Текст книги "Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех"

Песнь XXXIV
«И здесь мы вышли вновь узреть светила»

И вот мы достигли конечной точки нашего пути, последней песни «Ада»: мы вошли в ад, а теперь необходимо выйти из него. Свидетельство того, что из ада можно выйти, – истинное послание этой песни, да и всей поэмы в целом. Ведь, если ад – одна из составляющих жизни, отражающая отношение к себе и к другим, тогда, увидев Люцифера, мы сумеем понять, как далеко может простираться зло – наше и всего мира. Затем вместе с Данте зададимся вопросом, возможно ли, чтобы зло не стало последним словом о нас и о мире. И это решающее открытие: зло не является последним словом. Именно в конце путешествия по аду, перед лицом Сатаны, там, куда стекается все зло мира и истории, именно там мы найдем подтверждение тому, что последнее слово – за надеждой, потому что возможен путь, предвосхищенный в знаменитом стихе песни первой: «Но, благо в нем обретши навсегда, / Скажу про все, что видел в этой чаще».

Итак, дойдя до самого дна воронки, Данте видит Люцифера.

 
«Vexilla regis prodeunt inferni
[подступают знамена царя ада]
Навстречу нам, – сказал учитель. – Вот,
Смотри, уже он виден в этой черни».
 

Эти первые слова последней песни – единственная в книге «Ад» цитата на латинском языке, в то время как в «Чистилище» и «Рае» они встречаются часто. Данте словно хочет, чтобы святой язык, язык Церкви, остался за вратами ада (не встретим мы здесь и имени Христа, поэт использует перифразы, называет Его косвенно). Здесь же Данте прибегает к латыни, словно указывая, что мы приближаемся к искаженной, но тем не менее общеизвестной версии истины.

«Подступают знамена царя ада», – говорится в первом стихе. Но «подступают знамена…» – это первые слова христианского гимна, который в древней литургии читали в субботу, накануне пятого воскресенья Великого поста, и который повторяли во время шествия на городских улицах. Поэтому во времена Данте эти строки были хорошо известны, все понимали эту аллюзию. Данте вкладывает эти слова в уста Вергилия, чтобы подчеркнуть, что перед нами – карикатура на Самого Бога: чудовищный двойник, властелин зла.

Если рай – это движение и желание, то здесь, на дне ада, – вечная мерзлота, безжизненность, неподвижность. Почему тогда Данте использует латинский глагол prodeo («подступать», «выходить»)? Этот глагол не только отсылает к шествию, но и используется в Никео-Константинопольском Символе веры: «исходит от Отца» (ex Patre procédit), то есть указывает на природу Бога[128].

Это чудовище недвижимо, и в то же время Данте говорит «подступает». Перед нами жуткий гротеск того, что происходит в Троице: посредством этой аллюзии на шествие Данте сознательно стремится напомнить о присущих Богу чертах. В Боге одна ипостась исходит из другой, «Свет от Света, Бог истинный от Бога истинного»; уподобляясь этому, дьявол чудовищным образом воспроизводит себя с тремя ужасающими лицами, являющимися пародией на Троицу.

 
…вот,
Смотри, уже он виден в этой черни».
 
 
Когда на нашем небе ночь встает
Или в тумане меркнет ясность взгляда[129],
Так мельница вдали крылами бьет,
 
 
Как здесь во мгле встававшая громада.
 

«Словно густой туман дышит» (глагол «дышать» Данте использует также в песни тридцать третьей «Рая» для описания движения и отношений внутри Троицы) или словно дуновение ветра, который настигает тебя в сумерках, и тебе кажется, что ты стоишь перед громадной мельницей, производящей этот ледяной поток.

 
Я хоронился за вождем, как мог,
Чтобы от ветра мне была пощада.
 
 
Мы были там, – мне страшно этих строк[130], —
Где тени в недрах ледяного слоя
Сквозят глубоко, как в стекле сучок.
 

[Мне страшно, но я постараюсь описать это место, где тени, где все души покрыты льдом и напоминают сучки или соломины (пригодные только для того, чтобы стать безделушкой, украшением для интерьера).]

 
Одни лежат; другие вмерзли стоя,
Кто вверх, кто книзу головой застыв;
А кто – дугой, лицо ступнями кроя.
[Некоторые согнуты так, что лицом или спиной касаются ног.]
 

Это зрелище гораздо ужаснее, чем все, что нам встречалось доселе и что находилось в движении. Застывшие, скорчившиеся грешники навечно скованы льдом. Ни единого слова или звука, ни единой возможности для отношений или встречи: жизнь умерла (подобно тому, когда внутри человека все обрывается).

 
В безмолвии дальнейший путь свершив
И пожелав, чтобы мой взгляд окинул
Того, кто был когда-то так красив,
 
 
Учитель мой вперед меня подвинул…
[Потом мы двинулись вперед, и Вергилий решил показать мне дьявола.]
 

Люцифер был одним из серафимов, то есть принадлежал к высокой ступени иерархии ангелов, управляющих движением девяти небес. Он, самый красивый из всех ангелов, стал монстром, отвратительной карикатурой. Таким чудовищным образом он реализовал свое желание.

Иногда ученики меня спрашивают: «Но если Бог действительно добрый, как Он мог позволить существование ада?» Ад не может не существовать, иначе Бог не мог бы быть справедливым, Он не любил бы нашу свободу понастоящему. Если Бог наделил человека свободой, ад должен существовать: это вопрос справедливости. «Был правдою мой зодчий вдохновлен», – написано на дверях ада. Бог, создавая ад, был движим справедливостью.

Тогда мне задают другой вопрос: «Но если Бог все сделал хорошим, почему случился раскол? Кто начал все это?» И я отвечаю им, что они совершенно правы: действительно, если Господь сотворил все добрым, кто создал змия? Бог создал людей и ангелов Себе подобными, то есть свободными. Бог не создавал зла. Все созданное Богом – хорошо. «И увидел Бог, что это хорошо» (Быт. 1: 4, 10, 12, 18, 21) – так завершаются шесть дней Творения. Более того, в Библии есть одно интересное добавление относительно того, как Бог создает человека: «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма» (Быт. 1: 31). И Он создал его свободным, как и ангелов, существ, более всего подобных Ему. И вот Люцифер со своей когортой ангелов совершает тот «самый» грех, положивший начало всему злу мира, первородный грех: это гордыня, отречение от своей сотворенности, от исконной зависимости. Вот что такое восстание Люцифера: «Нет, я не хочу зависеть от Тебя, я хочу занять Твое место». Бог не создавал зла, Бог создал свободу. И то, как Господь ценит эту свободу, внушает трепет: Он не хочет заставлять любить Себя, но хочет, чтобы это было свободным выбором. И свобода включает в себя возможность отвернуться от Него.

Вот он, переломный момент. Дело в том, что существует широко распространенное ошибочное понимание свободы. Оно сводится к следующему: «Если Бог указывает нам, что мы должны делать и чего не должны, где же тогда эта свобода?» Следствием такого толкования становится то, что мы начинаем смотреть на осужденных грешников как на своего рода вольных мыслителей, несправедливо преследуемых свободолюбцев. Ад – это действительно ужасное наказание, боль, страдания, мучения (этот образ во многом создал именно Данте). Страдание – поскольку это отсутствие Бога, отсутствие того, для чего ты создан, отсутствие подлинного объекта желания, которому ты навсегда сказал «нет». Как если бы Бог сказал мне: «Я дал тебе ноги, ты создан, чтобы ходить, ты создан, чтобы прийти ко Мне», а я бы ответил Ему: «Нет, я не хочу идти к Тебе, не я это решил, я и ходить не хочу, буду сидеть, и мне все равно, что мои ноги атрофируются». Кто будет виноват в том, что я обезножею? Разве это месть Бога?

Таким образом, ад – это место, где в утрированном, искаженном виде сбывается желаемое – то, к чему мы стремились, кем хотели стать. Люцифер в каком-то смысле воплощает в жизнь свое желание: он становится похожим на Бога – чудовищно, карикатурно, но похожим. То же происходит и с жизнью человека – в соответствии с его свободным выбором.

 
Сказав: «Вот Дит[131], вот мы пришли туда,
Где надлежит, чтоб ты боязнь отринул».
 
 
Как холоден и слаб я стал тогда,
Не спрашивай, читатель; речь – убоже;
Писать о том не стоит и труда.
[Не спрашивайте, как я чувствовал себя там, на полпути между жизнью и смертью, – мне показалось, что кровь перестала течь по венам; силы покинули меня. Я не мог бы сказать больше, у меня нет слов, чтобы описать это.]
 
 
Я не был мертв, и жив я не был тоже;
А рассудить ты можешь и один:
Ни тем, ни этим быть – с чем это схоже.
[Люцифер хотел стать правителем, он и стал им —
только правителем «мучительной державы», властелином боли и зла, существующих во Вселенной.]
 
 
Мучительной державы властелин
Грудь изо льда вздымал наполовину;
И мне по росту ближе исполин,
 
 
Чем руки Люцифера исполину;
По этой части ты бы сам расчел,
Каков он весь, ушедший телом в льдину.
 
 
О, если вежды он к Творцу возвел
И был так дивен, как теперь ужасен,
Он, истинно, первопричина зол![132]
 

[Если он был столь красив, столь блистателен, сколь сейчас ужасен, когда восстал против своего Творца, то понятно, почему он источник всякого зла, всякой боли, всякой скорби.]

От него «исходит» (Данте вновь использует глагол procedere) не любовь (подобно тому, как от Отца и Сына исходит Святой Дух); от этого монстра исходит, рождается только зло:

 
И я от изумленья стал безгласен,
Когда увидел три лица на нем…
 

«Одна голова с тремя лицами…» Это отвратительная копия Троицы. Не совсем понятно, как эти лица, начинающиеся от плеч, «смыкаясь на затылке», составляют одну голову. Существовала традиция изображать Люцифера с тремя головами, как Цербера, но Данте говорит об одной голове с тремя лицами.

 
Одно – над грудью; цвет его был красен
[то, что находилось спереди, было цвета крови];
 
 
А над одним и над другим плечом
Два смежных с этим в стороны грозило,
Смыкаясь на затылке под хохлом.
 
 
Лицо направо – бело-желтым было
[болезненного цвета];
Окраска же у левого была,
Как у пришедших с водопадов Нила.
[Третье было темное – как у обитателей
территорий, примыкающих к Нилу.]
 

Что означают эти три цвета? Когда Данте предстанет Троице (песнь тридцать третья «Рая»), увидев три круга разных цветов, он скажет: «как бы Ирида от Ириды встала» (что соответствует в наших молитвах словам «Свет от Света») – таинственная игра цвета этих трех кругов символизирует тайну Троицы. Три лица Люцифера являются карикатурой на Троицу. Один из критиков предложил трактовать их как альтернативу трем богословским добродетелям: вере, надежде и любви – неверие, отчаяние, ненависть.

 
Росло под каждым два больших крыла,
Как должно птице, столь великой в мире;
Таких ветрил и мачта не несла.
[Но крылья были не такие, как у ангелов, а отвратительные, скорее как у летучей мыши.]
 
 
Без перьев, вид у них был нетопырий;
Он ими веял, движа рамена,
И гнал три ветра вдоль по темной шири,
 
 
Струи Коцита[133] леденя до дна
[все было покрыто льдом из-за движений
трех пар крыльев].
Шесть глаз точило слезы, и стекала
Из трех пастей кровавая слюна.
[Из его шести глаз текли слезы,
и кровавая слюна стекала из всех
трех пастей, вечно терзающих,
медленно жующих троих грешников.]
 

Это чудовище обречено на вечный вопль, глухой, полный ненависти к Истине, которая его победила.

 
Они все три терзали, как трепала,
По грешнику; так, с каждой стороны
По одному, в них трое изнывало.
 
 
Переднему не зубы так страшны,
Как ногти были, всё одну и ту же
Сдирающие кожу со спины.
[Тот, кого терзала пасть в центре, страдал
не только от зубов, а и от когтей дьявола,
сдирающих с него кожу.]
 
 
«Тот, наверху, страдающий всех хуже, —
Промолвил вождь, – Иуда Искарьот;
Внутрь головой и пятками наруже.
 

Имя Иуды стало нарицательным: он совершил самое ужасное в истории предательство – предав Христа, предал Самого Бога. И Данте по тяжести этого греха находит для Иуды наказание еще более худшее, чем то, которое постигло двух других: его голова находится внутри дьявольской пасти.

 
А эти – видишь – головой вперед:
Вот Брут, свисающий из черной пасти;
Он корчится – и губ не разомкнет!
 
 
Напротив – Кассий, телом коренастей.
 

Согласно мировоззрению Данте, Промысел Божий состоит в том, чтобы дать людям две власти, два авторитета, призванных помогать человеку на пути к счастью. Это Папа (являющийся наместником Бога на земле), Церковь (духовный кормчий Папы) и император, который, управляя преходящей деятельностью людей, призван создать наилучшие условия для их духовного существования, – такова идея политики как служения. Цель человеческой жизни – это счастье, это достижение блага, а блага достигаешь, приобщаясь к Истине. Задача политики – создавать все условия, чтобы люди могли стремиться к Истине, к благу (больной струной Данте были его современники: как Папа, так и император, не выполнявшие свою миссию).

Данте отправляет к Люциферу настоящих предателей – тех, кто не почитал порядок, установленный Богом ради блага людей, – власть Церкви и власть императора.

Это Иуда, предатель присутствия Божия на земле в Его живущей форме, которая есть Христос, и Брут с Кассием, предавшие Цезаря (он, как известно, был убит заговорщиками, среди которых оказался Брут, его приемный сын, – вспомните ставшие афоризмом слова Цезаря: «И ты, Брут, сын мой!»).

 
Но наступает ночь; пора и в путь;
Ты видел все, что было в нашей власти».
 

Как уже было отмечено, ад по-своему реализует желаемое. В этом и есть высшая справедливость: если ты всю жизнь добивался только денег, тогда в аду ты будешь очень богат; но там ты узнаешь, что деньги – это навоз, и у тебя будут вагоны навоза, которым ты вынужден будешь вечно питаться. Это справедливое возмездие: у тебя будет то, что ты хотел, но для тебя оно предстанет в истинном свете.

Если бы наше путешествие заканчивалось на этом, вполне можно было бы впасть в отчаяние; и не зря Данте завершает его не в аду, а у подножия горы чистилища.

После всего увиденного им зла он не оставляет нас наедине с ним, он ведет нас вперед, чтобы избавиться от него. Вергилий говорит: «Все зло, которое мы могли увидеть, мы видели, сейчас мы выйдем отсюда и посмотрим, возможно ли его победить».

«Чистилище» как часть «Божественной комедии» нам ближе всего. Это гора, имеющая семь уровней, по количеству смертных грехов – тех же, за которые положено наказание в аду, только с надеждой на прощение. Это место, более всего напоминающее земную жизнь, где мы еще не осуждены (мы увидим, что можно спастись благодаря единственной слезе перед смертью), но еще и не блаженны. Чистилище напоминает Землю даже географически: там светит солнце, там есть время, свет, там все противостоит злу, о котором, однако, известно, что оно повергнуто: потому что с пришествием Христа побеждает прощение.

Последуем же за Вергилием и Данте.

 
Велев себя вкруг шеи обомкнуть
И выбрав миг и место, мой вожатый,
Как только крылья обнажили грудь,
 
 
Приблизился, вцепился в стан косматый
И стал спускаться вниз, с клока на клок,
Меж корок льда и грудью волосатой.
 

Как Данте и Вергилию удается выбраться из ада? Данте следует повелению Вергилия и обхватывает руками его плечи; Вергилий же, выждав момент, когда Люцифер раскрывает свои крылья, хватается за шерсть дьявола и спускается вниз по его телу. Тем самым Данте демонстрирует готовность пройти через все испытания: какой бы ужас ни вызывал Люцифер, необходимо дойти до дна, лично встретиться со злом. И вдруг на середине пути:

 
Когда мы пробирались там, где бок,
Загнув к бедру, дает уклон пологий,
Вождь, тяжело дыша, с усильем лег
 
 
Челом туда, где прежде были ноги,
И стал по шерсти подыматься ввысь,
Я думал – вспять, по той же вновь дороге.
 

Не знаю, удалось ли вам проследить траекторию движения Вергилия: как только они добрались до бедер дьявола, Вергилий с трудом переворачивается и начинает подниматься. Данте, не понимая, что происходит, думает, что они возвращаются туда, откуда пришли, к голове, обратно в ад.

 
Учитель молвил: «Крепче ухватись —
И он дышал, как человек усталый. —
Вот путь, чтоб нам из бездны зла спастись».
 
 
Он в толще скал проник сквозь отступ малый,
Помог мне сесть на край, потом ко мне
Уверенно перешагнул на скалы.
 

[ «Будь осторожен, держись крепче, – говорит Вергилий, тяжело дыша от прилагаемых усилий, – мы должны пройти именно здесь».] Пробравшись между скалой и телом Люцифера, останавливаются.

 
Я ждал, глаза подъемля к Сатане,
Что он такой, как я его покинул,
А он торчал ногами к вышине.
 
 
И что за трепет на меня нахлынул,
Пусть судят те, кто, слыша мой рассказ,
Не угадал, какой рубеж я минул.
 

Данте думает, что увидит туловище дьявола, по которому они спустились, однако видит только его торчащие кверху ноги. «Представьте себе, какой „трепет на меня нахлынул“, как я был не уверен, какие испытывал сомнения, как был поражен». Не поняли не только мы, но и сам Данте: «какой рубеж я минул». Однако Вергилий не дает ему времени на размышления и сомнения, это неподходящий для разговора момент, нужно уходить:

 
«Встань, – вождь промолвил. – Ожидает нас
Немалый путь, и нелегка дорога,
А солнце входит во второй свой час».
 
 
Мы были с ним не посреди чертога;
То был, верней, естественный подвал,
С неровным дном, и свет мерцал убого.
 
 
«Учитель, – молвил я, как только встал, —
Пока мы здесь, на глубине безвестной,
Скажи, чтоб я в сомненьях не блуждал:
 
 
Где лед? Зачем вот этот в яме тесной
Торчит стремглав? И как уже пройден
От ночи к утру солнцем путь небесный?»
 

Но что же произошло? Куда подевался лед? Почему Люцифер торчит вниз головой? Как получилось, что мгновение назад был вечер, а сейчас настало утро?

Вергилий объясняет: «Мы не спускаемся: Люцифер находится в самом центре земли, и там мы перевернулись и начали подъем в другую сторону, поэтому здесь уже день, в то время как там – ночь».

Он рассказывает о том, как Бог низвергнул Люцифера на землю, которая содрогнулась от отвращения и, разверзшись, образовала воронку. На дне ее, в центре земли, был заточен Люцифер. А с противоположной стороны образовалась гора, равная по размерам адовой воронке, огромная гора чистилища.

 
Мой вождь и я на этот путь незримый
Ступили, чтоб вернуться в ясный свет,
И двигались все вверх, неутомимы,
 
 
Он – впереди, а я ему вослед,
Пока моих очей не озарила
Краса небес в зияющий просвет;
 
 
И здесь мы вышли вновь узреть светила.
 

[Проследовав по этому трудному пути, мы устремились в ясный мир, в мир света, «и двигались все вверх, неутомимы». Я следовал за Вергилием, как вдруг в щели туннеля я разглядел клочок звездного неба. Постепенно прекрасные звезды мне открывались все больше, «и здесь мы вышли вновь узреть светила.]

Вся песнь первая «Чистилища» посвящена смирению (мы об этом упоминали в связи с Одиссеем). И если в «Аду» обобщающим образом становится Люцифер, а слово «гордыня» становится главной характеристикой дьявола, то есть всего зла и греха, то, чтобы отождествить «Чистилище» с каким-то словом, мы должны прибегнуть к одному из двух вариантов: либо к слову «смирение» (отсылающему нас к личной добродетели), либо, на мой взгляд, к более точному и емкому понятию – «прощение».

«Чистилище» – великая песнь прощения, открывающая нам, что человек не одинок, что некто наблюдает за нами любящим взором. Всякое предательство прощается, достаточно только захотеть. В начале «Чистилища» Данте видит первую звезду, и это Венера, символ любви. Для вышедшего из ада бытие, Вселенная открываются как Любовь. «Чистилище» и «Рай» можно рассматривать как вхождение в реальность, то есть в жизнь, основанную на признании закона, управляющего Вселенной. «Любовь, что движет солнцем и другими звездами» – последняя строка поэмы. И Данте начинает «Рай» словами «Слава с Ним, Кто движет всем». Рай – это движение, желание, постоянно выполняющееся и умножающее само себя. Любовь такова по определению.

Выбраться из ада и увидеть Венеру – это великое начинание настоящей жизни, возможной на этой земле.

Потому что проблема не в самом факте предательства, но в готовности принять прощение. Все мы предаем – и себя, и свое желание, и детей, и друзей, наших женщин и наших мужчин; так или иначе, все мы грешим. Но есть предательство Иуды и есть предательство Петра, которое справедливо называют иначе – «отречение». То, что совершил Иуда, – предательство, а то, что сделал Петр, – отречение. Разница в том, что Петр, «выйдя вон, горько заплакал» (Лк. 22: 62). Петр почувствовал свое предательство, все свое зло, но острее своего зла он почувствовал любовь Христа. Кто смотрел фильм «Страсти Христовы»[134], тот вспомнит момент, когда взгляды Христа и Петра встречаются.

Петр выходит на улицу и горько плачет, он найдет утешение, когда после Воскресения апостолы увидят Христа, ждущего их на берегу и готовящего на костре рыбу. Сначала они сомневаются: «Это Он… нет, не Он… да Он же, Он!» Потом они садятся вокруг костра вместе с ним и едят. Здесь, по мнению отца Джуссани[135], нужно прочувствовать стыд Петра. В то время как все остальные сидят близко к огню, он спрятался в тени; он стыдится своего поступка, своего зла, он хотел бы, чтобы на него не смотрели, он прячет глаза и думает: «А если Он меня позовет сейчас, что я Ему скажу?» И Христос зовет его: «Петр!» И он вынужден поднять голову, но не осмеливается посмотреть Ему в глаза. Он боится, что Тот скажет ему: «Петр, и это был ты? Ты, которого Я поставил во главе…» Но Христос говорит ему: «Оставь все это, Петр. Что было – то прошло. Любишь ли ты Меня? Любишь ли ты Меня?» Это жизнь, отягощенная прошлым, но побеждает присутствие, говорящее тебе: «Все прощено! Ты меня любишь? Ты соглашаешься быть причастным к этому движению, которым Бог наградил реальность, в этом великом желании, присущем всем и каждому, желании быть принятым? Хочешь участвовать в Божьем Промысле? Хочешь быть моим другом? Ты любишь меня?»

На встрече с главой общины для наркозависимых и с тремя молодыми людьми оттуда я сказал: «Наверняка всем нам доводилось думать: „Как здорово было бы начать все сначала!“ Кто из вас хотя бы раз в жизни не думал о том, чтобы перечеркнуть прошлое, о том, можно ли все начать сначала? Провести черту, зачеркнуть прошлое, как мечтает Пиранделло в романе „Покойный Маттиа Паскаль“. Вся драма человеческой жизни заключается в этом вопросе: можно ли начать все заново? „Как может человек родиться, будучи стар?“ – спрашивал Никодим у Христа (Ин. 3: 4)». И один из этих ребят, самый юный, но уже много повидавший в жизни, сказал: «И я мечтал о том, чтобы зачеркнуть прошлое, но это невозможно. Прошлое следует за тобой». Потом подумал и добавил: «…Если только этой чертой не будет прощение. Тогда можно начать заново». И стал рассказывать о себе, говоря, что сможет каждый день рождаться заново, несмотря на свое ужасное прошлое, потому что существует прощение.

Все зависит от того, как мы распоряжаемся нашей свободой. Именно этой великой теме посвящена книга «Чистилище».