Текст книги "Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех"

«Здесь не бывал никто по эту пору» – этими строками, этими стихами я совершаю то, чего еще никто никогда не совершал. «Великим морем бытия» я вхожу, говорит нам поэт в первой песни, к которой мы еще вернемся, в Божественное видение всего; я буду видеть все так, как видит Бог, Его глазами я буду смотреть на вас, на себя, на все, что происходит в сей день и в сей час. Я буду стремиться видеть с Его стороны, видеть истинную суть вещей. Это великая задача, и она требует большой отваги и великого смирения.

И затем он обращается к отважным: «А вы, немногие» – и это несомненная отсылка к евангельскому «Ибо многие суть званы, немногие – избраны» (Мф. 22: 14).

 
А вы, немногие, что испокон
Мысль к ангельскому хлебу обращали,
Хоть кто им здесь живет – не утолен,
 
 
Вам можно смело сквозь морские дали
Свой струг вести там, где мой след вскипел,
Доколе воды ровными не стали.
 

Вы, смело поднявшие ваши головы, вы, сделавшие свой выбор, вы, неравнодушные, – к ним обращается Данте, и тут нельзя не вспомнить, что на пороге «Ада» мы встретили безразличных, бесконечное число тех, кто не осмелился принять решение, занять позицию.

А вот вы, говорит Данте, решившие вкусить «ангельского хлеба» (то есть мудрости, истинного вкуса, который открывается, если принимаешь все таким, как оно есть), того хлеба, жажду которого на земле утолить невозможно, – плывите за мной, «вам можно смело сквозь морские дали свой струг вести», следуйте по остающемуся от моего корабля следу.] Это предостережение, инструкция, необходимое условие, о котором нужно вспомнить, чтобы быть готовыми к чтению песни первой:

 
Лучи Того, Кто движет мирозданье,
Все проницают славой и струят
Где – большее, где – меньшее сиянье.
 

Это определение Бога как Того, Кто все движет, описывает динамику, на которой зиждется рай, динамику мироздания, то есть жизнь. Нужно всегда держать о памяти этот самый первый стих и вместе с ним – стих последний: «Любовь, что движет солнце и светила». Оба этих стиха, первый и последний стихи «Рая», содержат глагол «движет», который говорит нам о том, что рай – это непрестанное движение и именно в нем заключается закон бытия, жизни, всего.

И тут надо выделить три слова: желание, любовь, счастье. Все стремится к благу, все стремится к счастью. Но что такое счастье? Вернуться на свойственное тебе место. Все подчиняется законам бытия, согласно которым у всего есть свойственное ему место, и всякая вещь стремится к нему вернуться. Свойственное место для человека, как мы еще увидим, – это Сам Бог, то есть любовь. Слово «любовь» описывает движение Вселенной, желание, устремление всего вернуться к предназначенному ему от момента Творения состоянию и месту, ибо для всего была уготована благая судьба. Старинная поговорка «Бог не захочет, листок не падет» – не крылатое выражение несколько фаталистического свойства, а закон природы. Лист падает с дерева (а подобный пример приводит и Данте), подчиняясь законам физики, земному тяготению, но само движение его вниз говорит нам о существовании законов Вселенной, согласно которым все стремится к космосу, к порядку, к добру, к счастью. И мы должны себе представить, что именно так, в этом направлении движется все сущее.

Что движет круговращением небес по мысли Данте, как он сам изложил ее на знаменитых страницах своего «Пира»? То, что последнее, девятое, небо находится в непосредственном контакте с Эмпиреем, местом обитания Бога. Это девятое небо находится в невообразимом, стремительном и непрестанном движении, ибо каждая его частица, находясь в контакте с местом обитания Бога, желает войти в полное единение с Ним, а потому движется навстречу к каждой точке Божественного присутствия. Движение девятого неба передается и остальным небесным сферам: восьмой, седьмой, шестой, и от того приходят к движения светила, звезды, Луна, Земля и все остальное, вплоть до того самого листочка, который должен упасть с дерева. Если я сейчас уроню очки, они упадут, и их падение мистическим образом станет частью движения мироздания, жаждущего в каждой своей точке полного соединения с Творцом. Ибо в этом соединении – и судьба, и благо, и счастье. Поэтому все находится в движении, рай – это место движения.

Ад же, напротив, неподвижен, ад – это лед, где нет места ничему живому. Застывший ад противоположен раю, пребывающему в непрестанном движении. Ибо рай подчиняется законам желания и любви, как на Земле все подчиняется законам всемирного тяготения. Любовь, таким образом, – закон, которому все подвластно; любить, стремиться, непрестанно идти навстречу – в этом заключается природа бытия.

В беседах о «Чистилище» я говорил (и, возможно, с точки зрения теологии это было неправильное определение, но зато ясное и понятное), что Бог – это «незавершенная вечность»[217]. Возможно, именно поэтому Бог – Троичен, Он всегда в стремлении и поиске, всегда в полноте и постоянно к ней стремится. Бог есть любовь, но что такое любовь? Быть утверждаемым Другим означает непрерывно предстоять перед неким Ты, бросаться навстречу Тебе, в Твои объятья. Если Бог есть любовь, Он должен быть Троичен, быть постоянным утверждением Другого и утверждением в Другом. Если это так, то вечность и рай – непрестанное движение: желание, которое исполняется и в своем исполнении возрастает. Данте еще двадцатилетним почувствовал это и выразил в сонете, обращенном к Гвидо Кавальканти: «О если б, Гвидо, Лапо, ты и я, / Подвластный скрытому очарованью, / Уплыли в море так, чтоб по желанью / Наперекор ветрам неслась ладья»; и дальше он пишет (и это не передает русский стихотворный перевод Н. И. Голенищева-Кутузова, но только прозаический А. Н. Веселовского), что хотел бы, чтобы «в нас постоянно росло бы желание быть вместе». В двадцать лет он уже почувствовал, что любовь именно в этом, что можно всю жизнь любить одну женщину, а потом целую вечность, и этого будет мало, потому что это желание, эта потребность – непрестанны, это движение – бесконечно. Слава Божия – закон для Вселенной, то, что все удерживает, благодаря чему все существует. Разные части мироздания по-разному наполняются этой славой, в зависимости от того, какая сколько может вместить.

 
Я в тверди был, где свет их восприят
Всего полней; но вел бы речь напрасно
О виденном вернувшийся назад;
 

Данте был на том небе, что более всего вмещает Его славу, то есть в Эмпирее, месте пребывания Бога, он видел то, что рассказать «вернувшемуся назад» невозможно. Весь дантовский «Рай» – это excusatio, извинение перед читателем. В последней, тридцать третьей песни он извиняется целых пять раз: потерпите, простите, я говорю, как могу, но вы не можете себе даже представить, что я видел. Как трудно подобрать слова, чтобы вам об этом рассказать, я расскажу вам лишь тысячную долю того, что помню, а помню я неизмеримо меньше, чем увидел.

 
Затем что, близясь к чаемому страстно,
Наш ум к такой нисходит глубине,
Что память вслед за ним идти не властна.
 

[Когда наш разум приближается к предмету своего вожделения, то есть к Богу, память за ним «идти не властна».] Это – мистическое переживание, узнавание на уровне чувства, внезапное, как вспышка. К новому видению сознание приходит не с помощью логических связей, а внезапно, скачком, осваивая это новое знание. Поэтому так трудно рассказать о нем, и память не приходит на помощь.

 
Однако то, что о святой стране
Я мог скопить, в душе оберегая,
Предметом песни воспослужит мне.
 

[Но я попробую, и эта новая кантика будет о том, что мне удастся вспомнить из увиденного.]

Данте в начале каждой книги взывает о помощи, потому что осознает, как труден ему будет этот рассказ. Эта мольба построена с соблюдением невероятно красивых пропорций: одна терцина – обращение к музам, когда он начинал описывать ад, четыре терцины – обращение к Аполлону, пролог к чистилищу, в начале же рая – целых двенадцать терцин, обращенных и к музам, и к Аполлону, настолько трудна и неподъемна задача, к которой он приступает.

Таким образом, мы видим, что в первых четырех терцинах заявлена тема кантики, затем следуют восемь терцин воззвания.

 
О Аполлон, последний труд свершая,
Да буду я твоих исполнен сил,
Как ты велишь, любимый лавр вверяя…
 

[Дай мне исполниться (в значении наполниться) тех сил, того искусства, которое необходимо, чтобы заслужить «любимый лавр», то есть быть достойным тебя, быть хорошим поэтом, говорить так, как следует.]

 
Мне из зубцов Парнаса нужен был
Пока один; но есть обоим дело,
Раз я к концу ристанья приступил.
 

[До сих пор мне было достаточно воззвать к кому-нибудь из обитателей Парнаса, или к музам, или к Аполлону (они проживали на двух его вершинах), но теперь я обращаюсь и к нему, и к ним – все они должны мне помочь.]

 
Войди мне в грудь и вей, чтоб песнь звенела,
Как в день, когда ты Марсия извлек
И выбросил из оболочки тела.
 

[Войди мне в грудь и вдохнови меня, как это было, когда… Тут идет отсылка к мифу о Марсии, вызвавшем Аполлона на состязание, – он дорого поплатился за проигрыш, потому что по приказу Аполлона с него содрали кожу.]

 
О вышний дух, когда б ты мне помог
Так, чтобы тень державы осиянной
Явить, в мозгу я впечатленной мог,
 
 
Я стал бы в сень листвы, тебе желанной,
Чтоб на меня возложен был венец,
Моим предметом и тобой мне данный.
 

[О, вышний дух, если бы ты дал мне способность (умение, мудрость, способность вместить) сообщить хотя бы тень, хотя бы отголосок того, что осталось во мне, то я бы смог прийти к «тебе желанному» древу, то есть лавру, и был бы увенчан его листвой, и был бы достоин этого венца благодаря своему искусству, своим стихам.]

Затем следует обличение современности. Одному Богу известно, что бы он написал про наши нынешние времена…

 
Ее настолько редко рвут, отец,
Чтоб кесаря почтить или поэта,
К стыду и по вине людских сердец,
 
 
Что богу Дельф должно быть в радость это,
Когда к пенейским листьям взор воздет
И чье-то сердце жаждой их согрето.
 

[Отче, так редко в нынешние времена можно найти человека, достойного этого «увенчания» благодаря своей политической или творческой деятельности («кесаря» или «поэта»), что если уж найдется один, в чьем сердце есть жажда истины (красоты, помощи ближнему), то это Божеству должно быть «в радость».]

 
За искрой пламя ширится вослед:
За мной, быть может, лучшими устами
Взнесут мольбу, чтоб с Кирры был ответ.
 

[Часто за искрой следует пламя, с огонька начинается большой пожар, и я бы хотел быть такой искрой. Быть может, другие люди еще более настойчиво («лучшими устами») попросят у Аполлона (Кирра – одно из святилищ Аполлона на пути в Дельфы), и он им ответит. В общем, я буду стараться в меру своих возможностей, но, как бы мало я ни написал, это только начало, пролог к великим повествованиям тех, кто последует по моему пути.]

Пропустим следующие девять стихов (ст. 37–45), они представляют собой хитрое плетение слов. Здесь Данте утверждает, что настал полдень и начинается собственно действие.

 
…Когда, налево обратясь лицом,
Вонзилась в солнце Беатриче взором;
Так не почиет орлий взгляд на нем.
 

Мы подходим к лицезрению рая, и вместе с тем изменяются слова для описания человеческого опыта. «Ад» состоял из повествований, исполненных ужаса и обвинений, страшных фигур, которые описывались во всей своей жестокости и злобе; в «Чистилище» преобладало молитвенное пение, весь рассказ был огромной литургией, в которой слово – свято, и святы жест и путь; мы встретили в чистилище и Символ веры, и мессу, и основные молитвы, потому что жизнь Церкви в каком-то смысле очистительна.

В раю же слово как бы отступает, слово истинное – в лицезрении Истины. Данте и Беатриче разговаривают глазами. Это состояние, возможно, знакомо старикам: в юности мы доверяем слову, но со временем осознаешь, что слово может быть неправильно истолковано и чаще становится причиной непонимания, чем единения. Объединяет нечто другое, и другое может лучше выразить то, что хотелось бы сказать, но словами сказать невозможно.

В течение всей этой кантики Данте открывает для себя, что им с Беатриче достаточно просто смотреть друг на друга. Жизнь разрешается не в убедительных рассуждениях, а в том, с какой готовностью ты растворяешься во взгляде Другого. Достаточно смотреть на Него с жаждой соучастия, чтобы увидеть Его предстояние, Его жизнь в славе, в Истине. Он еще более человек, чем ты, в Нем неизмеримо больше всего. Ты живешь и смотришь на Него, и это дает тебе силы жить, идти за Ним, этот взгляд тебя ведет, влечет за Ним или рядом с Ним. Следование в самом верном смысле этого слова – то есть уподобление. Как ребенок, бросающийся в объятия матери без тени сомнения в их взаимной любви.

«Когда, налево обратясь лицом, /Вонзилась в солнце Беатриче взором»: Данте видит, как Беатриче устремила взгляд на солнце, повернувшись при этом налево, и глядит на него в упор так, как никто из живущих, даже орлы смотреть не могут: «Так не почиет орлий взгляд на нем». В то время считалось, что орлы – единственные среди живых существ – могут смотреть на солнце и не ослепнуть. Именно поэтому орел – символ евангелиста Иоанна, глубже всех всмотревшегося в Истину и написавшего самое, с богословской точки зрения, глубокое Евангелие. Но ни один орел не может так смотреть на солнце, пишет Данте, как на него смотрела Беатриче.

 
Как луч выходит из луча, в котором
Берет начало, чтоб отпрянуть ввысь, —
Скиталец в думах о возврате скором, —
 
 
Так из ее движений родились,
Глазами в дух войдя, мои; к светилу
Не по-людски глаза мои взнеслись.
 

Вот что значит следовать за кем-то, вот что значит любить! Данте объясняет нам закон преломления лучей. «Как отражающийся луч возникает из той точки, куда ударяет первый луч, и устремляется вверх, подобно паломнику, неизменно возвращающемуся к себе на родину, так и я увидел, как Беатриче вонзает свой взор в светило, и образ ее, смотрящей на солнце, в моем взгляде, устремленном на нее, преобразил меня, уподобил меня ей, и оказалось, что я тоже смотрю на солнце». Никаких слов не было произнесено, но Данте преобразился, изменилось его зрение.

 
Там можно многое, что не под силу
Нам здесь, затем что создан тот приют
Для человека по его мерилу.
 

[В земном раю, сотворенном для человека «по его мерилу», возможно многое, что невозможно в земной жизни. Оно становится возможно, потому что жизнь там иная, она – в полноте, она такая, какой была изначально, когда Бог сотворил мир, какой она была прежде разрушившего и исказившего ее греха.] Грех привнес в жизнь раны и ограничения. В этот момент Данте, не будучи еще блаженной душой, а оставаясь смертным человеком, может прикоснуться к той, настоящей, жизни, о чем рассказывает в этих удивительных стихах.

 
А Беатриче к вечным высотáм
Стремила взор; мой взгляд низведши вскоре,
Я устремил глаза к ее глазам.
 
 
Я стал таким, в ее теряясь взоре,
Как Главк, когда вкушенная трава
Его к бессмертным приобщила в море.
 
 
Пречеловеченье вместить в слова
Нельзя; пример мой близок по приметам,
Но самый опыт – милость божества.
 

В первой терцине тот же образ из земного рая: Беатриче смотрит на Бога, а Данте смотрит на Беатриче. Это поразительная игра взоров: человек, который не может смотреть прямо на Бога, видит того, кто на Него смотрит, и участвует в том преображении, которое лицезрение Бога неизбежно в человеке производит, и это преображение захватывает и его. Таким образом, и он имеет опыт блаженства, испытываемый, переживаемый тем, на кого он смотрит. Об этом нам говорит вторая терцина: «теряясь в ее взоре», вглядываясь в ее преображенный лик, я стал, как Главк – еще один образ из греческой мифологии, – который, вкусив какой-то травы, стал богом, я перешел от человеческой природы к природе божественной.

Одним словом, преображенный созерцанием Бога лик Беатриче и меня приблизил к Богу. Так случается и в нашей жизни, когда мы встречаем «Божьего человека», человека, любящего Бога, чей взгляд постоянно устремлен к Нему. Нам достаточно просто видеть его, чтобы что-то в нас менялось и мы становились чуть ближе к Богу, чуть более самими собой, такими, как нас замыслил Бог. Мы становимся более чем человеками, делаем шаг за пределы человеческой природы; Данте выражает это замечательным глаголом «пречеловечиться» (strasumanar), то есть выйти к тому, что превышает человеческое.

Удивительный опыт, который «вместить в слова нельзя», невозможно описать словами. А потому те, от которых он пока закрыт милостью Божьей, должны довольствоваться образом, примером. «Блаженны те, – восклицает Данте, – кто сами переживут этот опыт, и сами поймут и почувствуют».

Ту же мысль высказывал на полтора века раньше другой великий христианин – святой Бернард Клервоский, мы встретим его в заключительных стихах кантики, он будет сопровождать последние шаги Данте к Богу.

В замечательном гимне «Сладостная мысль о Христе» святой Бернард говорит: «Nec lingua valet dicere,/Nec littera exprimere: / Expertus potest credere, / Quid sit Jesum diligere» – ни словом, ни на письме (littera) выразить это невозможно; уверовать и понять, что значит любить Христа, может только тот, кто имеет этот опыт, кто это испытал.

Данте и святой Бернард хотят показать нам, что христианство – это не слова, а личный опыт. Можно попытаться о Нем рассказать, но слова всегда будут отставать, их всегда будет недостаточно. Нужно испытать на себе любовь Божию, и тогда жизнь переменится и станет «миром тем в мире сем»[218].

И Данте продолжает описывать рай:

 
Когда круги, которых вечный ход
Стремишь, желанный, ты, мой дух призвали
Гармонией, чей строй тобой живет,
 
 
Я видел – солнцем загорелись дали
Так мощно, что ни ливень, ни поток
Таких озер вовек не расстилали.
 
 
Звук был так нов, и свет был так широк,
Что я горел постигнуть их начало;
Столь острый пыл вовек меня не жег.
 

[Когда вращающиеся небеса, Тобою вечно движимые (в оригинале у Данте буквально используется глагол «вечнодвижешь»; Данте вообще большой специалист по изобретению новых слов, точно передающих его мысль), потому что они стремятся к Тебе, «мой дух призвали», когда я понял, что также призван к раю, к Эмпирею, «гармонией, чей строй тобой живет», тогда я увидел, как «солнцем загорелись дали / Так мощно, что ни ливень, ни поток / Таких озер вовек не расстилали». То есть мне показалось, что я узрел море света, невообразимое озеро света, большего и представить нельзя. Эта бесконечность света, это море красоты так меня потрясли, что я «горел постигнуть их начало», испытывал незнакомое ранее, острейшее желание узнать, что рождает эту гармонию и красоту.]

Данте переполнен гармонией и светом. Гармония и свет – свойства рая, это способность видеть и чувствовать реальность не просто как нечто хорошее, но как ослепительно прекрасное, как бесконечное море света и музыки. Это обострение до предела основных чувств: зрения и слуха.

Я смог это прочувствовать лучше, когда первый раз оказался в пустыне, где зрение и слух открылись для меня совершенно по-новому, потому что это был совершенно новый опыт. В пустыне ты находишься среди неба. Тебе не нужно поднимать голову, чтобы увидеть звезды, они прямо перед тобой, вокруг тебя, повсюду, кажется, что можно срывать их полными горстями, что можно погрузить в небо руки.

Так же и слух. В пустыне я обнаружил, что то, что мы обычно зовем тишиной, – вовсе не тишина, в ней фоном всегда идут различные шумы. Это понимаешь, только когда внезапно они исчезают. Один из моих сыновей, который в пустыне уже бывал, показал нам, как это работает. Он отвел брата на расстояние шестисот-восьмисот метров, а потом позвал его тем голосом, который обычно используется в разговоре на расстоянии метра друг от друга, и тот обернулся, он услышал. Мы с женой были поражены, и тут же включились в игру и стали ему говорить: «Сделай то… сделай се», и он все слышал! На расстоянии восьмисот метров он слышал так, будто был в двух шагах. То есть слух обостряется настолько, что звук игры на скрипке мог бы показаться оркестром семи ангельских хоров. Там я почувствовал, что значит по-настоящему слышать, как слышат ангелы или святые, без шума на заднем плане, и что значит по-настоящему видеть, когда ничто не заслоняет предмет.

 
Та, что во мне, как я в себе, читала, —
Чтоб мне в моем смятении помочь,
Скорей, чем я спросил, уста разъяла…
 

[Беатриче посмотрела на меня и сразу все уразумела, потому что, как мы уже говорили, достаточно просто смотреть друг на друга. Она увидела и поняла, что мне было нужно, в чем были мои сомненья, и ответила раньше, чем я успел спросить.]

 
И начала: «Ты должен превозмочь
Неверный домысл; то, что непонятно,
Ты понял бы, его отбросив прочь.
 

[ «Ты кажешься расстроенным, – говорит Беатриче Данте. – Ты должен превозмочь неверный домысл – ты сам себя обманываешь, и оттого не можешь увидеть и понять; если бы ты его „отбросил прочь“, то понял бы, „что непонятно“». Так и мы все – мы не способны увидеть, потому что не умеем по-настоящему смотреть, нам застит заранее сформированный образ, а потому мы не можем проникнуть в суть вещей.]

 
Не на земле ты, как считал превратно,
Но молния, покинув свой предел,
Не мчится так, как ты к нему обратно».
 

Беатриче терпеливо объясняет Данте, что он уже не на земле, «все, мы уже отправились, ты движешься быстрее молнии». А надо сказать, что, согласно вполне принятой во времена Данте физике Аристотеля, молния – единственный вид огня, движущийся сверху вниз, потому что обычно огонь устремляется вверх. Ты движешься вверх, к Богу, подобно огню («обратно»), но быстрее молнии, ударяющей в землю.

 
Покров сомненья с дум моих слетел,
Снят сквозь улыбку речью небольшою,
Но тут другой на них отяготел,
 
 
И я сказал: «Я вновь пришел к покою
От удивленья; но дивлюсь опять,
Как я всхожу столь легкою средою».
 

[Краткий ответ ее – когда б и мы умели обходиться «улыбкой, речью небольшою»! – рассеял мои первые сомнения, но сразу же породил новые: как это я лечу? «Как я всхожу столь легкою средою?» Я все еще обладаю телом, как я могу быть легче воздуха и огня?]

 
Она, умея вздохом сострадать,
Ко мне склонила взор неизреченный,
Как на дитя в бреду взирает мать…
 

[Она обернулась, посмотрела на меня, как мать смотрит на ребенка, бредящего в жару, вздохнула, сострадая, испытывая бесконечную жалость к человеку, который понять и вместить не может, и начала объяснять.]

Какая нежность между Данте и Беатриче! Нежность мамы к ребенку! Но еще удивительнее то, что Данте на самом деле на протяжении всей кантики ощущает себя ребенком на руках у матери, ребенком, который смотрит, дивится и учится новому, который хочет научиться любить и понимать, защищенный бесконечным доверием к матери.

 
И начала: «Все в мире неизменный
Связует строй; своим обличьем он
Подобье Бога придает Вселенной.
 

[Все в мире упорядочено, и у всего есть свое место. Вселенная – не хаос, как иногда кажется людям, поскольку их опыт – разделение и беспорядок. А в мире все «связует строй», важно только его соблюдать.]

Что такое вера? Ради чего пришел Христос? Чтобы позволить нам заново обрести порядок вещей в мире, их истинный вес, чтобы каждая вещь обрела свое место и значение, и единица была бы единицей, а сотня – сотней. В отличие от мира людей, где все меры перепутаны, и это порождает тревогу и боль, и от этого беспорядка люди чувствуют себя потерянными к ранеными. Все в мире упорядочено, именно этот порядок «подобье Бога придает Вселенной», отражает совершенство Божественной природы.

 
Для высших тварей в нем отображен
След вечной Силы, крайней той вершины,
Которой служит сказанный закон.
 

[В этом «высшие твари» – ангелы и люди, то есть те, кто обладает разумом, могут узреть бесконечную мудрость Бога, ибо Он – цель всякого «сказанного закона», то есть того самого порядка, который я тебе изъясняла: порядка вещей, согласно которому все они достигнут своей цели.]

 
И этот строй объемлет, всеединый,
Все естества, что по своим судьбам —
Вблизи или вдали от их причины.
 
 
Они плывут к различным берегам
Великим морем бытия, стремимы
Своим позывом, что ведет их сам.
 

[В этом порядке Вселенной, продолжает Беатриче, всякая вещь находится на своем месте, и каждая «стремима своим позывом», у каждой есть призвание: у камня, у травы, у падающего с дерева листочка. Всякая растительная природа, минералы, живые существа, люди, ангелы – все имеет в себе начало, «позыв», который ведет их «к различным берегам» одного пункта назначения, все они устремлены к Богу. Вселенная – как огромное море, и каждая вещь в ней должна найти свой порт, для каждой уготован причал. И этим порядком движимо все.]

 
Он пламя мчит к луне, неудержимый;
Он в смертном сердце возбуждает кровь;
Он землю вяжет в ком неразделимый.
 

[Таков этот зов, он заставляет пламя тянуться вверх, «он в смертном сердце возбуждает кровь», он двигает чувствительные души людей и животных. Именно это стремление, этот закон жизни «землю вяжет в ком неразделимый», это – сила всемирного тяготения, именно поэтому тела стремятся к ядру Земли и удерживаются там земным притяжением.]

В природе сути вещей играет свою роль всякий камушек и всякая травинка, ибо у каждой вещи есть свое предназначение, к исполнению которого она стремится.

 
Лук этот вечно мечет, вновь и вновь,
Не только неразумные творенья,
Но те, в ком есть и разум и любовь.
 

[Лук этот – Бог, и он мечет свои стрелы, то есть устремляет их в мир, к счастливому исполнению своего предназначения. Так он поступает не только c камнями, деревьями, водой, с «неразумными твореньями», но тем паче с теми, «в ком есть и разум и любовь», то есть с людьми и ангелами.]

 
Свет устроительного Провиденья
Покоит твердь, объемлющую ту,
Что всех поспешней быстротой вращенья.
 
 
Туда, в завещанную высоту,
Нас эта сила тетивы помчала,
Лишь радостную ведая мету.
 

[Божественное Провидение, благой замысел Божий «устраивает», то есть упорядочивает, мир; как женщины, устраивающие в доме порядок и уют, оно «покоит твердь, объемлющую ту, / Что всех поспешней быстротой вращенья», то есть поддерживает мир и покой в Эмпирее, месте пребывания Бога, стремительное движение которого передается девятой небесной сфере. И именно туда «в завещанную высоту» нас несет, как стрелы, выпущенные из лука, к исполнению, в «радостной мете», для которой мы и были рождены, были сотворены. Все было сотворено для счастья.]

 
И все ж, как образ отвечает мало
Подчас тому, что мастер ждал найти,
Затем что вещество на отклик вяло, —
 
 
Так точно тварь от этого пути
Порой отходит, властью обладая,
Хоть дан толчок, стремленье отвести…
 

[Человек, безусловно, свободен. Он запущен, как стрела из лука, по направлению к счастью, но он обладает свободой, таинственной способностью изменять направление своего движения. Иногда бывает так, что материал глух к замыслу художника и не может обрести желанную форму, не отвечает его намерениям. Свобода – это таинственная способность человека сойти с пути, предуготовленного Богом, развернуть свою дорогу.]

 
И как огонь, из тучи упадая,
Стремится вниз, так может первый взлет
Пригнуть обратно суета земная.
 

[Как движение молнии сверху вниз противоположно природе стремления огня снизу вверх, «так может первый взлет / Пригнуть обратно суета земная», то есть человек может под бременем удовольствий устремить свой путь вниз.]

 
Дивись не больше, – это взяв в расчет, —
Тому, что всходишь, чем стремнине водной,
Когда она с вершины вниз течет.
 
 
То было б диво, если бы, свободный
От всех помех, ты оставался там,
Как сникший к почве пламень благородный».
 

[Не стоит удивляться тому, что ты восходишь, это все равно что удивляться течению реки с горы высокой вниз. Как природа реки устремляет ее вниз, так твоя природа жаждет Бога, жаждет блага и счастья. Удивляться следовало бы обратному: если бы ты, не имея к тому препятствий, не восходил бы, а сидел без всякого дела на земле, как огонь, не стремящийся вверх, а умирающий, «сникший к почве», это было бы противоестественно.

Невероятно было бы увидеть, что ты не устремляешься вверх, ведь это – твоя природа, в этом – ты; будь верен себе и своей природе, и путь твой непременно пойдет вверх, к Богу. Стоять на месте, застыть и не двигаться – против нашего естества. Поэтому чему тут удивляться – пройдя сквозь чистилище, ты наконец обрел самого себя, ты живешь на высоте своего призвания, «чист и достоин посетить светила»[219].]

Как уже говорилось в беседах о «Чистилище», в рай попадают не потому, что Бог определяет: «тебе – да, а тебе – нет», но потому, что, пройдя путем земной жизни или чистилища, мы можем обрести свою истинную натуру, и она нас влечет в рай. Стремление к раю – закон природы.

 
И вновь лицо подъяла к небесам.
[И снова обратилась к небу. Начинается
новый путь к новой жизни.]