Текст книги "Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех"

Но это еще не все. Количество стихов в этих песнях тоже значимо. Каждая из обрамляющих «семерку» песней содержит 151 стих, 1+5+1 дает 7; промежуточные – 145: 1+4+5 дает 10, а 10 – это число спасения, встречи с Богом, так как 3 – это число Бога, Троицы, а 7 – число человека. Таким образом, 10 – это человек (7), который встречает Бога (3). Что это означает? Люди (7), какой силой вы можете спастись? Силой Божественной любви. Об этом говорится в песни семнадцатой, и это выражено даже в количественном аспекте структуры. Но и это еще не все. При помощи компьютера тот же Чарльз Синглтон обнаружил еще одну связь. Он увидел, что, отступив от песни семнадцатой на 25 терцин вправо и влево (обратите внимание, опять-таки 2+5 дает 7, Данте словно опять подчеркивает: я говорю о вас, о человеке, о жизни на этой земле), мы обнаружим такие терцины:

 
Будь это так, то в вас бы не была
Свободной воля, правды бы не стало
В награде за добро, в отмщенье зла[150].
 
 
…Вот то, что Беатриче называет
Свободной волей; если б речь зашла
О том у вас, пойми, как подобает»[151].
 

Копаясь в числах, как умеет только компьютер, мы обнаруживаем, что справа и слева от песни семнадцатой «Чистилища», центром которой является любовь как природа Творения, находится свобода. Данте словно обращается к нам уже на повышенных тонах: «Если вы не поймете этого сейчас, то не поймете никогда!» О чем я говорю? О тайне, о тайне милосердия и прощения. Но эта тайна не утвердится без свободы. Она целиком и полностью поручена, вверена нашей свободе. Если мы заперли дверь, Бог не может просто взять и снести ее.

И здесь я должен назвать последнее слово – терпение. Бог нуждается в нашей свободе, а время – это пространство, которое необходимо Богу, чтобы эту свободу уважать. Он словно стоит за дверью, ожидает, Он не может вломиться в дом. Он ожидает, когда появится хоть узкая щель, – и тогда Он войдет. Но сначала нужно, чтобы эта щель приоткрылась. Поэтому «Чистилище» – история о терпении Бога. Это время, когда Бог ожидает действия нашей свободы. Свободы, выраженной в труде, как сказали мы в самом начале, и свободы, выраженной в жертве; свободы чувствовать, что со временем рождается новая личность: день за днем, постепенно, падая, и поднимаясь, и падая вновь, но непреклонно, через терпение и время рождается новая личность. И, когда приходит пора, она сама пускается в полет, чтобы охватить всю необъятность, ради которой создана; но для этого требуется труд.

Читая Данте, начинаешь понимать, что время жизни и время истории – это пространство терпения Бога. Он не может действовать силой, Он ждет, ждет искони, даже если ты этого не замечаешь. Помните, как в «Мигеле Маньяре»? «Я давно наблюдаю за тобой, но я не мог тебе ничего сказать прежде твоей исповеди, прежде того, как в тебе самом родится этот вопль; но теперь, когда ты приоткрыл дверь, я войду и скажу тебе: „Мигель, Мигель! Оставь стенания, прошлое прошло, иди с миром!“»[152].

Песнь I
«Он восхотел свободы столь бесценной»

Прежде чем приступить к чтению, я хотел бы кратко напомнить о словах, с помощью которых мы в прошлом разговоре обозначили тематику «Чистилища».

Желание. Жизнь как захватывающий путь становится возможной через познание человеком себя и своего желания – того крика, который каждый из нас носит в себе, потребности в том, чтобы жизнь была исполнена смысла, добра и красоты.

Милосердие. Суть Бога, природа бытия есть отношение, объятие – устремленность к другому. Сам Бог пребывает в непрестанном объятии с Самим Собой и простирает Свои объятия каждому, как мы увидим это, в частности, в песни третьей.

И третье слово, которое мне больше всего хочется выделить в связи с тем, о чем мы должны говорить, – это терпение, новое понимание времени, представление о преходящем времени как о пространстве милосердия, об ожидании Богом действия нашей свободы.

Наша свобода призвана признавать то, что не представляет собой некое «плохое» место, через которое нужно пройти, чтобы попасть в «хорошее» место – это жизнь вместе со всем тем злом, что в ней содержится. Однако человек проживает зло чистилища (в отличие от зла ада) в перспективе добра, которое уже предугадывается, предвкушается им. Это важнейший поворот. Если, не поняв его, вы приступите к чтению «Чистилища», то вернетесь назад, к аду. В чистилище зло и грех словно представлены в новом свете, иначе, не так, как раньше; вся первая песнь полна света. Это подступ к свету. Грехи, зло, противоречия, немощь – все остается, но Данте словно смотрит на них (и нас призывает смотреть) с мужеством человека, чье первое побуждение разума и сердца – познание бесконечного блага. Усталость, немощь и зло обрамлены светом и музыкой. Действительно, путь в чистилище указывают свет и музыка. Представьте, что жизнь вдруг становится таким вхождением в мир; человек вносит с собой все свое зло, но он уже окружен последней (не в хронологическом смысле; последней – значит «той, за которой останется последнее слово», решающей, основополагающей) положительностью.

В Сьерра-Леоне у меня есть друг, отец Бертон. Там долгие годы шла ужасная гражданская война, а детей восьмидевяти лет отправляли поджигать деревни и истреблять местных жителей. Сейчас он занимается этими детьми и говорит: «Здесь нужно лишь одно. Конечно, крайне необходимы мосты, дороги, больницы, но вся наша деятельность должна подчиняться одной главной цели. Прежде всего остального эти люди нуждаются в прощении. Они видели столько зла, столько его сотворили и так от него настрадались, что жажда мести просто висит в воздухе. Ненависть настолько ощутима, что в тот день, когда она вырвется наружу, начнется настоящий ад. Эти люди нуждаются в том, чтобы обрести прощение». Там, в атмосфере полного разрушения, мы с ним прочли стихотворение Джованни Пасколи «Двое сирот», и в свете того, о чем пойдет речь, оно настолько показательно, что я его процитирую.

Стихотворение начинается с обращения к брату и заканчивается глаголом «простить». Уже это говорит о многом, ибо начало и финал у поэтов всегда не случайны. Только прощение может объединить нас, только полученное – а значит, дарованное – прощение способно пробудить братские чувства. Речь идет о двух мальчиках, братьях, которые в ночной темноте никак не могут уснуть и потому говорят друг с другом (подстрочный перевод наш. – Прим. перев.).

 
«Братец, я помешаю тебе, если буду говорить?» —
«Говори. Я не могу заснуть». —
«Я слышу будто хруст…» —
«Может быть, это червь…»
 
 
«Братец, ты слышал сейчас жалобный зов, долгий,
в ночи?» —
«Может быть, это пес…» —
«Там кто-то у дверей…» —
«Может быть, ветер…»
 
 
«Я слышу два голоса, звучащие тихо-тихо…» —
«Может быть, это начинается дождь…» —
«Слышишь эти удары?» —
«Это колокола».
 
 
«Звонят по умершему? Звонят об опасности?» —
«Может быть…» —
«Мне страшно». —
«Мне тоже». —
 
 
«Кажется, гром: Что нам делать?» —
«Не знаю, братец;
 
 
Прижмись ко мне; будем молчать и станем добрее».
 

Ни одного глагола зрения; ничего не видно. Во мраке, в отсутствие света все воспринимается как враждебное, и господствующим чувством становится страх; неизвестность может породить только страх и ощущение смерти. «Звонят по умершему? Звонят об опасности? <…> Мне страшно».

 
«Я продолжу, если ты не против.
Помнишь, как через скважину проникал свет?» —
«Теперь он погас».
 

Что за свет может проникать во мрак комнаты через замочную скважину? Можно ли представить более тусклое, слабое освещение? Но и его достаточно, чтобы изменилась вся жизнь, ведь если есть свет, сколь угодно тусклый, если есть шепот, сколь угодно тихий, то жизнь меняется. Вот различие между адом и чистилищем.

 
«И в те времена было страшно;
Но не так [конечно, было трудно;
но не это определяло жизнь]». —
«Сейчас ничто не поддержит нас,
Мы одни в ночной темноте».
 

Слышите отголоски Данте? «Я очутился в сумрачном лесу». И они, конечно, не случайны, ибо Пасколи был одним из исследователей Данте. Представьте себе, у него было три письменных стола: за одним он изучал латинский язык, за другим – итальянский, а за третьим – Данте.

 
«Она [мама] была там, за дверью;
Порой доносились звуки ее быстрой речи». —
«Теперь мама мертва». —
 
 
«Ты помнишь? Тогда мы между собой
Жили не очень мирно…» —
«Теперь мы добрее…»
 
 
«Теперь, когда никто не жалеет
Нас…» —
«И нет никого, кто бы нас простил».
 

Думаю, здесь выражен всеобъемлющий вопрос: есть ли тот, кто прощает нас? Если есть тот, кто нас прощает, то жизнь меняется. В существовании этих сирот присутствовал кто-то, кто нес им добро. Конечно, были и страхи, и ссоры, однако не господствовал страх. «Чистилище» представляет собой не что иное, как рассказ о жизни через призму света, через опыт гигантского прощения, через «радостные» объятия «милости Божией»[153], Чья сила побеждает зло, немощь, неуверенность и страх. Вот почему песнь первая начинается с такого сильного, величественного вступления:

 
Для лучших вод подъемля парус ныне,
Мой гений вновь стремит свою ладью,
Блуждавшую в столь яростной пучине,
 

Спокойные ясные воды, ладья, образ морского странствия – возможно, это отсылка к Одиссею (к которому мы еще вернемся). Что впечатляет более всего, когда читаешь эти стихи? Что ада больше нет. Конечно, в каком-то смысле ад всегда остается в жизни, ибо всегда остается свобода, а свобода – такая серьезная штука, которая способна в любой момент обратить все вспять и сказать «нет». Однако христианство таково, как описывает его Данте. Когда происходит встреча, ты видишь свет – и можешь назвать дату события, определить его в терминах hic et nunс – здесь и теперь, во времени и пространстве. Этот свет так явственно наполняет жизнь прощением, что становится возможным вставать по утрам, не ощущая, как прежде, гнета собственной немощи или склонности к падению, предательству. Конечно, немощь и предательство остаются, но теперь ты в первую очередь смотришь на другое, ощущаешь иные черты в себе; первое, что ты чувствуешь, – причастность к необычайному величию. Ты остаешься тем, что есть, по многим параметрам ты остаешься животным… Помните Элиота? «Низкие, как всегда, плотские, своекорыстные, как всегда»[154]. Но меняется воздух, меняется почва! Утром, просыпаясь и открывая глаза, ты можешь принимать обретенное прощение за отправную точку. Теперь ты можешь просыпаться и говорить себе: «Для лучших вод подъемля парус ныне», сегодня утром «мой гений вновь стремит свою ладью». При этом «яростная пучина», в которой ты «блуждал» прежде, остается позади. Ад, то есть отсутствие Бога, остается позади, ведь теперь Бог присутствует. «И я второе царство воспою»: сегодняшний день станет песнью иному образу жизни, «где души обретают очищенье», где человек действительно становится самим собой, где он призван быть самим собой и жить на высоте своего желания. «И к вечному восходят бытию»: со временем, в терпении, прислушиваясь к мерному шагу истории, ты становишься все ближе к небесам, с которыми тебя связала судьба. Проживая каждый день таким образом, человек очищается, и состояние связи с конечной точкой пути становится для него все более привычным.

 
Пусть мертвое воскреснет песнопенье,
Святые Музы, – я взываю к вам;
Пусть Каллиопа, мне в сопровожденье,
 
 
Поднявшись вновь, ударит по струнам.
 

Здесь мертвое слово может наконец воскреснуть. Что есть смерть? Что есть «беспощадный срам», о котором говорит Данте в следующих стихах? Неверие в возможность быть прощенным. Как у Пасколи: «Никто не жалеет нас, и нет никого, кто бы нас простил». Здесь, в самом начале «Чистилища», появляется глагол, побеждающий смерть: «Пусть мертвое воскреснет песнопенье». Воскресение возможно. В первую очередь – воскресение слова: то слово, что в аду было для грешника осуждением, сковывало его, распинало навеки, ибо было неспособно пронзить внешнюю оболочку и достичь сути, слово как окончательный, вечный приговор, здесь восстанавливает свое значение. Слово, которое воскресает, – это слово, наделяющее верным именем все сущее, это слово Адама и Евы (на что Данте укажет в следующих стихах), которые дают имена вещам, то есть начинают познавать их. Итак, слово наконец вновь обретает способность указывать на смысл вещей, обозначать их суть, истину.

Стоит сказать о значении слова в современной литературе. Теперь авторы одержимы поиском нужного слова, ибо человек, не знающий прощения, уже не воспринимает имеющиеся в языке слова как обладающие былой выразительной силой. В сегодняшнем мире слово перестает быть средством общения, теряет способность передавать мысль. Сколько писателей, умирая, говорили: «Уничтожьте все, что я написал. Если я не сумел ничего объяснить самому себе, какова же вероятность того, что сказанное мной будет понято другими?» (К счастью, наследники никогда не выполняли таких наказов.) Сегодня слово становится не столько средством объединения, сколько поводом для разобщения; можно сказать, что истинного общения между нами не может быть, поскольку отсутствует изначально признанное единство («брат», «прощение»). Мы можем считать друг друга братьями, если между нами есть прощение. Как можно общаться без прощения, без Истины? О чем нам говорить? Во что превращаются слова? Они становятся источником недопонимания и недоразумений – об этом говорит прекрасная и загадочная притча о Вавилонской башне, рассказывающая о человеческой гордости, приведшей к невозможности общаться.

Люди поддались непомерной гордыне, соблазну построить лестницу до небес, и перестали понимать друг друга. А потом «Слово стало плотью». Слово, обладающее возрождающей силой (как воплощение и Воскресение Иисуса), вновь обретает способность служить речи. Победа над Вавилонским столпотворением и возможность восстановить силу слова – вот что случилось в день Пятидесятницы. Один говорит – и все понимают: «Парфяне, и Мидяне, и Еламиты, и жители Месопотамии, Иудеи и Каппадокии» (Деян. 2: 9). Мы слышим, что все они говорят на нашем языке, их язык нам понятен, – и это происходит здесь, на Земле, а не в потустороннем мире. Вот что содержат в себе слова «Пусть мертвое воскреснет песнопенье, / Святые Музы, – я взываю к вам»: они внезапно открывают перед нами новый мир, новый язык.

Данте продолжает:

 
Отрадный цвет восточного сапфира,
Накопленный в воздушной вышине,
Прозрачной вплоть до первой тверди мира
 
 
Опять мне очи упоил вполне,
Чуть я расстался с темью без рассвета,
Глаза и грудь отяготившей мне.
 

Что видит Данте в первую очередь, выходя из ада? Свет, небо. Вновь увидеть небо означает, что человек поднимает голову. «Призванный к горнему» (см.: Ос. 11: 7), он наконец обращает взор ввысь и понимает, что существует «великое море бытия» (как он скажет позже[155]). Море добра, море красоты – красоты сущего, всего, что есть. Данте смотрит на все с волнением, с полнотой переживания, которые уже не оставят его. Открывается чистилище, – и первое, что он видит, не грязь и сажа, скопившиеся на нем. Уже позже он заметит их и скажет, что ему нужно омыться, очиститься. Но видите, какой может быть жизнь?! Человек обращает взор ввысь и обнаруживает, что существует! Он открывает для себя реальность как данность, удивительную данность. И тогда Данте всеми возможными поэтическими средствами описывает сияющую лазурь – прелюдию восхода солнца, чистую и прозрачную, как утренний весенний воздух, простирающуюся до самого горизонта. «Опять мне очи упоил вполне»: вот новый взгляд, новая реальность, увиденная будто впервые. «Се, творю все новое» (Откр. 21: 5); «Вот, я делаю новое: ныне же оно явится; неужели вы и этого не хотите знать?» (Ис. 43: 19).

Как только Данте покинул глаза и грудь отяготивший мертвый воздух, где все заставляло страдать и плакать, он увидел «отрадный цвет восточного сапфира». Небо, бесконечность, бытие. Он словно обретает первый взгляд Адама, чистоту начала мира, которая может повториться!

Когда я преподавал религию и объяснял Книгу Бытия, я всегда спрашивал: «Что вы заметили?» И все отвечали, что постоянно повторяется одно и то же: «И увидел Бог, что это хорошо». Тогда я предлагал: «Представьте, что вы проснулись утром и первым делом ощутили, что жизнь хороша. И не просто ощутили – увидели, ведь Бог-то увидел! Увидели, что жизнь хороша. Потом вы идете чистить зубы и видите себя в зеркале, и опять можете повторить то, что Книга Бытия говорит о Боге, создавшем человека: „И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма“. Представьте себе, что, проснувшись утром, вы говорите: „Жизнь хороша“. И даже перед зеркалом, видя себя: „И это тоже хорошо“». После жизнь идет своим чередом, но начало должно быть именно таким. Любое начало, идет ли речь об уроках или о дружбе.

 
Маяк любви, прекрасная планета
Зажгла восток улыбкою лучей,
И ближних Рыб затмила ясность эта.
 

Что можно увидеть на этом огромном, чистейшем, величественном небе? Любовь. «Маяк любви, прекрасная планета» – это Венера, утренняя звезда. С раннего утра она уверяет нас, что бытие – это отношение, бесконечная доброта, любовь. Если бы по утрам мы вставали с таким ощущением бытия, то каждый из нас мог бы сказать о мире: «Опять мне очи упоил вполне». Каждое утро начинается другая жизнь.

 
Я вправо, к остью, поднял взгляд очей,
И он пленился четырьмя звездами,
Чей отсвет первых озарял людей.
 

Гора чистилища находится в полушарии, противоположном нашему, и потому Данте видит звезды, «чей отсвет первых озарял людей», видит свет земного рая, который расположен на вершине горы чистилища; этих звезд не видел никто, кроме Адама и Евы (отсылка к человечеству до первородного греха).

 
Казалось, твердь ликует их огнями;
О северная сирая страна,
Где их сверканье не горит над нами!
 

«Казалось, твердь ликует их огнями». Что находится на небе? Четыре звезды, олицетворяющие благоразумие, справедливость, мужество и умеренность – четыре основные добродетели, необходимые на пути к Истине (мы еще не раз встретимся с ними, когда будем читать «Рай»), то есть к глубине себя самих. Это добродетели, благодаря которым человек сможет стать «чист и достоин посетить светила».

 
Покинув оком эти пламена,
Я обратился к остью полуночи,
Где Колесница не была видна;
 
 
И некий старец мне предстал пред очи,
Исполненный почтенности такой,
Какой для сына полон облик отчий.
 

[Переведя взгляд на другую сторону горизонта, за которым уже скрылась повозка Большой Медведицы, я заметил возле себя одинокого старца, один вид которого вызывал глубокое почтение, сравнимое разве что с почтением сына к отцу.]

 
Цвет бороды был исчерна-седой,
И ей волна волос уподоблялась,
Ложась на грудь раздвоенной грядой.
 

Очевидна отсылка к другому старцу, которого Данте встретил у входа в ад: там «бес Харон сзывает стаю грешных, вращая взор, как уголья в золе». Здесь все иначе, образ старца предстает в совершенно ином свете. Если Харон был жесток и излучал адский свет, «вращая взор, как уголья в золе», то здесь старец полон достоинства, нравственной силы, сам вид его внушает уважение.

 
Его лицо так ярко украшалось
Священным светом четырех светил,
Что это блещет солнце – мне казалось.
 

Этот персонаж – Катон Утический, живший до Рождества Христа, выдающийся защитник республиканской свободы. Поняв, что Цезарь победил и начинается долгая эпоха диктатуры, он, отдавший всю свою жизнь борьбе за свободу и демократию, не смог этого стерпеть и лишил себя жизни, чтобы показать: свобода превыше всего.

Данте спасает Катона – язычника, самоубийцу, делая его стражем чистилища. Этим он словно с первых строк заявляет, что «Чистилище» – книга о милосердии, за которым в истории всегда останется последнее слово.

Христос вошел в глубину истории, спустившись до ада, в Великую Субботу. Вот как описывает это событие Вергилий в песни четвертой «Ада»: «…при мне, сюда сошел Властитель, / Хоруговью победы осенен. / Им изведен был первый прародитель [то есть Адам]… И много тех, кто ныне в горнем свете». Христос отнял их у ада и привел в рай. Если это действительно так, то есть основания надеяться, что в замысле Бога – спасти всю человеческую историю.

Впоследствии Данте прикладывает все усилия, чтобы совместить эту возможность всеобщего спасения с официальной доктриной Церкви, которая гласит, что в рай попадают только благодаря встрече со Христом, благодати Крещения (мы упоминали об этом, объясняя тот факт, что Вергилий находится в лимбе[156]). Но мне нравится думать, что Катон, страж чистилища, являет собой убедительнейшее подтверждение бесконечного милосердия. Ведь не случайно в песни третьей милосердием побеждается – не отменяется, но преодолевается – даже церковное отлучение, постановление Церкви. Поместив Катона, спасенного язычника, у самых дверей чистилища, Данте, как мне кажется, утверждает бесконечную власть милосердия Бога, которая способна проявить себя в истории. Для всех без исключения.

Что за свет исходит от этого человека? Четыре добродетели отражаются на его лице, будто сияя солнечным светом. При виде его можно сказать: если человек настолько великодушен, настолько послушен своему сердцу, своему желанию (имеется в виду его свободолюбие), значит, он познал Бога.

Увидев Данте и Вергилия, Катон расспрашивает их, как ранее Харон.

 
«Кто вы и кто темницу вам открыл,
Чтобы к слепому выйти водопаду? —
Колебля оперенье, он спросил…
 

Он, очевидно, изумлен.

 
Кто вывел вас? Где взяли вы лампаду,
Чтоб выбраться из глубины земли
Сквозь черноту, разлитую по Аду?
 
 
Вы ль над законом бездны возмогли,
Иль новое решилось в горней сени,
Что падшие к скале моей пришли?»
 

Катон видит двух путников, прибывших из ада, и говорит: «Это невозможно! Богом навеки установлено, что покинуть ад невозможно. Неужели Бог изменил Свое решение? Кто вас привел? Кто мог позволить вам выйти из ада? Кто отнял вашу жизнь у могилы? Какой свет, какое деяние, какое событие может вернуть человека из могилы к жизни?»

 
Мой вождь, внимая величавой тени,
И голосом, и взглядом, и рукой
Мне преклонил и веки, и колени.
 

Вергилий толкает Данте локтем в бок: «Встань на колени, несчастный, разве не понимаешь? Преклони главу». В начале пути необходимо смирение – противоположность гордыни. Первородный грех, великий грех, лежащий в основе всех остальных грехов, – гордыня: «От умышленных удержи раба Твоего, чтобы не возобладали мною. Тогда я буду непорочен и чист от всякого развращения», – говорится в псалме (Пс. 18: 14). Великая добродетель, которая берет верх над грехом, – это смирение, признание того, что наша нужда бесконечна. Поэтому Вергилий «и голосом, и взглядом, и рукой» подсказывает Данте, чтобы тот встал на колени и преклонил главу. Это его личная Пепельная среда (день, которым у католиков латинского обряда начинается Великий пост; литургия этого дня включает обряд, когда головы верных посыпаются пеплом. – Прим. перев.). Данте в течение всей песни молчит, а Вергилий отвечает Катону.

 
Потом сказал: «Я здесь не сам собой.
Жена сошла с небес, ко мне взывая,
Чтоб я помог идущему со мной…
 

Вергилий кратко, в одной терцине, излагает то, что уже объяснял в песни второй «Ада», то есть замысел трех «благословенных женщин»: Мария – единственная! – понимает драму Данте и посылает святую Лючию предупредить Беатриче, чтобы та попросила Вергилия прийти ему на помощь («одна святая женщина сошла»). Как мы помним, в этой песни Данте воспевает чудо прощения, предшествующего вине.

 
Последний вечер не изведал он;
Но был к нему так близок, безрассудный,
Что срок ему недолгий был сужден…
 

Он (Данте) не умер. Беда только, что в определенный момент он потерял голову. Еще немного – и он бы заблудился и погиб (и здесь сумасшествие – это, очевидно, отсылка к «шальному полету» Улисса).

 
Как я сказал, к нему я в этот трудный
Был послан час [как я сказал, я был послан, чтобы спасти его]; и только через тьму
Мог вывести его стезею чудной.
 

Нет другого пути, кроме этой стези, и по ней нужно пройти. Каждый несет ответственность за свой личный путь.

 
Весь грешный люд я показал ему
[я показал ему всех несчастных,
приговоренных к мучениям];
И души показать ему желаю,
Врученные надзору твоему.
 

[Теперь, если ты позволишь нам войти, я бы познакомил его с душами тех, кто идет по пути очищения под твоим «надзором» (здесь и далее при перифразе текста поэмы автор нередко говорит от лица персонажей; данную особенность устного выступления мы сохраняем при переводе. – Прим. перев.).]

 
Как мы блуждали, я не излагаю;
Мне сила свыше помогла, и вот
Тебя я вижу и тебе внимаю.
[Не стану рассказывать тебе всю историю наших странствий; знай, что я послан Богом, чтобы Он мог познакомиться с тобой и увидеть тебя.]
 
 
Ты благосклонно встреть его приход:
Он восхотел свободы, столь бесценной,
Как знают все, кто жизнь ей отдает.
 

В этих двух стихах заложено представление Данте о Катоне и о свободе. Ясно, что Данте не относится ко греху самоубийства с легкомыслием, ведь в его «Аду» есть целый круг, где обитают самовольно лишившие себя жизни. Но фигура Катона в контексте ее восприятия культурой того времени видится ему в положительном свете, поскольку его самоубийство не было отказом – он убил себя не для того, чтобы отрицать ценность жизни. Данте словно оправдывает Катона за то, что он утверждает: отдавать свою жизнь – день за днем, час за часом – стоит ради свободы, ради того, чтобы вся энергия, сила, влечение, присущие человеку, достигли высшей точки. В чем еще может быть ценность жизни? «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Мк. 8: 36). Суждение Иисуса эхом звучит в стихах Данте о Катоне.

 
Ты это знал, приняв, как дар блаженный,
Смерть в Утике, где ризу бытия
Совлек, чтоб в грозный день ей стать нетленной.
[Ты прекрасно об этом знаешь, ведь для тебя смерть не была горька, тебе не было горько пожертвовать ради свободы своей жизнью в Утике, где ты оставил свое тело, «ризу», которая в день Страшного Суда засияет славой Воскресения.]
 
 
Запретов не ломал ни он, ни я:
Он – жив, меня Минос нигде не тронет,
И круг мой – тот, где Марция твоя
 
 
На дне очей мольбу к тебе хоронит,
О чистый дух, считать ее своей.
Пусть мысль о ней и к нам тебя преклонит!..»
 

Нет, продолжает Вергилий, не изменился вечный суд Бога, закон все тот же; мой спутник жив, а я пребываю не в аду («меня Минос нигде не тронет»), «круг мой» – лимб, где находится и твоя Марция (жена Катона), которая до сих пор молит о том, чтобы ты любил ее. Поэтому и я заклинаю тебя верной любовью твоей жены, любящей тебя и молящей о твоей любви: пропусти нас, дай нам дорогу.

 
«Мне Марция настолько взор пленяла,
Пока я был в том мире, – он сказал, —
Что для нее я делал все, бывало.
 
 
Теперь меж нас бежит зловещий вал;
Я, изведенный силою чудесной,
Блюдя устав, к ней безучастен стал.
 
 
Но если ты посол Жены Небесной,
Достаточно и слова твоего,
Без всякой льстивой речи, здесь невместной…
 

[Я так любил Марцию при жизни, что делал все, о чем она просила. Однако с тех пор, как «меж нас бежит зловещий вал», то есть река Ахерон, означающая границу ада, воспоминание о ней не тронет меня, ибо «я, изведенный силою чудесной, / Блюдя устав, к ней безучастен стал» (после того как Иисус вывел меня из лимба, мною движет лишь стремление к исполнению моего предназначения – вспомните «любовь, что движет солнце и светила»). Но если «Небесная Жена», Мария, по твоим словам, отправила тебя сюда, то не нужно особых церемоний, достаточно того, что ты просишь меня Ее именем.]

Ответив согласием Вергилию, Катон объясняет ему, что делать дальше.

 
Ступай и тростьем опояшь его
И сам ему омой лицо, стирая
Всю грязь, чтоб не осталось ничего.
 
 
Нельзя, глазами мглистыми взирая,
Идти навстречу первому из слуг,
Принадлежащих к светлым сонмам Рая…
 

[Возьми тростник и опояшь своего спутника; потом умой ему лицо, чтобы удалить все следы грязи (черноты, скопившейся на его лице при проходе через ад). Не стоит ему являться в таком виде перед первым из слуг рая (то есть ангелом), которого он встретит.]

После Катон показывает Вергилию, где найти тростник.

 
Весь этот островок обвив вокруг,
Внизу, где море бьет в него волною,
Растет тростник вдоль илистых излук.
 
 
Растения, обильные листвою
Иль жесткие, не могут там расти,
Затем что неуступчивы прибою…
 

Тростник – символ смирения, ибо он гнется, уступая волне, следуя движению воды, и поэтому он единственное растение, способное жить на берегу моря. Растение с твердым стеблем, которое противостояло бы потоку воды, сломалось бы. Таково и смирение: смиренный человек покоряется действительности, признавая ее такой, какова она есть, как сотворил ее Бог, и при этом оставляет в стороне собственные представления.

 
Вернитесь не по этому пути;
Восходит солнце и покажет ясно,
Как вам удобней на гору взойти».
[Потом солнце укажет вам, по какой дороге
вам продолжить путь.]
 
 
Так он исчез; я встал с колен и, страстно
Прильнув к тому, кто был моим вождем
Его глаза я вопрошал безгласно.
 

Катон, исполнив свою задачу, исчезает, Данте встает (до сих пор он стоял на коленях), и Вергилий ведет его к берегу моря.

 
Уже заря одолевала в споре
Нестойкий мрак, и, устремляя взгляд,
Я различал трепещущее море.
 

«Заря одолевала в споре / Нестойкий мрак». Монахи начинают произносить свои первые молитвы на заре, когда свет возвращается в мир и побеждается тьма.

Здесь Данте обнаруживает, что, помимо небес, есть и море – «трепещущее море». Морская рябь отражает первые проблески зари, и уже почти отчетливо видны первые лучи света, которые одолеют мрак.

 
Мы шли, куда нас вел безлюдный скат,
Как тот, кто вновь дорогу обретает
И, лишь по ней шагая, будет рад.
[Мы шли по равнине, как идет человек, который прежде сбился с пути и долго блуждал в тщетных поисках, а потом нашел верную дорогу и шагает по ней с уверенностью.]
 
 
Дойдя дотуда, где роса вступает
В боренье с солнцем, потому что там,
На ветерке, нескоро исчезает…
[Мы достигли места, где роса борется с солнцем, где дует морской ветер, и поэтому солнце еще не высушило росу.]
 
 
Раскрыв ладони, к влажным муравам
Нагнулся мой учитель знаменитый,
И я, поняв, к нему приблизил сам
 
 
Слезами орошенные ланиты;
И он вернул мне цвет, – уже навек,
Могло казаться, темным Адом скрытый.
 

Вергилий руками собирает росу, чтобы умыть Данте, который, уже поняв намерения наставника, приближает к нему лицо, «слезами орошенные ланиты». Слезы Данте – это все еще слезы, пролитые им в аду; или, если вам больше нравится (мне такая версия нравится гораздо больше), это слезы смирения, слезы, проливаемые им сейчас. Его лицу возвращается цвет, который был скрыт чернотой ада. Вот теперь наступил момент омовения, покаяния, очищения. Но, как мы сказали, очищение происходит после того, как Данте видит свет, красоту и прощение. Данте прибегает к очищению именно для того, чтобы быть на высоте увиденной им красоты, ведь, как сказал Катон, нельзя идти в мир света с «мглистыми глазами», с нечистым лицом.