Текст книги "Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех"

 
Опять, вещая, голос издала
Глубь света: «Этот бисер, всех дороже,
Рождающий все добрые дела,
 
 
Где ты обрел?»
 

Четвертый вопрос. [«Этот бисер» (итальянское слово «gioia» обозначает драгоценность или монету, и в то же время оно значит радость. В обоих этих смыслах следовало бы рассматривать его в этих стихах), эту радость, что «всех дороже, рождающую все добрые дела, где ты обрел?».]

Какое восхитительное определение веры, веры как опыта: счастье, радость. В этом нужно как следует разобраться. Вопрос нашей жизни: насколько мы счастливы, как происходит исполнение времен, как мы становимся большими и укрепляемся в этом счастье?

Я часто об этом вспоминаю, когда беседую с родителями своих учеников, когда разговариваю о школе. И всегда в этот момент цитирую из Второзакония самые простые и ясные слова о воспитании, которые я где-либо встречал.

Если спросит у тебя сын твой в последующее время, говоря: «что значат сии уставы, постановления и законы, которые заповедал вам Господь, Бог ваш?»

Когда сын твой в определенном возрасте спросит: «Прости, папа, но почему я должен делать, как ты говоришь? Почему я должен слушать эти советы и предписания, соблюдать эти постановления и ценности? В общем, почему я должен идти за тобой? Назови мне причину, по которой я должен поступать так, как ты просишь!» В этом вопросе заключена вся проблема воспитания: почему я должен поступать так, как ты?

То скажи сыну твоему: «рабами были мы у фараона в Египте, но Господь (Бог) вывел нас из Египта рукою крепкою (и мышцею высокою), (…) а нас вывел оттуда (Господь, Бог наш), чтобы ввести нас и дать нам землю, которую (Господь, Бог наш) клялся отцам нашим (дать нам).

Это значит: сын мой, жизнь – борьба и для меня тоже, так же как и для тебя. Мы переживаем одно и то же. И я явился в мир с желанием быть счастливым, ибо такова «клятва, которою клялся Он Аврааму, отцу нашему» (Лк. 1: 73), обетование, от отца передающееся сыну, записанное в человеческой природе.

Мы приходим на землю как обещание, как ожидание чего-то, чем сами и являемся. Мы с мамой последовали за данной клятвой, чтобы увериться, что Бог ее сдержит. И Он сдержал.

И заповедал нам Господь исполнять все постановления сии, чтобы мы боялись Господа, Бога нашего, дабы хорошо было нам во все дни, дабы сохранить нашу жизнь, как и теперь[238].

Вот почему мы исполняем эти заповеди: потому что мы узнали, что желание идти за Богом, жить по Его заветам делает нас счастливыми. В этом, как мне кажется, заключается великий секрет воспитания – свидетельство счастья. Если мы не являем счастья, мы печальны и сообщаем окружающим печаль. Человек не может долго грустить и не рассердиться, не стать агрессивным и злым. Злоба – следствие грусти. А добродетель – дочь радости.

Как писал Шарль Пеги: «Чтобы надеяться, дитя мое, надо быть очень счастливой, надо получить, принять великую благодать»[239]. Об этом же сказано у Леопарди в стихотворении «К своей Донне». Когда поэт осознает, что вопрос всей жизни – воплощение бесконечной красоты, чтобы она стала не сном, но явью, не призраком, но спутницей – «от неба низведен / Сей призрак нам, да чудо здесь являет»[240] – чтобы Беатриче приносила с собой блаженство, он отвергает эту возможность, потому что не имеет подобного опыта, но чувствует, что так быть должно. В какой-то момент Леопарди восклицает: «Я вновь желал бы славы и похвал, / Как дни мятежной юности своей, / И на земле блаженство бы познал»[241]. Я ясно вижу, что если бы мог любить тебя здесь, на этой земле, твоя любовь сделала бы меня лучше, и я бы смог следовать за добродетелью с тем же пылом, что в юности.

Вернемся к четвертому вопросу апостола Петра: откуда взялась твоя вера? Четвертый ответ Данте:

 
Я молвил: «Дождь погожий
Святого Духа, щедро пролитой
Равнó по ветхой и по новой коже,
 
 
Есть силлогизм, с такою остротой
Меня приведший к правильным основам,
Что мнится мне тупым любой иной».
 

[Щедрый дождь Святого Духа, обильно пролитый по страницам Ветхого и Нового Заветов («по ветхой и по новой коже» – имеется в виду кожа книжных переплетов), в Писании «есть силлогизм (…), меня приведший к правильным основам»; это и есть то самое доказательство, которое привело меня к истине веры «с такою остротой», так глубоко, что все остальные доказательства мне кажутся «тупыми», неубедительными.] То есть на вопрос Петра, откуда у Данте вера, тот отвечает, что достаточно читать Священное Писание: в нем есть настолько убедительное и ясное утверждение веры, что все остальные аргументы ему противостоять не могут.

Пятый вопрос Петра. Данте думает, что экзамен уже позади, но Петр его поддевает:

 
И я услышал: «В ветхом или в новом
Сужденье – для рассудка твоего,
Что ты нашел, чтоб счесть их Божьим словом?»
 

[Как же это так получается – Писание тебя убеждает в истинности веры, но кто убедит тебя в истинности Писания? – это замкнутый круг. Что заставляет тебя верить, что Библия – Слово Божье? Если ты не можешь этого объяснить, то все остальные твои слова пусты и ни на чем не держатся.]

Данте опять пытается ответить.

 
Я молвил: «Доказательство того —
Дела; для них железа не калило
И молотом не било естество».
 

[В Писании рассказывается о таких чудесах, которые природе невозможны («для них железа не калило и молотом не било естество»); природе это не под силу, если они происходили, то в них – доказательство Истины.]

 
Ответ гласил: «А в том, что это было,
Порука где? Что доказательств ждет,
То самое свидетельством служило».
 

[Тут апостол уже не выдерживает: о чем ты мне толкуешь? Я спрашиваю тебя, почему ты веришь, что Священное Писание – Слово Божие, а ты мне рассказываешь о чудесах! Кто угодно может написать книгу о чудесах. Разве это доказывает, что такая книга – Слово Божие? Я спрашиваю: кто тебя убедил, что все это было на самом деле? Потому что у тебя «что доказательств ждет, то самое свидетельством служило» – истинность этих чудес утверждает сама Библия. Я прошу у тебя доказательств истинности Библии, а ты заявляешь мне «там же так написано» – разве можно так рассуждать? В качестве доказательства у тебя то, что само нуждается в доказательстве. Это – тавтология, замкнутый круг, а не рассуждение.]

Вот наконец великий ответ Данте, настоящий, воодушевленный ответ на вопрос: «Откуда рождается вера?»

 
«Вселенной к христианству переход, —
Сказал я, – без чудес, один, бесспорно,
Все чудеса стократно превзойдет;
 
 
Ты, нищ и худ, принес святые зерна,
Чтобы взошли ростки благие там,
Где вместо лоз теперь колючки терна».
 

[Существование христианства – доказательство само по себе. Существование христиан – доказательство, данное Христом. Множество людей, последовавших за Ним, не узрев ни единого чуда, не встретившись с Ним во плоти, узнали о Нем, может быть, из уст последнего раба в шахте (как это было в романе Пера Лагерквиста «Варавва»[242]) – вот самое великое чудо.]

Присутствие Христа в истории, рождение Церкви – что может быть больше чуда Воплощения? Что такое христианство и Христос, показывает свидетельство тех людей, что стали Его телом; это свидетельство радости, блага, величия такой силы, что всего за несколько веков оно распространилось по всему миру. По сравнению с этим чудом все остальные не стоят и сотой доли его, вообще ничего не стоят. Настоящее чудо – это обновленное Духом человечество.

[Ты сам это знаешь, – теперь Данте обращается в Петру, – ведь именно с тебя началось это великое чудо. Ты был нищ, невежественен и жаждал знания, ты был никем, но эта история тебя изменила, ты «принес святые зерна, чтобы взошли ростки благие», ты стал во главе Церкви, той самой Церкви, «где вместо лоз теперь колючки терна», ставшей тернием]. Это горькое замечание подтверждает суровый взгляд Данте на современную ему Церковь.

 
Когда я смолк, по огненным кругам
Песнь «Бога хвалим» раздалась святая,
И горний тот напев неведом нам.
 

«Как только я закончил речь, публика взорвалась аплодисментами». Нет, конечно, Данте этого не говорит, он говорит, что хор блаженных душ запел, как это принято в раю, «Тебе Бога хвалим», благодарственную песнь. Но мне эти святые и ангелы, которые запевают, как только экзамен сдан, всегда кажутся похожими на публику на трибуне стадиона. Данте тоже нравится, что они за него болеют, все три раза, как только экзамен сдан, блаженные хоры запевают песнь, и мне неизменно приходят на ум болельщики, вскакивающие от восторга. Общение святых – это знание, что наши усопшие болеют за нас (в образе, созданном Данте, он всегда находится как бы в центре амфитеатра, что усиливает это сходство со стадионом, но мне нравится мысль, что уже здесь и сейчас наши усопшие за нас болеют, и в этом – общение святых).

 
И этот князь, который, увлекая
От ветви к ветви, чтобы испытать,
Меня в листве довел уже до края,
 
 
Так речь свою продолжил: «Благодать,
Любя твой ум, доныне отверзала
Твои уста, как должно отверзать,
 
 
И я одобрил то, что вверх всплывало.
Но самой этой веры в чем предмет
И в чем она берет свое начало?»
 

Тут опять вступает Петр: [«этот князь, который, увлекая от ветви к ветви», от вопроса к вопросу, от умозаключения к рассуждению, «меня в листве довел уже до края», до решения, до самого правильного определения веры: благодать тебе подсказала эти слова. «Благодать, любя твой ум», благодать вошла в твой ум, как влюбленная женщина, и «отверзала твои уста, как должно отверзать» – она позволила, чтобы рот твой был правильно отверзаем, «как должно», чтобы ты мог произнести правильные слова. А потому я одобряю твои слова. Теперь же уместно было бы, чтобы ты сказал: ты-то сам лично, во что веришь?]

Экзамен окончен. Но как это часто случается в школе, профессор говорит: «Молодец, пятерка, прекрасный ответ. А теперь скажи, что ты будешь делать, когда вырастешь? Тебе действительно нравится физика? А то мне показалось, что…» Такая послеэкзаменационная беседа. Петр заканчивает с вопросами и спрашивает: «Все хорошо, экзамен сдан, теперь давай поговорим, расскажи о себе… Что для тебя эта вера, о которой ты так хорошо сказал? Что тебя по-настоящему трогает в изложенном тобою учении? На каком опыте основана твоя уверенность? Мне интересно, какой ты должен был совершить путь, чтобы так говорить». Я бы еще добавил к этим вопросам: «В чем вера тебя ранит? Как она тебя подталкивает?» Петру все это хочется знать, ему важно по-настоящему узнать Данте, его человеческую сущность, его личную историю. И Данте отвечает:

 
«Святой Отец и Дух, узревший свет,
В который верил так, что в гроб спустился,
Юнейших ног опережая след, —
 
 
Я начал, – ты велишь, чтоб я открылся,
В чем эта вера твердая моя
И почему я в вере утвердился.
 

[Дорогой Петр, созерцающий ныне тот Дух, в Которого в молодые лета ты так уверовал, что первым прибежал к пустому гробу, «юнейших ног опережая след»]. Это Данте выдумывает, чистой воды captatio benevolentiae, то есть попросту лесть, поскольку в Евангелии сказано, что первым прибежал Иоанн, а Петр, едва дыша, поспевал сзади. Правда, Иоанн его дождался и пропустил первым войти во гроб, но прибежал сначала Иоанн. Данте играет на этой двойственности и, улещивая Петра, говорит, что он первым поспел, несмотря на то, что Иоанн был моложе, имел «юнейшие ноги».

«Ты хочешь, чтобы я рассказал о своей вере, которую находишь и пылкой, крепкой, и спрашиваешь, откуда она у меня, какой я прошел путь, – и я отвечу: «Верую…», и дальше он читает Символ веры.

 
Я отвечаю: в Бога верю я,
Что движет небеса, единый, вечный,
Любовь и волю, недвижим, дая.
 

И в этом исповедании веры мы сразу встречаем ключевые для всей «Комедии» слова, ядро всего дантовского построения: «движет» и «воля», то есть желание. Сразу вспоминаются строки, о которых мы уже говорили: «Лучи Того, Кто движет мирозданье»[243], или будем говорить: «Любовь, что движет солнце и светила»[244]; Паоло и Франческа: «Какая нега и мечта (в оригинале – желание) какая / Их привела на этот горький путь!»[245] и увещание Беатриче: «С моею смертью, что же в смертной доле / Еще могло к себе привлечь твой взгляд (в оригинале – желание)?»…[246] В общем, дантовское кредо заключает в себе основу его видения: все в мире движимо желанием Бога; целью этого движения, объектом его, является Сам Бог.

 
И в физике к той правде безупречной,
И в метафизике приходим мы,
И мне ее же с выси бесконечной
 
 
Льют Моисей, пророки и псалмы,
Евангелье и то, что вы сложили,
Когда вам Дух воспламенил умы.
 

[Верую во единого Бога, и есть у меня для этой веры все физические и метафизические доказательства: реальность сама по себе – знак присутствия Другого, листья, небеса, «Гимн брату Солнцу» – весь тот путь, о котором говорилось раньше. Дают мне веру также Моисей, пророки, псалмы – все Писание. Чтение Писания, знание его – источник большой благодати, ибо оно утверждает нас в том, о чем свидетельствует сама по себе структура бытия: разум и свобода, если жить согласно их природе, ведут нас к Богу, и это подтверждается знанием Писания.]

 
И верю в три Лица, что вечно были,
Чья Сущность столь едина и тройна,
Что «суть» и «есть» Они равно вместили.
 

[Верю в три Лица и в единую Сущность – в Тайну Троичности Божьих ипостасей, которая равно вмещает глагол единственного числа «есть» и множественного – «суть». Это вершина исповедания веры, его кульминация – сердце христианской веры – вся Истина; плоть и размах утверждения человеческого существа заключены в возможности Другого, Другого, которому мы говорим «Ты». Так устроен Сам Бог, и это же в природе человека, ведь он сотворен по образу и подобию Бога: можно сказать о них «есть» (ибо они – одно), а можно – «суть» (ибо каждый сам есть). Я – отдельный человек, «лишь я один»[247], и в то же время я и другой суть одно. Утверждение себя происходит через другого, и наоборот.]

 
Глубь Тайны Божьей, как она дана
В моих словах, в мой разум пролитая,
Евангельской печатью скреплена.
 

[Разум мой непрестанно утверждается в том, о чем Я тебе говорил, – в этом удивительном откровении о Божественной природе, в Тайне Троицы, с помощью Благой Вести: Иисус пришел, чтобы рассказать нам, что природа Бога – построение отношений, любовь, желание, движение.]

 
И здесь – начало, искра здесь живая,
Чье пламя разрослось, пыланьем став
И, как звезда небес, во мне сверкая».
 

[В этом – начало, искра, «чье пламя разрослось», отсюда происходит все движенье во Вселенной. Светила, небеса, земля, века, люди, добро, зло, листочки на деревьях… – все движимо отсюда. Все приходит в движение, потому что это – природа Бога.]

Простите за повтор, но не могу сказать иначе: природа Бога и в том, что бытие для того, чтобы быть, утверждается через бытие. Божественное «Я» – для того, чтобы быть «Я» – от начала веков должно было говорить «Ты», это в Его природе. Это – начало большого пожара, из которого произошло все остальное. «И, как звезда небес, во мне сверкая», пламя это и меня достигло, оно пылает у меня в груди. Это пламя – мое осознание себя и Бога, всего в мире, моей жены, друзей, бытия и истории. Это – начало, сияющее во мне, как звезда в небе.

 
Как господин, отрадной вести вняв,
Слугу, когда тот смолк, за извещенье
Душой благодарит, его обняв,
 
 
Так, смолкшему воспев благословенье,
Меня кругом до трех обвеял крат
Апостольский огонь, чье вняв веленье,
 
 
Я говорил; так был он речи рад.
 

Данте, очень довольный полученным опытом, в этих стихах дает выход своей радости через очень лестное сравнение. «Как господин, услышав радостную весть от вернувшегося в замок посланника, сбегает c трона и обнимает своего слугу, „за извещенье душой благодарит“, так и, когда я смолк, „апостольский огонь“, Петр, которому я рассказал, что он повелел, „воспев благословенье“ (опять неописуемая ангельская музыка), „меня кругом до трех обвеял крат“, то есть трижды обнял (так же, как он приветствовал Беатриче)». Испытание было трудным, но Данте ликует: «Прошел! Вера есть у меня…»

Песнь XXV
«Ожиданье грядущей славы»

За верой настает черед надежды: песнь двадцать пятая. Эту тему я хотел бы предварить чтением трех кратких отрывков из песни четырнадцатой, чтобы разделить с вами то, что произошло со мной на этой неделе. Совершая большое турне по Южной Италии, я заехал и в Гротталье, маленький городок неподалеку от Таранто, – меня пригласили в одну из местных школ как раз для чтения песни четырнадцатой. Вечером ранее я проводил другую встречу, в начале которой одна девушка лет пятнадцати-шестнадцати замечательно пела. В конце я подошел поблагодарить ее, и мы познакомились. На следующий день, когда я обедал с учительницей, организовавшей встречу, намеченную на тот вечер, ей на мобильный телефон пришло сообщение от той самой девушки. Девушка была в отчаянии: ночью разбился на мотороллере ее одноклассник. Мы сели в машину и помчались к ней. И вместе прочли песнь четырнадцатую: те самые строки, которые я прочитаю сейчас.

Я читаю их, потому что, если с тобой случается что-то подобное, эти стихи ты не забудешь уже никогда в жизни из-за правды, открывающейся в них в такой трагический момент. Как прекрасно и удивительно было донести до нее со всем смирением и уважением к ее такой сильной и такой непонятной в этом возрасте боли идею о возможности несомненной надежды. Несомненной, потому что, как мы увидим, надежда по определению Данте – это уверенность, разумеется, уверенность в будущем, но она существует уже сейчас, она жива, она наполняет светом сейчас.

Итак, мы прочтем три отрывка из песни четырнадцатой. Мы окружены ослепительным сиянием и музыкой, в этом контексте Данте затрагивает тему телесного воскресения. Впечатленный лучезарным светом встреченных им душ, он спрашивает: «Но если после Страшного Суда слава, которой мы будем наделены в раю, станет еще более великой и всеобъемлющей, чем эта, как мы сможем видеть друг друга, не будучи полностью ослепленными этим великолепным сиянием?» И Соломон дает ему ответ, в котором заложено все христианское понимание плоти, та ценность, которую христианство признает за плотью и за материей. В нем заложена идея, на основании которой христианина можно назвать единственным материалистом, потому что он признает, что «Слово стало плотью» (Ин. 1: 14), что Тайна, лежащая в основе всех вещей, завладевает материей и спасает ее, то есть делает ее вечной, любимой и желанной для вечности.

В противоположность этому для всех основных церковных ересей, а также для многих направлений современной философии и новомодных религий характерно бегство от материи, мечта освободиться от гнета материи, от бремени плоти, от этого вместилища зла, в поисках недостижимой духовной чистоты. Тогда как христианство представляет собой гимн материи, гимн плоти. О чем нам напоминает в числе прочих Честертон: «Никогда не поймет философию католичества тот, кто не понимает, что главное в ней – хвала бытию и Господу, Творцу всего сущего. (…) Дело небес материально – Бог создал материальный мир»[248].

Эта мысль красной нитью проходит через все творчество Данте, с самого начала и до конца. Так, еще в великолепном финале «Новой жизни» он говорил, что, если рай есть, он должен быть тем местом, где бы «душа моя могла вознестись и увидеть славу своей Донны, то есть той благословенной Беатриче, которая достославно созерцает Лик Того, qui est per omnia saecula benedictus»[249]: местом, где сохраняется радость от всего того хорошего, истинного, прекрасного, что мы видели в этой жизни. Радость, полнота, истинность всего того, что нам было дано любить. И более того, место, где мы увидим все в истинном свете, а потому полюбим и то, что здесь были не способны любить.

Вот как «Комедия» выражает это желание в песни четырнадцатой (стих 13-й и далее):

 
«…Скажите: свет, который стал цветеньем
Природы вашей, будет ли всегда
Вас окружать таким же излученьем?
 
 
И если вечно будет, то, когда
Вы станете опять очами зримы,
Как зренью он не причинит вреда?»
 

Это говорит Беатриче, обращаясь к блаженным душам: объясните Данте, останется ли таким навечно ослепительный свет, «который стал цветеньем», облаченьем вашей души? И если он останется таким, объясните, как на вас можно будет смотреть после того, как «вы станете опять очами зримы», то есть когда вас снова можно будет увидеть, когда вам будет возвращено ваше тело, чтобы этот свет «не причинил вреда», как вы сможете смотреть друг на друга? Вопрос задает Беатриче, но Данте вкладывает в ее уста эти слова, словно говоря: «О, я хочу смотреть на свою Беатриче, хочу смотреть ей в лицо, я хочу ее узнавать».

Девушка из Гротталье, о которой я вам рассказывал, в своем сообщении написала что-то вроде: «Я больше никогда его не увижу», и поэтому нужно было сказать ей, что это неправда: неправда, ты его увидишь, и еще как увидишь.

 
Как, налетевшей радостью стремимы,
Те, кто крутится в пляске круговой,
Поют звончей и вновь неутомимы,
 
 
Так, при словах усердной просьбы той,
Живей сказалась душ святых отрада
Кружением и звуков красотой.
 

[Случается так, что души, танцующие в непрерывном хороводе («в пляске круговой»), подталкиваемые и влекомые («стремимые») большей радостью, порой начинают петь громче и своими движениями выражают эту радость («поют звончей и вновь неутомимы»). Так в ответ на «усердную просьбу» Беатриче два круга душ, которые ближе к ней, выражают еще большую радость движением, а также пением и прекрасной музыкой («кружением и звуков красотой»).]

Это зрелище столь поразительно, что Данте не может удержаться от комментария:

 
Кто сетует, что смерть изведать надо,
Чтоб в горних жить, – не знает, не вкусив,
Как вечного дождя сладка прохлада.
 

[Наши сетования и скорбь из-за того, что ради жизни в раю необходимо умереть здесь, на земле, коренятся в том, что никто из нас еще не ощутил, «как вечного дождя сладка прохлада», какую опору и какое блаженство являет этот вечный дождь милосердия и радости.]

Мы переживаем смерть как рану и как разлад, так как нам недостает веры для того, чтобы надеяться и предвкушать то, что нас ожидает. Иначе мысль о невероятной прохладе, о невероятном блаженстве, которое достигается близостью к Христу, быть может, облегчила бы наши страдания, быть может, мы бы не так горько скорбели о том, кто от нас уходит, о том, кто умирает.

Теперь перейдем к 52-му стиху. Голос, выделяющийся из хора блаженных, отвечает на вопрос Беатриче о сиянии душ. Это последние строки ответа, начинающегося с одного из традиционных потрясающих дантовских сравнений:

 
«Но словно уголь, пышущий огнем,
Господствует над ним своим накалом,
Неодолим в сиянии своем,
 
 
Так пламень, нас обвивший покрывалом,
Слабее будет в зримости, чем плоть,
Укрытая сейчас могильным валом.
 
 
И этот свет не будет глаз колоть:
Орудья тела будут в меру сильны
Для всех услад, что нам пошлет Господь».
 

[Как горящий уголь порождает живое пламя, но превосходит его яркостью и остается видимым (он «неодолим в сиянии своем», то есть не растворяется в окружающем его свете), так же и сияние, в которое мы погружены, будет побеждено светом и зримостью плоти. Свет тела, той самой плоти, которая лежит, «укрытая сейчас могильным валом», пересилит в своей способности являться и быть зримым сияние, которое ты видишь сейчас.]

Подумайте только, какая ценность признается за материей и плотью! То самое тело, которое гнило в земле, своим сиянием превзойдет весь окружающий его райский свет. «И этот свет не будет глаз колоть», то есть не навредит нашему зрению, потому что все органы тела, в данном случае глаза, будут достаточно сильными и пригодными «для всех услад», для того, чтобы испытать радость и утешение от всего, что они увидят, – воскресшее тело не потеряет ни крупицы из того, что сможет принести ему радость. Разве это презрение к телу, в котором, увы, так часто обвиняют христианство? Тело, мое тело, которое в какой-то момент окажется под землей, пожираемое червями, полностью воскреснет, и даже станет более сильным, более жизнерадостным, обострятся чувства, ярче станет способность наслаждаться всей той красотой, ради которой их создал Творец.

 
Казались оба хора так умильны,
Стремясь «Аминь!» проговорить скорей,
Что им был явно дорог прах могильный…
 

[При этих словах оба хора блаженных с такой готовностью поспешили произнести «Аминь!» – да, это так, именно так и есть, – что эта готовность явно показала мне, с какой силой они желают вновь обрести свои смертные тела. Невероятно: райские души жаждут вернуть свою плоть, свое смертное тело.]

Где же найти любовь и преклонение перед материей – плотью, кровью, костями – и обликом, в котором мы появились на свет и жили в этом мире, – если не в истории, ради которой воплотился Господь, решив стать куском хлеба и чашей вина? И если Господь решил наделить смыслом даже кусок хлеба и чашу вина, то тем больший смысл Он вложил в нашу плоть, в наши смертные тела. И поэтому Церковь их в достаточной степени почитает.

Когда в детстве я прислуживал за литургией, мне иногда доверяли нести кадило и ладаницу – небольшой сосуд, содержащий запас ладана для пополнения кадильницы, – и меня поражало, что ладан является атрибутом Божественного. Из трех даров, что волхвы несут Младенцу Иисусу, именно ладан символизирует его Божественную сущность. Поэтому в христианском богослужении его всегда используют при совершении таинства Евхаристии: сначала совершается каждение алтаря, потом алтарник кадит в сторону священника, затем священник подходит к алтарной преграде и благословляет каждением паству. Для маленьких алтарников нести кадило было пределом мечтаний, за это мы готовы были драться до последнего…

Но ладан в христианской традиции используется и в другой момент: при отпевании. В завершении заупокойной мессы священник спускается из алтаря и кадит окрест гроба, тем самым придавая Божественное значение, священный характер мертвому телу, которое вот-вот будет погребено, предано земле.

Последняя терцина на эту тему, последний комментарий Данте о том, что блаженным душам дорог могильный прах.

 
Быть может, и не свой, а матерей,
Отцов и всех, любимых в мире этом
И ставших вечной чередой огней.
 

Эти души, проявившие столь сильное желание вернуть свои тела, «быть может», сделали это – и здесь Данте делает предположение, наполненное бесконечной нежностью (и после этого говорят, что «Рай» – абстрактная кантика) не столько ради самих себя, сколько думая о матерях, отцах и всех тех, кого мы любили, прежде чем они умерли. С какой нежностью Данте думает о том, как нужно матери вновь увидеть сына, а сыну – свою мать. И отца, и всех остальных… бесконечный список: наша общая потребность в том, чтобы ничто не пропало. Не пропадет, как говорил Иисус, и волос с нашей головы, и даже наш физический облик, который чудесным образом будет нам возвращен. Разумеется, мы не знаем, какими будут эти славные тела, в которые мы вновь облачимся, но это будут наши славные тела, так что мы сможем друг друга узнать, поприветствовать, снова обнять, опять быть вместе. В утешение отцам и матерям. А точнее, «мамам»: слово, которое Данте в других контекстах характеризовал как недостойное поэзии, он тем не менее использовал здесь, только так он и мог сказать[250].

Песнь четырнадцатая завершается долгим гимном; исполняющий его великолепный хор приводит Данте в восторг, хоть он и не понимает слов песнопения. Хотя кое-что ему все же удается разобрать:

 
Что в нем звучит высокая хвала,
Я понял, слыша: «Для побед воскресни»,
Но речь невнятной разуму была.
 

Данте понял, что это была хвалебная песнь, и из всех непонятных слов разобрал «для побед воскресни». Именно эти слова были услышаны и запечатлелись в сердце и памяти из всего гимна, которому он с ликованием внемлет в раю: победит не смерть, победит жизнь.

Как правило, критика утверждает, что Данте говорит здесь о Воскресении Христовом и Его победе над смертью. Тем не менее в тексте ничто не указывает на то, что эти два глагола – а в оригинале Данте удается разобрать в райском гимне именно два глагола, «Resurgi» и «Vinci» («Воскресни» и «Победи») – относятся только к Воскресению и победе над смертью Христа. Я предпочитаю думать, что они несут и повторяют Пасхальную весть любому, кто отправится вслед за Христом: Данте слышит «Для побед воскресни» в свой адрес и несет эту ободряющую весть любому, кто его прочтет. В памяти всплывает песнопение, которое так часто исполняется у нас в конце заупокойной службы: «Я верю, что воскресну, и это мое тело увидит Спасителя». Данте, преисполненный силы, веры и бесконечного блаженства, слышит, как ему дается обещание: воскресни и победи.

Теперь, и мы уже подходим к песни двадцать пятой, разговор о надежде приобретает более ясный и понятный нам смысл. Мы начинаем читать песнь, уже зная, о чем пойдет речь: надежда – это уверенность в судьбе, ожидающей нас благой судьбе, корни которой – в настоящем.

Песнь начинается знаменитым прологом, в котором Данте поднимает тему своей изгнаннической доли, любви к родине, своего дома и своего народа. Пролог наполнен благодарностью, потому что этот город, эта церковь, этот баптистерий привели его к вере, о которой он говорил с апостолом Петром в предыдущей песни: словно после того, как его вера прошла испытания, он мысленно возвращается в место, ее породившее, давшее ей начало. Его воспоминания устремляются к купели баптистерия, в которой он был крещен, и к родному городу, «родной овчарне», где он жил и куда надеется вернуться по окончании изгнания.

Из этого воспоминания нам становится понятно, что Данте, даже странствуя по девяти небесам рая, сохраняет все поразительное богатство чувств, всю полноту страсти к работе, труду, красоте жизни. Поэтому его жизнь, видимая с этой особой точки зрения, представляющей собой взгляд на жизнь из рая, становится постоянным предметом оценки, познания, понимания, а следовательно, предстает более истинной и приобретает иной масштаб. Именно это, как мы неоднократно упоминали, и есть настоящая тема «Комедии»: понимать больше и жить более насыщенно в этом мире благодаря сравнению с миром горним.

 
Коль в некий день поэмою священной,
Отмеченной и небом и землей,
Так что я долго чах, в трудах согбенный,
 
 
Смирится гнев, пресекший доступ мой
К родной овчарне, где я спал ягненком,
Немил волкам, смутившим в ней покой, —
 
 
В ином руне, в ином величье звонком
Вернусь, поэт, и осенюсь венцом
Там, где крещенье принимал ребенком;
 
 
Затем что в веру, души пред Творцом
Являющую, там я облачился
И за нее благословен Петром.
 

Данте называет «Комедию» «поэмою священной, / Отмеченной и небом и землей». Это знаменитое определение беспрестанно обсуждается критикой, которая уже на протяжении семисот лет изощряется, интерпретируя эти строки в мистическом смысле: кто-то говорит о звездах, кто-то о материальном и духовном измерениях… Хотя было бы так прекрасно оставить среди них ту мысль, которую вкладывает Данте, – что то, что он писал, он не смог бы написать в одиночку. В этом смысле поэма «отмечена и небом и землей»: сам я не смог бы написать столь великую вещь, это не в человеческих силах, я сделал это с помощью Божественного вдохновения. Я думаю, что те, кто называют «Божественную комедию» пятым Евангелием или последней книгой Библии, не так уж далеки от истины; и видимо, Данте здесь осознает, что создал нечто, выходящее за пределы простых человеческих возможностей.