Автор книги: Франко Нембрини
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)
Когда же он, томимый жаждой мук,
Перед лицом надменного султана
Христа восславил и Христовых слуг,
Но увидал, что учит слишком рано
Незрелых, и вернулся, чтоб во зле
Не чахла италийская поляна…
Как известно, в какой-то момент Франциск отправился на Восток в надежде обратить мусульман. Он попал в плен, но ему удалось предстать перед султаном и сказать речь. Султан, ни в коей мере не обратившись, все же, по-видимому, оценил Франциска, был растроган и позволил ему вернуться на Родину (а это уже немало в тех обстоятельствах).
Не найдя на Востоке людей, готовых к обращению и не желая оставаться там напрасно, Франциск решил вернуться в Италию.
В двух терцинах Данте рассказывает удивительное приключение человека, не устрашившегося поехать проповедовать Христа тому, кто в то время считался, а скорее всего, и на самом деле был, главным врагом христианской веры. Но нам, как мне кажется, следует поговорить о нем подробнее, потому что миссионерский пыл – одно из важнейших измерений христианской жизни.
Тут важно понять, что то, чем мы не делимся c другими, не становится по-настоящему нашим, не принадлежит нам и может быть утеряно. Мы даже не совершаем здесь выбор: делиться или не делиться, – поскольку делиться и в радости, и в горе – потребность человеческой природы. Мы так устроены, что для того, чтобы почувствовать себя прощенными, мы должны назвать зло по имени, а иначе оно не дает нам жить, разрастаясь внутри, как опухоль.
И то же самое с добром. Если случается что-то хорошее, наша первая мысль – позвонить другу, жене, кому-нибудь. Я всегда говорю своим школьникам, что худшее, что может произойти с человеком на необитаемом острове, – это если он найдет клад. Он не сможет никому о нем сказать, не сможет потратить, не сможет вести себя так, как это ему свойственно в обычных человеческих отношениях, от этого можно сойти с ума! О хорошем – так же, как и о плохом, – если оно происходит, невозможно не сказать. Поэтому христиане не могут не возвещать Христа. Трудиться во славу Божию – естественное свойство проживаемой веры. Меня всегда очень трогала мысль, что Франциск отправился к султану, охваченный этим пылом, этим стремлением.
Поскольку, однако, проповедь его на Востоке успеха не имела, он вернулся в Италию, «чтобы во зле не чахла италийская поляна», ибо там она приносила большие плоды.
На Тибр и Арно рознящей скале
Приняв Христа последние печати,
Он их носил два года на земле.
«На Тибр и Арно рознящей скале», т. е. на горе Верна, Франциск поистине и очевидно является как alter Christus – принимает стигматы. Этот таинственный знак Христос посылает Своему ученику, чтобы сказать о нем миру: «Это поистине Я». Именно Христос говорит пяти тысячам собравшихся: «Следуйте за ним, вы можете жизнь отдать за него, потому что он – это Я. Если вы идете за ним – за Мной идете, слушаетесь его – Меня слушаетесь, любите его – Меня любите». В этом смысл таинства, реального присутствия Христа в Церкви, или, можно сказать, сущность Церкви как мистического Тела Христова.
Когда Даритель столькой благодати
Вознес того, кто захотел таким
Смиренным быть, к им заслуженной плате,
Он братьям, как наследникам своим,
Возлюбленную поручил всецело,
Хранить ей верность завещая им;
Единственно из рук ее хотела
Его душа в чертог свой отойти,
Иного гроба не избрав для тела.
[Когда же Богу было угодно «вознести» в рай своего избранника к «заслуженной плате», к награде за его смирение и умаление, Франциск передал своим наследникам, своим братьям, самое дорогое, что у него было – бедность. Он призвал их быть верными данному ими обету бедности, призвал их «хранить ей верность», любить ее.
Душа его в этот момент желала «в чертог свой отойти», она разлучилась с телом и вознеслась к небу, «иного гроба не избрав для тела», как только сырую землю. Как всем известно, умирая, Франциск велел перенести себя в маленькую часовню Божьей Матери (Порциункулу) и положить на землю в знак последнего единения с бедностью.]
Суди ж, каков был тот, кто с ним вести
Достоин был вдвоем ладью Петрову
Средь волн морских по верному пути!
Он нашей братьи положил основу;
И тот, как видишь, грузит добрый груз,
Кто с ним идет, его послушный слову.
На этом Фома заканчивает славословие Франциску: [подумай, – говорит он, – если столь велик был Франциск, то «каков был тот, кто с ним вести / Достоин был вдвоем ладью Петрову». Два святых помогли Церкви прямо держать свой путь вперед, не потеряться «средь волн морских» в трудный момент, когда берег далек и погибнуть нетрудно. Этим «достойным коллегой» был святой Доминик, а потому, кто следует за ним и живет по его уставу, «кто с ним идет, его послушный слову», тот приобретает себе сокровище – «грузит добрый груз».]
И с этого момента начинаются упреки Фомы Аквинского братьям-доминиканцам.
Но у овец его явился вкус
К другому корму, и для них надежней
Отыскивать вразброд запретный кус.
[Но паства его, его последователи, возжелали иной пищи («у овец его явился вкус к другому корму»), они перестали искать плода мудрости, веры и любви, на которые им указывал святой Доминик, они ищут иное. А потому они неизбежно разбрелись по отдаленным пастбищам и пасутся «вразброд».]
И чем ослушней и неосторожней
Их стадо разбредется, кто куда,
Тем у вернувшихся сосцы порожней.
[Чем больше бедные доминиканцы удаляются от послушания и духа святого Доминика, тем более опустошенными, иссушенными и бесплодными возвращаются они в свою овчарню («тем у вернувшихся сосцы порожней»). Бесплодие – великая кара для тех, кто не следует ни за кем, кто не может стать отцом, потому что не был сыном.]
Есть и такие, что, боясь вреда,
Теснятся к пастуху; но их так мало,
Что холст для ряс в запасе есть всегда.
[Конечно, некоторые из паствы понимают, какой вред наносится ордену, но их так мало, что для того, чтобы их одеть, уйдет немного ткани.]
И если внятно речь моя звучала,
И ты вослед ей со вниманьем шел
И помнишь то, что я сказал сначала,
Ты часть искомого теперь обрел;
Ты видишь, как на щепки ствол сечется
И почему я оговорку ввел:
«Где тук найдут все те, кто не собьется».
[И теперь, если слова мои были тебе ясны, если внимал ты им прилежно и вспомнишь начало нашего разговора и то, что я тебе описал, то твое желание исполнится, ты увидишь, откуда берет начало развращение доминиканского ордена и поймешь смысл моего утверждения «Где тук найдут все те, кто не собьется»[226].]
Песнь двенадцатая – зеркальное отображение этой песни. Францисканец, святой Бонавентура, прославляет святого Доминика и обличает упадок современных францисканцев.
Песнь XXIV
«Она – основа чаемых вещей»
Прочтем вместе песнь двадцать четвертую целиком. Она посвящена добродетели веры. Апостол Петр устраивает Данте допрос. Это захватывающее зрелище, поединок вопросов и ответов, заставляющий каждого читателя обратиться к своей совести, потому что каждый чувствует, что вопросы обращены к нему лично, и начинает спрашивать себя: а я что смогу сказать о своей вере? Читая эту песнь, невозможно не вспомнить страшные слова вопрошания Христа: «Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» (Лк. 18: 8). А во мне сейчас Иисус найдет ли веру? Я не могу читать эту песнь по-другому и не могу не предложить вам прочесть этот диалог вместе со мной, задавая себе этот вопрос. Живой, прекрасный диалог, шесть вопросов, шесть точных ответов, благодаря которым апостол Петр заставляет Данте осознать природу веры, суть веры, а вместе с этим оценить свой путь.
Чтобы приступить к чтению этой песни, нужно постоянно держать в уме две вещи, о которых мы уже говорили. Я не буду их повторять, а только коротко напомню.
Первое соображение такое: добродетели (вера, надежда, любовь) сообщают нам нечто о природе бытия, о природе Бога. Именно поэтому они называются в западном богословии теологическими добродетелями. Это слово состоит из двух греческих корней: логос (слово) и Теос (Бог). Уже то, что их три, многое сообщает нам о природе Сущего, которая троична. В то же время Данте, исследуя эти добродетели, исследует природу Бога и вместе с тем природу человека, ведь он сотворен по образу и подобию Божию.
Человек, познавая себя, осознавая свое истинное устремление, открывает, что термин «счастье», описывающий цель нашего пребывания на земле, можно разложить на эти три составляющие. Человек счастлив, когда познает Истину, это «вера» – узнавание, знание; когда Истина обретает форму отношений, становится деятельной жизнью, благоволением, это называется «любовью»; и когда тем самым обнаруживается смысл и польза и всякое действие во всякое время исполняется творчеством и становится плодотворным – это «надежда». Verum, bonum, pulchrum, говорили в Средневековье: Истина, благо, красота – три измерения жизни, творения по образу и подобию Божию. Таким образом, исследуя теологические добродетели, Данте исследует природу человека, желание и устремление каждого.
Второе соображение: если Божественная природа троична, тайна истинной жизни, жизни в Боге – это непрестанное движение. Если природа человека – это в каком-то виде образ Божественного существования, то, значит, и наша природа – движение, любовь. Чем дальше мы читаем, тем более становится понятно, что без этого понимания невозможно постичь глубинную логику «Божественной комедии».
К этой мысли мы еще вернемся, когда будем читать последнюю терцину последней песни, потому что она – краеугольный камень такого понимания. Это заставляет нас заново перечитать и переосмыслить все произведение в свете данного видения. Но и при чтении этой песни необходимо все время напоминать себе, как важно для Данте постоянно открывать для себя непрестанное желание как природу Бога, движение, удерживающее все. А это значит, что наша природа – это любовь.
Песнь двадцать четвертая начинается с того, что Беатриче предлагает апостолу Петру вопросить Данте.
«…О сонм избранных к Вечере Великой
Святого Агнца, где утолено
Алканье всех! Раз Всеблагим Владыкой
Вот этому вкусить уже дано
То, что с трапéзы вашей упадает,
Хоть время жизни им не свершено, —
Помыслив, как безмерно он желает,
Ему росы пролейте! Вас поит
Родник, дарящий то, чего он чает».
«О сонм избранных», компания тех, кого позвали участвовать в «Вечере Великой Святого Агнца», – Беатриче обращается к апостолам, тем, кто две тысячи лет назад был участником той самой Вечери, – но в более широком смысле речь идет также о «Вечере Великой» как пире небесном, полном общении со Христом, возможном только в раю, насыщающим так, что «утолено алканье всех!». Еще одно противопоставление земле, где утоленное желание пропадает: на небесах пища – «еда, которой алчет голод утоленный»[227]. Это движение непрестанно, в нем утверждение другого становится исполнением себя. Это постоянное объятие и утверждение. «Вот этому, – Беатриче представляет Данте, – дана огромная благодать хотя бы крошки подбирать от этой небесной трапезы, „хоть время жизни им не свершено“, то есть еще при жизни. Смотрите, как велико его желание, „ему росы пролейте“, утолите его жажду, вы, пьющие от того источника, к которому он стремится – „чего он чает“».
Отмечу, что в этой песни Данте употребляет слово благодать[228] – «грация», которое для меня особенно ценно по очевидным причинам[229], трижды: в самом начале, в середине и в конце испытания. Как будто именно благодать удерживает все то рациональное построение о происхождении и природе веры, которое он излагает. Трижды повторяемое слово «благодать» не случайно, как мне кажется, расположенное во второй, двадцатой и сороковой терцинах, – один из знаков нумерологической архитектуры «Комедии», которых, как мы уже видели, очень много в тексте. Данте как бы говорит нам: внимание, вера – это благодать. Для веры нужен разум и нужна свобода, но в то же время это благодать, о которой нужно просить. Просить всегда. Эту песнь можно представить себе графически как параболу: в начале благодать испрашивает Беатриче, в середине ее исповедует Данте, в конце ее истинность утверждает апостол Петр.
Так Беатриче; радостный синклит
Стал вьющимися на осях кругами
И, как кометы, пламенем повит.
[Так говорила Беатриче, и при этих ее словах этот сонм радостных душ «стал вьющимися на осях кругами», то есть, образовав круг, они начали кружиться подобно колесам, выбрасывая при вращении снопы света, как кометы.]
Этот же образ танцующих кругов Данте повторяет и с помощью другого сравнения.
И как в часах колеса ходят сами,
Но в первом – ход неразличим извне,
А крайнее летит перед глазами,
Так эти хороводы, движась не
Однообразно, медленно и скоро,
Различность их богатств являли мне.
[Как часовой механизм состоит из колес, из шестеренок (Данте имеет в виду часовые механизмы своего времени, большие башенные часы, установленные на колокольнях или ратушах), из которых одна кажется почти неподвижной (та, что совершает круг за 24 часа), а остальные движутся на разных скоростях, так и эти «хороводы» блаженных душ вращались c разной скоростью, и скорость их вращения являла мне «различность их богатств», то есть их святости.]
Тут мы возвращаемся к вопросу, которым Данте уже задавался в песни третьей «Рая», когда увидел, что блаженные души располагаются в сферах, более или менее приближенных к Богу. Тогда он с удивлением помыслил, что те, кто располагаются в большем удалении от Бога, должны расстраиваться, и спросил у одной из душ в одной из самых отдаленных сфер: «Но расскажи: вы все, кто счастлив тут, / Взыскуете ли высшего предела, / Где больший кругозор и дружба ждут?»[230]. Неужели вы не стремитесь попасть повыше, поближе к Богу? И душа Пиккарды Донати, к которой он обратился, ответила: «Брат, нашу волю утолил во всем / Закон любви, лишь то желать велящей, / Что есть у нас, не мысля об ином»[231]. Наше желание полностью удовлетворено той любовью, что не дает желать иного, чем то, что у нас есть. И далее Пиккарда продолжает объяснение и заключает его словами, получившими большую известность: «Она [Божественная воля] – наш мир»[232]. Лучшее место для каждого из нас, объект нашего желания – это то, чего желает для нас Бог. Наш мир – Его воля, принятие Его воли, в ней – истина нашей жизни, полнота нашего блаженства. Потому Данте, помня объяснение Пиккарды, уже не удивляется, взирая на то, как танцующие души блаженных являют скоростью своего вращения бо́льшую или меньшую степень блаженства.
И вот из драгоценнейшего хора
Такой блаженный пламень воспарил,
Что не осталось ярче в нем для взора…
[И вот я увидел, как из самого ярко светящегося круга, «драгоценнейшего хора», воспаряет «блаженный пламень», настолько исполненный света, что ярче не может быть].
Вкруг Беатриче трижды он проплыл,
И вспомнить о напеве, им пропетом,
Воображенье не находит сил;
Скакнув пером, я не пишу об этом;
Для этих складок самые мечты,
Не только речь, чрезмерно резки цветом.
Этот пламень, в котором Данте узнает апостола Петра, трижды обращается вокруг Беатриче, воспевая настолько Божественную песнь, настолько не похожую на то, к чему привычен наш слух, наш разум, наше воображение, что никакая фантазия не может о нем рассказать. Поэтому перо этот момент опускает, и мы стремимся дальше, избегая соблазна попробовать описать эту песнь. Не только наш язык, но то, как мы слышим, как мы представляем себе, «не только речь», но и «мечты» не могут оценить и «этих складок», причудливых оттенков этого пения. Слово «складки» относится именно к той большей или меньшей яркости цвета, которая позволяет описывать свет и тень складок ткани на картине. Наше воображение «чрезмерно резко цветом», слишком одномерное, грубое, жесткое, не может уловить оттенков. А если и представить себе невозможно, то словом описать тем более.
Снова мы возвращаемся к теме нехватки слов, когда речь не может соответствовать тому, что переживает автор. Мы говорили об этом уже, читая песнь первую: «Пречеловеченье вместить в слова нельзя». Каждый раз, читая эти стихи, я возвращаюсь к следующему размышлению. В юности, когда я навещал друзей в монастыре (а иногда в монастыре затворникам с суровым уставом полагалось в течение долгого времени, в течение года, сохранять абсолютное молчание), мы общались только при помощи жестов, и мне казалось, что это – самая большая жертва, самое большое лишение. Я погружен в слова, влюблен в слово, и мне казалось, что это должно быть поистине ужасно – отказаться от речи. Но со временем я понял, что это не так. Это – не жертва, это – награда. Это – не отрицание, это – утверждение, утверждение того, что проживается в опыте, а не в слове. Возможно, подобное происходит также в браке, спустя много лет (я женат тридцать два года и теперь начинаю ощущать далекие отголоски, подождем еще лет пятьдесят, может быть тогда…): когда люди друг друга любят, потребность в словах исчезает, наступает какое-то иное понимание. Как если бы появлялась другая речь.
«Сестра моя святая, так чисты
Твои мольбы, что с чередой блаженной
Меня любовью разлучила ты».
Остановясь, огонь благословенный,
Направя к госпоже моей полет
Дыханья, дал ответ вышереченный.
«О, святая сестра моя, – говорит апостол Петр Беатриче, – ты так преданно взываешь ко мне, что ради твоей любви я разлучусь с этим прекрасным сонмом блаженных душ („с чередой блаженной“)».
Остановившись, «огонь благословенный» обратился к Беатриче и сказал ей эти слова.]
И та: «О свет, в котором вечен тот,
Кому Господь от этого чертога
Вручил ключи, принесши их с высот,
Из уст твоих, насколько хочешь строго,
Да будет он о вере вопрошен,
Тебя по морю ведшей, волей Бога.
Дорогая душа апостола Петра, вечный свет великого человека, которому Господь наш вручил ключи «от этого чертога», от этого чудного счастья, явившегося на земле через воплощение, испытай Данте, задай ему вопросы, простые и сложные («насколько хочешь строго») о вере, «тебя по морю ведшей». Это очень интересная отсылка. Критики сходятся, что имеется в виду тот евангельский эпизод, когда Христос идет по водам, и Иоанн говорит: «Это – Господь», а Петр бросается за борт и просит, чтобы Иисус и ему велел идти по водам; Иисус совершает чудо, и Петр идет. Данте останавливается в этот момент. Любопытно, однако, то, что вопрошение о вере предваряет именно та сцена, в которой, да, мы видим пыл Петра, его слепую веру, когда при виде Господа он не может удержаться, прыгает в воду, отрубает ухо… Но в то же время мы видим Петра слабого, к которому через минуту приходит сомнение, и он начинает тонуть, так что Иисус почти упрекает его: «Маловерный! зачем ты усомнился?»[233].
Данте как бы напоминает Петру о его вере и в то же время напоминает себе о своей, и каждому из нас – о нашей: вера порыва, благого устремления, способности узнавать Бога, но в то же время вера хрупкая, так нуждающаяся в благодати Божией. За этим порывом, полным доверия, за этим бегом навстречу Христу – мольба: «Поддержи меня, Господь, потому что сам не смогу. Дай мне руку, иначе пойду ко дну». Удивительно, что Данте выбирает именно этот образ, на первый взгляд такой противоречивый, или, лучше сказать, парадоксальный образ веры, свойственной человеку: полной уверенности, которую нам дает благодать, и в то же время хрупкой, готовой начать утопать, как это произошло с Петром. И замечательно то, что он напоминает об этом нам, апостолу Петру и самому себе, будучи в раю.
Подумайте, как часто во время громких скандалов, связанных с людьми Церкви, мы задавались вопросом: «Как это возможно? Разве можно отдать жизнь свою за Христа, а потом вот так Его предать?» Мне всегда хочется на это ответить: «Неужели вы еще не поняли, не прочувствовали на собственной шкуре, что можно отдать свою жизнь Христу и в то же время нести всю тяжесть своего греха, своей слабости?» Потому что неправда, что наш путь лежит из совершенства в совершенство, с точки зрения этической. Я не лучше, чем был в двадцать лет, скорее всего, даже хуже. Но тайна веры состоит в том, что ты открываешь для себя, что та любовь, тот порыв, с которым ты говоришь Христу или любимой женщине: «Я люблю тебя», – исполнены прощения и милосердия.
Данте, приводя именно этот эпизод, тактично и деликатно напоминает о возможном предательстве Петра, но также, а может, и больше он вызывает в памяти более важный эпизод, столько раз уже цитировавшийся диалог: «Петр, любишь ли ты Меня?» – «Ты знаешь, Господи, что я люблю Тебя» (Ин. 21: 1–17). Это важнее, сущностнее и лучше определяет мою личность, мою свободу, мою попытку жизни с Богом, в этом – величие веры, о котором так ненавязчиво напоминает нам Данте.
В любви, в надежде, в вере – прям ли он,
Ты видишь сам, взирая величаво
Туда, где всякий помысл отражен.
Но так как граждан горняя держава
Снискала верой, пусть он говорит,
Чтобы, как должно, воздалась ей слава».
То, что он верит, надеется и любит (три христианские добродетели), ты уже знаешь, потому что ты, Петр, смотришь из рая, где уже все ведомо. Было бы хорошо, однако, чтобы Данте, попавший в эту «горнюю державу», гражданство которой стяжается истинной верой (потому что в рай попадают те, кто жили верой), мог рассказать о ней, описать ее, воздать ей славу и честь.
Также происходит и в молитве. Не Богу нужны наши молитвы, он прекрасно знает, в чем мы нуждаемся; это мы, обращаясь к Богу, понимаем, что нам на самом деле нужно и где ответ на эту потребность. Так и тут с Данте, не Богу нужно знать, что знает и чего не знает Данте о вере, Он это уже знает, это Данте нужно осознать и выразить твердо и ясно то, что он знает.
Как бакалавр, вооружась, молчит
В ждет вопроса по тому предмету,
Где он изложит, но не заключит,
Так точно я, услыша просьбу эту,
Вооружал всем знаньем разум мой
Перед таким учителем к ответу.
[«Как бакалавр», то есть тот, кому предстоит выдержать экзамен, готовится и молча ждет, пока преподаватель сформулирует вопрос, «где он изложит, но не заключит»[234], так и я в ожидании слов апостола Петра, пока говорила Беатриче, приводил в порядок свои мысли, «вооружал всем знаньем разум мой».]
В наших школах до сих пор обычно говорят, что разум Данте использовал во время путешествия с Вергилием, а потом взамен ему явилась благодать. Но Данте говорит, что он «вооружал всем знаньем разум», он использовал свой разум до самой последней терцины последней песни «Рая», пред лицом Бога, когда, познав Троицу, познав Тайну, познав все, он задает последний вопрос, потому что должен понять еще что-то. Разум и вера не перестают никогда вопрошать друг друга, просвещать друг друга, прояснять друг друга, как это выразил блаженный Августин в латинской формуле «intelligo ut credam» (понимаю, чтобы верить, верю, чтобы понимать).
И вот апостол Петр начинает спрашивать Данте. Первый вопрос:
«Скажи, христианин, свой лик открой:
В чем сущность веры?» Я возвел зеницы
К огню, который веял предо мной…
[ «Если ты христианин, скажи, что такое вера?»
Заслышав вопрос, я поднял голову и устремил взгляд на обратившийся ко мне луч света.]
Потом, взглянув, увидел проводницы
Поспешный знак – словесному ручью
Излиться дать из мысленной криницы.
[ «Затем я повернулся к Беатриче (именно Беатриче дает Данте разрешение говорить), и она мне дала „поспешный знак“, чтобы я изложил свои мысли». Данте начинает свой ответ, призывая благодать Божию.]
«Раз мне дано, чтоб веру я мою
Пред мощным первоборцем исповедал,
Пусть мысль мою я внятно разовью!
[Благодатью дан мне шанс рассказать о своей вере перед лицом святого Петра, первоверховного апостола («первоборца» – в итальянском тексте употреблено слово, которое использовалось для старейших военачальников римских центурий). Пусть же благодать поможет мне хорошо и понятно изложить свои мысли.]
Сказал я. – Как о вере нам поведал
Твой брат, который с помощью твоей
Идти путем неверным Риму не дал…
[как написал своим пером правдивым в своих посланиях, полных истины, твой возлюбленный брат (конечно, имеется в виду брат во Христе) апостол Павел, который помог тебе наставить Рим на верный путь («идти путем неверным Риму не дал»)]:
Она – основа чаемых вещей
И довод для того, что нам незримо;
Такую сущность полагаю в ней».
В комментариях к «Комедии» обычно пишут, что «чаемые вещи» – это то, на что люди надеются после смерти: рай, вечное блаженство и т. д. Но в нашем прочтении поэмы «чаемые вещи» имеют гораздо более простой, непосредственный смысл: это то, что перед нами, реальность. «Чаемые» они потому, что мы надеемся их достичь, они нас к себе влекут. В словах «чаемые вещи», мне кажется, заключена та динамика, в которой мы столько раз говорили. Человек рождается, открывает глаза и бьется головой о реальность, или же можно сказать, что реальность на него набрасывается через все пять органов чувств и вспыхивает, как искра. Сущность вещей привлекает его сердце, обуславливает его движение, его разум, его чувства.
В этой динамике вера – это способность человека не останавливаться на поверхностном уровне «чаемых вещей», вожделенных объектов, но чувствовать необходимость преодолеть внешнее; вера – это способность узнавать «основу», то, что лежит в основании, под уровнем видимого, то, что неявно. Таким образом, вера – это, прежде всего, узнавание основ, истоков того, к чему человека влечет. А еще это «довод для того, что нам незримо». «Довод» в языке философов того времени – это рассуждение, череда логических умозаключений, которые приводят к узнаванию сущности незримых вещей, неощутимых с помощью органов чувств. В этом, заключает Данте, «сущность» веры, ее природа.
И он: «Ты мыслишь неопровержимо,
Коль верно понял смысл, в каком она
Им как основа и как довод мнима».
Это сложная терцина. Для того, чтобы ее понять, надо знать язык средневековой философии. В сущности, апостол Петр отвечает: «Молодец, ты все хорошо сказал. А теперь посмотрим, ты просто вызубрил определение или понял его на самом деле».
Действительно, Данте излагает каноническое определение веры, вначале данное апостолом Павлом, а впоследствии развитое святым Фомой Аквинским[235]. Именно последний подразумевается под местоимением «он» в стихе «им как основа и как довод мнима». Во времена Данте Фому можно было даже не упоминать, все и так понимали, о ком идет речь.
И я на это молвил: «Глубина
Вещей, мне явленных в небесной сфере,
Для низменного мира столь темна,
Что там их бытие – в единой вере,
Дающей упованью прочно стать;
Чрез то она – основа в полной мере.
Данте, призванный к более личному ответу, продолжает: истина всего, сущность вещей, которая здесь явственна, от взгляда людей там (то есть на земле) сокрыта (ее невозможно познать зрением, слухом и другими чувствами). Поэтому можно утверждать, что познать «их бытие» (сущность вещей) удается только при помощи веры. При этом следует подчеркнуть, что вера – это способ рассуждения, способ познания: то, что в раю явлено непосредственно и можно потрогать рукой, на земле познается верой. Но как бы то ни было, познается: не выдумывается, не изобретается из ничего, а познается верой. Об этом говорит святой Фома: «Вера есть навык ума, благодаря которому начинает в нас быть жизнь вечная, обусловливающая согласие ума на то, что невидимо»[236]. Именно на такой вере, на познании верой, основывается «упованье» – способность определять истинную меру вещей, сущность вещей. Именно она запускает наше самое высокое устремление, надежду однажды увидеть то, как на самом деле все устроено, надежду на рай. Вера становится «в полной мере» основой благодаря своей способности познавать основы всего.
Нам подобает умозаключать
Из веры там, где знание невластно;
И доводом ее нельзя не звать».
[Исходя из такой веры, из рассудительной веры, мы можем «умозаключить», что даже там, «где знание невластно», где мы не можем положиться на свои органы чувств, есть возможность познания Истины. Размышлять, составлять разрозненные части возможно и без иного зрения, но просто осознав невидимое основание видимых вещей. Именно поэтому веру «доводом нельзя не звать», то есть нельзя не называть ее тем положением, которое дает возможность рассуждения («умозаключать»), возможность мысли.]
Данте, таким образом, говорит нам: проблема – в правильном использовании разума; не нужно ограничивать разум, потому что разум по своей природе стремится к утверждению реальности во всех ее проявлениях, а следовательно, стремится дойти до самой сути, до той крайней точки, где он вынужден признать, что существует еще что-то, неподвластное восприятию нашими органами чувств. Вера – это «довод», отправная точка, запускающая наш мыслительный процесс, но в то же время вера – это «основа», конечная точка, «она процветает в крайней точке движения разума»[237], она – последнее основание всего.
И я услышал: «Если б все так ясно
Усваивали Истину, познав, —
Софисты ухищрялись бы напрасно».
[Апостол Петр отвечает: если бы то, чему учат на земле, все бы понимали так, если бы этому учили в школе, если бы все так рассуждали, тогда, конечно, «софисты ухищрялись бы напрасно» – не было бы места для софистов, для тех, кто голову людей забивает всякой чушью, и мир был бы куда лучше. Здесь, мне кажется, наступает ключевой момент.]
Горящая любовь, так продышав,
Добавила: «Неуличим в изъяне
Испытанной монеты вес и сплав;
Но есть ли у тебя она в кармане?»
[После этой речи апостол Петр прибавил: «Молодец, Данте, ты хорошо сказал, ты дал ясное определение „веса“ (значения) и „сплава“ (природы) этой „монеты“ (веры); а теперь скажи, есть ли она у тебя? В твоем кармане есть ли эта монета? Имеешь ли ты веру?»]
И я: «Да, есть, блестяща и кругла.
И я не усомнюсь в ее чекане».
Третий вопрос и третий ответ. [Да! У меня есть вера. Она как круглая блестящая монета, только что отчеканенная, «и я не усомнюсь в ее чекане», она так блестит, что не может быть и тени сомнения.]
Ни скепсис, ни цинизм, никакие вопросы не могут поколебать мою уверенность. Пусть я слаб и живу неправильно, пусть не соответствую чему-то, но я следую за Истиной, живу ради нее, и видел Истину – этого у меня не отнимешь. Это у меня есть, это – мой опыт.
Если бы я сейчас умер и через тридцать секунд предстал перед апостолом Петром и он спросил бы меня: «Как раз об этом мы и говорили, есть ли у тебя вера?» – не знаю, смог ли бы я ответить «да, есть» «я не усомнюсь в ее чекане, нет во мне никаких сомнений, ничто меня не смущает». А Данте отвечает именно так, с потрясающей уверенностью. А ведь он знает, что путь еще длинный, что он только движется к познанию, любви, надежде. И ведь он прав, нет в этом ни зазнайства, ни хвастовства. Он не говорит: «Все, я уже дошел до конца, и истина у меня в кармане». Напротив, можно, наверное, сказать, что это я у истины в кармане, она пошла навстречу мне, захватила меня целиком. Я проживаю истину, как умею, но ни на йоту не отступлю в своем понимании того, что видел и прожил.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.