Текст книги "Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех"

 
Ту правду предо мною расстилает
Мне показавший Первую Любовь
Всего, что вековечно пребывает…
 

[Эту правду, тот факт, что любовь обращена к Богу как к единственному предмету, в котором она способна достичь полноты, «предо мною расстилает», показывает мне, а в оригинале «расстилает перед моим разумом», объясняет моему рассудку «мне показавший Первую Любовь / Всего, что вековечно пребывает».]

По мнению почти всех критиков, неназванный персонаж, своей философией и своими рассуждениями («чрез философские ученья», как мы читали ранее) доказывающий, какова Первая Любовь людей и ангелов – первая, разумеется, не в хронологической последовательности, а основополагающая любовь, лежащая в основе бытия и поэтому представляющая собой конечную цель любого существования, – это Аристотель.

 
Правдивый Голос расстилает вновь,
Сам о Себе сказавший Моисею:
«Узреть всю славу дух твой приготовь»…
 

[Мне подтверждает это голос Самого Бога, «правдивый Голос», сказавший Моисею, если дословно перевести этот стих, «Я открою тебе смысл всех вещей».]

 
И расстилаешь ты, когда твоею
Высокой речью миру оглашен
Смысл вышних тайн так громко, как ничьею».
 

«И наконец, мне это показываешь ты сам, – обращается он к святому Иоанну, – в своей „высокой речи“, в своем чудесном объявлении[269], то есть в написанном тобой Евангелии, которое оглашает „смысл вышних тайн“, кричит на весь мир о тайне небес и Тайне Бога, о тайне бытия». Этот смысл оглашается «высокой речью» святого Иоанна «так громко, как ничьею», то есть он более очевиден, чем в остальных Евангелиях. (Здесь Данте обращается к каноническому различию между тремя синоптическими Евангелиями и Евангелием от Иоанна, которое характеризует большая глубина познания Божественной Тайны.)

И вновь Данте тщательнейшим образом перечисляет все источники своей уверенности: разум, Ветхий, а затем Новый Завет. И Иоанн Богослов, отвечая Данте, подтверждает этот список:

 
«Земным рассудком, – вновь повеял он, —
И подтверждающими голосами
Жарчайший пыл твой к Богу обращен.
 

«Молодец, – комментирует его ответ евангелист Иоанн, – именно так: именно через разум и подтверждение, получаемое из Священного Писания („подтверждающие голоса“), „жарчайший пыл твой к Богу обращен“, самое высшее и решающее из проявлений твоей любви обращено к Богу». Любовь здесь толкуется как любовь к Богу, к наивысшему благу.

После чего следует третий вопрос:

 
Но и другими, может быть, ремнями
К Нему влеком ты. Сколькими, открой,
Твоя любовь язвит тебя зубами?»
 

[Скажи мне еще, уточни, «влеком ли ты к нему другими ремнями», объясни, каковы другие причины, влекущие тебя к Богу, опиши, какие чувства в твоей жизни тем или иным образом укрепили, облегчили, помогли тебе ступить на этот путь к высшему благу. «Открой», объясни точнее, «сколькими… / Твоя любовь язвит тебя зубами» – очень конкретный, телесный образ – то есть при помощи скольких различных предметов на тебя воздействует, движет тобой эта любовь, какими разнообразными магнитами тебя притягивает.]

 
Не утаился умысел святой
Орла Христова, так что я заметил,
Куда ответ он направляет мой.
 

«Не утаился умысел святой / Орла Христова», была ясна цель, к которой стремился Иоанн Богослов. Орел олицетворяет святого Иоанна в знак того, что этот апостол глубже остальных проник в Божественную Тайну, подобно тому как орел, согласно поверью, способен смотреть на солнце без ущерба для глаз.

 
«Все те укусы, – я ему ответил, —
Что нас стремят к Владыке бытия,
Крепят любовь, которой дух мой светел.
 

[«Все те укусы», которые в нашей жизни могут нас привлекать, побуждая жить в соответствии с разумом, со всей полнотой нашего желания, помогая осознать наше стремление к Богу, скрепляют мою любовь.]

Какие прекрасные слова обо всем, что кажется нам притягательным в этой жизни, – они словно говорят нам о том, что каждая вещь – это знак. Подумайте, какой была бы жизнь, если бы мы осознали, что любое желание, любое движение сердца и разума, любой голод, как сказал бы Данте, – не что иное, как знак единственного истинного желания, стремления к высшему благу. И что все меньшие блага – это путь и средство для того, чтобы познавать, любить, служить Единственному, Кто способен оправдать ожидание нашего сердца.

 
Жизнь мирозданья, как и жизнь моя,
Смерть, что Он принял, жить мне завещая,
Все, в чем надежда верящих, как я,
 
 
И сказанная Истина живая —
Меня из волн дурной любви спасли,
На берегу неложной утверждая.
 

А в этих трех стихах и четырех удивительных выражениях Данте говорит о том, что воспринимает все окружающее как знак. Первое выражение – «жизнь мирозданья»; она – причина удивления и благодарности за то, что вещи существуют, за бытие вещей и окружающей действительности.

Потом «жизнь моя» – на ум приходит Книга Бытия: «И увидел Бог, что это хорошо» (Быт. 1: 10). Меня всегда поражала мысль о том, что Бог, обустраивая мир, каждый вечер говорил: «Как хорошо! Как замечательно, что вещи существуют!» Секрет жизни – в том, чтобы прийти к этому пониманию, почувствовать благодарность того, кто утром просыпается, открывает окно и удивляется, потому что ему изначально ничто не причитается. В том, чтобы открыть окно и с удивлением и благодарностью обнаружить, что солнце встало и этим утром, хотя это не наша безусловная привилегия, заложен секрет спокойствия и радости жизни. И с какой благодарностью я констатирую, что я, лично я – существую…

Когда я преподавал религию, я всегда говорил ученикам: после того, как вы откроете окно и почувствуете благодарность, потому что существование окружающего мира – это благо, пойдите посмотритесь в зеркало, и дай Бог, чтобы каждое утро вы могли сказать то же, что произнес Бог, сотворив человека: «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма» (Быт. 1: 31). Чтобы вы могли быть всегда довольными и благодарными за то, что существует мир, а еще больше за то, что существуете вы, за этот незаслуженный странный дар, который должен переполнять нас удивлением и благодарностью каждый день, каждый час, каждую минуту.

Третье выражение, третий источник любви – это «смерть, что Он принял», смерть Иисуса Христа, созерцание таинства Воплощения и жертвы, принесенной во имя того, чтобы я мог жить, жить в правде, а не во лжи, не в смерти, жить по-настоящему.

Четвертое выражение – «все, в чем надежда верящих, как я»: ожидающее нас будущее благо, вера в грядущую славу, уверенность в том, что меня ожидает рай и блаженство. И «сказанная Истина живая», то, что и описал прежде, познание Бога, – это любовь, которая всем движет, живое понимание сущности бытия как любви, как связей, как утверждения собственной ценности и ценности всего того, что меня окружает.

[Эти четыре «укуса» «меня из волн дурной любви спасли», избавили меня от искаженной, неправильной любви, сосредоточенной на рукотворных благах, а не направленной к истинной цели, «на берегу неложной утверждая», вынеся меня на берег любви истинной.]

 
И все те листья, что в саду взросли
У Вечного Садовника, люблю я,
Поскольку к нам Его дары сошли».
 

[Именно поэтому я люблю все Божьи создания, все плоды Божьей любви, любви «Вечного Садовника».]

Но как же ему приходили в голову эти образы, такие яркие именно благодаря их конкретности? Поскольку они – часть Божественной природы, того Блага, которым является Бог.

И вот вопросы о любви подходят к концу.

 
Едва я смолк, раздался, торжествуя,
Напев сладчайший в небе: «Свят, Свят, Свят!»
И Беатриче вторила, ликуя.
 

[Как только я замолчал, небеса и вместе с ними Беатриче, словно одобряя мои ответы, запели гимн «Свят, Свят, Свят!» – очередная финальная похвала.]

На этом завершаются вопросы о любви, потом Беатриче возвращает Данте зрение, а затем Адам отвечает на четыре мучающих Данте вопроса. Но мы закончим на этом, чтобы продолжить путь, ведущий Данте к последней небесной сфере.

Песни XXX–XXXIII
«Из рабства на простор свободный»

Сейчас мы начнем постепенно приближаться к великому финалу, к песни тридцать третьей, к созерцанию Бога. Это решающий момент, потому что здесь Данте разрабатывает идею отождествления Беатриче с Мадонной, говоря о Беатриче то же, что скажет в гимне Богоматери в начале песни тридцать третьей. Так, по мере приближения к созерцанию Богоматери, Данте окончательно переосмысливает свою личную историю с Беатриче, отсылая к своей же «Новой жизни», вспоминая свое детство, – и выносит суждение о сущности любви и о своих отношениях с этой девочкой, девушкой, женщиной. Именно в этот момент он понимает смысл ее смерти, а потому и смысл взятого на себя обязательства писать о ней определенным образом, и смысл «Божественной комедии» как истории любви. Все начиналось там, но потом разрослось и достигло того размаха, который в молодости он мог лишь смутно предчувствовать и которого он достиг, только пройдя жизненный путь: гимн Богоматери – это итог истории любви, отправную точку которой мы находим в «Новой жизни», в образе той самой флорентийской девушки.

Такое понимание собственного призвания, отношений с женщиной, любви потрясает меня, от него захватывает дух; именно к нему мне хотелось бы прийти. Я от него бесконечно далек, но понимаю, что именно таким оно должно быть.

Наш путь начнется с одной терцины песни тридцатой, и после нескольких терцин из песни тридцать первой достигнет кульминации в гимне Богоматери в начале песни тридцать третьей. Это будет непрерывный путь от Беатриче к Марии, путь постепенного превращения образа Беатриче в образ Богоматери.

Песнь тридцатая, стихи 19–21:

 
Я красоту увидел, вне предела
Не только смертных; лишь ее Творец,
Я думаю, постиг ее всецело.
 

[Я увидел настолько непривычную для нашего земного понимания, настолько великую красоту Беатриче, что думаю, «лишь ее Творец / …постиг ее всецело», только Бог может любоваться ей в полной мере, только Бог может познать ее близость, любить ее, обладать ей. Без тени грязи, без тени лжи, без тени предательства. И только став сопричастным этому взгляду, я смогу относиться к Беатриче подобным образом, смогу по-настоящему ее любить. Я смогу истинно ее любить, только уважая, почитая ее, преклоняясь перед ее величием как знаком, тайной присутствия Бога.]

Песнь тридцать первая, с 52-го стиха:

 
Когда мой взор, все обошед кругом,
Воспринял общее строенье Рая,
Внимательней не медля ни на чем,
 
 
Я обернулся, волей вновь пылая,
И госпожу мою спросить желал
О том, чего не постигал, взирая.
 

[Я понял форму и общее устройство рая, не концентрируясь на деталях, и, охваченный новым желанием, обернулся к Беатриче, чтобы попросить у нее объяснить мне некоторые вещи, которые был не в силах вместить мой разум.]

 
Мне встретилось не то, что я искал;
И некий старец в ризе белоснежной
На месте Беатриче мне предстал.
 

[ «Я обратился к Беатриче, а ответил мне другой». Это тот момент, когда Беатриче окончательно оставляет Данте точно так же, как когда-то Вергилий: Данте оборачивается, чтобы задать вопрос, но Беатриче, как когда-то Вергилия, больше нет с ним рядом. Вместо нее перед ним стоит старец в ореоле славы света, как все блаженные души.]

 
Дышали добротою безмятежной
Взор и лицо, и он так ласков был,
Как только может быть родитель нежный.
 

[Его глаза и лицо были полны радостной благосклонности, как у отца, обращающегося к сыну.]

И естественно, Данте спрашивает у него: «Где она?»

 
Я тотчас: «Где она?» – его спросил;
И он: «К тебе твоим я послан другом,
Чтоб ты свое желанье завершил.
 

Это очевидная отсылка к песни второй «Ада», где Вергилий объясняет Данте, что он послан Беатриче.

Святой Бернард, последнее звено этой цепи сострадания, которую составили Мария, святая Лючия, потом Беатриче и Вергилий, а теперь он, повторяет то же самое: «Беатриче вызвала меня, попросила прийти и помочь тебе ради того, чтобы исполнилось твое желание. Это она меня прислала, она меня об этом попросила:

 
Взглянув на третий ряд под верхним кругом,
Ее увидишь ты, еще светлей,
На троне, ей сужденном по заслугам».
 

Бернард добавляет: смотри, она в третьем круге сверху, ты ее видишь? Она в том месте, которое ей «суждено по заслугам» за ее поступки и святость, определено пропорционально тому, что она заслужила.

 
Я, не ответив, поднял взоры к ней,
И мне она явилась осененной
Венцом из отражаемых лучей.
 
 
От области, громами оглашенной,
Так отдален не будет смертный глаз,
На дно морской пучины погруженный,
 
 
Как я от Беатриче был в тот час;
Но это мне не затмевало взгляда,
И лик ее в сквозной среде не гаc.
 

[ «Я поднял глаза ввысь, и действительно увидел ее, окруженную венцом света, образованным отражающимися от нее Божественными лучами»]. И здесь Данте опять использует один из своих удивительных образов: [ «Расстояние между мной и Беатриче в тот момент было почти бесконечным, Беатриче находилась дальше от моего взгляда, чем самый далекий слой атмосферы, порождающий гром, отстоит от человеческого глаза, погруженного в морские глубины». «Но это мне не затмевало взгляда», это было не важно, потому что ее образ «в сквозной среде не гас», достигал меня, не перемешиваясь с проницаемой им средой, был не замутнен воздухом, через который проходил (обычно чем дальше расположен от нас предмет, тем менее четким он видится из-за воздуха, отделяющего его от смотрящего): нет, это бесконечное расстояние – в то же время и максимальная близость.]

Может быть, это самый прекрасный из всех когда-либо встречавшихся мне образов девственности, то есть истинной любви. Любви, смотрящей на любимого с бесконечного расстояния, потому что между ними бесконечность, то есть Бог, бесконечная судьба другого, которого любят, почитают, преклоняются перед ним как перед тем, за что стоит отдать жизнь.

И это бесконечное расстояние, из-за которого человек не претендует обнять, схватить другого и свести его к себе, измерить по своей мерке, – это вместе с тем и есть истинное обладание, истинная близость. Так что в конце своего обращения к Беатриче, которое мы скоро прочтем, Данте скажет:

 
Так я воззвал; с улыбкой, издалека,
Она ко мне свой обратила взгляд;
И вновь – к сиянью Вечного Истока.
 

Она, хоть и бесконечно далекая, слышит его, словно он шепчет ей на ухо – как это бывает в пустыне, помните?[270] – и улыбается ему, и он видит ее улыбку. Максимальная близость при максимальной отдаленности.

Любовь к судьбе другого и потому преклонение перед Тайной другого – это истинная форма любви, единственная действительно достойная, человеческая форма обладания.

Что же говорит Данте Беатриче, покинувшей его, чтобы остаться с ним навсегда? Что говорит он этой женщине, такой далекой, потому что она «в руках у Бога», «в сердце у Бога»[271], как поется в песне, и вместе с тем такой близкой, что он видит ее улыбку, а она слышит его слова?

 
«О госпожа, надежд моих отрада,
Ты, чтобы помощь свыше мне подать,
Оставившая след свой в глубях Ада,
 
 
Во всем, что я был призван созерцать,
Твоих щедрот и воли благородной
Я признаю и мощь, и благодать.
 
 
Меня из рабства на простор свободный
Они по всем дорогам провели,
Где власть твоя могла быть путеводной.
 
 
Хранить меня и впредь благоволи,
Дабы мой дух, отныне без порока,
Тебе угодным сбросил тлен земли!»
 

Здесь содержатся непрерывные отсылки к гимну Богоматери. Если обратиться к оригиналу, то можно увидеть, что в обоих отрывках присутствуют одни и те же рифмы – рифмуются одни и те же слова, хоть и в разной последовательности, и такой лексический выбор у Данте никогда не бывает случайным. Но перекличка этим не ограничивается.

Одни и те же слова: «O donna»[272].

Здесь «надежд моих отрада» – там «упования живой родник».

И еще: с одной стороны, «твоих щедрот и воли благородной / Я признаю и мощь, и благодать», с другой – «Ты так властна, и мощь твоя такая»; «Ты – состраданье, Ты – благоволенье, / Ты – всяческая щедрость». Беатриче заранее наделяется характеристиками, применимыми только к Богоматери.

Может быть, не так уж безосновательно открытие числовой структуры, на которой строится «Комедия», – об этом мы говорили, комментируя «Чистилище»: то открытие, что в центре поэмы лежит крест, четыре конца которого охватывают все произведение, то есть всю историю, все время и пространство. Стороны креста основаны на числе 9, но «в части, которая идет в сторону „Ада“, нет 7 – нет мира, человека. Здесь отсутствует человечность, отсутствует желание – есть только Беатриче, которая уводит Данте из «сумрачного леса»[273].

Выстраивая такую числовую структуру, Данте словно говорит: если я расширю идею пришествия Христа, если я задамся вопросом о том, как Иисус, то есть Бог, появившийся в истории в определенный момент и в определенном месте, оказался в том пространстве и времени, где нахожусь я, я могу ответить только «Беатриче». Ты меня вывела «из рабства на простор свободный», ты меня освободила. Это «ты» обращено к Беатриче, это она, «оставившая след свой в глубях Ада», сошла в преисподнюю, чтобы вызволить Данте из беды. Но Беатриче послана Марией, именно Мария спасает его через Беатриче, Беатриче несет Данте спасение от Марии, поэтому его чувство к Беатриче отождествляется с тем чувством, которое он питает к Богоматери. И то, на что Данте скрыто намекал числами креста, теперь он объявляет открыто, он явно отождествляет Беатриче с Богоматерью, используя по отношению к ней эпитеты, обычно применимые к Марии.

Теперь перейдем к гимну Богоматери[274]. Последняя песнь «Рая» начинается с того, что святой Бернард просит Богоматерь о высшей милости. Его мольба разделена на две части: первую, собственно гимн Богоматери, и вторую, просьбу к Марии выполнить желание Данте.

 
О Дева-Мать, Дочь Своего же Сына,
Смиренней и возвышенней всего,
Предызбранная Промыслом вершина,
 
 
В Тебе явилось наше естество
Столь благородным, что Его творящий
Не пренебрег твореньем стать Его.
 

Сразу хочу остановиться на одном очень важном для меня наблюдении: совсем недавно я заметил, что слова, которыми Данте в этом гимне определяет Марию, относятся не только к Ней. Сейчас я попытаюсь объяснить, что имею в виду. Читающий этот первый стих, «О Дева-Мать, Дочь Своего же Сына», подумает, что речь в нем идет о Богоматери и он никак не связан с нами. Тогда как самый трогательный момент этого гимна – это открытие, что определение «Дева-Мать» относится ко всем, это свойство всех, потому что всех нас призывают быть невинными, но вместе с тем приносить плоды: настоящее обладание другим человеком, отношения, могут существовать только постольку, поскольку существует разрыв, признание бесконечной дистанции между собой и другим. Но невинность, не приносящая плода, стала бы смертным приговором: не существует невинности, целью которой не было бы родительство, которая не приносила бы настоящие плоды – недаром Церковь учит нас называть «отцом» и «матушкой» священников и монахинь. Потому правда, что «Дева-Мать» сказано о Марии, но поскольку Мария – это «заря нового человечества»[275] и прообраз всего святого, это можно сказать обо всех. Эти слова описывают истоки христианства.

«Дочь Своего же Сына». Кажется, что это определение может относиться только к Богоматери: как можно быть детьми собственных детей? Тем не менее мы приходим именно к такому открытию, когда наши дети вырастают. В юности я думал, что предел мечтаний – женитьба: это чувство продлилось неделю. Потом я думал, что высшая точка человеческого опыта – это отцовство. Долгое время я был убежден, что именно родительство – окончательная цель: что может быть более великого для мужчины и женщины и чем они могут с наибольшей полнотой себя проявить, как не в отцовстве и материнстве? Но еще более сильные ощущения мы испытываем, видя, как мы становимся детьми собственных детей. Видя, как тот, кого ты породил, становится настолько выше по сравнению с тобой, настолько неизмеримо выше – я имею и виду себя, так как чувствую эту несоразмерность, – что в какой-то момент ты остаешься позади. Так дети перерождают своих родителей, дают им новую жизнь. И это самое величайшее, что может видеть человек на протяжении своей жизни.

«Смиренней и возвышенней всего» – прямая отсылка к «Песни Богородицы» из «Евангелия от Луки»: «призрел Он на смирение рабы Своей»[276].

«Предызбранная Промыслом вершина»[277]. В этих словах выражена мысль о том, что Бог созерцает Марию извечно и видит Свое величие в величии Марии. Потрясающе! Словно Бог создал мир, Адама и Еву в мыслях и заботе о Ней, целую вечность ожидая Ее прихода.

И это можно сказать о каждом из нас: Бог создал мир – солнце, небо, деревья, звезды, жизнь с ее эволюцией, историей и прочим – ради нас с тобой, заботясь о нас с тобой. «Проблема существования мира – это счастье отдельного человека»[278], – писал отец Джуссани. Каждый из нас – «предызбранная Промыслом вершина».

Вторая терцина. Ты Та, Кто настолько возвеличила человеческое естество, что «Его творящий», то есть его Создатель, «не пренебрег твореньем стать Его»: создавший все ради Тебя, ради Твоего благородства согласился стать твореньем.

 
В Твоей утробе стала вновь горящей
Любовь, чьим жаром райский цвет возник,
Раскрывшийся в тиши непреходящей.
 

[«Стала вновь горящей любовь»: любовь, благодаря которой все возникло, в Твоей утробе пробудилась, разгорелась с новой силой, вновь все преобразила. Это новое творение, которому положил начало Иисус. Из нежности, покорности и любви, которую Ты несла в жизни, «в Твоей утробе» распустился цветок, раскрылся «райский цвет», или «белая роза»[279], сонм блаженных, то есть спасение мира, спасенный мир.]

 
Здесь Ты для нас – любви полдневный миг;
А в дольном мире, смертных напояя,
Ты – упования живой родник.
 

[Здесь Ты сияешь для нас любовью, как полуденное солнце, а там, на земле, среди смертных, «Ты – упования живой родник», уверенность нашей надежды (в уже упомянутом смысле уверенности, коренящейся в настоящем)].

 
Ты так властна, и мощь Твоя такая,
Что было бы стремить без крыл полет —
Ждать милости, к Тебе не прибегая.
 

[Ты так велика, наделена такой властью, такой мощью, что желание того, кто ожидает милости, но не обращается к Тебе, подобно желанию лететь, не имея крыльев.]

Вспоминается рассказ Улисса о том, как «свой шальной полет / На крыльях весел судно устремило». Почему полет Улисса шальной, или безумный?[280] Потому что он хочет достичь Бога, используя вместо крыльев весла, то есть человеческие силы. Но это невозможно: для того, чтобы прийти к Богу, нужна милость, которой не добиться без помощи Богородицы, без Ее веры.

 
Не только тем, кто просит, подает
Твоя забота помощь и спасенье,
Но просьбы исполняет наперед.
 

[Твоя забота, Твоя любовь не просто исполняют просьбы, но намного предвосхищают их: Ты понимаешь, в чем мы нуждаемся, и даруешь нам это, прежде чем мы сами это осознаем и выразим в просьбе или молитве.]

Это объясняет происходящее в песни первой «Ада», когда Данте может крикнуть кому-то: «Спаси!» (Miserere) именно потому, что рядом с ним оказывается Вергилий, посланный Беатриче, которую послала святая Лючия, а ту, в свою очередь, послала Богоматерь. Именно Мария еще прежде, чем Данте воскликнул: «Спаси!», устремилась ему навстречу через «трех благословенных жен» и потом Вергилия. Поэтому Данте может воскликнуть свое «Спаси!». Потрясающе!

 
Ты – состраданье, Ты – благоволенье,
Ты – всяческая щедрость, Ты одна —
Всех совершенств душевных совмещенье!
 

[В Тебе сострадание, любовь, великолепие, в Тебе сочетается все, что есть самого прекрасного в человеке. В Тебе слилось воедино все благое, на которое только способно творение.]

Окончив это воззвание, представляющее собой так называемую каноническую молитву, святой Бернард переходит непосредственно к просьбе.

 
Он, человек, который ото дна
Вселенной вплоть досюда, часть за частью,
Селенья духов обозрел сполна,
 
 
К Тебе зовет о наделенье властью
Столь мощною очей его земных,
Чтоб их вознесть к Верховнейшему Счастью.
 
 
И я, который ради глаз моих
Так не молил о вспоможенье взгляду,
Взношу мольбы, моля услышать их:
 
 
Развей пред ним последнюю преграду
Телесной мглы Своей мольбой о нем
И высшую раскрой ему Отраду.
 

[ «Этот человек, – продолжает святой Бернард, – достигший глубин Вселенной и на своем пути увидевший все, что возможно увидеть, молит Тебя, как о Божественной милости, о таком мощном зрении, чтобы он смог обратить свой взгляд к Богу. Сделай так, чтобы этот человек, несмотря на то что ему предстоит вернуться в мир живущих, смог увидеть Лик Бога. И я, никогда не просивший Тебя так настойчиво за себя, как сейчас прошу за него, обращаю к Тебе все свои мольбы в надежде, что их будет достаточно, чтобы развеять перед ним „последнюю преграду / Телесной мглы“: исцели его, прогони туман, в котором обычно живет человек и который его смущает, не позволяя видеть вещи в истинном свете. Окажи ему эту милость, пусть он прозреет».]

Это крик слепого из Евангелия: «Господи! Чтобы мне прозреть» (Лк. 18: 41). C какой же целью святой Бернард просит об этой милости? Что означает мольба «и высшую раскрой ему Отраду»? Конечная цель жизни – это высшая радость, высшее наслаждение. Христианская жизнь, жизнь в Боге, жизнь в Истине как высшее наслаждение. Увы, это так не похоже на морализаторские идеи, которые стремится нам внушить определенный тип католического воспитания.

Помню, когда в моем детстве на уроках катехизиса священник делил доску на две части и с одной стороны просил нас записать то, что нравится Иисусу, а с другой – то, что не нравится, мне нравились абсолютно все те вещи, которые не нравились Иисусу, а в другом списке не было ни одной вещи, которая пришлась бы мне по душе. И мы росли немного нервными, думая, что христианская жизнь – это противоположность счастья, наслаждения, блага. Тогда как Данте определяет встречу с Богом как «высшую Отраду». Так, потом он скажет о себе, что «познал… огромность ликованья», а в оригинале еще конкретнее – «я наслаждаюсь»[281].

 
Еще, Царица, властная во всем,
Молю, чтоб он с пути благих исканий,
Узрев столь много, не сошел потом.
 
 
Смири в нем силу смертных порываний!
Взгляни: вслед Беатриче весь собор,
Со мной прося, сложил в молитве длани!»
 

Здесь Данте необычайно верен деталям: он достиг вершины рая, приблизился к наслаждению созерцания Бога, но проблема в том, что он еще не покинул мир живых. И тогда святой Бернард говорит Марии: потом, после того как он увидит все, что мы ему покажем, постарайся сделать так, чтобы, вернувшись на землю, он этого не забыл, чтобы он жил правильно, согласно тому, что увидел, чтобы его жизнь была жизнью в Истине, а не во лжи. «Смири в нем силу смертных порываний», то есть страстей, направляющих желание на низкие цели, сделай так, чтобы он продолжал жить в Истине, в блеске добра и красоты, согласно тому, что мы ему здесь показали.

И последнее наблюдение. Стоит обратить внимание на то, что, начиная с последней терцины канонического гимна «Ты – состраданье, Ты – благоволенье» («In te misericordia, in te pietate») и до конца молитвы святого Бернарда «Смири в нем силу смертных порываний» («Vinca tua guardia i movimenti umani»), первые буквы первого стиха каждой терцины оригинала образуют акростих с именем святого Иосифа.

До недавнего времени я этого не знал, этот секрет мне раскрыла одна моя сицилийская подруга. Она рассказала, что в конце одной лекции о Данте докладчик, который был священником, отметил, что в христианском богословии святой Иосиф – это скрытный, молчаливый святой; он никогда не высказывается, ни в одном из четырех Евангелий он не проронил ни слова, словно его роль в том, чтобы заботиться о Марии и выполнять эту свою задачу и призвание всегда скрыто, оставаясь в тени. Тогда один из присутствующих спросил: как же в песни тридцать третьей, где столько говорится о Беатриче и Марии, святой Иосиф даже не упоминается? На что священник ответил, что он там присутствует, но тайно, в соответствии с тем, как его всегда объясняет и комментирует богословие. «Держась за край мантии Марии» – последней терцины, завершающей канонический гимн, – он проходит через всю оставшуюся часть молитвы. Посмотрим на первые буквы этих пяти терцин в оригинале:

 
In te misericordia, in te pietate
(Ты – состраданье, Ты – благоволенье)
Or questi, che da l’infima lacuna
(Он, человек, который ото дна)
Supplica a te, per grazia, di virtute
(К Тебе зовет о наделенье властью)
E io, che mai per mio veder non arsi
(И я, который ради глаз моих)
Perché tu ogne nube li disleghi
(Развей пред ним последнюю преграду)
 

Iosep! Иосиф! И последние две:

Ancor ti priego, regina, che puoi

(Еще, Царица, властная во всем)

Vinca tua guardia i movimenti umani

(Смири в нем силу смертных порываний!)