Полиник находился в худшем положении, чем другие из числа Семи; те были только врагами, он был изменником. И если бы фиванцы отказали ему только в могиле внутри пределов страны – никто бы их за это не упрекнул. Но обесчещение его трупа было таким же нарушением общеэллинского обычая, как и только что упомянутый запрет, – и конечно, источник и того и другого мифа должен был быть одинаков. Этим соображением число ответов на поставленный выше вопрос об источнике мифа о подвиге Антигоны сильно ограничивается: так как этот подвиг имел своим основанием антиэллинский запрет похорон, а миф о последнем был афинского происхождения, то и миф о подвиге Антигоны мог возникнуть только в Аттике.

Этим мы уже почти назвали имя: у Софокла был только один достойный предшественник на афинской почве – Эсхил.

* * *

Заступничество Тезея за семьи аргосских вожжей составляет, как известно, содержание трагедии Еврипида «Просительницы»; в ней афинский герой изъявляет свою решимость в следующих словах:

 
Да, я пойду и вызволю убитых
Разумным словом – если ж нет, то силой.
 

Расчеты на убедительность слова оказываются, однако, ошибочными – лишь победоносная битва отдает тела витязей во власть освободителей. Знаток греческой трагедии не преминет признать в первой части дилеммы – «разумным словом» – так называемый мною «рудиментарный мотив» и вывести из нее заключение, что у предшественника Еврипида по обработке сюжета Тезей действительно путем убеждения добивается выдачи ему трупов.

И он будет прав. «Тезей, – рассказывает Плутарх в его биографии, – помог Адрасту получить обратно трупы павших под Кадмеей, но не после победы над фиванцами, как представляет дело Еврипид, а на основании убеждения и договора; так повествует большинство. Филохор (авторитетный афинский историк III в.) говорит даже, что это был первый договор, заключенный относительно выдачи трупов; а что Геракл был первым, выдавшим трупы врагам, засвидетельствовано в сочинении о Геракле. Могилы большинства убитых показываются в Элевтерах (под Кифероном), а вождей – в Элевсине, так как и это было услугой Тезея Адрасту. Против “Просительниц” Еврипида свидетельствуют “Элевсинцы” Эсхила, в которых Тезей выведен говорящим это».

Итак, по Эсхилу Тезей силой убеждения добивается выдачи ему павших витязей и хоронит их в Элевсине – к слову сказать, родном городе поэта. Вправе ли мы заключить из слов Плутарха, что Тезею в его усердии содействовал Геракл? По-видимому, да – иначе выходило бы, что Плутарх ссылкой на его почин опровергает именно тот вариант, которому он следует. Правда, тут возникает затруднение: какое отношение имеет Геракл к судьбе Семи вождей? Оставим его пока в стороне.

«Элевсинцы» могли быть, конечно, только торжественным заключительным аккордом трилогии; каковы были ее первые трагедии? Сохраняя по мере возможности вышеупомянутую остроумную гипотезу Велькера, Виламовиц (во введении к переводу «Просительниц») отвечает: «Немея» и «Аргивяне». В «Немее» – отправление Семи вождей при зловещих знамениях, в «Аргивянах» – их гибель под стенами Фив, в «Элевсинцах» – их похороны. «Аргивяне» были, таким образом, параллельны «Семи вождям», только здесь дело было представлено с фиванской, там – с аргосской стороны; здесь мы имеем «Фиваиду», там «Аргиаду». Битва, собственно говоря, должна была быть описана и здесь и там; но, дав ее однажды в «Аргиаде», поэт не пожелал повторить ее описания в «Фиваиде». Так объясняет Виламовиц странный факт отсутствия описания битвы в «Семи вождях» – и это объяснение, разумеется, вполне убедительно.

И так же точно, прибавлю я, следует объяснить и отсутствие описания подвига Антигоны и его исхода в тех же «Семи»; и оно было уже дано в «Аргиаде» – т. е. отчасти в «Аргивянах», отчасти в «Элевсинцах».

Правда, тут могут возразить следующее: битва действительно – общий и «Фиваиде», и «Аргиаде» элемент; но можно ли сказать то же о подвиге Антигоны? По-видимому, это чисто фиванское деяние; а если так, то могла ли о нем быть речь в трагедии, представлявшей собой аргосский аспект всего похода?

Отвечу: если иметь в виду софокловский вариант, то, конечно, нет; но еще большой вопрос, был ли софокловский вариант в то же время и эсхиловским. На деле он таковым не был. И спасение тела Полиника было таким же общим аргосско-фиванским деянием, как и сама битва. Это-то и предстоит теперь доказать.

* * *

Обратимся для этого к трагедии Софокла; постараемся определить на основании ее те черты, которые мы должны предположить в трагедии-предшественнице.

1) Прежде всего следует отметить, что помолвка Антигоны с сыном Креонта Ге́моном была уже надлежащим образом выдвинута в этой трагедии; это видно совершенно ясно из того, как о ней говорится в нашей. В прологе, где Антигона посвящает Исмену в свой план, об этой помолвке не говорится ни слова. Трудно ли было поэту вложить в уста Исмене такого рода возражение: «Как, ты, невеста Гемона, идешь против его отца?» Но он даже этого не счел нужным и только много позднее та же Исмена в разговоре с Креонтом намекает на эту вторую близость к нему его племянницы, как на нечто всем известное.

2) Точно так же должны мы приписать предшественнику Софокла и ту черту, в которой состоит нравственное величие Креонта, – что он ради спасения Фив принес в жертву своего сына Мегарея. На этот подвиг намекается несколько раз в течение трагедии. Но все эти намеки – о них еще будет речь (гл. III) – непонятны для того, кто с делом не знаком. А ясно о нем говорится только к концу трагедии. Это важно, так как доказывает нам, что в той трагедии-предшественнице Креонт был представлен с хорошей стороны.

3) Сами похороны, справляемые Антигоной Полинику, – как это установил Драхман в любопытном исследовании – представляются нам двойственными. В решающем месте, т. е. в описаниях стража – о них говорится как о похоронах чисто символических: благочестивая дева просто бросила горсть земли на обнаженный труп. Но в других местах предполагаются похороны настоящие, т. е. скрытие трупа в могиле. Особенно важным является тут слово Гемона:

 
Та, что, родного брата в луже крови
Найдя, непогребенным не снесла,
Не потерпела, чтоб от псов голодных
Он поруганье принял и от птиц…
 

Символическая горсть земли, брошенная Антигоной на тело брата, не могла его защитить ни от псов, ни от птиц – да и не защитила, как доказывает речь Тиресия; до сих пор я с Драхманом совершенно согласен. Расхожусь я с ним в объяснении этого противоречия; по-моему, действительные похороны – такой же рудиментарный мотив у Софокла, как и тот, о котором речь шла выше. Другими словами: в трагедии-предшественнице тело Полиника было действительно похоронено в гробнице.

А теперь напомню читателю приведенное выше место из плача Антигоны и Исмены в «Семи вождях». «Где нам их похоронить?» – спрашивает Антигона. «Там, где это всего почетнее», – отвечает Исмена. «Значит, в гробнице отца», – заключают обе.

4) В связи с указанной чертой стоит другая, на которую тоже обратил внимание Драхман. Место заключения и смерти Антигоны описывается как гробница; это при концепции Софокла несколько странно. Совершенно в другом свете представляется дело, если Антигона похоронила брата, вопреки запрету, в настоящей гробнице. Тогда ее наказание получает характер простой talio: она претерпевает то, что совершила. До чего это было естественно, показывает угроза Менелая Тевкру в «Аянте»:

 
Итак, еще раз: руки прочь! Не то —
Взамен его, себя ты в гроб уложишь.
 

Но что же заставило Софокла пожертвовать этим красивым соответствием кары вине и заменить действительные похороны Полиника символическими? Очевидно, расчеты правдоподобия: Антигона одна, без помощниц, не могла унести богатырское тело брата с поля битвы и схоронить его в родовой гробнице.

А если так, то ясно и следующее: в трагедии-предшественнице, т. е., другими словами, в «Аргиаде» Эсхила, – Антигона совершает свой подвиг не одна, а, по крайней мере, вдвоем с помощницей.

Сопоставляя этот результат с полученным выше, что в той же «Аргиаде» подвиг Антигоны был представлен не фиванским, а аргосско-фиванским делом, – мы заключаем далее: у Эсхила две женщины – фиванка (Антигона) и аргивянка – отправляются хоронить Полиника.

Отсюда следует: если мы в позднейшей традиции, литературной или монументальной, найдем мотив похорон Полиника обеими означенными женщинами, то мы должны будет признать в нем не позднейшее изменение мифа, а возвращение к Эсхилу.

* * *

В этой позднейшей мифографической традиции самое красноречивое свидетельство – рассказ Гигина; переведем его целиком.

§ 1. Креонт, сын Менекея, издал приказ, чтобы никто не хоронил Полиника и тех, что пришли с ним, так как они пришли воевать с отечеством.

§ 2. Антигона, сестра Полиника, и Аргея, его жена, ночью тайно похитили его и схоронили в той же могиле, в которой был похоронен Этеокл.

§ 3. Стража их при этом накрыла; Аргея бежала, Антигона же была приведена к царю.

§ 4. Тот передал ее для совершения казни над нею Гемону, невестой которого она была.

§ 5. Гемон из любви к Антигоне ослушался отцовского приказа, отправил ее к пастухам, отцу же сказал неправду – будто он ее убил.

§ 6. Она родила ему сына; когда тот достиг зрелого возраста, он пришел в Фивы для участия в играх.

§ 7. Его узнал царь Креонт по родимой примете, которую носили все, происходящие из рода змея[16]16
  Убив Аресова змея, Кадм посеял его зубы, из которых выросли вооруженные мужи. Это были спарты, родоначальники фиванской знати. Одним из них был Эхион, прапрадед Креонта.


[Закрыть].

§ 8. Геракл стал упрашивать царя за Гемона, чтобы тот ему простил, но просьбы его были напрасны.

§ 9. Гемон умертвил себя и свою супругу Антигону.

§ 10. Креонт же дал Гераклу в жены свою дочь Мегару, которая родила ему сыновей Феримона и Офита.

Критика разделилась в оценке этого рассказа: одни (Велькер, Клюгман, Макс Майер) признают его содержанием еврипидовской, другие (Гейдеман, Фогель, Веклейн) послееврипидовской «Антигоны». Вполне согласен с последними в том, что Еврипид здесь ни при чем: то, что мы знаем о его «Антигоне», доказывает нам, что эта трагедия имела то же содержание, как и трагедия Софокла, но с противоположным исходом: Креонт прощал Антигону и женил на ней своего сына Гемона. Вообще же мне кажется несомненным, что в рассказе Гигина мы имеем не одну, а две трагедии.

Начнем со второй. Это была скорее трагедия сына Гемона и Антигоны – Меона, как его называет мифографическая традиция: трагедия с «признанием» в духе позднейших. Озадачивает нас в ней роль Геракла – его бесплодное заступничество, оскорбительный отказ Креонта, после которого уже никак нельзя ожидать такого исхода, как его свадьба с дочерью Креонта – свадьба над свежими могилами Гемона и Антигоны. Мы признаем в нем рудиментарный мотив; в трагедии-предшественнице заступничество Геракла было успешно и свадьба прощенных Гемона и Антигоны имела естественным последствием свадьбу самого заступника с сестрой прощенных. Справедливость этой догадки доказывается монументальной традицией, двумя совпадающими в главных чертах вазовыми изображениями, причем в одном из них имена важнейших изображенных лиц приписаны.

В центре – мы описываем более древнее из них – Креонт на престоле, перед ним Геракл; налево копьеносец держит связанную Антигону; направо огорченный Гемон. Нетрудно понять, что заступничество Геракла относится не к тому моменту, к которому его приурочил Гигин, а к гораздо более раннему – к моменту подвига Антигоны: связанной представлена только Антигона, а не Гемон, и оба изображены совсем молодыми, чем исключена возможность для них иметь взрослого сына в лице Меона.

Другими словами: свидетельством художника заступничество Геракла перенесено из второй трагедии Гигина в первую, содержанием которой был подвиг Антигоны. И теперь ясно: эта первая трагедия Гигина дает нам именно эсхиловскую концепцию мифа; именно в ней имеем мы трагедию-предшественницу софокловской «Антигоны».

В самом деле, Гигин соединяет – это первая улика – в одном и том же запрете и Полиника, и прочих убитых из числа «Семи вождей» (§ 1). Это характерно именно для Эсхила, у которого похороны Полиника были только эпилогом трилогии, имевшей содержанием судьбу Семи вождей вплоть до их похорон в «Элевсинцах». По упразднении трилогического принципа и эта связь была разрушена – как показывает сравнение «Просительниц» Еврипида с его же «Финикиянками» и с «Антигоной» Софокла.

Затем: похороны предполагаются полными, а не символическими, тело Полиника предается земле там же, где покоилось и тело Этеокла (§ 2). Это соответствует тому, что мы на основании софокловского рудимента должны были предположить для трагедии-предшественницы, как соответствует и свидетельству эсхиловских «Семи вождей».

Далее. В соответствии с только что сказанным, Антигона совершает свой подвиг не одна, а вместе со своей невесткой, вдовой Полиника Аргеей. Это и есть то условие, которое требовалось для включения подвига Антигоны в «Аргиаду» Эсхила – его превращение из чисто фиванского в аргосско-фиванское деяние.

Наконец, за Антигону заступается Геракл (§ 8) и ее прощают. Это тот самый Геракл, которому мы, на основании свидетельства Плутарха, должны были приписать решающую роль в согласии Креонта на выдачу трупов аргосских вождей. Эти два свидетельства – Гигина и Плутарха – совершенно неожиданно сошлись, блистательно подкрепляя этим правильность всей нашей догадки.

* * *

Если мы утомили читателя собиранием и нанизыванием повсюду разлетевшихся жемчужин Эсхилова ожерелья, то теперь мы можем вознаградить его за его терпение, представляя ему это ожерелье в восстановленном виде. Награда эта немалая – речь идет об одной из древнейших трилогий элевсинского поэта.

Первая трагедия этой трилогии была «Немея», названная так по имени нимфы Немеи, матери Архемора. В ее рощу приходят Семь вождей со своей ратью, готовя поход против Фив. Во время их пребывания гибнет младенец Архемор; они справляют тризну по нем – немейские игры – и уходят под гнетом этого зловещего знамения.

Вторая трагедия – «Аргивяне». Сражение под стенами Фив дано, союзная рать разбита, все вожди, кроме Адраста, пали. Так как пролога не было, то сам хор, аргосские воины, во вступительной песни (пароде) описывал свое поражение; из этого описания нам сохранен отрывок, относящийся к Капанею и параллельный, таким образом, второй строфе парода в «Антигоне» Софокла. Теперь ближайшая забота войска – спасение трупов. Адраст отправляет глашатая в Фивы, но тот возвращается с известием, что фиванские старейшины – именно они, а не Креонт, не принявший еще наследства Этеокла (так должны мы допустить согласно с «Семью вождями»), – не разрешают их хоронить. Тогда Аргея объявляет, что она во что бы то ни стало похоронит своего мужа Полиника; хор ее напутствует песней. В следующем действии она возвращается и рассказывает о случившемся. На поле битвы она нашла сестру убитого Антигону и с ней вместе похоронила его в могиле его предков. Покидая ее, они были застигнуты стражей. Ей удалось бежать, но Антигона была схвачена, и ей грозит казнь. Адраст решает обратиться за помощью к царю соседних Афин Тезею.

Третья трагедия – «Элевсинцы». Тезей благосклонно принимает Адраста в Элевсине и сам лично отправляется в Фивы. Там тем временем царем избран Креонт, ближайший родственник убитого Этеокла. Он душой благороден, но считает себя связанным постановлением старейшин; поэтому он решил казнить Антигону по jus talionis, т. е. запирая ее в ту же гробницу, в которой она самовольно похоронила брата, – хотя она и невеста его сына – и настаивает перед Тезеем на оставлении без похорон аргосских вождей. Но вот является Геракл; его заступничество переубеждает Креонта. Обо всем этом рассказывает Тезей Адрасту и элевсинцам. Вслед за тем приносят трупы вождей; торжеством их похорон кончается трагедия и вся трилогия.

* * *

Отводя «Аргиаде» в творчестве Эсхила место раньше «Фиваиды», – а к тому нас принуждают оба крупных пробела в «Семи вождях», на которые было указано раньше, – мы этим самым отодвигаем ее (как правильно заметил тот же Виламовиц) за сицилийское путешествие, т. е. в семидесятые годы, непосредственно после конца освободительной войны. Роль Фив в этой войне была очень неблагодарна: они были на стороне врага-варвара, разрушившего святыни эллинской земли. Неудивительно поэтому, что Эсхил, герой всех главных битв этой войны, недружелюбно относился к городу-изменнику. Нечестие фиванских современников Эсхила было нечестием фиванской аристократии; так и Эсхил представил дело в своей «Аргиаде». Нарушающее общеэллинский закон постановление он приписывает фиванским старейшинам, выгораживая всячески Креонта; интересно в этом отношении сравнить «Аргиаду» Эсхила с «Эдипом Колонским» Софокла, в котором, наоборот, фиванцы выгораживаются и за нечестие отвечает один Креонт. Причина была в обоих случаях политическая: та трилогия была написана в эпоху вражды, эта – в эпоху дружбы Афин с Фивами.

Но и Аргос особенно хвалить было не за что: и он не принимал участия в национальном деле, вследствие своего мнимого родства (через своего мифического царя Персея) с персами. Венок симпатии присуждается поэтому не Фивам и не Аргосу, а Афинам с их великодушным царем Тезеем и обители Деметры святому Элевсину, родине поэта. К этому венку оба враждующих города прикасаются только через обеих своих представительниц – Антигону и Аргею.

Интересна роль Геракла. Его заступничество было иначе мотивировано, чем заступничество Тезея: этот вел дело своих просителей, тот – общеэллинского закона. Так точно тот же Геракл и в «Афаманте Увенчанном» Софокла выступил борцом за общеэллинский закон, упраздняя в Орхомене варварские человеческие жертвоприношения. Эти примеры нужно помнить, чтобы вполне оценить цивилизаторскую миссию Геракла.

Но со всем этим – конфликта между властью и совестью «Аргиада» Эсхила не давала. Ее цель была религиозно-политическая, не нравственная: поэт-герой освободительной войны от имени освобожденной Эллады приносил дар благодарности в храм богини-покровительницы своего города.