Текст книги "Очкарик. Боевик. Альтернативная история"

Штурмовой дробовик – эффективный аппарат смерти – именитый, увешанный наградами страха и штампами уничтожения, могильного почета (и выживания (если верить)) от всех тех, кто поклоняется Ужасу и Страху (имена демонов – прим. авт.) Всякий раз, произнося эти имена, исполняющий призывает их, и разрушающая сущность этим прорывается в мир, проявляясь в страданиях (войнах, катастрофах, обидах и пр.) Как и знакомое всем якобы слово «халтура» – сокращённое от «Халактур» – рогатый такой из пахнущей серой компании. Этот – недобро и небрежность (школьная «двойка», безбилетный проезд, «забытый» долг, «пустая обида», зависть – так проявляется Халактур. Посмотрите вокруг: – «Микки Рурк захочет уничтожить всех на земле»; «Мачете убивает»; «Концерт Максима Галкина»; «Падение…»; «Эпоха истребления»; Оглянитесь. – прим. авт.) Добрый и прилежный – отпугивают их, наполняя мир Добром. Добрый мир – МИР.

Мама тоже слышала:».. а!!! Бах! Дум-дум-дум-дум! …! Гуух!!!» – в голове стояло одно: «Жив?». Мама не знала, что в эту секунду псих набросился один на полроты, что через мгновение поднялась штурмовая группа, ощетинившись грохочущими стволами. И те дрогнули. Не знала, что двести метров правее – за белой девятиэтажкой, колотил из горячего ствола Колька Катурин, заслоняя бегущих по флангу, где метнулся через дорогу хрипевший Петух, «высыпая» по башне подбитого Уорриора последние патроны из трясущейся в лихорадке винтовки, удерживаемой тонкими музыкантскими руками.

Не знала, что громкие звуки поодаль – старая пушка «Гром» на старом БМП, «Точка-У» и прочие страшные мужские игрушки, но среди них необъяснимо – реально чувствовала знакомую сердечную частоту – «Бежит!». Из глубины комнаты глянув за окно, где волной катилось «У-р-р-р-а-а-а!!!», зримо колыхнувшее квартал, мама заплакала. Мелькнуло в дыму красное полотнище. «Жив?» – мама думала только об одном и отшатнулась, испуганно сжав в руке салфетку, только когда совсем рядом загрохотала пушка. Зашипела противотанковая ракета, оставляя дымный след. Дернули пространство разрывы, огонь, метнувшийся у погасшего светофора, рвут уши безумные звуки (Их не должно быть!) – Где он!? Как так можно мучить!? За что!? Но звуки катились дальше, оставляя за собой пожары, трупы и разбитую технику. То ли ещё будет?..

Комендатуру взяли на удивление быстро. Понадобилось всего две мины «Тюльпана» и немного пострелять, больше для острастки. Первая плюха разнесла блок-пост, опрокинув ставшую бесполезной бронетехнику. Вторая упала на площадку автовокзала, где на месте когда-то дремавших там усталых автобусов прятались силы поддержки и десяток машин резерва. Теперь там можно было трактором сгребать образовавшийся мусор, заполняя им огромную дымящуюся воронку. Едва рухнули остатки автовокзала, наспех перевязанный полковник – пуля срубила ему мочку уха, заодно прилично контузив, отчего его выворачивало желчью уже несколько раз, приказал сдаваться.

Очкарик взглянул на трофейные часы «Timberland», которыми любезно поделился ныне покойный капрал Фальк – дедова «Сайга» шансов ему не оставила. Часовая стрелка упиралась в цифру четыре.

– Олег, подгоняй наш транспорт, – распорядился Шилов, и гвардеец двинулся за оставленной на берегу трофейной «Пантерой», по рации вызывая нетерпеливо переминавшегося у неё водителя.

– Полковник, у вас нет вариантов. Никакого развития событий с вашей стороны не будет. Приоритеты поменялись и оккупационные силы блокированы везде. Вы слышите – везде, – Бутылкин, заложив руки за спину, прохаживался перед Парсонсом. Тот, потряхивая гудящей головой, еле стоял, удерживаясь за край стола, чтобы не упасть. Переводил трясущийся от страха обоссаный националист с разбитым лицом. Сало, еле ворочая распухшим языком в распухшем, шершавом – словно поролоновом, рту, шепелявил – не хватало зубов. Увидев его физиономию, очкарик злорадно ухмыльнулся и указал на приклад.

– Вы полагали, что поставили страну на колени? – продолжил Бутылкин. Помолчал.

– Дурак ты, Парсонс. Мы просто нагнулись подтянуть сапоги. А потом отвесить вам крепкого пинка в зад, – невозмутимо продолжал военный.

– Чего замялся, обезьяна? Переводи. Да поточнее. А потом и с тобой, моча, разберёмся.

– Бутылкин зыркнул на мордатого, и тот спешно заворочал «поролоновым» языком, всё больше тускнея от нерадостной перспективы. Полковник всё понял правильно и выпустив из ослабевших пальцев кромку стола, полетел вверх тормашками, подняв с пола своей тощей фигурой облачко пыли. Сказалась полученная контузия. Да и последняя фраза впечатлила – Парсонс понял, что история с оккупацией – один сплошной капкан, и сунувшись в страну они сами надавили на спусковой рычаг, дав сомкнуться зубастым стальным челюстям, с лязгом хрустнувшим аж на шее.

– Гад! – просипел на лейтенанта появившийся в кабинете Петух, куда его вызвал майор. Мальчик машинально потрогал саднящие бордовые пятна на шее.

– Он? – Бутылкин, указав на синяки, затем ткнул в сторону националиста.

– Он, товарищ полковник. Душил. Порезал меня ещё. – злой как чёрт Петух, поправив вернувшийся к нему огромный снайперский ствол за спиной, поднял руку в грязных бинтах, наложенных поверх заскорузлого от крови рукава.

– Раз – бе – рём… Ся – тихо, медленно – словно роняя тяжёлые гири, по слогам произнёс полковник, свирепо глянув на пленного. Сало приобрёл цвет грязно-белой майки.

Глядя на лохматых и грязных ребят, возле которых прихрамывала на забинтованные левые лапы такая же грязная и лохматая собака, Бутылкин вспомнил своих, о которых ничего не знал и втайне страдал от предательски закравшейся в душу неизвестности – где-то они там, в Самаре, да и живы ли? И здесь перед ним тоже стояли дети, пусть и вооружённые до зубов (фактически небольшой арсенал), но дети. Война не для детей. Какое детство, если приходится убивать и ползать по развалинам, уворачиваясь от пуль? Бутылкин вздохнул и распорядился:

– Майор, это твои бойцы. Но как старший по званию и должности приказываю в течение получаса направить их по домам. И в порядок пусть себя приведут, хоть немного. А то родителей напугают.

– Да как домой, товарищ полковник! – изумились школьники – А отряд? А… – Полковник поднял ладонь. – Не орите, здесь не футбол.

– Значит так, майор, – Бутылкин помолчал, задумавшись, – пока в увольнение их на сутки.

– А там уж пусть сам решает, – полковник обратился к повеселевшим ребятам и развёл руками:

– Он ваш командир. А мне и здесь хватает… М-м-м… – работы, – нашёлся комбриг и махнул на улицу, где за окном мотострелки строили пленных.

– Всё, идите.

– А с тобой, обезьяна шепелявая, мы побеседуем ещё, – полковник повернулся к пленному:

– Интересная же ты тварь.

21. Ребята повернулись было выходить, и что-то упало на пол. Бутылкин обернулся на шум и все увидели на полу блеснувший экраном небольшой телефон. Тень хранил его с первого дня и регулярно, раздобыв где-то адаптер, подзаряжал в машине, используя прикуриватель, несмотря ни на какие доводы и мнения, что связи нет, и едва ли будет, и что глупо так привязываться к вещам. Он свято верил, что сможет сделать ТОТ САМЫЙ звонок. Или позвонят ему. Телефон был той ниточкой, что связывала его с домом, и пережил все передряги. Но Шилов запрещал включать прибор, чтобы не обнаружить отряд. Так поступили со всеми электронными устройствами, кроме раций, коими пользовались постоянно.

– Пошли со мной, – коротко бросил полковник и спустился на первый этаж, где у коменданта размещался центр радиоразведки и наблюдения. Остальные, забыв про валяющегося на полу коменданта, направились следом. В комнате осталась охрана – трое мрачного вида бойцов из разведроты, бесцеремонно оглядывавшие пленного националиста, словно диковинную козявку. Оборудование работало и бригадные связисты изучали его.

– Михалыч, поди сюда! – Бутылкин подозвал невысокого офицера в пыльной «цифре» со следами желтоватой известки на боку.

– По мобильному сможем звонок организовать?

– Мы связь запускаем сейчас. Тут оказывается всё заведено на ихний спутник, хоть на Луну звони. Внешняя – городская то есть, связь блокируется. А отсюда на любой номер -пожалуйста.

– Познакомься, – Бутылкин указал на грязных гопников:

– бойцы Росгвардии: Андрей, он же Глаз, полевой…, – полковник помедлил, подбирая определение, -… врач, и Андрей, он же Тень, – снайпер. Боевые, между прочим, ребята.

Связист удивлённо вскинул брови, оглядывая группу.

Но вид говорил сам за себя – грязные бинты, поцарапанные руки. У очкастого «шланга» за бронежилетом блеснула серебром огромная рукоятка пистолета, размером больше тянущего на противотанковое ружьё. Впрочем, такое или весьма похожее висело у долговязого снайпера за спиной. Петух протянул мобильник и включил его. Моргнув загрузкой, тот засветился.

– Диктуй номер, – поколдовав над телефоном и сунув его в какой-то хитрый разъём, деловито распорядился связист. Окружающие с интересом наблюдали за происходящим. Даже комбриг на несколько минут выключился из управления, со страхом и надеждой наблюдая.

В Самаре ведь тоже есть телефоны…

– Восемь, девять, ноль, пять… – срывающимся дрожащим голосом проблеял Тень. Связист быстро набрал номер. Вызова не последовало. Робот равнодушным голосом ответил телефону что-то на английском. Раздался коллективный вздох разочарования. Связист озадаченно замер, почесав голову, и что-то рассматривал на экране монитора. Потом тихо выругался и повернувшись, сказал.

– Какой номер, говоришь? Петух срывающимся шепотом снова стал диктовать:

– Восемь, де…

– Вот! – Связист отрицательно помотал головой, – мы выходим на спутник НАТО. Значит через Европу или Америку. И чтобы позвонить «оттуда» в Россию, надо использовать международный выход. Значит, набираем «+7» и далее номер. Ну что, рискнём? Он снова набрал, установив вызов на динамик. Все замерли. Через полминуты в повисшей напряжённой тишине словно гром потянулся длинный гудок вызова.

– Алло! Кто это? Откуда у вас этот телефон?! – ответил настороженный, но какой-то слабый мужской голос.

– Папа! Это я! – изо всех сил захрипел Петух, напрягая измученные слабые связки, – ты живой! Он хотел сказать что-то ещё, и… офицеры едва успели подхватить падающее тело. На покрытом кровью и копотью грязном лице из глаз пролегли две светлых тоненьких дорожки и Андрей видел, как на подбородке друга собралась и покатилась по испятнанной синяками шее окрашенная в розовый капелька слезы.

– Обморок. Дайте воды, – деловито распорядился очкарик и привычно полез в потрепанную бездонную сумку за популярным в последние часы нашатырём.

– Работает! – скакал вокруг установки радостный связист. Полковник и Шилов улыбались, чего не было очень давно. Окружающие аплодировали, сделав Михалыча героем дня. Из короткого разговора с отцом мальчика Шилов понял, что-то тот был ранен, но тоже верил в ТОТ САМЫЙ ЗВОНОК. И он случился. У очкарика телефона не было, но ему очень хотелось попасть домой.

22. В полчаса не получилось. Через три, когда срочных вопросов не осталось, очкарик появился в комендатуре. Убедившись, что раненые размещены, им оказана помощь и в целом до утра задач не предвидится, Андрей доложил майору. Тот нахмурился. – Что там с дедом?

– У Максимыча ребро сломано, ушиб лёгких, да нога опять воспалилась. Но в целом порядок, выберется. Спит старый.

– А Колесников?

– Вадим плох. Сейчас ему операцию делают – позвоночник задело, застрял осколок. Но там Серёга сиделкой пока, – ответил очкарик, имея ввиду БУМА, дежурившего в уже заработавшей больнице. Персонал и врачи появились там сами, едва затихли взрывы.

Под вечер, когда уже заходило солнце и в появившихся длинных тенях постепенно скрывались следы человеческих распрей, к дому подъехал трофейный автомобиль, высадив двух пассажиров, и умчался, увозя юного снайпера. Его тоже ждали и Петух, светился счастьем.

Войдя в подъезд через приоткрытую железную дверь, очкарик огляделся – всё как и было. Словно и не уходил. Не работали домофон и лифт – не было электричества. А так хотелось позвонить в него и просто сказать в микрофон: «Мама! Это я! На ужин твоя фирменная пицца?»

Неторопливо поднявшись, очкарик подождал, когда дохромает лохматая, и собрался с духом, – домашняя дверь выглядела целой, и он удовлетворенно кивнул. Но тревога все равно оставалась – вдруг никого?

– Кто там? – с дрожью в голосе спросила она. Мама чувствовала – должно что-то произойти и эта неизвестность терзала её. Мысли и страх новостей, который нёс этот стук, путались в голове.

– Мама, это я! – пискнувшим голосом выдавил из себя подросток. Сердце бешено колотилось, очкарик не выдержал, суетливо задёргал ручку… и… вернулся домой, на пороге обняв едва не упавшую женщину. Следом, хромая и виновато прижав уши, проковыляла лохматая светлошерстная собака; тут же обнюхала и, признавая, вежливо лизнула хозяйке ногу.

– Мама, не плачь уже, ну чего ты? Всё же хорошо, – Андрей, шмыгая распухшим носом, гладил по руке маму с распухшими красными глазами, и неторопливо продолжал рассказ о своих приключениях, опуская некоторые «детали».

– Ну вот, а потом мы так и жили в лесу. Тихо было. Не лезли никуда – кто же нас пустит? – Андрей натурально так выпучил глаза, поправил подушку под головой у спящего брата, и отхлебнул горячего чаю. Электричество появилось почти два часа назад, теперь свободно. Коалиция же разрешала его только дважды в день по часу – утром и вечером. За окном стояла глубокая ночь, развесив по небу серебристые лампочки звёзд. Вдалеке, через маленькую протекающую через город речушку было видно зарево пожара – догорал разбитый дом, которому особенно досталось. В летнем воздухе пахло дымом и сгоревшим тротилом.

– А ещё там профессор химии был, из Университета. Смешной такой старичок, мы с ним химичили. А когда америкосовскую колонну гасили… – очкарик быстро закашлялся и свернул с темы – Феликс Оскарович его зовут. Я когда на курсы ходил, помнишь? Не видел его. Он в лесу… – Андрей что-то говорил, говорил, а мама обнимала, обнимала и обнимала. Она конечно понимала, что сынуля вдохновенно врал, – свой ведь ребёнок, как не распознать. Да свежие ссадины на руках, синяки. Эта пахнущая дымом иностранная форма с неумелыми – длинными и криво наложенными стежками зашитой прорехи на боку и нарисованным краской на рукаве выцветшим уже крестом – «Доктор! Как я сразу не поняла-то!». Эта куча оружия – автомат с длинной царапиной на стволе так и стоял у стены в коридоре, огромный нож (сказал, что солдаты подарили) и… много такого, разного («Мама, всё выдали! Так положено ходить»).

Взгляд зацепил небольшую дырку в козырьке кепки странной формы. «У коалиционных в городе были другие головные уборы. И дырка странная, как штырём каким-то». Но хотелось верить в лучшее, хотелось думать, что ничего этого нет и ужасы, наконец, кончились. Хотелось верить, что и сыну не пришлось их видеть. Он просто жил в лесу, куда их с Петуховым вывезли и спрятали военные. Мама поднялась и принесла из комнаты потертый кожаный ремень.

– Вот, недавно женщина приходила, принесла. Так что частично твою историю я уже знаю.

– Баба Катя сдержала слово, – вздохнул очкарик.

– Давай потом сходим к ней, и я вас получше познакомлю. Мировая тётка, одинокая только. Если бы не она, не знаю как выбрались бы.

– Я знаю, – тихонько проговорила мама и снова его обняла.

– Мам, мне бы помыться, да с одеждой, постирать бы, – Андрей приподнялся. А ты пока Лайзу покорми. Положившая морду на передние лапы собака насторожила уши.

– С первого дня с нами. Лапы порезала ещё. Но это ерунда, вылечим.

Сон в родной кровати после всех этих еловых веток, каких-то немыслимых матрасов, набитых тряпками импровизированных подушек, а часто и без них, не шёл. Они так и говорили полушёпотом, пока вдалеке не стал светлеть горизонт и под самое утро обоих сморил глубокий, но короткий сон…

– Понимаешь, мам. Я должен вернуться. Там отряд, ребята, раненые. Там мне надо быть… – Андрей помолчал. – Я ведь врачом собираюсь быть.

– Прости, мам, так уж вышло. Мне правда надо.

– А мы как же? – спросил брат.

– А вы? А вы ждать будете, потому что я…Я вернусь… Потому что вы ждёте.

«Демократов» ещё вот только с лестницы спустим, – он кивнул за окно на опрокинутый набок разбитый и простреленный грузовик «Вольво», перегородивший перекрёсток.

– И собака с вами останется. Она зверюга боевая, в обиду не даст. Очкарик потрепал Лайзе уши. И вот ещё, – он протянул брату огромный блестящий Кольт.

– На всякий случай вам карманная артиллерия. Пусть будет. Это трофей.

– Ого, какой тяжёлый! – брат с интересом принял пистолетище и повертел его в руках.

– Это не пушка – целая артиллерийская батарея. Уберу.

– Мама, так надо! – поторопился успокоить её Андрей.

– Мало ли что.

Прощание вышло трудным – тяжело было всем. И уходить. И оставаться. Неизвестно что тяжелее.

Потоптавшись ещё немного в коридоре и напоследок обняв своих, очкарик пряча теперь уже за «своими» очками предательски навернувшиеся слёзы, Андрей вышел за дверь и вздохнул с облегчением, постоял и широкими шагами двинулся в штаб. Его беспокоил только один вопрос – оставят ли их в отряде?

Глядя на удаляющуюся высокую худую фигуру, перетянутую ремнями, с опустевшей полевой сумкой на боку, на которой ночью появился пришитый второпях красный крест, мама плакала. Но она точно знала, что очкарик обязательно вернётся…

КОРОТКИЙ ЭПИЛОГ

Видавший виды междугородний автобус производства китайской «Великой Стены» – из оставшихся, неторопливо подъезжал к Томску. До города оставалось около сорока минут,

и водитель уже прикидывал, что там дома ждёт его на обед. Заныло и стало побаливать бедро, пропоротое норвежским штыком в бою за Ачинский нефтезавод. Нельзя было стрелять по заводу – хлопот не оберёшься с пожаром, вот и дрались врукопашную. Водитель вздохнул, поглаживая затянувшуюся рану: «К дождю значит». Рана всегда болела на погоду, всегда этим напоминая бывшему солдату о минувшем за прошедший с начала вторжения год. В салоне кемарили пассажиры.

Впереди показался знакомый закруглённый поворот, от которого дорога забиралась на холм. Полчаса до города, может чуть больше. Из раздумий вывел негромкий молодой голос.

– Там останови.

Водитель уже собрался сказать, что не положено, что у него время и вообще рейс…

– На «Партизанском» останови, – повторил высокий худощавый старший сержант в потёртом, но чистом камуфляже с нашивками Росгвардии и зелёными эмблемами медицинской службы.

– Извини парень, конечно, – буркнул водитель, уперевшись взглядом в подошедшего. Таких персонажей ему приходилось встречать разве что среди своих сослуживцев из недавнего пошлого, или на параде. Щуплый очкастый субъект, чем – то напоминающий нескладного аиста, не был бы таким примечательным, если бы не учреждённая лишь несколько месяцев назад и весьма уважаемая в народе зелёно-оранжевая нашивка «Участник партизанского движения», над которой ещё две – за легкое и тяжелоё ранения. Последнее было очевидным – субъект был бледен и прихрамывал, то и дело опираясь на поручень в салоне, а по левой кисти от пальцев тянулся розовый рубец ожога, скрываясь под манжетой рукава. На другой стороне груди тускло блеснули два кругляша медалей – «Суворова» и «За отвагу» – обострившийся быстрый взгляд безошибочно разобрал цвета наградных лент.

Этот поворот Андрей помнил очень хорошо – перед глазами опять замелькали бегущие в лесу гвардейцы, вспышки выстрелов и разрывы гранат в американской колонне.

Когда впереди показался угол съехавшего с дороги расстрелянного «Хамви», очкарик вздрогнул.

– Здесь тормозни. Пять минут, – Андрей кивнул водителю, и взяв с места скромный букет, протиснулся к выходу по узкому проходу. Кемарившие пассажиры, недовольные остановкой, заворочались, но быстро сообразили, что происходит что-то, чего в дороге не бывает, и прильнули к окнам.

– Ну здорово, дед! Вот я и вернулся, – сержант положил букет к ногам бронзовой, в рост, фигуры бородатого старика, тревожно глядящего на дорогу из-за разбитой машины, закрыв взор от солнца ладонью ко лбу: «Не едет ли ещё кто из незваных гостей отведать свинцовой похлёбки?». Статуя была очень похожа на оригинал. В другой руке старик сжимал бронзовую «Сайгу». Андрей постоял ещё, щурясь на стоявшее в зените солнце, неторопливо огляделся. Поискал взглядом свою позицию и чему-то улыбнувшись, пошёл к автобусу, откуда из окон выглядывали любопытные ребятишки.

Разбитую технику растащили давно, и только автомобиль почившего в ледяных водах северного моря первого лейтенанта Перкинса навсегда остался на дорожном откосе, напоминая о случившемся.

Поворот стал «партизанским» с лёгкой руки местных жителей, как-то само-собой прижилось название, и теперь иначе этот участок трассы не называли. Здесь на народные средства и поставили памятник лесным солдатам. А тот памятный бой уже успел обрасти легендами и самыми невероятными подробностями. Хотя прошёл всего год – так много и так мало…

– Давай уже, поедем. Дома ждут, – пробухтел помрачневший очкарик, забираясь в салон.

Устроившись на сиденье, военный погрузился в свои мысли. Немногочисленные пассажиры, глядя на его высокую фигуру, проявляя солидарность, молчали, и автобус, посигналив памятнику, покатил дальше.

… – Мама, мы не опоздаем? – несколько взволнованно протянул Андрей. Предстоял поход в музыкальную школу, из которой они с Петухом когда-то вышли на закопченную и горячую дорогу огненных вихрей.

– Идём, идём уже, – торопилась мама и накинула светлый плащ. Вскоре они подошли к школе. Двигаясь, очкарик привычно отмечал взглядом места возможных огневых точек, сектора огня пулемётов, что могли безнадежно для движения перекрыть улицу огнём, места для установки мин, ну и всякие прочие такие штуки, ставшие привычными за минувший год. Взгляд остановился на новых витринах магазина и аптеки на углу «Золотого переулка», потом выхватил подворотню, где когда-то он откопал Петуха, ныне кавалера – орденоносца, всюду известного как «безымянный снайпер», которого никто не знает в лицо. История ликвидации «Конкистадора» – командира Саратовского гарнизона «Фуэрзас армада ла Тиерра» (стрелки сухопутных войск Испании – прим. авт.) тениенте (подполковник – прим. авт.) Хуана Альвареса Гранте прогремела на всю страну. За голову ликвидатора испанский король объявил награду в пять миллионов евро (всё – таки племянник). На асфальте так и остались тёмные пятна, а в стенах – дыры от пуль.

В музыкалке деловито сновала мелкая школота – мальчишки в белых рубашках и черных концертных брюках, девочки в белых гольфах – все тащили инструменты. Им предстоял отчетный концерт и нельзя ударить в грязь лицом. Очкарик с мамой уселись в актовом зале. Вскоре на сцену потянулись, выстраиваясь, скрипачи. И тут…

– Мам, это точно она! – Андрей дернул маму за рукав, – Да точно, моя! – мелкий вихрастый школьник вытянул из футляра рыжую полосатую скрипку, звук и внешний вид которой Андрей ни с какой другой перепутать не мог. Та самая, оставленная в развалинах на перекрёстке, которую семья считала погибшей в ракетной атаке и последующих событиях. А она выжила, завалившись под вставшие шалашом куски плиты, даже дождь не попал. Осенью при разборе завалов инструмент обнаружили и вернули в школу.

– Эх, как там пальцы-то ставить, – очкарик стал в позицию и, взяв смычок, задумался: «Что бы такого сыграть?»