Текст книги "Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех"

 
И если я не затмеваю день,
Дивись не больше, чем кругам небесным:
Луч, не затмясь, проходит сквозь их сень.
 

Поэтому не удивляйся тому, что я не отбрасываю тени, ведь мое тело необычно, это тело души из потустороннего мира, ожидающее воскресения. Не удивляйся этому, как не стал бы удивляться тому, что свет одного из небесных кругов (помните, Данте представляет Вселенную как китайскую игрушку из коробочек, вложенных одна в другую) не смешивается со светом других.

 
Но стуже, зною и скорбям телесным
Подвержены и наши существа
Могуществом, в путях своих безвестным.
[Божьей премудростью («могуществом») все устроено так, что это странное тело все же переживает муки – жару, холод и различные лишения, но как это происходит, человеческий разум вряд ли способен постигнуть и объяснить себе исчерпывающим образом.]
 
 
Поистине безумные слова —
Что постижима разумом стихия
Единого в трех лицах естества!
 
 
О род людской, с тебя довольно quia [того, что есть];
Будь все открыто для очей твоих,
То не должна бы и рождать Мария.
 

Известнейшие слова, часто, на мой взгляд, понимаемые превратно. Данте говорит: безумец тот, кто считает, что разумом может быть постигнута «стихия / Единого в трех лицах естества», то есть Тайна Троицы во всей полноте, Бог в трех Лицах. Люди, с вас достаточно quia, довольствуйтесь рассмотрением фактов, вещей так, как вы их видите.

Некоторые исследователи и преподаватели объясняют, что Данте здесь отрекается от разума, словно говорит: «Видите? Вера не соответствует разуму. Разум – одно, вера – другое, они противоположны». Но это совершенная бессмыслица, так как первая терцина прочитывается в отрыве от второй, а нужно читать их вместе, в совокупности. Их смысл таков: не надейтесь своим разумом дойти до постижения Тайны Бога, ибо если бы это было возможно, то Марии не пришлось бы рождать. Мария же родила именно для того, чтобы вы могли познать Тайну, к которой разум в одиночку не может и подступиться.

Нельзя говорить, что мы не в состоянии понять Истину, ведь разум создан, чтобы понимать. Но в одиночку, своими силами, разум доходит только до потребности понимания, останавливаясь на пороге. Он даже понимает, что природа Бога в том, чтобы превосходить разум, что если Сам Бог не войдет в поле, доступное человеку, то есть в историю, Он останется для разума непостижимым. Иисус родился, умер, воскрес именно для того, чтобы разум наконец обрел возможность открыть Тайну, Бесконечность в соответствующих ему терминах, то есть как абсолютно рациональное действие. Вера как рациональное и свободное действие – именно в этом цель Воплощения.

 
Ты видел жажду тщетную таких,
Которые бы жажду утолили,
Навеки мукой ставшую для них.
 

Поэтому вы видели в прошлом тщетную жажду (напрасное желание познать Тайну) у людей, которые были настолько гениальны, что точно достигли бы цели, если бы человеческий разум был к этому способен! Однако им так и не удалось получить то, чего они желали всю жизнь (и отсюда «мука», боль). «Мы жаждем и надежды лишены», – описал такое состояние Вергилий в лимбе. Как часто эти слова приходили мне на ум в мечетях…

 
«…Средь них Платон и Аристотель были
И многие». И взор потупил он
И смолк, и горечь губы затаили.
 

Только вдумайтесь: Аристотелю, Платону, этим ученым мужам древности, не было дано того, чем у нас обладает последний неуч. Непостижимо: у нас оно есть! Вот что такое христианство. Поэтому он, Вергилий, «взор потупил», и «горечь губы затаили»: ему хотелось плакать, потому что он находится там, где находится, и заключен там навеки.

 
Уже пред нами вырос горный склон,
Стеной такой обрывистой и строгой,
Что самый ловкий был бы устрашен.
[Мы подошли к подножию горы, откуда начинался подъем, который был бы не под силу даже атлету.]
 
 
Какой бы дикой ни идти дорогой
От Лериче к Турбии, худший путь
В сравненье был бы лестницей пологой.
 

Скалы, утесы, каких множество на Лигурийском побережье, – легкая лесенка в сравнении с этим описанием. И как только приходят Данте в голову подобные сравнения? Представьте, вы гуляете по побережью Лигурии и видите, как Данте карабкается на скалу…

 
«Как знать, не ниже ль круча где-нибудь, —
Сказал, остановившись, мой вожатый, —
Чтоб мог бескрылый на нее шагнуть?»
 

Здесь даже Вергилий говорит: «И что теперь? Как тут найти такую тропу, по которой мог бы пройти тот, кто не умеет летать?»

 
Пока он медлил, думою объятый,
Не отрывая взоров от земли,
А я оглядывал крутые скаты, —
 
 
Я увидал левей меня, вдали,
Чреду теней, к нам подвигавших ноги,
И словно тщетно, – так все тихо шли.
 

[Пока он думал, как пробраться дальше, и я тоже осматривался вокруг в поисках пути, мы заметили группу душ, которые приближались к нам так медленно, что казались неподвижными.]

 
«Взгляни, учитель, и рассей тревоги, —
Сказал я. – Вот кто нам подаст совет,
Когда ты сам не ведаешь дороги».
 
 
Взглянув, он молвил радостно в ответ:
«Пойдем туда, они идут так вяло.
Мой милый сын, вот путеводный свет».
[Пойдем навстречу им, ведь сами они еще не скоро подойдут. Не тревожься, мой милый сын.]
 
 
Толпа от нас настолько отстояла
И после нашей тысячи шагов,
Что бросить камень – только бы достало…
 

Здесь словно эхом звучит то самое In exitu Israel, которое мы слышали при входе Данте в чистилище. Это гимн, молитва народа. Народ – важное понятие. Во всех начальных песнях «Чистилища» говорится о народе. Забегая вперед, отмечу, что речь идет о народе отлученных. Это люди, чья гордость была столь непримирима и безмерна, что они восстали против единства, общения. Они лишились общения, оказались вне единства, вне народа Божия; по крайней мере c богословской точки зрения, это стало исходом их восстания. Истина объединяет, она никогда не ставит границ. Она едина, она коренится в сердце каждого – и поэтому объединяет. Кто любит Истину, порождает народ. Не массу, а народ. Поразительно, что песнь, где говорится об отлученных, Данте строит на идее народа, паствы, в самом положительном смысле слова – том, в каком использует его Христос, когда говорит о Себе как о добром пастыре: «Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих [овец], и Мои знают Меня» (Ин. 10: 14). (В других фрагментах сравнение со стадом несет негативное значение, например: «Так вы же люди, а не скот тупой»[165]; скот – очевидно, негативная характеристика. Однако здесь Данте имеет в виду именно стадо Христово, народ Божий.)

Отлученные – это люди, которые решили: «Мои доводы имеют большую ценность, нежели единство». Подобная самонадеянность лежит в основе любой ереси, любого разделения. Даже в греческом слове «дьявол» корень означает именно преграду, разделение. Но именно тех, кто подстрекал к разделению, Данте помещает в чистилище и показывает их причастниками нежного, полного любви, трогательного единства, в котором каждый существует, ибо является частью чего-либо, его «я» выражается как общение, как единство, как некое «мы».

 
Толпа от нас настолько отстояла
И после нашей тысячи шагов,
Что бросить камень – только бы достало,
 
 
Как вдруг они, всем множеством рядов
Теснясь к скале, свой ход остановили,
Как тот, кто шел и стал, дивясь без слов.
 

[После того как мы прошли тысячу шагов в их направлении, они все еще были на расстоянии брошенного камня, а когда они заметили нас, то, словно овцы, сбились в кучу и остановились.]

 
«Почивший в правде, – молвил им Вергилий, —
Сонм избранных, и мир да примет вас,
Который, верю, все вы заслужили,
 
 
Скажите, есть ли тут тропа для нас,
Чтоб мы могли подняться кручей склона;
Для умудренных ценен каждый час».
 

Прекрасное открытие! Вы, обретшие счастливый конец, «почившие в правде», пребываете в чистилище, потому что вы уже «сонм избранных», вы пойдете прямо в рай. Ради того мира, который ожидает вас, ради того блаженства, которым вы будете наслаждаться, умоляет их Вергилий, скажите нам, где гора не так крута, где тропинка, по которой мы можем подняться, ведь «для умудренных ценен каждый час». Комментарии не требуются.

 
Как выступают овцы из загона,
Одна, две, три, и головы и взгляд
Склоняя робко до земного лона,
 
 
И все гурьбой за первою спешат,
И стоит стать ей, – смирно, ряд за рядом,
Стоят, не зная, почему стоят;
 
 
Так шедшие перед блаженным стадом
К нам приближались с думой на челе,
С достойным видом и смиренным взглядом.
 

Вот образ паствы: Данте увидел, как двинулись первые из «блаженного стада» и как последовали им остальные. И какими положительными эпитетами описывает это поэт: «достойно», «смиренно», «робко»! Разве не звучит нежность в этих словах?!

Перейдем теперь к стиху 103-му:

 
«Кто б ни был ты, – сказал один при этом, —
Вглядись в меня, пока мы так идем!
Тебе знаком я по земным приметам?»
[ «Кто бы ты ни был, посмотри, не узнаешь
ли меня», – говорит один из них.]
 
 
И я свой взгляд остановил на нем;
Он русый был, красивый, взором светел,
Но бровь была рассечена рубцом.
 

Данте обратил к нему взгляд. Следующие слова – известнейшее описание Манфреда: «Он русый был, красивый, взором светел». Но лицо его рассечено ударом меча. Одно важное замечание, прежде чем идти дальше: люди, о которых говорится здесь, Манфред и далее Бонконте, вели во Флоренции войну, они враги. Если Данте относится к ним таким образом, значит, он уже впитал логику милосердия, лежащую в основании всей этой части. Эти люди непримиримые политические враги, но смотрите, с какой душой, с каким суждением, с каким прощением во взгляде он к ним обращается!

 
Я искренне неведеньем ответил.
«Смотри!» – сказал он, и смертельный след
Я против сердца у него заметил.
 
 
И он сказал с улыбкой: «Я Манфред,
Родимый внук Костанцы величавой;
Вернувшись в мир, прошу, снеси привет
 
 
Моей прекрасной дочери, чьей славой
Сицилия горда и Арагон,
И ей скажи не верить лжи лукавой.
 

«Мне жаль, я не узнаю тебя, – отвечает Данте, – не помню, чтобы мы когда-либо виделись». Тогда Манфред показывает ему рану – другую, смертельную – и с улыбкой говорит: «Я Манфред, внук императрицы. Когда вернешься на землю, сделай одолжение, расскажи правду хотя бы моей дочери – ведь там, вероятно, до сих пор думают неправильно». Обратите внимание, он говорит это, улыбаясь, – не обвиняет, не злословит («Смотри, что сделали со мной эти злодеи!»).

 
Когда я дважды насмерть был пронзен,
Себя я предал, с плачем сокрушенья,
Тому, Которым и злодей прощен.
 

Получив две смертельные раны, «себя я предал [я отдался, сдался, уступил], с плачем сокрушенья». Боль, истинная боль рождается лишь от любви, испытать ее можно лишь в виду того, кто находится перед нами. Мы возмущены (мы уже говорили об этом и опять возвращаемся к этой теме), мы разочарованы, когда смотрим на себя самих, когда смотрим в зрекало; но боль мы испытываем лишь из-за любви. Манфред предает себя милосердию Божию. Эти терцины я иногда перечитываю вечерами, потому что все мы носим на себе смертельные раны и всем нам необходимо, по сути, одно: предать себя «Тому, Которым и злодей прощен».

 
Мои ужасны были прегрешенья;
Но милость Божья рада всех обнять,
Кто обратится к ней, ища спасенья.
 
 
Умей страницу эту прочитать
Козенцский пастырь, Климентом избранный
На то, чтобы меня, как зверя, гнать, —
 
 
Мои останки были бы сохранны
У моста Беневенто, как в те дни,
Когда над ними холм воздвигся бранный.
 

Он совершил тяжкие грехи, но милость Божия обнимает и прощает все. Если бы епископ («пастырь») Козенцы видел эту сторону медали, это деяние Бога, то его тело окончило бы свое существование иначе. Действительно, умерших под отлучением погребали по особому обряду: ночью, без свечей и факелов, без каких-либо молитв, без благословения, за пределами освященной земли. Каждому должно было быть очевидно (в ту эпоху действия имели колоссальное символическое значение), что отлучение есть полное и окончательное изгнание из общения, из единства верных, которое не оканчивается даже смертью. Епископ Козенцы, следуя этому принципу, поступил правильно: чтобы подчеркнуть отлучение Манфреда, он похоронил его за пределами папского государства, вся территория которого считалась освященной землей.

 
Предвечная любовь не отвернется
И с тех, кто ими проклят, снимет гнет,
Пока хоть листик у надежды бьется.
 
 
И все ж, кто в распре с Церковью умрет,
Хотя в грехах успел бы повиниться,
Тот у подножья этой кручи ждет,
 
 
Доколе тридцать раз не завершится
Срок отщепенства, если этот срок
Молитвами благих не сократится.
 

Однако, отмечает Данте словами Манфреда, хотя обычно считалось (и считается), что отлучение, произведенное церковной властью, подразумевает невозможность спасения (то есть если человек умирает отлученным от Церкви, он не попадает в рай), милосердие Божие все равно больше. Церковное решение остается в силе, оно не отменяется. Более того, прежде чем начать восхождение по горе чистилища, отлученные должны выждать период, в тридцать раз превосходящий то время, которое они под отлучением прожили на земле. Именно поэтому они идут так медленно, им некуда спешить – впереди у них еще столько лет! Если только этот срок «молитвами благих не сократится» – не укоротится за счет чьих-нибудь молитв. Здесь сжато сформулирована идея, согласно которой святость одного спасает других, способствует спасению всех. Это идея заслуги: может быть, я тоже вправе мечтать о том, чтобы попасть в рай, но не своими заслугами, а заслугами Христа, Богородицы и всех святых, а еще моего папы, и моей мамы, и всех христиан, кто будет обо мне молиться. Вот что такое общение святых.

Если оставить в стороне срок ожидания, несмотря на то что эти действия сохраняют воспитательную цель, даже отлучение, даже папский декрет не в силах преградить путь Божественному милосердию. Любовь Божия оставляет последнее слово за собой. Перед лицом раскаяния и искренней любви Божественная милость «рада обнять» даже отлученного от нее.

 
Ты видишь сам, как ты бы мне помог,
Моей Костанце возвестив, какая
Моя судьба, какой на мне зарок…
 

Манфред заканчивает речь просьбой к Данте: «Скажи моей дочери (которая в силу обстоятельств моей смерти до сих пор думает, что я пребываю под церковным отлучением), что я в чистилище, я спасен».

Теперь перенесемся в песнь пятую, из которой прочтем лишь небольшой эпизод, где вновь звучит тема, затронутая в разговоре Данте с Манфредом: насколько милость Божия готова обнять любого, в ком возникает порыв искреннего раскаяния.

Данте разговаривает с Бонконте, графом Монтефельтрским. Он тоже погиб при сражении, в битве на Кампальдино, где и сам Данте принимал участие. И действительно, Данте спрашивает его: «Куда исчезло твое тело, которого мы так и не нашли?» – а Бонконте отвечает: «Оно упало у подножия Казентинской гряды», – и рассказывает, что с ним случилось дальше.

 
Я, ранен в горло, идя напрямик,
Пришел один, окровавляя поле.
 
 
Мой взор погас, и замер мой язык
На имени Марии; плоть земная
Осталась там, где я к земле поник.
 

Он пришел, пронзенный стрелой в горло, истекая кровью, которая изливалась на равнину. В глазах стоял туман, он не мог говорить. Но «поник», умер, призывая имя Марии. Вот история еще одного человека, который мог сделать в жизни все, что угодно (он тоже мог бы сказать о себе: «Мои ужасны были прегрешенья»), но умирает с именем Марии на устах.

 
Знай и поведай людям: ангел Рая
Унес меня, и ангел адских врат
Кричал: «Небесный! Жадность-то какая!..
 

Сейчас я расскажу тебе всю правду, передай ее другим, когда вернешься наверх: «Ангел Рая унес меня». Это тот самый миг свободы, о котором мы говорили. Всего один миг осознанности, раскаяния, сокрушения – и ангел, ухватив его за волосы, уносит к себе! Ангел ада, дьявол, вопит: «Всю жизнь я развращал этого человека, а теперь вы уводите его у меня из-под носа только за то, что он сказал имя Марии? За один-единственный миг раскаяния, за какую-то слезинку?»

 
Ты вечное себе присвоить рад
И, пользуясь слезинкой, поживиться;
Но прочего меня уж не лишат!»
 

Дьявол в ярости, ведь из-за одной «слезинки», из-за мига раскаяния, Небо у него из-под носа уводит душу («вечное», то есть вечную часть человека), и потому он вымещает злобу на том, что остается, на теле («прочем»), и уничтожает его. Но ярость дьявола ни к чему не приводит, ведь истинная схватка – за душу, за вечное спасение – им проиграна. Достаточно «одной слезинки», одного мгновения истинного раскаяния. Такова мера милосердия Божия. Конечно, затем эта душа попадет в чистилище, и ей еще понадобится много времени, чтобы очиститься, чтобы осознать, и осудить, и отбросить свое зло. Но тем временем исход схватки решен. Бог ожидает лишь мига Истины, момента самосознания, укола боли, причиненной человеку его же злом, – и Он уже готов обнять раскаявшегося грешника.

Песнь XVI
«Вам дан же свет, чтоб воля различала добро и зло»

Вспомним еще раз Бонконте, который в час смерти призывает имя Марии, и этим спасен. Его предсмертный миг – впечатляющий образ милосердия. Но это напоминание о мгновении, которое всем нам предстоит пережить. Надеюсь, нам посчастливится пережить его осознанно. Знаете, наши предки молились о том, чтобы избежать внезапной кончины (есть даже святые – святая Бригитта, святая Барбара, которые считаются покровителями, охраняющими от внезапной смерти). Мы обычно молимся, чтобы получилось наоборот: не заставляй меня мучаться, лучше порази одним ударом, чтобы я даже не заметил, как… А наши отцы молились о том, чтобы умереть в благодати Божией. Так или иначе, этот миг настанет.

И я всегда задумываюсь об этом мгновении: каким оно будет? И всякий раз мне приходит на ум благоразумный разбойник, которого я считаю своим покровителем, поскольку он стал святым по милости Божией; Иисус в один миг испепеляет все его прошлое,

На простую просьбу: «Помяни меня, когда придешь в Царствие Твое» (ведь он в одно мгновение понял, что рожден для Него) – отвечает: «Сегодня же будешь со Мной в раю».

Меня радует мысль, что, когда Иисус открывает рай, первым в нем оказывается разбойник. Вы даже вообразить не можете, как радует. Я представляю себе Небесного Отца, Который говорит: «Ну и кого это Ты с Собой привел? Я же Тебя посылал насобирать Мне святых старцев, а Ты возвращаешься с этим животным?» – «Что ж, – думаю, ответил Ему Иисус, – Ты мне Сам сказал спасти всех, и Я выполнил Твое поручение, и неплохо выполнил. Ты Сам сказал, ведь Ты – Само Милосердие», – и открыл врата рая вместе с благоразумным разбойником. Какое утешение для всех!

Я решил показать вам одно изображение, где словно запечатлен миг, который древние называли агонией, от agone – битва. Последняя битва. Вся наша жизнь – битва, война. Данте в песни второй «Ада» говорит: «[я] Приготовлялся выдержать войну / И с тягостным путем, и с состраданьем», словом «война» он определяет и собственный жизненный путь, и все развитие «Божественной комедии». Наши предки называли агонией, последней битвой тот момент, когда все решается. Вся жизнь – битва, но у нее есть последнее, решающее мгновение. Мне захотелось показать вам снимок из собора Святого Семейства в Барселоне, где отражена проблема прощения и история благоразумного разбойника, того самого Бонконте, который умирает с именем Марии на устах и этим спасает свою шкуру. Эту фотографию я сделал в капелле святого Розария портала Рождества в храме Святого Семейства Гауди. Я неоднократно видел этот барельеф, но только в определенный момент заметил на нем надпись: это последние слова молитвы Ave Maria – «In hora mortis nostrae. Amen» (лат. «В час смерти нашей. Аминь»).

Итак, скульптура изображает умирающего старика (мы знаем, что Гауди каждую неделю ходил в больницу к умирающим), а у его ног – самого Гауди; он словно выступает из ниши и стремится выйти наружу, тянется, чтобы увидеть Богородицу, которая иначе была бы недоступна его взору. Старик умирает, и Богородица держит его за руку; одной рукой Она держит Младенца Иисуса, а другой – руку умирающего. Но Богородица смотрит на Младенца Иисуса, а Иисус смотрит на умирающего. С какой мудрой целью Церковь советует читать молитву Розария? С какой целью и Гауди советует читать Розарий, если посвящает этой молитве целую капеллу? Зачем? Затем, что если в час смерти Богородица будет рядом (как Она была рядом с Бонконте, который просто произнес «Мария» и умер), то дело сделано. Сделано, потому что Богородица, Которая «не только тем, кто просит, подает, <…> / Но просьбы исполняет наперед»[166], может смотреть лишь на Младенца Иисуса. Она видит в каждом из нас сердце, которое Бог дал нам. Она видит Младенца, Который живет в каждом из нас, Младенца в глубинном смысле, в евангельском смысле слова. Она не видит грехов, которые накопились после, Она видит только Младенца Иисуса. Она видит Младенца Иисуса, Который живет в каждом из нас.

На заупокойной службе, совершаемой на кладбище, когда непосредственно перед погребением тело умершего получает последнее благословение, священник произносит такую молитву: «Помни, Господи, что его сердце всегда желало познать Тебя». Иными словами: «Боже, посмотри на него так же, как посмотрел, когда сотворил его». Мне кажется, в этой скульптуре выражена та же идея, которую мы хотим почерпнуть из «Чистилища», – идея бытия как милосердия, как безусловного дара.

Песнь, к чтению которой мы приступаем, посвящена сердцу, данному нам Богом при Творении. Это сердце – чистое желание Его Самого, стремление, любовь, желание звезд, бесконечности, Бога. Мы уже близки к сердцевине и самого «Чистилища», то есть песни семнадцатой. Здесь же, в песни шестнадцатой, Данте встречается с душами гневными: озлобленными, импульсивными, теми, кто, вместо того чтобы рассуждать разумно, отвечает раздражением. Такими правит гнев, а не рассудок. Инстинкт, а не ум. Не случайно песнь открывается характерным описанием, которым Данте словно говорит: «Жизнь в злобе, раздражении – это не жизнь, это очень похоже на ад, мрак ада».

 
Во мраке Ада и в ночи, лишенной
Своих планет и слоем облаков
Под небом скудным плотно затемненной,
 
 
Мне взоров не давил такой покров,
Как этот дым, который все сгущался,
Причем и ворс нещадно был суров.
 
 
Глаз, не стерпев, невольно закрывался;
И спутник мой придвинулся слегка,
Чтоб я рукой его плеча касался.
 

[Мрак ада и ночь, лишенная всякого света («лишенная своих планет»: напомню, в средневековой терминологии и звезды, и луна, и солнце называются планетами), под скудным небом (скудным, ибо лишенным света и затянутым самыми плотными и серыми облаками, какие только можно себе представить) не так плотно застилали мне глаза, как дым, накрывший нас, когда мы вошли. Этот дым был настолько плотным и едким, что его можно сравнить только с дымом ада. Плюс ко всему он еще и нестерпимо жег глаза («Глаз, не стерпев, невольно закрывался»), словно кто-то тер их чем-то шершавым («ворс нещадно был суров»). Поэтому «спутник мой», проводник, Вергилий, «придвинулся слегка». Проводник – человек знающий и надежный. Он знает, куда ведет, и я могу ему доверять (это два необходимых условия, чтобы идти за кем-либо). «Спутник мой» приблизился и подставил мне свое плечо.]

 
И как слепец, держась за вожака,
Идет, боясь отстать и опасаясь
Ушиба иль смертельного толчка…
 

Данте сравнивает себя со слепым, которому приходится следовать за тем, кто ведет его, чтобы не потеряться, чтобы не столкнуться с чем-то опасным или даже смертоносным. Жить как слепец, не различая добра и зла, лжи и истины, радости и боли, все равно что жить, как умерший – «так горько, что смерть едва ль не слаще». Такая жизнь порождает страх. Страх – детище мрака, слепоты. Страх рождается от неизвестности.

 
Так, мглой густой и горькой пробираясь,
Я шел и новых не встречал помех,
А вождь твердил: «Держись, не отрываясь!»
[Я следовал за ним и слушал его слова:
«Держись, не отрываясь!» Будь бдителен,
не отдаляйся от меня, доверься мне, иди за мной, чтобы не остаться в одиночестве.]
 
 
И голоса я слышал, и во всех
Была мольба о мире и прощенье
Пред Агнцем Божьим, снявшим с мира грех.
[В этом мраке, в полнейшем дыму, я начал различать голоса, каждый из которых молился, просил мира и милосердия у Агнца Божия, берущего на себя грехи мира, – «пред Агнцем Божьим, снявшим с мира грех».
(Агнец, помимо всего прочего, – животное, символизирующее кротость, противоположность гнева.)]
 
 
Там «Agnus Dei» пелось во вступленье;
И речи соблюдались, и напев
Одни и те же, в полном единенье.
[В качестве вступления каждый из них читал молитву «Агнец Божий»; они произносили слова одновременно и одинаково, «в полном единенье».]
 

Если грех, от которого они очищаются, – это гнев, то путь к очищению – кротость. Если раньше они жили во вражде, то теперь живут в согласии. Слово «согласие» в латинском языке является родственным слову «сердце». Их сердца едины, они одно сердце, одна душа, сказали бы мы. Они на самом деле едины, ибо признают друг в друге единый корень, единое сердце, единое желание.

 
«Учитель, это духи?» – осмелев,
Спросил я…
 

Данте ничего не видит, этот вопрос звучит в темноте.

 
Он в ответ: «Мы рядом с ними.
Здесь, расторгая, сбрасывают гнев».
[ «Они сбрасывают с себя гнев, освобождаются от его рабства, „расторгая’’ (то есть разрывая, распутывая узы)».]
 

Гнев ослепляет. Когда мы говорим о человеке, который вне себя от гнева, мы употребляем выражение: «Гнев застил ему глаза». Образ дыма действительно передает ситуацию, в которой находится человек, ведомый гневом, инстинктом. Разум оставляет его, и он уже ничего не видит. «Помутиться разумом» – еще одно выражение из этой серии. Когда человек теряет ясность разума, он теряет реальность. Он теряет связь со всем сущим; он неспособен познавать и любить.

 
«А кто же ты, идущий в нашем дыме
И вопрошающий про нас, как те,
Кто мерит год календами земными?»
 

[ «Кто ты, идущий через дым (имеющий, в отличие от нас, настоящее тело) и говорящий о нас так, словно все еще меришь время «календами» (от лат. kalendae – дни, с которых начинается месяц; отсюда «календарь»)? Ты, кажущийся живым, имеющий тело и измеряющий время так, как если бы ты еще жил на земле, где время измеряется в месяцах».]

 
Так чей-то голос молвил в темноте.
«Ответь, – сказал учитель, – и при этом
Дознайся, здесь ли выход к высоте».
[Вергилий сказал мне: «Ответь на поставленный вопрос и воспользуйся случаем, чтобы узнать, в верном ли направлении мы идем».]
 
 
И я: «О ты, что, осиянный светом,
Взойдешь к Творцу, ты будешь удивлен,
Когда пройдешь со мной, моим ответом».
 

«О творенье!» (ит. creatura. В оригинале Данте обращается к духу именно таким образом, в то время как здесь обращение «О ты». – Прим. перев). Почему используется слово «творенье»? От чего должен очиститься человек в чистилище? От гордыни, самонадеянности; от мысли, что он сам творит свою жизнь, от отказа принять свою тварную природу. Поэтому души, которых встречает Данте, определяются как «творенья». И далее: «[ты] осиянный светом, / Взойдешь к Творцу». Ты тварен. Тварность – определение человека, с которым мы постоянно встречаемся в «Чистилище». Ты – связь с Тем, Кто сотворил тебя. Цель чистилища, а значит, цель жизни – вернуться к той красоте, к той чистоте (к тому самому «чист и достоин»), какую Бог дал тебе изначально: «Если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18: 3). Иными словами, если вы не признаете – с готовностью, без лишних слов, что принадлежите Творцу, у вас не будет счастья, не будет блага в жизни. Поэтому, «о творенье», если ты пройдешь со мной, то услышишь нечто удивительное.

 
«Пройду, насколько я идти волён;
И если дым преградой стал меж нами,
Нам связью будет слух», – ответил он.
[Я пройду с тобой и выполню твои просьбы, покуда мне это будет дозволено. И если дым не позволяет нам видеть друг друга, то слух заменит зрение.]
 
 
Я начал так: «Повитый пеленами,
Срываемыми смертью, вверх иду,
Подземными измучен глубинами…
[Я поднимаюсь по чистилищу «повитый пеленами», то есть облеченный, одетый в тело, которое истлеет после смерти. Я уже прошел через муки «глубин» – то есть ада.]
 
 
…И раз угодно Божьему суду,
Чтоб я увидел горние палаты,
Чему давно примера не найду,
 
 
Скажи мне, кем ты был до дня расплаты
И верно ли ведет стезя моя,
И твой язык да будет наш вожатый».
 

[Если даже Бог принял меня и пожелал, чтобы я увидел рай («раз угодно Божьему суду, / Чтоб я увидел горние палаты») столь необычным образом, прошу, поведай мне, кем ты был до смерти, и подскажи, в верном ли направлении мы идем; мы последуем твоим словам.]

 
«Я был ломбардец, Марко звался я;
Изведал свет и к доблести стремился,
Куда стрела не метит уж ничья…
 

О ломбардце Марко (во времена Данте флорентийцы называли Ломбардией весьма обширную часть Северной Италии) мы не знаем практически ничего. Данте лишь говорит, что этот человек «изведал свет». Изведал свет, узнал мир, понял, как устроен мир. «И к доблести стремился (к какой доблести? Исследователи поясняют: тот, кто считает себя человеком света, то есть живущий при дворе, покровительствуемый властью, дорожит определенными ценностями, связанными с социальной ролью, с социальной средой: для человека придворного такой ценностью была доблесть, благородство души), / Куда стрела не метит уж ничья» [я стремился к тому, к чему тогда стремились все; теперь же каждый опустил свой лук, той цели уже нет, от тех ценностей все отказались]. Потом он отвечает на вопрос Данте: «Да, ты идешь правильно».

 
…А с правильной дороги ты не сбился».
Так он сказал, добавив: «Я прошу,
Чтоб обо мне, взойдя, ты помолился».
[Прошу тебя помолиться обо мне, когда придешь.]
 

Вновь звучит тема заступнической молитвы, которая каким-то образом сокращает путь чистилища. Мы подходим вплотную к теме индульгенции, которую, наверное, стоит прояснить, потому что, возможно, большинство из вас представляет ее так же, как мне рассказывали о ней в школе при изучении лютеранской реформы: нечестное и некрасивое деяние, измышление очередного Папы с целью повысасывать деньги из бедных христиан и наполнить казну Ватикана. Однако это не так. У истоков индульгенции стоят христианские понятия заслуги и общения святых. Катехизис учит, что мы спасены заслугами Христа[167]. Своей жертвой Иисус, если можно так выразиться, оплатил за нас долг перед нашим хозяином – дьяволом (слово «искупление» в латинском языке означает как раз выплату определенной суммы для освобождения раба) и освободил нас от этого рабства. Однако мы становимся причастными заслугам Христа, искупившего нас, не пассивно (не нужно думать, что Иисус тащит нас наверх, а мы просто позволяем себя тащить); эта же динамика вовлекает и нас. Поэтому все, кто причастен жизни Иисуса, – все христиане – включены в этот процесс. Заслуги одного ведут к спасению всех. Отсюда и рождается христианская ценность жертвы: ты можешь быть больным, прикованным к постели, не способным ничего сделать для спасения мира, но, когда ты приносишь в жертву Богу свою боль, страдание, в силу общения святых – в силу той таинственной, но реальной связи, которая объединяет всех христиан, образующих «тело Христово», по словам апостола Павла (Еф. 4: 12; Кол. 1: 24), твоя жертва помогает спасению кого-нибудь другого, кто может жить, например, в Китае или Африке. Этот принцип действен не только для живых, он связывает живых и мертвых; вот почему заслуги живого могут способствовать спасению (в данном случае – сокращению времени покаяния) души в чистилище[168].