Текст книги "Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех"

 
Как очи, угасавшие для света,
На имя Фисбы приоткрыл Пирам
Под тутом, ставшим кровяного цвета…
 
 
Так, умягчен и больше не упрям,
Я взор к нему направил молчаливый,
Услышав имя, милое мечтам.
 

[Как Пирам приоткрыл очи, услышав глас Фисбы, так и я, услышав имя Беатриче, пришел в себя, мое упрямство исчезло, оцепенение ушло.]

Данте упоминает эпизод из вавилонской мифологии, аналогичный истории Ромео и Джульетты: Пирам, поверив в смерть своей возлюбленной, пронзает себя мечом, но, умирая, когда она приходит и зовет его, на миг открывает глаза и в последний раз на нее смотрит.

Вновь ощутив широту и глубину своего желания, Данте пробуждается.

Вергилий сделал упор на то единственное, на что можно делать упор: человеческое «я» и безграничность желания, присущего человеку. Желание пробуждается вновь благодаря встрече, благодаря присутствию предмета любви. Оно проясняется, воспитывается и спасается перед лицом Христа. Так действует на Данте присутствие Беатриче, ее живой образ – «имя, милое мечтам». Сравните чувства поэта с источником чистейшей воды, который бьет ключом, омывает и оживотворяет все вокруг; или, если такой образ вам ближе, с деревом, цветущим вновь и вновь (в оригинале Данте употребляет глагол rampollare, означающий как «струиться, бить ключом», так и «пускать ростки, побеги». – Прим. перев.). Ее живой образ, присутствие – то, что оживает вновь и вновь, что цветет и позволяет цвести, и, таким образом, желание, пробужденное, приведенное в сознание, вновь обретает весь свой пыл, становится способным к движению.

 
А он, кивнув, сказал: «Ну как, ленивый?
Чего мы ждем?» И улыбнулся мне,
Как мальчику, прельстившемуся сливой.
 

Вергилий видит, что оцепенение Данте прошло, и обращается к нему: «Ну что, идешь? Не останешься же ты здесь навсегда!» – улыбаясь, как улыбаются ребенку, когда он капризничает, но успокаивается при обещании награды («прельстившийся сливой»). Какой нежный образ: Данте и мы словно дети, мы упрямимся в своих капризах, однако в ответ на добро (присутствующее в настоящем или предугадываемое) и на терпение того, кто непрестанно о нем напоминает, смягчаемся и начинаем доверять.

 
И он передо мной исчез в огне,
Прося, чтоб Стаций третьим шел, доныне
Деливший нас в пути по крутизне.
 

Вергилий поступает так, как подобает отцу, проводнику: идет первым. Кроме того, он просит Стация: «Ты иди третьим, чтобы он был рядом со мной, видел меня, чтобы мое присутствие его поддерживало» (до этого очередность была иной: впереди Вергилий, затем Стаций и Данте в конце).

 
Вступив, я был бы рад остыть в пучине
Кипящего стекла, настолько злей
Был непомерный зной посередине.
 

Когда я вступил в пламя, говорит Данте, меня обжег такой непомерный зной, что, мне казалось, если бы меня бросили в плавленое стекло (имеется в виду та жидкая клеистая масса, из которой выдувают стеклянные изделия), то я ощутил бы в нем прохладу; в сравнении со зноем, который я испытал в этом огне, плавленое стекло показалось бы мне прохладой.

По поводу этого пламени исследователи высказывают разные соображения. Согласно одной из точек зрения, речь идет об особом виде очищения для сладострастцев, о которых говорится в предыдущей песни. Однако пламя находится у входа в земной рай, а потому все души, из какого бы круга чистилища они ни шли, должны сквозь него пройти. Возможно, этим Данте хочет сказать, что похоть – это порок, которому особенно подвержены отдельные люди; с другой стороны, слабость плоти касается всех, и поэтому все мы – кто-то больше, кто-то меньше – должны от нее очиститься.

Как бы там ни было, Данте следует за Вергилием.

 
Мой добрый вождь, чтобы я шел смелей,
Вел речь о Беатриче, повторяя:
«Я словно вижу взор ее очей».
 

Вергилий, как добрый отец (в тексте оригинала словам «добрый вождь» соответствует dolce padre, «нежный отец». – Прим. перев.), продолжает напоминать Данте о его желании, о Беатриче. Он словно ободряет Данте: будь на высоте своего желания; смотри, мы уже близко, «я словно вижу взор ее очей». Нам всегда нужен тот, кто видит башню Града и говорит: «Не бойся, иди за мной; хоть ты и не видишь цели, я вижу ее, цель перед нами, будь спокоен».

 
Нас голос вел, сквозь пламя призывая
[как сказал им ангел: «Слушайте напев с той стороны», следуйте за голосом, который услышите оттуда; глас ангела, который ожидает вас по ту сторону];
И, двигаясь туда, где он звенел,
Мы вышли там, где есть тропа крутая.
 

Наконец они достигают прорубленного в скале последнего подъема, ведущего в земной рай. Их встречает ангел словами: Venite, benedicti patris mei, то есть словами Иисуса из Евангелия: «Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира» (Мф. 25: 34).

 
Он посреди такого света пел
«Venite, benedicti Patris mei!»,
Что яркости мой взгляд не одолел.
 

Ангел, как всегда, представлен в виде яркого света – столь яркого, что на него невозможно взирать.

 
«Уходит солнце, скоро ночь. Быстрее
Идите в гору, – он потом сказал, —
Пока закатный край не стал чернее».
 

Идите скорее, спускается ночь, идите же, пока совсем не стемнело.

 
Тропа шла прямо вверх среди двух скал,
И так, что свет последних излучений
Я пред собой у солнца отнимал;
 
 
Преодолев немногие ступени,
Мы ощутили солнечный заход
Там, сзади нас, по угасанью тени.
 

Сначала солнце светит им в спину, и тень Данте ложится перед ним; но уже через несколько ступеней они замечают, что солнце село, потому что тень исчезла.

 
И прежде чем огромный небосвод
Так потемнел, что все в нем стало схоже
И щедрой ночи наступил черед,
 
 
Для нас ступени превратились в ложе,
Затем что горный мрак от нас унес
И мощь к подъему, и желанье тоже.
 

И, прежде чем ночь охватила все небо и тьма стала равномерной, каждый из нас расположился на одной из ступеней («для нас ступени превратились в ложе»), потому что мрак отнял у нас силу и желание идти дальше.

Далее следует потрясающее сравнение, смысл которого в том, что, преодолев последнее препятствие, душа предчувствует залог покоя. Путь еще долог, в земном раю Данте ожидает суд, последнее испытание; но, даже если цель еще не достигнута, путь уже ясен, его проводник здесь, и дружба с теми, кто сопровождает его, так сильна, вселяет такую уверенность, что душа может успокоиться, может ощутить успокоение.

 
Как, мямля жвачку, тихнет стадо коз,
Которое, пока не стало сыто,
Спешило вскачь с утеса на утес,
 
 
И ждет в тени, пока жара разлита,
А пастырь, опершись на посошок,
Стоит вблизи, чтоб им была защита…
 

[Как стадо коз, которые скакали, резвились, перебегали с места на место в поисках пищи, а теперь спокойно и молчаливо жуют под защитой пастыря, который, опершись на посох, позволяет им отдохнуть.]

 
И как овчар, от хижины далек,
С гуртом своим проводит ночь в покое,
Следя, чтоб зверь добычу не увлек
 
 
Так в эту пору были мы все трое,
Я – за козу, они – за сторожей,
Замкнутые в ущелие крутое.
[И, как пастух, который живет под открытым небом и ночует вместе с овцами, бдит, чтобы ни на одну из них не напал хищный зверь, так и мы: я наслаждался покоем, ощущением безопасности, как козы под защитой пастуха, а они наслаждались тем, что заботились обо мне, как пастухи, защищенные стенами лестницы, прорубленной в скале.]
 
 
Простор был скрыт громадами камней,
Но над тесниной звезды мне сияли,
Светлее, чем обычно, и крупней.
[Поскольку по обеим сторонам лестницы, на ступенях которой они лежали, взору препятствовали стены, я видел оттуда лишь часть неба, но те звезды, которые он мог видеть, были ярче, крупнее и светлее, чем обычно.]
 
 
Так, полон дум и глядя в эти дали,
Я был охвачен сном; а часто сон
Вещает то, о чем и не гадали.
 

[«Полон дум» (Данте опять использует здесь форму глагола ruminare – жевать, пережевывать, очевидно продолжая сравнение со стадом, что подчеркивает автор. – Прим. перев.), пытаясь осмыслить все, что случилось, и глядя на небо, я заснул. Мой сон был из тех, через которые делается известной какая-то часть того, что только должно произойти.]

 
Должно быть, в час, когда на горный склон
С востока Цитерея засияла,
Чей свет как бы любовью напоен,
 
 
Мне снилось – на лугу цветы сбирала
Прекрасная и юная жена,
И так она, сбирая, напевала…
 

Вот сон Данте, третий пророческий сон Данте в чистилище. В час, когда Венера освещает гору (Данте считает Венеру последней звездой, поскольку она продолжает светить в рассветный час), ему является во сне красивая молодая женщина, которая собирает цветы и поет.

 
«Чтоб всякий ведал, как я названа,
Я – Лия, и, прекрасными руками
Плетя венок, я здесь брожу одна.
 
 
Для зеркала я уберусь цветами;
Сестра моя Рахиль с его стекла
Не сводит глаз и недвижима днями.
 
 
Ей красота ее очей мила,
Как мне – сплетенный мной убор цветочный;
Ей любо созерцанье, мне – дела».
 

[ «Я – Лия (жена Иакова), и для того, чтобы сплести себе венок и „для зеркала убраться цветами», я тружусь; сестра же моя Рахиль (вторая жена Иакова) „недвижима днями“. Она „с его стекла [с зеркала] / Не сводит глаз“ и целый день сидит, ничего не делая».]

Итак, перед нами две сестры, одна из которых постоянно занята, а другая пребывает в бездействии. Для средневекового мышления они представляют образ деятельной и созерцательной жизни: «Ей любо созерцанье, мне – дела». Я рада трудиться, работать руками, она – смотреть, созерцать.

Соотношение деятельной и созерцательной жизни – предмет многих дискуссий. На мой взгляд, одна из важнейших заслуг христианства – неразделение этих двух аспектов. Переворот, произведенный христианством в жизни людей, сжато выражается известной формулой: ora et labora. Не ora aut labora, «молись или трудись», а ora et labora, «молись и трудись». Нет деяния без созерцания, без утверждения смысла истории, себя самого, всего сущего: какой смысл имело бы действие – любое действие, если бы человек игнорировал, не осознавал свою судьбу и судьбу всех других людей? И какой смысл имело бы созерцание, если бы человек игнорировал, не принимал во внимание историю, ответственность, созидательную задачу? Принцип «ora et labora» не разделяет человечество на две части, но объединяет всех.

Существует еще один аспект, различающий двух сестер, Лию и Рахиль: Рахиль бездетна, а у Лии много детей, поэтому противопоставление созерцательной и деятельной жизни можно было бы трактовать как противопоставление бесплодности и многоплодности. Однако в христианстве не существует такой посвященной жизни (девства), которая не имела бы целью некую таинственную плодовитость, и не существует такой биологической плодовитости, которая не несла бы в себе девство. Но это понятно тому, кто читал «Рай», а точнее – песнь, которая начинается со слов «Дева-Мать»[196], потому что именно к этим словам отсылает данное противопоставление. Быть девой и матерью – особенность не только Богородицы. Она воплощает и представляет Собой все христианство, ибо без девства нет плодовитости, а без плодовитости нет девства. Не существует деяния, достойного называться таковым (пусть даже это самое смиренное занятие, как дело матери, меняющей подгузник ребенку и убирающей дом), которое не подразумевало бы сердечного памятования о судьбе – своей и других людей. И не существует созерцания (пусть даже это монах стоит на коленях в темной келье), которое не подразумевало бы жертвы ради земной славы Христа – чтобы мир изменялся, созидался, шел к своему предназначению.

Читая и перечитывая фрагмент о Лии и Рахили, я одновременно читал и перечитывал еще один текст, присланный мне другом из Иерусалима (кто-то приписывает этот текст отцу Джуссани, но не знаю, верно ли это, – я искал источник, но не нашел; чей бы он ни был, на смысл это не влияет): «Каждый день людям приходится идти на работу, и они задаются вопросом: „Зачем нам этот труд?’’ – „Мы получаем за него деньги, это необходимо’’. Да, это необходимо, но даже если и необходимо, оно того не стоит. Грустно, когда вся жизнь – сплошные тяготы, тяготы без цели. Вот в чем проблема: тяготы без цели. Однако что-то неудержимое, как ветер Пятидесятницы, произошло, ворвалось в дом и наполнило ум этих людей, в буквальном смысле изменило их ум и сердце.

Есть одна профессия [то есть ремесло], самая важная профессия в жизни, единственная подлинная профессия человека, кем бы он ни работал – инженером, учителем, управляющим, уборщиком, даже если его профессия – быть больным (когда человек в течение двадцати лет прикован к постели и не может двигаться, его профессией становится болезнь).

Словно внезапно налетевший вихрь, она меняет смысл всего, ибо вбирает в себя все. Все, что делает человек, вся его работа, как бы ее ни воспринимали окружающие, захватывается и преобразуется этим вихрем в единую великую профессию. Эта профессия – спасение мира. Какова Его профессия? Он спасает мир. Помните Пеги? „Он спас мир“[197]. Это профессия человека, который в детстве, как все, играл (кто знает, как, но Он точно играл), общался с друзьями, задавал вопросы, отвечал (и люди удивлялись тому, как Он отвечал); потом Этот Мальчик повзрослел, стал ходить по дорогам и останавливаться, чтобы поговорить с другими, и собрал вокруг Себя людей, и так обошел всю Палестину – и это продолжалось до тех пор, пока то, что Он говорил, не опостылело хозяевам дома до такой степени, что они убили Его».

Какова профессия этого человека? Спаситель. Не кузнец, не инженер, не управляющий, не адвокат. Он был спасителем мира. Его делом было спасти мир, спасти всех людей, чтобы все люди могли достичь счастья! (Напомню, что Данте именно с этой целью пишет «Божественную комедию»: помочь людям, вывести людей от ничтожества к счастью.) Его дело – чтобы все потрясения этого мира, и все тяготы этого мира, и все жертвы этого мира стали прекрасными, как звезды, как звездное небо, чтобы все стало красивым, чтобы мир стал раем (по-гречески рай – это сад [видимо, поэтому мне всегда хочется сказать «земной сад»]). Сделать землю раем, обителью гармонии, где все мы будем счастливы, – вот профессия Этого Человека.

Но это профессия и всех людей. Никто не знает об этом и никто этого не делает, но некоторые призваны узнать, понять и вершить это. Исполняя работу инженера, или архитектора, или управляющего, совершая определенные дела, они движимы желанием спасти людей. Как они могут их спасти? Жертвой. Христос тоже был плотником, однако, работая плотником, Он был послушен Отцу; работая плотником, Он совершал дело, необходимое для спасения людей, для того чтобы привести мир к его предназначению.

Это иной мир: Иисус, как и все, видел вещи, но не так, как их видели все. Можно считать, что здесь начинается вступление к «Раю», потому что «Рай» как раз о том, что Данте наконец видит мир «сверху». Данте словно смог наконец подняться наверх, посмотреть вниз и сказать нам: «Сейчас я опишу вам землю, этот клочок Вселенной, родящий в нас такой раздор[198], расскажу вам, как обстоят дела с точки зрения Бога». Даже то, что у всех на виду, делается более красивым, более приемлемым, истинным; все обретает подлинное величие. Именно это я имею в виду, когда говорю, что в ora et labora, в христианском восприятии существования, разрешается мнимое противопоставление «созерцанья» «делу».

Перейдем теперь к стиху 115-му.

 
«Тот сладкий плод, который поколенья
Тревожно ищут по стольким ветвям,
Сегодня утолит твои томленья».
 
 
Со мною говоря, к таким словам
Прибег Вергилий; вряд ли чья щедрота
Была безмерней по своим дарам.
 

[ «Предмет твоего желания («сладкий плод») приближается, сегодня ты утолишь свою жажду», – произнес Вергилий, и никогда слова не были для меня столь драгоценным даром, столь радостной вестью.]

 
За мигом миг во мне росла охота
Быть наверху, и словно перья крыл
Я с каждым шагом ширил для полета.
[Его слова пробудили во мне такое желание идти ввысь, что «словно перья крыл / Я с каждым шагом ширил для полета»; поднимаясь, я чувствовал, что сила во мне прибывает, и путь становился все легче.]
 

Здесь мы должны сделать одно важнейшее замечание. Когда хороший поступок становится добродетелью? Когда становится привычным. Но, для того чтобы стать привычным, он должен постоянно повторяться. Добро, на которое мы смотрим, которое мы совершаем и которым наслаждаемся, постепенно становится все привычнее – а потому и проще. Так же действует и порок. Привычка ко лжи, к похоти, к чревоугодию (можно перечислить все смертные пороки) влечет вниз, затрудняет проявление добродетели. Когда стоишь на нижней ступени чистилища, кажется, что подъем тяжел, непосилен, невозможен, кажется, что никогда не станешь «чист и достоин посетить светила», однако тяжесть, столь непосильная вначале, к концу облегчается, упрощается. Так начинает исполняться обещание, что жизнь изменится: будь верен, следуй определенным советам, приобретай добрые привычки (добрые привычки в жизни Церкви называются правилом; дай себе правило, устраивай свой день согласно правилу) и имей терпение; тогда время, принадлежащее Богу, изменит тебя и добро (познание себя самого, уважение к себе, к своему достоинству) сделается для тебя более привычным, более надежным. Мы растем, и что станет нам привычным – добродетель или порок – зависит от нашего выбора, который ориентирует, строит нашу личность. Ничего не происходит по волшебству: «Ожидайте пути, а не чуда»[199].

Путь возможен, его можно пройти. И действительно, путники достигают вершины.

 
Когда под нами весь уклон проплыл
И мы достигли высоты конечной,
Ко мне глаза Вергилий устремил…
 

В третий раз появляются имя Вергилий и слово «сын» – теперь они на два стиха отстоят друг от друга.

 
Сказав: «И временный огонь, и вечный
Ты видел, сын, и ты достиг земли,
Где смутен взгляд мой, прежде безупречный.
 
 
Тебя мой ум и знания вели;
Теперь своим руководись советом:
Все кручи, все теснины мы прошли.
 

Отец, учитель прощается с Данте: ты видел ад, ты видел чистилище – и уже достиг той черты, переступить которую я не в силах. Разум, воплощенный в образе Вергилия, достигает только этого уровня – порога Тайны. Разум ощущает ее существование и признает необходимость благодати. Признание это полностью разумно, потому что сам разум испытывает потребность в том, чтобы Тайна раскрыла себя, ведь своими силами разум не может ее понять (это признает и Леопарди: «Совершенство разума состоит в познании своей недостаточности»[200]).

Таким образом, связь между Вергилием и Беатриче, союз между ними (явно проступивший уже в начале песни второй «Ада» через их движение навстречу друг другу) отражает разумность веры как действия, требуемого разумом. Поэтому Вергилий говорит: «Я привел тебя сюда («Тебя мой ум и знания вели» – действительно необходимо вовлечь разум во всем объеме, во всей широте), и теперь, когда ты здесь, ты можешь совершить самый большой шаг, признание, которое требует всей твоей свободы и любви».

«Теперь своим руководись советом»: теперь ты можешь довериться в пути своей воле, потому что, очистившись, ты уже вряд ли «ошибешься целью». Доверяй своему сердцу, Данте: «Все кручи, все теснины мы прошли», нет больше перед тобой трудных путей, тяжести, испытаний, перед тобой солнце, перед тобой Бог, перед твоими глазами все, что ты увидел, пережил, во всей ясности. Смотри же, что такое жизнь, что такое мир, когда ты живешь на высоте желания, достижимой через взгляд Беатриче.

 
Вот солнце лоб твой озаряет светом;
Вот лес, цветы и травяной ковер,
Самовозросшие в пространстве этом.
 

Не воспринимайте эти слова как нелепую банальщину, подумайте о том, каковы должны быть ад и чистилище, чтобы после них вас до слез взволновали цветы, лес и трава. Как говорит Честертон, «все прекрасно в сравнении с ничем»[201] (то есть если представить себе, что все может обратиться в ничто) – с адом.

 
…Пока не снизошел счастливый взор
Той, что в слезах тогда пришла за мною,
Сиди, броди – тебе во всем простор.
 
 
Отныне уст я больше не открою;
Свободен, прям и здрав твой дух; во всем
Судья ты сам; я над самим тобою
 
 
Тебя венчаю митрой и венцом».
 

[Покуда ты ждешь прихода Беатриче (чей образ, как уже в песни второй «Ада», описывается через глаза, взгляд, полный радости и одновременно слез, то есть печали, боли, подлинной любви: «…взор ее печальный, / Вверх обратясь, сквозь слезы мне светил»), «отныне уст я больше не открою»: тебе уже не нужно полагаться на меня. Твоя воля, твое желание наконец свободны, прямы и здравы, они таковы, какими должны быть, и было бы сумасшествием не следовать им. Слушай себя самого. Теперь я по праву могу наречь тебя господином тебя самого, возложить на тебя полную власть над самим тобой.]

Вергилий как отец выполнил свою задачу; и теперь, полный уверенности и сознания совершенного дела, он прощается.

Данте пока не понимает, что это прощальные слова; он поймет это позже, в песни тридцатой. Прочитаем сейчас терцины, в которых завершается описание видимой связи с Вергилием. Это момент, когда взгляду Данте является наконец Беатриче.

 
Едва в лицо ударила мое
Та сила, чье, став отроком, я вскоре
Разящее почуял острие,
 
 
Я глянул влево, – с той мольбой во взоре,
С какой ребенок ищет мать свою
И к ней бежит в испуге или в горе…
 

[Как только явление Беатриче поразило меня (именно к ней относится «та сила», огромная любовь, пронзившая мое отроческое сердце), я обернулся, как ребенок, который при виде чего-то пугающего или болезненного оборачивается к матери.]

В пути через ад в чистилище Данте всегда вел себя так, обращался к своему проводнику при любом новом обстоятельстве.

 
…Сказать Вергилию: «Всю кровь мою
Пронизывает трепет несказанный:
Следы огня былого узнаю!»
[Я обернулся, чтобы сказать Вергилию: «Во мне не осталось ни капли крови, которая бы не трепетала; былой огонь, любовь к Беатриче возрождается и сопровождается теми же знамениями, теми же отличительными чертами, что и прежде».]
 
 
Но мой Вергилий в этот миг нежданный
Исчез, Вергилий, мой отец и вождь,
Вергилий, мне для избавленья данный.
 

И вот прощальное слово Данте к Вергилию, сожаление о «нежнейшем отце» (в тексте оригинала слово «отец» сопровождается эпитетом dolcissimo – нежнейший, сладчайший. – Прим. перев.) и хвала ему. В этих исполненных любви стихах Данте трижды называет Вергилия по имени. Вергилий исчез, лишил нас себя, Вергилий, нежнейший отец, которому Данте был вверен ради своего спасения.

 
Все чудеса запретных Еве рощ
Омытого росой не оградили
От слез, пролившихся, как черный дождь.
 

[Даже сладости земного рая (обозначенные здесь как «чудеса запретных Еве рощ», то, что потеряла Ева), только что обретенного, не ограждают от скорбных слез, и лицо, омытое росой, снова становится темным.] Итак, когда я узнал, что Вергилий оставил меня, даже счастье от обретения рая не помогло мне сдержать плач.

Дальше начинается диалог, о котором мы поговорим в следующей главе.