Текст книги "Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех"

Песни XXX–XXXI
«Не этот меч тебе для плача жребии судили»

Думаю, не буду выглядеть сентиментальным, если скажу, что, работая над этими песнями, невозможно не испытать желания пойти на исповедь, взглянуть своему злу в лицо, назвать его и осудить (и да помилует Господь тех, кто причислит себя к непорочным, отделившись от грешников). Согласно Данте, для того чтобы попасть в рай, то есть в добро и Истину, нужно увидеть собственное зло во всем его масштабе. Поэтому он описывает, насколько драматичен каждый момент, когда человек призван проявить свободу и кладет на чашу весов свою жизнь, историю, судьбу. Очертим контекст этих песней. Мы в земном раю, где все окутано музыкой и светом, предвкушением небесного рая. Сюжет последних пяти песен – единое величайшее событие, в рамках которого происходит встреча Данте с Беатриче и исповедь Данте.

Встречу обрамляет удивительная, сложно устроенная процессия, которая отражает представление людей Средневековья об истории спасения как о последовательности литургических действий паратеатрального характера. Вдохновленный обычаем подобных процессий, Данте изображает себя присутствующим в земном раю при своего рода священном представлении – грандиозной театрализации всеобщей истории спасения от Бытия до Апокалипсиса. Надо сказать, что и сам текст Данте породил множество подобных театрализованных представлений (так, например, известно о постановке 1583 года, воспроизводившей описанный Данте сюжет: тогда по улицам и площадям Модены прошла процессия, в которой участвовало все население города).

В этом шествии перед Данте проходят все книги Ветхого Завета, а затем появляется золотая колесница, охваченная светом и музыкой; на колеснице восседает грифон, наполовину орел, наполовину лев, олицетворяющий Иисуса («двусущность» грифона указывает на двойственную природу Христа – человека и Бога). Вокруг повозки танцуют красавицы – четыре основных и три богословских добродетели; здесь же находятся и евангелисты, и звери Апокалипсиса – словом, представлена вся символика, пронизывающая историю спасения.

На фоне этих декораций, этой грандиозной литургии (Данте многократно обращается к каноническим текстам мессы), в сердцевине истории спасения происходит встреча Данте с его возлюбленной: женщиной, чье появление на его пути позволило ему пережить опыт новой жизни – Vita nova. Это произошло не потому, что она была красива. Конечно, и поэтому тоже, но прежде всего потому, что через нее Данте, его взор, воля и разум каким-то образом встретили Самого Христа.

Из этих песней делается очевидным, что Беатриче выполняет христологическую функцию, о чем говорят многие исследования. Но будем иметь в виду, что если Беатриче – это присутствие Иисуса в жизни молодого Данте, то и каждая любовь, каждое отношение, каждое желание призывает распознать знаки, отличительные особенности присутствия Бога, Который идет навстречу человеку. Ты можешь их и не распознать – но тогда свершится смерть, Зло: ты не заметишь их, не превратишь повседневные отношения в величайшую возможность встретить судьбу, узреть таинственное исполнение жизни во времени.

И последнее вводное замечание: в песни тридцать первой «Чистилища», словно в зеркале, отражается и песнь пятая «Ада», текст содержит множество отсылок к истории Паоло и Франчески. Между исповедью Франчески перед Данте (в том числе от имени Паоло и за него) и исповедью Данте перед Беатриче проходит удивительная параллель. Тема та же: может ли любовь – закон жизни, притяжение, Самим Богом вложенное в Творение, в связь между мужчиной и женщиной, – позволить, чтобы мы заблудились? Может ли любовь спасти нас? Какие процессы при этом происходят? Что происходит с моим сердцем, с моим разумом, с моей свободой, когда Бог, закладывающий влечение в структуру всего сущего, таинственным образом притягивает меня к Себе? Здесь человек оказывается перед выбором: пойти по пути отношений Паоло с Франческой или Данте с Беатриче. Вот о чем идет речь.

Начнем с песни тридцатой, стих 13-й:

 
Как сонм блаженных из могильной сени,
Спеша, восстанет на призывный звук,
В земной плоти, воскресшей для хвалений,
 
 
Так над небесной колесницей вдруг
Возникло сто, ad vocem tanti senis[202],
Всевечной жизни вестников и слуг.
 

[Подобно тому как блаженные «из могильной сени <…> восстанут» в день Страшного Суда «на призывный звук»[203] (то есть на последний призыв; в катехизисе слово «последний» относится к тому, что остается в конце: смерть, суд, ад и рай – четыре понятия, которыми оканчивается не только жизнь человечества, но и жизнь каждого человека), «в земной плоти, воскресшей для хвалений» (то есть будут воспевать хвалу гласом, облеченным в новое, воскресшее, прославленное тело), так же внезапно возникли над колесницей сотни голосов в ответ на речь старца. Это голоса «всевечной жизни вестников и слуг», то есть ангелов.]

 
И каждый пел: «Benedictus qui venis!»
И, рассыпая вверх и вкруг цветы,
Звал: «Manibus о date lilia plenis!»[204].
 

Дословная формула песнопения Sanctus, которое поется во время мессы, – Benedictus qui venit, этими словами толпа приветствует Иисуса при входе в Иерусалим: «Благословен грядущий во имя Господне» (Мф. 21: 9 и далее). Но здесь Данте делает что-то неимоверное. Речь идет о Беатриче, песнь ангелов – весть о том, что скоро явится Беатриче. Поэтому Данте изменяет лицо глагола с третьего на второе, и ангелы у него произносят qui venis, то есть Благословен Ты, Который грядешь. Но прийти должна Беатриче: не логичнее ли было бы сказать «Благословенна ты, которая грядешь»? Данте сохраняет мужской род, поскольку мы должны понять, что грядет Иисус, это Он – Благословенный, облекшийся в плоть женщины, возлюбленной Данте. Грядет Иисус, облекшийся в плоть Церкви, в плоть христианской общины, в плоть твоих друзей – в человеческую плоть. Всю жизнь Данте ощущал, что это чудо возможно. Предчувствие чуда и стало его отправной точкой. Любовь к женщине и даже влечение, которое она вселяет в него, – возможны, это и есть путь к судьбе, может быть, она – Его присутствие. Вся «Божественная комедия» есть не что иное, как хранение верности этой догадке. Это ответ, на пятьсот лет опередивший отчаянное вопрошание Леопарди. «О сладкие мечтанья <…> о спутнице (здесь Леопарди, несомненно, сознательно проводит параллель с Беатриче) на жизненной стезе!»[205]. Мечты о спутнице, попутчице, той, с кем я могу разделить дом, с кем могу вместе есть и пить, кого могу любить плотской любовью. Benedictus qui venis: вот-вот придет, явится та, что пробудила в нем желание и предчувствие.

 
Как иногда багрянцем залиты
В начале утра области востока,
А небеса прекрасны и чисты,
 
 
И солнца лик, поднявшись невысоко,
Настолько застлан мягкостью паров,
Что на него спокойно смотрит око, —
 
 
Так в легкой туче ангельских цветов,
Взлетавших и свергавшихся обвалом
На дивный воз и вне его краев…
[В этом ликовании света, красоты, цветов, которые сонмы ангелов разбрасывают вокруг облаком, даже становится трудно что-то разглядеть…]
 
 
В венке олив, под белым покрывалом,
Предстала женщина, облачена
В зеленый плащ и в платье огнеалом.
 

Белое покрывало, зеленый плащ и огнеалое платье.

Белый, зеленый и красный. Это не флаг Италии. Это вера, надежда и любовь. Хотя, если честно, мне нравится думать, что в каком-то смысле они связаны с Италией. Мы прекрасно знаем, что цвета итальянского флага выбраны по принципу французского революционного триколора, где синий, белый и красный символизируют свободу, равенство и братство. А наши патриоты, сами того не зная, выбрали цвета христианских добродетелей, которые имеют гораздо большее отношение к Италии, нежели идеология того времени. Порой история преподносит сюрпризы…

Белый, зеленый и красный – это три богословские добродетели. Жена, облеченная Богом. Вера, Надежда и Любовь есть три измерения Сущего: Отец, Сын, Святой Дух. Они – наше желание Истины, добра и красоты. Это то, чего желает человек, в чем исполняется природа человека. И все это заключено в девушке, облеченной в веру, надежду и любовь.

 
И дух мой, – хоть умчались времена,
Когда его ввергала в содроганье
Одним своим присутствием она,
 
 
А здесь неполным было созерцанье, —
Пред тайной силой, шедшей от нее,
Былой любви изведал обаянье.
 

Еще даже до того, как он ее узнал («предстала женщина» – это пока общие слова), случилось что-то невообразимое: «пред тайной силой», то есть благодаря какой-то неведомой силе, он понял, что это она, и вновь ощутил силу былой любви. В то время как Леопарди с грустью вздыхает: «Угаснула надежда / С тобою повстречаться»[206], то есть нет никакой надежды увидеть тебя живой на земле, – Данте чувствует, что Беатриче здесь, она жива: «Былой любви изведал обаянье». Он ощутил, что она жива, и что-то всколыхнулось в нем. И снова, как раньше, еще больше, чем раньше, любовь, разум, воля – все потянулось к ней.

 
Едва в лицо ударила мое
Та сила, чье, став отроком, я вскоре
Разящее почуял острие…
 

Пропустим пассаж, где говорится о переживаниях Данте, когда он замечает исчезновение Вергилия (мы говорили об этом в прошлой беседе), и перейдем к началу волнующего диалога между Данте и Беатриче.

 
«Дант, оттого что отошел Вергилий,
Не плачь, не плачь еще; не этот меч
Тебе для плача жребии судили».
 

Данте слышит голос, окликающий его, и это единственный раз за всю поэму, когда называется его имя. Почему теперь, почему именно здесь? Ведь до сих пор, говоря о себе, он всегда использовал перифразы, другие именования, почему же здесь появляется его имя? Дело в том, что теперь он наконец способен ответить на вопрос «Кто ты?», а это может произойти только благодаря встрече. Мне вспоминается Мария Магдалина, которая видит воскресшего Христа, но думает, что это садовник, а Он называет ее имя; услышав от Него свое имя, она узнает и Его, и саму себя. Только в отношении, а не в одиноком смаковании собственных размышлений проясняется, кто мы, каков масштаб нашего «я», каково наше лицо. Только в отношении, только перед лицом некоего «ты» человек способен сказать «я».

Женщина, его возлюбленная, явившаяся ему, зовет его по имени, дает ему облик, дает ему имя и лицо. Сейчас, здесь, непременно здесь («при имени своем, / Здесь поневоле вписанном в страницы», – говорит он сразу же), теперь, завершив путь очищения, он наконец вновь становится самим собой. И, назвав его имя, она тут же призывает его быть самим собой, увидеть себя самого до глубины. «Данте, будь спокоен. Ты грустишь, потому что был привязан к нему; но сейчас-то ты поймешь, из-за чего на самом деле стоит скорбеть». Причина для сокрушения – это не исчезновение Вергилия, не смерть любимого человека, не физическая смерть, а отдаленность от Истины, отвлечение. Отвлечение значит, что какая-то сила тебя влечет от, отвлекает, развлекает. Ты отвлечен от собственной судьбы, ты пребываешь в забвении себя самого, своей природы и своего желания – вот что заслуживает сокрушения. «Не этот меч / Тебе для плача жребии судили», тебе придется горевать из-за другой раны.

 
Как адмирал, чтобы людей увлечь
На кораблях воинственной станицы,
То с носа, то с кормы к ним держит речь,
 
 
Такой, над левым краем колесницы,
Чуть я взглянул при имени своем,
Здесь поневоле вписанном в страницы,
 
 
Возникшая с завешенным челом
Средь ангельского празднества – стояла,
Ко мне чрез реку обратясь лицом.
 

[Услышав оклик, он обернулся и увидел ее. Она там, это она. Та, которую он прежде видел словно в тумане, поскольку она была окружена сонмом ангелов и цветами, которые ангелы разбрасывали вокруг нее, теперь предстала ему с ослепительной ясностью. Она была на колеснице и смотрела на меня, как адмирал, то есть командующий флотом, смотрит на своих моряков, чтобы подбодрить их. Он находится по эту сторону реки, протекающей в тех местах, – Леты.]

 
Хотя опущенное покрывало,
Окружено Минервиной листвой,
Ее открыто видеть не давало,
 
 
Но, с царственно взнесенной головой,
Она промолвила, храня обличье
Того, кто гнев удерживает свой…
 

[Хотя покров, украшенный ветвями оливкового дерева (священного древа Минервы), спадавший на ее лицо, не позволял ясно разглядеть ее черты (потом лицо будет постепенно открываться), он видел ее «царственно взнесенную голову». Что значит «взнесенную»? Это может быть знак высокомерия, или негодования, или гнева. Она продолжила говорить так, что было ясно: самые сильные удары еще не нанесены, она «гнев удерживает свой».]

 
«Взгляни смелей! Да, да, я – Беатриче.
Как соизволил ты взойти сюда,
Где обитают счастье и величье?»
 

[ «Взгляни, рассмотри, исследуй, кто перед тобой! Это я, Беатриче. Это на самом деле я. А что здесь делаешь ты? Как ты позволил себе прийти сюда, с каким лицом ты пришел в место, где люди счастливы, блаженны, ибо живут в отношении с Богом? Ты, кишащий злом, грехами!»] Конечно, это риторические вопросы, их цель – обнаружить потребность, нужду человека. «Как ты позволил себе прийти сюда, где человек находится в состоянии блаженства, живет без греха?»

 
Глаза к ручью склонил я, но когда
Себя увидел, то, не молвив слова,
К траве отвел их, не стерпев стыда.
[Услышав такие слова, я опустил глаза; но, как только увидел свое отражение в ручье и осознал, в каком стыде я живу, мне пришлось отвернуться и смотреть на траву. Я не смог вытерпеть того, что дошел до такого жалкого состояния.]
 
 
Так мать грозна для сына молодого,
Как мне она казалась в гневе том:
Горька любовь, когда она сурова.
[Беатриче в этот момент показалась мне суровой, немилосердной, какой кажется ребенку мама, которая бранит его: «Горька любовь, когда она сурова».]
 

Горек вкус сурового милосердия, то есть любви, которая бранит, укоряет. Таким образом, Данте ощущает горечь укора. Укора резкого, сурового.

 
Она умолкла; ангелы кругом
Запели: «In te, Domine, speravi»,
На «pedes meos»[207] завершив псалом.
[После первого укора она умолкла, и ангелы запели псалом 30-й: «На Тебя, Господи, уповаю», но остановились на первых строках.]
 

Они поют псалом, тема которого – милосердие, словно хотят ободрить его: «Не теряй духа, Данте, эта горечь, эти укоры – не против тебя, а для твоего блага».

 
Как леденеет снег в живой дубраве,
Когда, славонским ветром остужен,
Хребет Италии сжат в мерзлом сплаве,
 
 
И как он сам собою поглощен,
Едва дохнет земля, где гибнут тени,
И кажется – то воск огнем спален…
 

Несколько сложное, но прекрасное сравнение: услышав сначала этот жесткий укор, а затем пение ангелов, словно вместо него призвавших к нему милосердие Божие, он почувствовал себя, как снег, который «в живой дубраве» Аппенинского хребта «леденеет», когда дует «славонский ветер» (то есть ветер с севера); однако стоит подуть южному ветру («Едва дохнет земля, где гибнут тени», то есть Африка: чем ближе мы к экватору, тем больше угол между лучом солнца и поверхностью земли, а значит, тени становятся короче) – и вот снег, как оплавленная свеча, тает и стекает внутрь себя.

 
Таков был я, без слез и сокрушений,
До песни тех, которые поют
Вослед созвучьям вековечных сеней;
 
 
Но чуть я понял, что они зовут
Простить меня, усердней, чем словами:
«О госпожа, зачем так строг твой суд!» —
 
 
Лед, сердце мне сжимавший, как тисками,
Стал влагой и дыханьем и, томясь,
Покинул грудь глазами и устами.
 

[Так же чувствовал себя и я, «без слез и сокрушений», в оцепенении, неспособный даже плакать, окаменевший от укора Беатриче, словно прикованный к собственному злу, брошенному мне в лицо, – вплоть до того, как запели ангелы («которые поют /Вослед созвучьям вековечных сеней», то есть поют всегда). Но как только я понял, что ангелы поют для меня, участвуют в моем деле, словно обращаясь к Беатриче: «Зачем ты говоришь с ним таким тоном? За что ты его так, беднягу?» (как великолепно! Данте способен заставить болеть за себя всех ангелов рая; когда ему что-то действительно нужно, он идет на все! Думаю, он и сейчас в раю ведет себя так же!), – то лед, сжимавший тисками мое сердце, растаял и, «томясь» (с ощущением тяжести, боли), «покинул грудь глазами и устами», то есть я наконец заплакал. Лед покинул мое сердце посредством слез, я освободился от оков, смог наконец заплакать.]

 
Она, все той же стороны держась
На колеснице, вняв моленья эти,
Так, речь начав, на них отозвалась
[она, стоя все там же, «вняв моленья эти», то есть услышав голос ангелов, обратилась к ним и ответила следующим образом]:
 
 
«Вы бодрствуете в вековечном свете;
Ни ночь, ни сон не затмевают вам
Неутомимой поступи столетий;
 
 
И мой ответ скорей тому, кто там
Сейчас стоит и слезы льет безгласно,
И скорбь да соразмерится делам.
 

Беатриче говорит ангелам: «Вы живете там, где вечный день; ни ночь, ни сон не могут затмить вам то, что происходит в мире („неутомимую поступь столетий“), вам известно все; мне же нужно, чтобы меня понял тот, кто „слезы льет безгласно“, Данте, который плачет „там“ – с другой стороны реки.

Почему же я это делаю? Будет хорошо и справедливо, чтобы совершенное им зло и испытанная им скорбь „соразмерились“, пришли в равновесие. Разве может считаться человеком, – вопрошает Беатриче, – тот, кто не испытывает скорби, соразмерной тяжести совершенного им зла?»

Подлинный шаг свободы – признать свое зло; насколько он признает свое зло, проявляется в том, какую скорбь пробуждает в нем разрыв с самим собой, отрыв от Истины, от блага, ради которого он сотворен.

 
Не только силой горних кругов, властно
Велящих семени дать должный плод,
Чему расположенье звезд причастно,
 
 
Но милостью Божественных щедрот,
Чья дождевая туча так подъята,
Что до нее наш взор не досягнет,
 
 
Он в новой жизни был таков когда-то,
Что мог свои дары, с теченьем дней,
Осуществить невиданно богато.
 
 
Но тем дичей земля и тем вредней,
Когда в ней плевел сеять понемногу,
Чем больше силы почвенной у ней.
 

Начинают сыпаться удары. Беатриче говорит: «Этому человеку было оказано предпочтение. Ему посчастливилось не только родиться под благоприятным „расположением звезд“, то есть испытать на себе небесное влияние, наделяющее каждое творение особыми качествами в зависимости от комбинации созвездий (Данте родился в созвездии Близнецов, которое почиталось счастливым, благоприятным), но и получить изобилие Божественной благодати (“милостью Божественных щедрот, / Чья дождевая туча так подъята, / Что до нее наш взор не досягнет“), излившейся на него дождем. Звезды были к нему благосклонны, Божественная благодать осияла его, и можно было бы ожидать, что он „осуществит невиданно богато“ свои дары, с избытком проявит обилие благодати, которое получил».

«Но чем плодороднее почва, тем она сильнее, – продолжает Беатриче, – тем скорее она взращивает дурное семя; семя, не получающее надлежащего ухода, становится диким». Это значит, что чем больше у человека возможностей, силы, дарований и чем хуже он употребляет их, тем больше зла от него исходит. Так произошло с Данте: получив множество даров, дарований от Бога и звезд, он дурно ими воспользовался.

 
Была пора, он находил подмогу
В моем лице; я взором молодым
Вела его на верную дорогу.
 
 
Но чуть я, между первым и вторым
Из возрастов, от жизни отлетела, —
Меня покинув, он ушел к другим.
 

Какое-то время Беатриче поддерживала его своим присутствием, «я взором молодым / Вела его на верную дорогу», составляла ему компанию, вела за собой, по верному пути, чтобы он не потерялся. Достигнув порога второго возраста (то есть 25 лет), она «от жизни отлетела», умерла[208]. В заупокойной службе говорится: «vita mutatur, non tollitur», жизнь меняется, а не отнимается. Тогда «меня покинув, он ушел к другим». Он оторвался от ее любви и предался другим любовям.

Беатриче упрекает Данте именно в предательстве: неспособный остаться верным единственно истинной любви, которая призывала его к себе, он отдался другой.

Здесь исследователи Данте, естественно, приходят в недоумение: что это за «другие»? Есть вероятность, что речь идет о любви к другим женщинам, страсти в плотском смысле. Есть и мнение, что имеется в виду та самая «благородная дама», появляющаяся во многих трудах Данте, которая смотрит на него с состраданием и очаровывает его своим благородством духа. Существует, что тоже важно, и версия предательства как ухода в философскую, мыслительную деятельность: Данте, раненный смертью возлюбленной, стал искать ответа в философствовании, интеллектуальных размышлениях. Мы не ставим целью выяснить, какая из этих версий верна, как именно Данте предавал свою любовь. Погнался ли он за другой женщиной, или его привлекло благородство чьей-то души, или он погрузился в интеллектуальное созерцание (а ведь может быть, и все вместе, одно не исключает другого) – суть не меняется: он не поверил, что его путь лежит через то, что он уже предощутил, и стал искать иного.

 
Когда я к духу вознеслась от тела
И силой возросла и красотой,
Его душа к любимой охладела.
 
 
Он устремил шаги дурной стезей,
К обманным благам, ложным изначала,
Чьи обещанья – лишь посул пустой.
 

[ «Когда я перешла от жизни плоти в жизнь духа, – продолжает Беатриче свое обвинение, – я расцвела красотой и добродетелью (всеми благами, которыми наделила меня связь с Иисусом). Но он уже не смотрел на меня, „его душа к любимой охладела“, он направил взгляд в другую сторону, „устремил шаги дурной стезей“; он отвернулся от меня, отвратился, развратился (эти глаголы подразумевают „свернуть с истинного пути, отвести взгляд от истинного предмета“). Он направил стопы ко злу, следуя лживым образчикам блага, которые никогда не исполняют своих заманчивых обещаний, ибо не в силах исполнить их. Я умерла, чтобы он мог заметить, что меня ему было недостаточно, что его сердце, привлеченное мной, на деле было привлечено чем-то иным, гораздо большим, чем я. Я умерла, чтобы он понял, что я – знак присутствия Бога, единственного, Кто в состоянии наполнить его сердце, исполнить его ожидание, ответить на его нужду. Но он не смог выстоять перед лицом случившегося и предпочел последовать за ложными представлениями.]

 
Напрасно я во снах к нему взывала
И наяву, чтоб с ложного следа
Вернуть его: он не скорбел нимало.
 

[Не помогло даже то, что я умолила Бога послать ему знаки, предвестия! Как часто «во снах и наяву», видениями и иными способами – в мыслях, в памяти – я обращалась к нему, сколько знаков я посылала, чтобы вернуть его! Как часто все мы чувствуем, предчувствуем добро, понимаем, что надо бы пойти другим путем… Но «он не скорбел нимало»: ему не было до этого никакого дела!]

 
Так глубока была его беда,
Что дать ему спасенье можно было
Лишь зрелищем погибших навсегда.
[Он пал так низко, что никакие внушения – ни призыв, ни проповедь – не помогли бы направить его на верный путь. Единственное, чем я могла помочь, – это показать ему «погибших», провести его в подземный мир, то есть показать ему жизнь такой, какова она в действительности.]
 
 
И я ворота мертвых посетила,
Прося, в тоске, чтобы ему помог
Тот, чья рука его сюда взводила.
 

«И я ворота мертвых посетила». Она сошла в ад, отправилась к Вергилию и с плачем обратилась к нему: «Смилуйся, выйди ему навстречу, приведи его ко мне! Приведи!»

Какая любовь! Какое прощение! Эта женщина, вместо того чтобы кричать ему: «Проклятый, бесстыдник, предатель!» (как поступил бы любой из нас), спускается за своим возлюбленным до самого ада! Откуда берется такая любовь, что готова спуститься в ад, чтобы вернуть того, кто заблудился?

 
То было бы нарушить Божий рок —
Пройти сквозь Лету и вкусить губами
Такую снедь, не заплатив оброк
 
 
Раскаянья, обильного слезами».
 

[Было бы несправедливо перед Богом (а потому не составило бы пользы для блага Данте) позволить ему испить из реки, заставляющей забыть совершенное зло, не позволив перед этим испытать боль, которую он должен испытать. Если он не почувствует сокрушения о содеянном, то нет смысла и пить эту воду. Только пройдя через боль и скорбь, он сделается «чист и достоин посетить светила».]

Диалог, не прерываясь, продолжается в следующей, тридцать первой песни.

 
«Ты, ставший у священного потока, —
Так, речь ко мне направив острием,
Хоть было уж и лезвие жестоко…
 

До сих пор Беатриче обращалась к ангелам; теперь же она прямо говорит с Данте. «Ее речь, – говорит Данте, – которая и при обращении к ангелам (то есть когда не была адресована непосредственно мне) казалась мне „жестоким лезвием“, теперь ударила по мне во всю силу, „острием“».

 
Она тотчас же начала потом, —
Скажи, скажи, права ли я! Признаний
Мои улики требуют во всем».
 

«Скажи мне, скажи, верен ли мой рассказ». Очевидно, что она права. Беатриче смотрит на все с точки зрения Бога, она прекрасно знает, как обстоят дела, и конечно же не нуждается в подтверждении от Данте. Но ему необходимо все признать, проговорить своим голосом. Так в Церкви происходит исповедь. Очевидно, что Бог прекрасно знает, что мы совершили и чего не совершали; но Он просит нас произнести это, признаться перед другим человеком. Сегодня часто (в том числе, к сожалению, и среди людей, которые ходят в церковь) можно услышать: «Если я уже раскаялся, то Бог все знает, зачем мне еще идти к священнику и докладывать, что я сделал?» Но здесь дело не в священнике, которому зачем-то нужно слышать про грехи, совершенные нами (священники, глядишь, и приплатить готовы, только бы не выслушивать скорбного потока исповедей!). Нужно священнику выслушивать наши грехи? Или Богу, Который и так их знает? Нет, это мы не можем получить прощение, если не подойдем к человеку, из плоти и костей, и не скажем ему: я сделал то-то и то-то. Конечно, нам горько, больно признавать свои ошибки, называть их, произносить их перед кем-то еще. Но именно эта боль, эта рана, даже обжигая нас, приносит пользу, очищает, готовит к тому, чтобы каждый из нас был «чист и достоин посетить светила».

 
Я был так слаб от внутренних терзаний,
Что голос мой, поднявшийся со дна,
Угас, еще не выйдя из гортани.
[Мне не хватало духу заговорить, я был в таком замешательстве, что, несмотря на все попытки, голос меня не слушался, я не мог произнести и слова: мой голос «поднялся со дна», но «угас, еще не выйдя из гортани».]
 
 
Пождав: «Ты что же? – молвила она
[она не стала долго ждать, выдержав лишь какие-то доли секунды]. —
Ответь мне! Память о годах печали
В тебе волной еще не сметена».
[ «О чем ты думаешь? О чем тебе думать? Отвечай! Ведь ты еще не испил воды забвения о совершенном зле, ты прекрасно все помнишь и сейчас расскажешь».]
 

Как говорит аббат из «Мигеля Маньяры», «нужно, чтобы мрачное признание вышло из ваших уст, как выходит мерзость рвоты. Раскаяние сердца ничего не стоит, если оно не достигает языка и не наводняет горечью губы»[209].

Но самое невообразимое начинается сейчас. «Ты что же?» – какая потрясающая сцена! Данте стоит в растерянности, опустив взор, полузакрыв глаза, словно теряясь в мыслях, которые уносят его, а Беатриче произносит: «Ах, задумался? О чем же ты думаешь?» Такая сильная и ясная отсылка – к чему?

Мы уже где-то слышали подобный вопрос. Где же? В песни пятой «Ада». После того как Франческа рассказывает о своей судьбе, Данте стоит, словно окаменев, с опущенной головой. Вергилий тогда спрашивает у него: «О чем ты думаешь?»

Сравним эти два эпизода.

«Ад», песнь пятая:

 
Любовь вдвоем на гибель нас вела;
В Каине будет наших дней гаситель».
Такая речь из уст у них текла.
 
 
Скорбящих теней сокрушенный зритель,
Я голову в тоске склонил на грудь.
«О чем ты думаешь?» – спросил учитель.
 

«Чистилище», песнь тридцать первая:

 
Я был так слаб от внутренних терзаний,
Что голос мой, поднявшийся со дна,
Угас, еще не выйдя из гортани.
 
 
Пождав: «Ты что же? – молвила она. —
Ответь мне! Память о годах печали
В тебе волной еще не сметена».
 

(В квадратных скобках приводим данные фрагменты на языке оригинала, чтобы продемонстрировать, как используются рифмы, которые ниже комментирует автор. – Прим. перев.)

[ «Ад», песнь пятая:

 
Amor condusse noi ad una morte.
Caina attende chi a vita ci spense».
Queste parole da lor ci fuor porte.
 
 
Quand» io intesi quell’anime offense,
china» il viso, e tanto il tenni basso, fin
che «l poeta mi disse: «Che pense?»
 

«Чистилище», песнь тридцать первая:

 
Era la mia virtù tanto confusa,
che la voce si mosse, e pria si spense
che da li organi suoi fosse dischiusa.
 
 
Poco sofferse; poi disse: «Che pense?
Rispondi a me; ché le memorie triste
in te non sono ancor da l’acqua offense».]
 

Spense, offense, che pense: те же рифмы, что и в песни пятой! Да и помимо рифм, песнь тридцать первая «Чистилища» полна цитат из песни пятой «Ада». Данте словно посылает сигнал: «Когда дочитаете эту песнь, вернитесь к песни пятой „Ада“, и наконец все поймете. Тогда вы не все поняли, но теперь можете понять, моя исповедь поможет вам понять их исповедь. Перечитайте – и поймете, почему они в аду, что именно привело их туда». Более того, учитывая значимость нумерологических закономерностей, обратим внимание на числа. Стихи, в которых используется эта рифма в песни тридцать первой – 8, 10 и 12; в песни пятой – 107, 109, 111. Сложим цифры: получим 1+7=8, 1+9=10, 1+11=12. В обеих песнях – 8, 10, 12! Скажите мне, что это не цитата!

 
Страх и смущенье, горше, чем вначале,
Исторгли из меня такое «да»,
Что лишь глаза его бы распознали.
 

Он был в таком замешательстве и страхе, что «да», вырвавшееся из его груди, было абсолютно беззвучным; его могли лишь увидеть те, кто смотрел на него, но не услышать. Он сказал «да», но у него не было голоса. Вдумайтесь, это «да» – наш каждодневный труд.

 
Как самострел ломается, когда
Натянут слишком, и полет пологий
Его стрелы не причинит вреда,
 
 
Так я не вынес бремени тревоги,
И ослабевший голос мой затих,
В слезах и вздохах, посреди дороги.
 

[Когда ломается самострел от туго натянутой тетивы, стрела теряет силу и лишь касается мишени, не поражая ее; так же и его голос, который, казалось, должен был разразиться неимоверным взрывом, был вдруг заглушен слезами и вздохами.]

 
Она сказала: «На путях моих,
Руководимый помыслом о благе,
Взыскуемом превыше всех других,
 
 
Скажи, какие цепи иль овраги
Ты повстречал, что мужеством иссяк
И к одоленью не нашел отваги?
 

(Еще раз приводим цитату на языке оригинала для последующего сопоставления рифм с фрагментом песни пятой. – Прим. перев.).

 
[Ond» ella a me: «Per entro i mie»
disiri, che ti menavano ad amar lo bene
di là dal qual non è a che s’aspiri,
quai fossi attraversati o quai catene
trovasti, per che del passare
innanzi dovessiti così spogliar la spene?]
 

Но Беатриче не останавливается: «Через меня, через любовь ко мне, следуя за мной, ты должен был идти Богу, к бытию, ибо тоска по мне была тоской по Богу, желанием Того, в Ком предел всех желаний, желанием „блага, взыскуемого превыше всех других“, ибо Он – все. Какие же овраги преградили тебе путь, какие цепи сковали тебя, если ты потерял в этом мире надежду и дальше идти к намеченной цели? Что привело тебя в отчаяние?» И в рифмах здесь опять слышится отзвук песни о Паоло и Франческе: sospiri, disiri.