Текст книги "Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех"

 
Затем мы вышли на пустынный брег,
Не видевший, чтобы отсюда начал
Обратный путь по волнам человек.
 
 
Здесь пояс он мне свил, как Тот назначил.
О удивленье! Чуть он выбирал
Смиренный стебель, как уже маячил
 
 
Сейчас же новый там, где он сорвал.
 

Концовка изумительна. Они наконец вышли на пустынный берег, не видевший, чтобы по этому морю плыл человек, который вернется на землю. Здесь Вергилий опоясал Данте, «как Тот назначил», то есть как было угодно Богу, и – чудо! – как только он срывал стебель, на его месте тут же вырастал новый. Смерти нет, все возрождается. Это своего рода обряд, отсылающий к Крещению – водному омовению, к Миропомазанию, которое делает нас «воинами Христовыми». Данте опоясывается, а на языке Библии это означает быть готовыми к отправлению, к пути, к битве – к тому, чего потребует жизнь.

Но, помимо обрядовой стороны, мне хочется подчеркнуть невероятную созвучность, соответствие между словами, которые употребляет Данте здесь и теми, которыми он описывал историю Улисса. Сравним эти фрагменты (в квадратных скобках приводим текст оригинала, чтобы подчеркнуть созвучность рифм обоих фрагментов. – Прим. перев.).

 
Затем мы вышли на пустынный брег,
Не видевший, чтобы отсюда начал
Обратный путь по волнам человек.
 
 
Здесь пояс он мне свил, как Тот назначил.
О удивленье! Чуть он выбирал
Смиренный стебель, как уже маячил
 
 
Сейчас же новый там, где он сорвал.
[Venimmo poi in sul lito diserto, che mai non vide navicar sue acque omo, che di tornar sia poscia esperto. Quivi mi cinse sì com’altrui piacque:
oh maraviglia! ché qual elli scelse l’umile pianta,
cotal si rinacque subitamente là onde l’avelse.]
 

А вот строки из песни двадцать шестой «Ада»:

 
«…Сменилось плачем наше торжество:
От новых стран поднялся вихрь, с налета
Ударил в судно, повернул его
 
 
Три раза в быстрине водоворота;
Корма взметнулась на четвертый раз,
Нос канул книзу, как назначил Кто-то,
 
 
И море, хлынув, поглотило нас».
[…Noi ci allegrammo, e tosto tornò in pianto; ché della nova terra un turbo nacque e percosse del legno il primo canto. Tre volte il fé girar con tutte l’acque; a la quarta levar la poppa in suso e la prora ire in giù, com’altrui piacque, infin che «l mar fu sovra noi richiuso».]
 

Как поразительно встречать в обоих фрагментах эти acque, piacque, (ri)nacque! Очевидно, перекличка здесь неслучайна, Данте подчеркивает, что говорит на ту же самую тему. Понятно теперь, почему Улисс не мог не потерпеть крушение? Почему Данте называет его предприятие «шальным полетом», приведшим его в ад? Потому что путешествие Улисса было предательством по отношению к его природе, его желанию. Само по себе желание выйти за Геркулесовы столбы, открыть за пределами известного моря повседневной жизни океан смысла – это желание хорошее, доброе. Однако, осуществляя его, можно не превозносить себя, а смиряться; подпоясаться не жаждой приключений, а тростниковым поясом; следовать за учителем и не бояться пройти весь путь.

В заключение совершим краткий экскурс в песнь вторую (которой мы не коснемся в этом цикле лекций). В ней словно подтверждается то, о чем шла речь в песни первой, Данте доказывает то, о чем говорил ранее. После совершения очистительного обряда появляются свет и музыка, то есть жизнь такая, какой она должна быть. Мы все еще полны греха и предательства, еще предстоит очиститься от семи основных грехов, но в жизни господствует свет. Он обретает вид ангела, Данте представляет его словно серией фотоснимков, запечатлевших мгновения его полета (так же он изображает Паоло и Франческу – их крылья еще в полете, а ноги уже коснулись гнезда): мы как будто видим этого ангела, который, сопровождая путников, летит над водой, осознавая лишь то, что должен делать, служа Богу. Свет становится сильнее и ярче по мере того, как он приближается – тут действительно можно сказать «со скоростью света» (кто знает, что же такое видел Данте, если так описывает свое видение…). Вся песнь пронизана этим неимоверным светом. Далее следует встреча с Казеллой, чье пение завораживает их. Свет и музыка становятся отличительными признаками чистилища. Они, конечно, являют предпосылку, залог того, что в еще большей степени будет явлено в раю; однако уже сейчас начинается жизнь во свете. Еще живы грехи, немощи, предательства, но уже нет кромешного мрака, скрежета и проклятий. Наконец – уже теперь – начинается жизнь в музыке и свете.

Какова же позиция человека перед лицом света и музыки? О чем поют души, которых встречает Данте? Они поют псалом 113-й – In exitu Israel de Egipto («Когда вышел Израиль из Египта») – песнь освобождения народа Израиля из египетского рабства, песнь свободы. Первая молитва, которую слышит Данте, – это гимн свободе. Это уже пространство свободы, которая укрепляется, когда человек смотрит на Истину, доверяется ей и говорит «да» тому доброму, что вошло в его жизнь. И тогда от человека не требуется ничего иного, кроме просьбы, чтобы исполнилось то, что уже началось, чтобы свершилось то, что он уже видел: «Стремлюсь, не достигну ли и я, как достиг меня Христос Иисус», – сказал бы святой Павел (Флп. 3: 12).

Чистилище (а значит, и вся жизнь) заключается не в чем ином, как в просьбе, чтобы исполнилось то, что уже придало жизни величие и полноту, и в соработании этой цели. Это как влюбленность. Когда человек влюбляется, с ним происходит что-то невероятное. Но в чем состоит любовь? В просьбе и бесконечном стремлении, чтобы все вошло в ее сферу. Как пишет Романо Гуардини: «Через опыт великой любви все происходящее становится событием, ей причастным»[157].

Таково «Чистилище». In exitu Israel de Egipto – отправная точка в признании человеком блага, уже перевернувшего всю его жизнь. Труд человека заключается в просьбе о том, чтобы это благо стало полным. Вся наша жизнь должна быть пропитана памятью, благодаря которой события прошлого явлены в настоящем, возвращаются в настоящее, предстают перед сердцем и могут привлечь его вновь. Во многих языках – даже в бергамасском! – слово «вспомнить» означает «приблизить к сердцу», «вернуть в сердце». Труд человека – в памятовании, и первые блаженные души, которых встречает Данте, как раз совершают это: признают благое начало, держатся его и просят, чтобы начатое было доведено до конца.

Песнь III
«Но милость Божья рада всех обнять»

Путь через «Чистилище» становится утомительным. Он обдирает кожу, ранит, жжет. В каком-то смысле «Ад» читать легче: там мы можем воспринимать себя в отрыве от осужденных, можем каким-то образом отмежеваться от них. Здесь же отмежеваться невозможно. Читая «Чистилище», неизбежно вовлекаешь в этот процесс всю жизнь, все происходящее, все свои впечатления. Поэтому сегодня я не могу не рассказать о том, что случилось со мной за месяц после нашей последней встречи. Некоторые события настолько потрясли меня, что теперь, читая эти страницы, я пытаюсь осознать через них, что же со мной произошло. Если бы я решил не упоминать сейчас об этом, то поступил бы наперекор тому, о чем собираюсь говорить; это противоречило бы тому, что Данте скажет мне сегодня. Я посоветовался с другом, и он подтвердил: да, об этом стоит рассказать. Видимо, мы должны привыкнуть, что с Данте нужно вести диалог. На кону стоят вопросы, из которых состоит наша человечность.

Значимые события последнего времени связаны с двумя поездками, которые мне случилось совершить. Сначала я был в России: в Москве, в Новосибирске и затем в Кемерове. Последний этап поездки все во мне перевернул, и я постараюсь кратко объяснить почему. Отец Сергий, мой дорогой друг, пригласивший меня в Кемерово, попросил провести в кафедральном соборе города встречу, на которой присутствовали представители академической среды и все епархиальное священноначалие. Я думал, это будет обычный разговор о школе, о воспитании, а отец Сергий задал вопрос, что называется, в лоб. «В Советском Союзе Церковь претерпела семьдесят лет преследований. Сейчас законодательство изменилось, государство к нам благоволит. Обсуждается идея преподавания религии в государственных учебных заведениях, мы можем строить и открывать православные школы. Создается целый ряд условий, которые способны помочь Православной Церкви войти в кровоток гражданского общества, вернуть себе свою роль, власть, что была у нее 70 лет назад. Однако есть у меня некоторые сомнения. Ведь в Италии у вас, католиков, тоже после войны была в руках огромная власть, Церковь была на пике величия и общественного влияния. Но получилось не слишком хорошо. В течение нескольких десятилетий вера как религиозная практика почти исчезла; но еще прежде она перестала влиять на гражданскую жизнь, на менталитет, на культуру. Объясни, где вы ошиблись. Это поможет нам избежать ошибок, которые вы совершили тогда. Где ошиблась Католическая Церковь, которая разрушилась, даже имея такую власть?»

Моим первым желанием было убежать, залезть под стол… Что я мог ему ответить? И все же я рискнул. Мне вспомнился Данте и весь тот путь, который мы проделали, вспомнились мысли, которые я вычитывал у него и у других в течение многих лет, – и я рискнул. Случилось что-то невероятное: мне пришел в голову ответ, который до сих пор кажется мне толковым! Наверное, стоит посоветоваться со знающими людьми, но кажется, мне удалось высказать, по крайней мере, пару разумных замечаний. Я рассказал о том, что был в одной из их православных школ, где мне объяснили суть воспитания: нужно растить детей так, чтобы они не совершали грехов. Передо мной тогда промелькнуло все, о чем мы говорили на первых встречах нашего курса, и я воскликнул: «Что вы такое говорите? Это невозможно! Школа, в которой дышит дух, воистину религиозная школа, должна иметь на стенах вывеску (такую, чтобы ее видел каждый прохожий): „Всяк совершающий грех да приходит к нам, ибо здесь обретет прощение“. Вот какой должна быть идея воспитания в христианской школе – православной или католической, не важно».

Столкнувшись с такой ситуацией, я позволил себе сказать, что Православная Церковь (так же, как и Католическая) потеряла из виду нечто очень важное. «Будьте осторожны, – предостерег я их, – если вы хотите восстановить прошлое, то у вас ничего не получится. Мы попытались сделать это в Европе, но у нас не вышло. До определенного момента все шло своим чередом, а потом изменилось: случилась Французская революция, пришел Наполеон – и за двадцать пять лет все перевернулось вверх дном. Когда Наполеон наконец был свержен, прежние хозяева вновь сели за стол и сказали: давайте все восстановим.

И дальше мы изучаем период Реставрации: вернемся назад, будто ничего не случилось. Но Реставрация не сработала! И если вызов, брошенный Просвещением и Наполеоном, остался без ответа, то это лишь отсрочило проблему, создав разрушительный эффект. События двадцати пяти лет не были осмыслены, и та же траектория повторилась вновь – только на этот раз охватила уже двести лет. Двести лет, полные ужаса и разрушений: это и революционные движения XIX века, и 48-й год – а после и режимы диктатур, и лагеря, ГУЛАГ. Сами по себе даты красноречивы; то, что произошло в течение двадцати пяти лет, потом растянулось на двести: 1789 год – Французская революция, 1989 год – падение Берлинской стены».

Потом я добавил: «Будьте осмотрительны, история не движется назад. Если вы думаете, что можете повернуть историю вспять, сделать вид, что коммунизма не было, вы уже проиграли. Но в ваших силах поступить иначе: возвращаться не назад во времени, а вернуться к источнику – Христу. Это сейчас пытается сделать в России и Католическая Церковь. Вполне вероятно, что этот путь мы можем проделать вместе; более того, может быть, в этом и состоит подлинный экуменизм. Ведь если вы вернетесь к истоку и мы вернемся к истоку, там мы и встретимся, там мы будем вместе. Нет нужды проводить какую-то особую церковную политику, ожидать от каждого каких-то уступок; мы встретимся на полпути друг к другу, ведь это так просто: если возвращаемся к истоку, мы уже вместе. Но чтобы вернуться к истоку, нужно, чтобы был этот исток. Нужно задаться вопросом о Христе».

Почему я все это говорю? Я и в Италии вижу опасность морализма, который убивает человека; но в России я словно увидел ее под увеличительным стеклом. Все мы, католики и православные, сталкиваемся с веяниями нового времени, и это столкновение подкашивает нас. Мы, католики, в отчаянной погоне за человечностью и, в конце концов, в компромиссе с менталитетом этого мира потеряли из виду Божественное; православные же в погоне за Божественным, сколь угодно верном хранении Божественной литургии рискуют потерять из виду человечность, сердце человека, его сущность. И вот они уже мечтают вырастить детей, которые не совершают грехов. Разве так можно?

Мне показалось, что в этом невыносимом морализаторстве я увидел отражение своего собственного морализаторства. Данте словно вынудил меня заново понять, в чем истинная природа христианства, веры, жизни, что заключено в словах «милосердие» и «прощение», которые составляют канву «Чистилища». Мне действительно показалось, что нужно все начать с начала, и пришлось перечитать все первые песни, потому что многое еще надо увидеть, понять. Мы рискуем забыть о том, что сердце человеческое молит о Христе, они рискуют забыть о том, что сердце Христово молит о человеческом сердце[158]: Христос желает его таким, какое оно есть; наше сердце полностью Его устраивает.

Мой друг, которому я рассказал о своих наблюдениях и размышлениях, поделился со мной прекрасным текстом – притчей Владимира Соловьева «Два отшельника». Он пояснил: «Православная традиция не была такой всегда, раньше она передавала великое присутствие, которое приемлет и объемлет жизнь». Соловьев рассказывает историю о двух отшельниках, которые годами вели уединенную жизнь в пустыне. Однажды дьявол искусил их и внушил обоим идею пойти в город. По дороге они начинают разговаривать; в городе устраивают кутеж – пьют, гуляют с женщинами… пускаются во все тяжкие! После этого они возвращаются в пустыню, и один из них рыдает и сокрушается: «Пропали теперь даром все мои посты, и бдения, и молитвы – за раз все безвозвратно погубил!» Он настолько подавлен, что силы покидают его. Другой идет рядом с ним, улыбается и распевает псалмы. Тот, что подавлен, в негодовании: «Ты обезумел? Ты вообще понимаешь, что мы натворили?» А он ему: «А что мы натворили?» Диалог какое-то время продолжается, и наконец поющий заключает: «Не знаю, в кого вселился дьявол: в меня ли, когда я радуюсь дарам Божьим и хвалю Создателя, или в тебя, когда ты здесь беснуешься и все вспоминаешь?» Отшельник, обезумевший от своего грехопадения, бросается на товарища и бьет его изо всех сил. После этого оба молча возвращаются к своим пещерам.

Один из них всю ночь убивался, оглашая пустыню стонами и воплями, рвал на себе волосы, бросался на землю и колотился о нее головой. Другой же отшельник спокойно и радостно распевал псалмы.

Наутро кающемуся пришла в голову мысль: «За долгие годы пустынной жизни я стяжал благодать Святого Духа, которая являлась мне через чудеса и различные знамения, а теперь, когда я предался плотским страстям и совершил грех против Духа Святого, нет мне прощения ни в сем веке, ни в будущем. Я бросил жемчужину небесной чистоты свиньям, то есть бесам, они потоптали ее и теперь растерзают меня. Но если и окончательно погиб, то что же я буду делать, тут, в пустыне?» И пошел он в Александрию, где предался развратной жизни. Однажды, когда ему понадобились деньги, он убил и ограбил богача. Преступление его раскрыли, его поймали, предали суду и казнили без покаяния.

Тем временем его давний товарищ, продолжая свое подвижничество, достиг высшей степени святости и прославился великими чудесами. Когда же пришел день его кончины, то иссохшее тело его просияло и наполнило воздух благоуханием. Вскорости над его чудотворными мощами был построен монастырь[159]. Рассказчик комментирует: «Все грехи не беда, кроме только одного – уныния»[160]. Уныние, или отчаяние, – это отсутствие надежды, прощения, любви.

Зачем я пересказываю вам этот текст? После возвращения я стал все больше сомневаться: насколько я понимаю Данте и его «Чистилище»? Ведь я морализатор, как один из этих отшельников. Я тот, кто до сих пор считает, что воспитание или святость ведет к отсутствию грехов. Я отделяю опыт греха от опыта веры, полагая, что, если у человека есть вера, он не должен грешить. Точно так же матери говорят детям: «Да, я люблю тебя, конечно, это же очевидно! Ты меня тоже любишь, конечно же, ведь ты мой сын. Однако… однако в этом и вот в этом, а еще вот в этом тебе стоит измениться». Возмущение злом словно отдаляет нас не только друг от друга, но и от себя самих. Кто из нас способен сейчас совершить два осознанных поступка? Первый поступок – встать и рассказать всем о совершенном вами зле, истинно, искренне, честно сознавая ваши грехи и немощи. Кто из нас может сказать: «Я утопил любовь в удовольствии, грязи и смерти. Я предал, охулил, убил, я совершил все это», – как Мигель Маньяра?[161] И кто из нас с той же силой и даже с еще большей уверенностью готов встать и возгласить: «О, счастливая вина, заслужившая столь славного Искупителя!»? Это слова, которые Церковь ежегодно повторяет в пасхальную ночь, «felix culpa…». Кто из нас смотрит таким взглядом на своих друзей? Смотрел ли я когда-нибудь на своих друзей, сознавая их слабость, низость, их предательства, неверность и при этом возглашая: «О, счастливая вина, которая может быть прощена!»? А между тем это и есть начало чистилища, начало пути, условие пути. Недавно я прочитал у отца Джуссани слова, сказанные им в 1975 году: «Когда я вспоминаю о Тебе на постели моей, то размышляю о Тебе в ночных бдениях [ночные бдения мне хорошо знакомы по опыту]: ночные бдения – символ беспокойства человека. Он или переел, или в чем-то разочаровался, или стремительно обанкротился. Он согрешил, он предал. И он же говорит: «Ты помощь моя, в тени крыл Твоих я возрадуюсь»[162].

Куда же подевались рысь, лев и волчица? Они окончательно побеждены? «Похоть, лихоимство и власть», о которых говорит поэт[163], побеждены? Данте преодолел их, или они все еще сопровождают его? Преодолел, но сопровождают. Когда мы читаем «Божественную комедию», нужно всегда держать в уме песнь тридцать третью «Рая», то событие, в котором участвует Данте. Нужно снова и снова обнаруживать, что только в силу опытного знания о факте, о любви, перевернувшей ему жизнь, он может взять перо и бумагу и, если можно так выразиться, ежечасно встречаться с рысью, львом и волчицей, и восклицать Miserere, и вновь доверяться Евангелию, и преодолевать ад, и проходить путь чистилища. Можно ли отрицать, что вина и прощение сосуществуют? Может быть, нам стоит еще раз перечитать песнь первую «Чистилища»? Мне бы очень этого хотелось, потому что сегодня «Чистилище» застает меня именно в таком положении. Постоянно держа в уме вопрос, который заботит Православную Церковь и который был мне задан, я ощущаю потребность узнавать Католическую Церковь, Запад, нашу и мою историю. Мне хочется понять, возможно ли через призму «Чистилища» смотреть на вещи не морализаторски, а так, чтобы пресловутые похоть, лихоимство и власть, наши действительные грехи – мои, твои – не имели в суде над нами окончательного слова.

Когда я обсуждал эти вопросы с другом, который посвятил жизнь Богу (дав обеты), то в какой-то момент подумал: «Черт возьми! Этот человек решился пообещать, что всю свою жизнь будет жить в нестяжательстве, целомудрии и послушании. Целомудрие – это противоположность похоти. Нестяжательство – противоположность лихоимства. Послушание – противоположность власти. Так, значит, это возможно? Возможно или невозможно? Чем он лучше меня? В чем здесь загвоздка? Где в моей жизни – в моей сегодняшней жизни – обитают лев, рысь и волчица и в чем их поражение, в чем – победа над злом?» Что мы должны искать, читая «Чистилище»? Что должно нас интересовать в этой части? Почему Данте поместил вопрос о любви именно в «Чистилище»? Разве не логичнее было бы объяснить природу Бога как любви и Троицы (а значит, и природу человека, созданного по Его образу и подобию) в «Рае»? Почему в «Чистилище»? Да потому, что природа Бога (а значит, и моя природа) становится понятной только в жизни, только в опыте свободы, только изнутри.

Потому я был в Каире, где произошла моя встреча с исламом. Я посетил множество мечетей и всякий раз выходил оттуда с чувством тревоги. Я привык заходить в церкви: в церковь ты можешь зайти в абсолютном беспамятстве, но ты входишь – и там кто-то живет. В церкви кто-то присутствует: она вся построена на идее, что этот Кто-то существует! В мечети же я этого не почувствовал. Я вошел, огляделся и подумал: куда идти? Я растерялся, так как никого там не встретил: ни таинства, ни присутствующего Бога.

Вернувшись домой, я снова стал перечитывать Данте, снова с самого начала. Я сказал себе: «Данте смог начать книгу таким образом, потому что он сам был объят немыслимой любовью, близостью, повседневным присутствием чего-то великого». Не просто закон, а присутствие! Именно поэтому он и смог взглянуть на рысь, льва и волчицу через призму последней терцины «Рая». Он жил этой терциной, что стоило ему многих лет молитвы, созерцания, рассуждения, философии, покаяния и поста (затрагивавшего и произведения, которые он писал – нередко он обрывал их). Ему потребовались годы упорного труда, чтобы проникнуть в этот факт, в это событие, в эту любовь, – и оттуда, изнутри он смог сказать то, что сказал.

Введение закончено, так что приступим. Я не мог начать эту беседу иначе. Мне действительно жизненно необходимо понять, каково, например, значение слезинки самого пропащего человека, который всю жизнь живет лишь для себя, а на пороге смерти, истощенный, изничтоженный, испускает вздох: «Мария!» – и спасается, попадает в рай. После того как мне пришлось увидеть все то, о чем я рассказал, после того как у меня сложилось несколько фрагментов гигантской мозаики мира, эта слезинка приобретает такую ценность, в ней заложен такой смысл, такое значение для всего мира!

Я не могу поверить, что Данте насчет этой слезинки слукавил. Это слеза, источающая благодать Божию.

Благодать источается вместе с кровью. В этой слезинке – смысл мгновения. В ней весь смысл настоящего, которое спасает человека от зла, и спасает не одну жизнь, но целые века жизни во зле. От таких мыслей захватывает дух! Значит, не существует зла, которое помешало бы Богу просочиться в твое настоящее, если ты чист перед Ним хоть на мгновение. Миг свободы – и Бог уже вытаскивает тебя за волосы. Вот что в этой слезинке.

Итак, песнь третья «Чистилища». Мы еще в предчистилище, еще не вступили в пределы собственно чистилища.

 
В то время как внезапная тревога
Гнала их россыпью к подножью скал,
Где правда нас испытывает строго…
 

Вспомним сюжет. Данте и Вергилий задержались, потому что встретили Каселлу и остановились, очарованные его пением. Катон призывает их криком, и все души, бывшие с ними, разбегаются, а путники вновь отправляются в дорогу. Данте говорит о себе:

 
Я верного вождя не покидал:
Куда б я устремился, одинокий?
Кто путь бы мне к вершине указал?
 

Данте вновь прибегает к Вергилию. Сколько раз мы уже видели и сколько раз еще увидим в нем это смиренное признание необходимой соотнесенности кем-то и необходимого труда. Ведь Истина – это не плод сумятицы в наших умах, не из этого она произрастает; Истина, возможность совершить шаг вперед, всегда становится явной благодаря сопоставлению, соразмерению себя с учителем, за которым ты следуешь, благодаря тому, на кого ты смотришь. «Куда б я устремился, одинокий? / Кто путь бы мне к вершине указал?» Как возможно в жизни идти, не имея никого, за кем следовать, к кому прислушиваться?

И тут он увидел Вергилия в сокрушении, раскаянии: тот позволил Катону поднять на него голос – он, которому следовало быть вождем, проводником. Вергилий в «Чистилище» на самом деле человек такой же, как мы, он тоже следует за кем-то. «О совесть тех, кто праведен и благ» – совесть, испытывающая боль даже из-за такой незначительной ошибки. Не разочарование, не скандал – боль. Мы опять возвращаемся к теме греха, о которой уже говорили: когда нас возмущают наши грехи или мы испытываем разочарование, это недоброе чувство, оно не имеет ничего общего с христианством. Разочарование – плод самолюбия. Боль – плод любви. За свое зло, за свои грехи человек чувствует боль. Если он разочарован, возмущен, это – от дьявола.

 
Когда от спешки он избавил шаг,
Которая в движеньях неприглядна,
Мой ум, который все не мог никак
 
 
Расшириться, опять раскрылся жадно,
И я глаза возвел перед стеной,
От моря к небу взнесшейся громадно.
 

«Избавить шаг от спешки…» Вновь приходит на ум все сказанное в прошлый раз о терпении. Вот оно – время, вот ценность времени. «Спешка – плохой советчик», – говорят в народе. Спешка – от дьявола; это не что иное, как самонадеянность того, кто хочет избежать напряженного труда. Крестьянин не спешит. Связанный с землей, крестьянин знает, что сроки не в его власти, он должен ждать. Но это ожидание не пустое. Он знает, что, ожидая, должен трудиться. Поэтому он вскапывает землю, обрабатывает ее, заботится о ней, убирает камни и сорняки, и потом ему снова нужно перекапывать, разрыхлять, поливать, увлажнять, укрывать; из раза в раз он должен обрабатывать землю, которая всегда кажется одинаковой. Крестьянин знает, что время (которое принадлежит Богу) и терпение (добродетель, которую он призван взращивать в себе) дадут плод в сроки, установленные не им. Жизнь действительно такова. Спешка «в движеньях неприглядна»: она разрушает, загрязняет, отравляет каждое действие ложью. Какое нужно терпение! Какую любовь, какое милосердие нужно иметь, чтобы проявлять терпение! Какое терпение нужно иметь матери, чтобы ее ребенок мог делать неверные шаги и падать много раз, прежде чем научится ходить! Терпение – это самая настоящая любовь.

Оставив спешку, я тоже поднял голову: «Мой ум, который все не мог никак / Расшириться, опять раскрылся жадно». Только подумайте: Бенедикт XVI сделал слоган «расширение разума»[164] одним из самых важных призывов своего понтификата. Необходимо расширить разум, поднять голову, охватить взглядом всю широту вещей. Ведь мы так часто живем урезанным, приниженным умом: «…хотя призывают его к горнему, он не возвышается единодушно» (Ос. 11: 7). Наш же ум по природе своей «жаден». Жаден – значит, открыт, огромен, полон желания. Следуя своей природе, ум, который никак не мог раскрыться, наконец расширился до полноты всего желания, поднял голову: «И я глаза возвел перед стеной, / От моря к небу взнесшейся громадно», то есть взглянул на гору чистилища.

 
Свет солнца, багровевшего за мной,
Ломался впереди меня, покорный
Преграде тела, для него сплошной.
 
 
Я оглянулся с дрожью непритворной,
Боясь, что брошен, – у моих лишь ног
Перед собою видя землю черной.
 

Данте замечает, что солнце светит ему в спину («Свет солнца, багровевшего за мной»), и видит перед собой свою тень («Свет <…> / Ломался впереди меня», то есть лучи света не проходили через него). Однако он не видит тени Вергилия, и ему страшно. Это так показательно! В основании страха всегда одно и то же – одиночество. Сам ты можешь чего-то не знать, но если рядом учитель, тот, кто знает, – страх побежден. Когда отец посылает сына в погреб за вином, ребенку может стать страшно. Но если папа говорит: «Пойдем-ка спустимся в погреб за вином», – тогда, держась за отцову руку, малыш готов хвост накрутить хоть самому дьяволу! Данте на мгновение ощущает, что может остаться в одиночестве, но тут же слышит голос Вергилия, который мгновенно понимает его тревогу, и укоряет: «Чего же ты боишься?»

 
И пестун мой: «Ты ль это думать мог? —
Сказал, ко мне всей грудью обращенный. —
Ведь я с тобой, и ты не одинок…
 

«Разве ты не веришь, что я останусь с тобой? Почему ты сомневаешься в моей верности? Можешь сомневаться в себе, но не во мне! Почему ты сомневаешься, что я твой товарищ и отец, что я поведу тебя по пути?» Здесь ставятся все вопросы воспитания.

Один мой друг, преподаватель, рассказал мне эпизод, глубоко меня поразивший. Школьная экскурсия, выезд в другой город, классическое объявление в духе «встречаемся в два тридцать ровно, не опаздывать». Перекличка – четырех девочек не хватает. Он говорит остальным: «Идите к автобусу, я их подожду», – и остается ждать под дождем посреди площади. Полчаса – они не идут. Он сердится, набирает номер одной из них: «Где вас черти носят?» – «Извините, мы скоро будем, мы потерялись, но скоро будем». Три пятнадцать. Три тридцать. Через час наконец объявляются. Он, уже в ярости, не говорит им ни слова и идет к автобусу. Они молча следуют за ним. Экскурсия продолжается, они заходят в музей – и он забывает об этом эпизоде. Вечером за ужином его взгляд случайно задерживается на их столике и пересекается со взглядом одной из них. Как только он смотрит на нее, она начинает плакать. Он, гордый, встает, подходит к ней и начинает свою проповедь. А она в слезах ему говорит: «Профессор, ведь я прекрасно знала, что поступила плохо, я на самом деле старалась приехать вовремя, но мы потерялись; мы знали, что нужно было выходить раньше, и всю дорогу бежали, поскольку знали, что неправы. Я плачу, потому что вы на меня больше не смотрите, вы меня еще не простили». Его удивил такой ответ, и он спросил, почему она так жалеет об этом. И знаете, что она ему ответила? «Потому что потом вы пошли в музей, а я нет; я пропустила экскурсию, потому что мне хотелось только, чтобы вы простили меня».

Вдумайтесь, разве не так происходит в жизни? Через прощение ты вновь обретаешь бытие; без прощения ты его теряешь. Одиночество, отсутствие прощения и милосердия – это не проблема добрых чувств. Прощение поддерживает твою связь со всем бытием, с тобой самим и с миром. Любовь – канва всех отношений. Если она есть, ты можешь находиться в отношении со всем миром, смотреть на него, твердо стоять на ногах. Если ее нет, все рушится. Первым рушится ощущение себя самого и бытия, которое ты теряешь. Ты все теряешь. Так почему бы тебе не начать доверять?

Как часто родителям хочется сказать эту фразу своим детям: «Ведь я с тобой, и ты не одинок».

 
Теперь уж вечер там, где, погребенный,
Почиет прах, мою кидавший тень,
Неаполю Брундузием врученный.
 

У меня нет тени, объясняет Вергилий, потому что нет и тела, ведь оно погребено в Неаполе, куда было перенесено из Бриндизи («Брундузия»).