Текст книги "Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех"

Понятие заслуги настолько широко, что может оказаться и размытым. С годами Церковь начала указывать на отдельные деяния как на особые заслуги: среди них молитва, паломничество, телесный пост как добровольно принятая на себя жертва. Такие деяния и по сей день считаются типичными способами получения заслуги – для себя или для других. Помимо названных, конечно, к заслугам относятся дела милосердия – те самые «семь дел милосердия», о которых говорится в катехизисе; даже не семь, а четырнадцать (семь для тела и семь для души). Помните их? От «накормить голодного» до «научить непросвещенного» (сколько заслуг у преподавателей!) и так далее. Среди дел милосердия есть и милостыня, которая дается или непосредственно нуждающемуся, или тем, кто занимается нуждающимися. Сколько больниц, школ, домов призрения родилось и устоялось благодаря подаяниям тысяч и тысяч благодетелей! Известно, что в средневековых учетных книгах отводилась особая страница для оформления дохода лица по имени Мессер Доминеддио[169] (вторая часть звучит как слитное произнесение слов «Господь Бог». – Прим. перев.). Жертвователи таким образом споспешествовали как благу получателей милостыни, так и спасению своей души или души тех, на кого они хотели распространить заслугу своего благодеяния.

Проблема в том, что, как только заходит речь о деньгах, мы оказываемся на очень скользкой почве (это очень хорошо осознавали люди Средневековья, когда называли их дьявольским пометом). Ведь милостыня, в отличие от паломничества, поста, дел милосердия, не подразумевает личного делания, а печать первородного греха лежит на всех людях; поэтому, если можно так выразиться, искушение спасти душу малой ценой все больше укоренялось, чему потворствовали и служители Церкви (они тоже не без греха), получавшие от этого выгоду. Таким образом изначальный дух этого деяния искажался, что доводило до появления самых настоящих «тарифных сеток», где определенной сумме соответствовало то или иное количество дней (или месяцев – не важно) сокращения мучений.

После перенесения папского престола в Авиньон контроль государства над Церковью усилился, и многие епископы и кардиналы стали назначаться не по их добродетелям, а по желанию короля. Служители Церкви придавали все большее значение денежному аспекту индульгенции, в отдельных случаях превращая эту практику в торговлю, что и возмутило Лютера. Последний, однако, вместо того чтобы подвергнуть жесточайшей критике отклонения в системе (что было бы совершенно справедливым), решил пойти по наикратчайшему пути. Чтобы пресечь зло на корню, он отверг сам факт индульгенции, не заметив, что таким образом отсек центральную идею христианства – тот факт, что последователи Иисуса причастны преображающему деянию, которое порождает Он Сам. В конце концов он придет к мысли о том, что благодать Христова спасает человека только в смысле приведения его в рай, но не влияет на его земную жизнь. Здесь открывается еще одна большая тема, но пора вернуться к Данте.

 
И я: «Твое желанье я свершу;
Но у меня сомнение родилось,
И я никак его не разрешу…
[Да, обещаю («твое желанье я свершу»), что буду молиться о тебе. Однако меня гложет одно сомнение, и я не успокоюсь, пока не найду ответа на свой вопрос.]
 
 
Возникшее, оно усугубилось
От слов твоих, мне подтвердивших то,
С чем здесь и там оно соединилось…
[У меня уже было это сомнение (оно родилось в предшествующем диалоге в другой песни); но раньше это было просто сомнение, а теперь, когда ты так говоришь, оно усугубилось.]
 
 
…Как ты сказал, теперь уже никто
Добра не носит даже и личину:
Зло и внутри, и сверху разлито…
[Мир летит к чертям. Мир лишен всякой добродетели, добра больше нет, и кажется, что зло побеждает.]
 

Как часто, жалуясь, мы говорим то же самое: «Нет больше нравственности. В мое время все было иначе…» И Данте так говорит. Он не единственный: в любую эпоху найдется человек, сетующий на зло времен. Поэт Шарль Пеги замечает: «Дурное время было и при римлянах». Однако продолжает: «Иисус <…> не прятался за дурным временем. <…> Он использовал Свои три года. Но Он их не потерял, не употребил их на то, чтобы стенать и ссылаться на дурное время. <…> Он это остановил. И как просто. Создав христианство. <…> Он никого не заклеймил, не обвинил. Он спас. Он не обвинил мир. Он спас мир»[170]. Утешимся. Зло было во времена Римской империи и во времена Данте – есть оно и сейчас. И есть Иисус, есть христианство, которое спасает нас, которое позволяет нам смотреть на зло времен с уверенностью, что судьба мира, даже судьба злых времен – благая судьба.

Вернемся к вопросу, который Данте обращает к Марко. В мире нет добродетели; более того, он словно кишит злом, постоянно порождает зло; из чрева мира непрестанно изливается всепоглощающее зло.

 
…Но укажи мне, где искать причину:
Внизу иль в небесах? Когда пойму,
Я и другим поведать не премину».
 

[Объясни мне, почему существует все это зло? Зачем нужна боль, зачем не быть добру? Укажи мне причину, чтобы я мог ее увидеть, понять и передать другим, объяснив, почему мы дошли до такой жизни. Кто-то считает, что она «в небесах», и обвиняет звезды, Божью волю, полагая, что глубинная причина зла находится вне нас: так предначертано, такова судьба. Другие, наоборот, ищут ее «внизу», то есть видят корень зла здесь, на земле, в пределах человеческой ответственности.]

Здесь можно долго рассуждать. Сейчас развелось столько магов, астрологов… Повсюду гороскопы, заклинания… Может быть, никогда наш мир не был столь языческим. Наверное, стоит обратиться ко временам до рождения Христа и вглядеться в человека, который настолько безрассуден и напуган будущим, что верит пророчествам и гороскопам, чтобы защититься от жизненных ударов и потрясений. Потом наступило христианство. Святой Августин положил конец сомнениям, утверждая, что не звезды, а человеческая воля решает судьбы мира[171]. Христианство привнесло в мир идею спасения, поэтому основной вопрос теперь не в том, чтобы предугадать, что произойдет завтра, а в том, чтобы жить ради вечности. Однако, как говорит Честертон, «с тех пор как люди больше не веруют в Бога, это не значит, что они не веруют ни во что, а значит, они веруют во все»[172].

Поэтому теперь, когда христианство перестает быть канвой всеобщего менталитета, мы наблюдаем, как вновь расцветают магические верования древних времен.

На этот же путь встала сегодня наука в стремлении доказать, что свободы не существует, а мы являемся жертвой механизмов, предшествующих нам, подчиняющих нас себе и заставляющих двигаться по траектории детерминизма (термин Нового времени!), который аннулирует свободу. Наука Нового времени часто отрицает существование свободного выбора, претендуя на обнаружение механизмов разума, не зависящих от нас. Уже в XVII веке один из философов говорил: «Люди заблуждаются, считая себя свободными. Это мнение основывается только на том, что свои действия они сознают, причин же, которыми они определяются, не знают»[173]. Многие исследователи ревностно отстаивают такую точку зрения: существуют законы, которым мы подвластны, но, не осознавая этого, мы тешим себя иллюзией свободы, однако это только иллюзия. Ты думаешь, что поступаешь определенным образом, потому что так решил, но на самом деле ты поступаешь так, потому что когда-то давно упал с кровати, у тебя было трудное детство, на тебя воздействуют подсознание, генетика, мозговые структуры… Детерминизм в области биологии, психоанализа, социологии – это все теории, стремящиеся к научному обоснованию фиктивности свободы, утверждающие, что люди просто не отдают себе отчет в том, что «подвластны тем же законам, что и куст спаржи или дикая утка»[174]. Разумеется, совсем иной ответ, в русле учения Августина и всей христианской традиции, дает Марко.

 
Он издал вздох, замерший в скорбном «У!»,
И начал так, в своей о нас заботе:
«Брат, мир – слепец, и ты сродни ему…
 

Какой прекрасный образ. [Когда я сказал так, Марко издал вздох, вобравший в себя всю его боль, страдание, скорбь о том, как живет мир. После этого вздоха он заговорил со мной, как с братом: мы одной природы, у нас единый исток и единая судьба. Брат, мир ослеп, и очевидно, что и ты оттуда: ведь ты уже не видишь, вы уже не видите Истины.]

 
…Вы для всего причиной признаете
Одно лишь Небо, словно все дела
Оно вершит в своем круговороте…
 

[Вы, живущие на земле люди, думаете, что причина зла – на Небесах, словно все, даже то, что вы делаете сами, «вершится» кем-то другим, а значит, не может не произойти!] Словно вы не вольны выбирать. Удобно устроились!

 
…Будь это так, то в вас бы не была
Свободной воля, правды бы не стало
В награде за добро, в отмщенье зла…
 

[Будь это так, свободы бы не существовало («в вас бы не была / Свободной воля»), вы бы не были свободными. И тогда «правды бы не стало», то есть было бы несправедливым, неправильным, что делающий добро получает в награду радость, счастье, а делающий зло получает страдание и отмщение.] Если бы все было так, то Сам Бог был бы несправедлив, ибо ни награда, ни наказание не имели бы смысла, не имели бы объяснения своему существованию.

 
…Влеченья от небес берут начало, —
Не все; но скажем даже – все сполна,
Вам дан же свет, чтоб воля различала
 
 
Добро и зло…
 

Да, несомненно, Небеса оказывают на нас некоторое воздействие. Есть, так сказать, природный аспект: ты связан с тем мигом, когда пришел в мир; Вселенная как она есть в момент нашего рождения оказывает на нас определенное влияние. Ты рождаешься в определенных обстоятельствах – во времени, в месте, в семье, в социальных условиях, и они влияют на твою восприимчивость, на темперамент. Однако все это только создает почву, основу нашей жизни, а не определяет ее целиком.

«Но скажем даже», примем допущение, допустим, что Небеса (звезды, биология, общество) определяют каждый ваш шаг, все, что происходит с вами в жизни; и все же вам дан «свет, чтоб воля различала / Добро и зло». В вас есть что-то более глубокое, чем темперамент, более весомое, чем вкус или восприимчивость, дарованные природой. В тебе есть что-то более весомое, чем полученное тобой воспитание, «центр тяжести, который даже самое дурацкое воспитание не в силах сместить», сказал бы Кафка[175]. «Вам дан же свет, чтоб воля различала / Добро и зло». В вас живет потребность, в вас есть сердце (мне ближе это слово), которое не ошибается (вы созданы по образу и подобию Божию, поэтому ваше сердце не ошибается), в вас заложен критерий суждения, позволяющий с уверенностью распознавать добро и зло. Тот самый «закон, написанный в сердцах», о котором говорит апостол Павел (Рим. 2: 15).

 
…и ежели она
Осилит с Небом первый бой опасный,
То, с доброй пищей, победить должна…
 

«Вам дан же свет, чтоб воля различала / Добро и зло…»: вам дан свет, чтобы различать добро и зло; вам дана воля, чтобы следовать суждению, которое вы выносите. Вы решаете, любить или не любить, сказать добру «да» или «нет» (мимиходом заметим, что это учение святого Фомы Аквинского; можно сказать, что Данте положил на стихи его Сумму Теологии). И если этой воле трудно в первых битвах («ежели она / Осилит с Небом первый бой опасный»), ибо утверждать Истину – это всегда битва, то после она все победит. «С доброй пищей», то есть если будет хорошо питаться.

И вновь звучит проблема воспитания: что день за днем питает твой ум, твою волю, твое сердце? Если пища добрая, то и сердце направлено к добру, оно словно привыкает к добру. Поначалу утверждать добро трудно; но по мере того как оно становится привычным, воспитывается, сопровождает тебя, оно переходит в добродетель. Точно так же склонность ко злу, которой мы не препятствуем, а потворствуем, становится пороком. Вошедшая в привычку приверженность злу – это порок, приверженность добру – добродетель. Для того чтобы воспитать приверженность добру, необходим путь, необходимо вновь и вновь говорить добру «да», и эта каждодневная приверженность постепенно обуздывает (через несколько стихов Данте употребит слово «обузданье») волю, разворачивает ее к верной цели, к верному предмету.

 
…Вы лучшей власти, вольные, подвластны
И высшей силе, влившей разум в вас;
А Небеса к нему и непричастны…
 

[В вас заключена бо́льшая сила, лучшая природа; она сильнее характера, влияния звезд, воспитания, которое вы получили. Даже если бы вы хоть в какой-то мере были всему этому подвластны, в вас живет непобедимая свобода, и ваша задача – врастать в нее: «Вы лучшей власти, вольные, подвластны / И высшей силе».]

Воля – это энергия человеческого сердца, притягиваемая добром, это способность человека признать Истину: «Да, Господи! Ты еси». «Вольные, подвластны»: эти два слова можно комментировать до бесконечности. Скажите мне, приходилось ли вам слышать где-нибудь, чтобы вольного называли подвластным? На первый взгляд эти два слова исключают друг друга, ведь быть подвластным значит не быть вольным, свободным. Напротив, воля, свобода у Данте – это именно способность человека признать истину и быть ей подвластным. Как часто над нами господствует культура, враждебная нашей природе и нашему сердцу, заставляющая на вопрос «Что такое свобода?» отвечать: «Свобода – делать то, что хочется, это отсутствие связей, это значит никому не быть должным и ни от кого не зависеть». Свобода в понимании современного мира означает, что добра не существует: добро не делает меня подвластным себе, не определяет меня, я сам решаю, что добро и что зло. Напротив, свобода подразумевает неразрывную связь, принадлежность. Ты свободен, когда знаешь, кому принадлежишь. Ведь мы в любом случае кому-то или чему-то принадлежим – хотим того или нет, согласны с этим или нет. Альтернатива, стоящая перед нами, если обратиться за сравнением к истории Пиноккио, – не «отец или свобода»; альтернатива – «отец или хозяин», Джеппетто или Манджафоко.

Это важно подчеркивать, ведь это практически ядро, сердцевина всего того, что хотел сказать Данте о человеке, о жизни, о Боге. Это центр. Я всегда привожу ученикам в классе такой пример. Если вы возьмете двухлетнего ребенка, который напуган, потому что потерял маму в толпе, и поставите перед ним сто мам, и скажете: «Смотри, какая у тебя свобода, можешь выбрать любую из этих ста мам. Хочешь – потолще, хочешь – потоньше, хочешь – повыше, пониже, посветлее, потеменее, помоложе, постарше… ну же, выбирай, ведь ты свободен!» – представьте себе его панику! В каком случае реализовалась бы его свобода? В безумном, безрассудном выборе между ста женщинами, ни одна из которых не является его матерью? Конечно, нет! Его свобода реализовалась бы тогда, когда открылась бы дверь и вошла его мать. Тогда он, «чист и достоин посетить светила», кинулся бы ей в объятия с криком: «Мама! Я твой!» Вот в чем свобода. По крайней мере, таково опытное знание о свободе у Данте и вообще в христианстве: «Истина сделает вас свободными» (Ин. 8: 32). Культура Нового времени выдвинула возражение по этому пункту, восстала против христианской вести: если есть Истина, то мы уже не свободны. Этот шаг назад отбросил нас к мукам детерминизма, о котором мы только что говорили. Дело в том, что, как пишет отец Джуссани, «христианская религиозность возникает как единственное условие человечности. Перед человеком стоит выбор: считать себя либо свободным от всей Вселенной и зависящим только от Бога, либо свободным от Бога, и тогда он становится рабом каждого обстоятельства»[176] – биологической предрасположенности, окружающей среды, инстинкта…

«Вы лучшей власти, вольные, подвластны / И высшей силе, влившей разум в вас». Высшая сила, то есть ваша созданность по образу и подобию Божию, ваша причастность жизни Бога, вливает в вас разум, то есть творит в вас свободную душу. Разум означает способность к суждению, к решению. И над этим Божественным даром звезды не властны («А небеса к нему и непричастны»). Свою душу нужно воспитывать, она должна прирастать добродетелью; но в вас заложена великая сила. Живите на высоте ваших желаний – и победите. Зло побеждается, последнее слово не останется за ним.

 
…И если мир шатается сейчас,
Причиной – вы, для тех, кто разумеет;
Что это так, покажет мой рассказ.
[Следовательно, «если мир шатается», если сегодняшний мир настолько развращен, что сбился с пути, «причина – вы». Причину зла, которое, как вам видится, одерживает верх, ищите в себе.]
 

Никаких звезд, никакой биологической предрасположенности, окружающей среды – ищите причину в себе. Все зависит от того, как вы воспользуетесь своей свободой.

Марко настойчив, Данте действительно стремится окончательно прояснить этот момент.

 
…Из рук того, кто искони лелеет
Ее в себе, рождаясь, как дитя,
Душа еще и мыслить не умеет,
 
 
Резвится, то смеясь, а то грустя,
И, радостного Мастера созданье,
К тому, что манит, тотчас же летя.
 

Душа выходит из рук Бога, Который ее «лелеет». Это слово описывает сильную, нежную, заботливую любовь. Душа выходит «из рук» Того, Кто крепко и нежно любит ее «искони», еще до того, как она существует. Она любима извечно, с незапамятных времен. Она рождается, как «дитя», которое «резвится, то смеясь, а то грустя»: она шутит, играет и плачет, как маленький ребенок. Многие исследователи Данте прочитывают этот фрагмент в негативном ключе, словно поэт говорит о душе, которая вначале неполноценна, так как еще не достигла разумного возраста. Но мне кажется более убедительным положительное прочтение. Душа, которая «мыслить не умеет», не кажется мне «простаковатой», глупой, не сознающей себя. Она напоминает мне евангельское «если не будете, как дети», она приходит в мир, созданная Богом как чистое желание Его, во всей своей детской чистоте. «Если не будете, как дети» не означает «если не станете глупыми и несознательными, как дети». Смысл этих слов – «если не вернетесь к состоянию чистого желания, к удивлению и любопытству, которое сияет в детском взгляде». Иначе говоря, если не придете к осознанию стремления, что движет вами, желания, образующего вас, сердца, которое дал вам Бог. Если вы снова не станете такими (а Бог сотворил вас именно такими), то не войдете! Душа, которая «и мыслить не умеет», прекрасно знает одно: она «радостного Мастера созданье», и создавший ее манит ее к себе, и она желает вернуться к Тому, в Ком единственно истинное веселье, истинная радость и истинный мир.

 
…Ничтожных благ вкусив очарованье,
Она бежит к ним, если ей препон
Не создают ни вождь, ни обузданье.
 

Здесь поэтическая параллель с известным фрагментом из «Пира»[177], где Данте объясняет, что природа человека – это вечное желание.

Человек желает всегда. Но все блага оказываются «ничтожными», и он продолжает ошибаться, отождествляя предел мечтаний с тем или иным объектом, если «препон / Не создают ни вождь, ни обузданье». Если никто не ведет его, не обуздывает его страсть, не указывает его желанию верное направление, не сопровождает его, он впадает в заблуждение. Так снова встает вопрос воспитания. Если никто не напоминает ему, не показывает (может быть, даже при помощи правил – как «узда» необходима для того, чтобы править, вести по правому пути), его свобода заблуждается, его желание обманывается и полагает, что уже достигло цели. Как мы уже неоднократно повторяли, дьявол искушает нас не тем, что заставляет выбирать мерзости (мы не настолько глупы, чтобы выбрать мерзость); включая ту же самую привлекательность, которую Бог вкладывает в творения, дьявол нажимает на «стоп».

 
…На то и нужен, как узда, закон;
На то и нужен царь, чей взор открыто
Хоть к башне Града был бы устремлен.
 

Для того чтобы верно править динамикой желания, необходимо правило, необходимо, чтобы человеческое общежитие было нормировано. Поскольку мы созданы из плоти и костей, нам нужно, чтобы существовала норма, которая выстраивает время нашей жизни и направляет упражнение нашей свободы. Иными словами, нам нужен тот, «чей взор открыто / Хоть к башне Града был бы устремлен», тот, чья задача – видеть конечную цель. Нам нужен тот, кто придает нам уверенность в цели, кто отвечает на центральный вопрос всех разговоров о воспитании: «Убеди меня, что стоило являться на свет, убеди меня, что добро существует, даже если я его не вижу, убеди меня, что стоит совершать эту жертву»[178]. Нужен тот, кто ведет, кто среди дыма, тумана существования видит цель. Возможно, он не видит всего Града, но его взор устремлен «хоть к башне Града» – ориентиру, указывающему всем нам пункт назначения.

 
Законы есть, но кто же им защита?
Никто; ваш пастырь жвачку хоть жует,
Но не раздвоены его копыта…
 

Законы есть, но кто их исполняет? Действительно, заповеди, правила существуют; но кто сопровождает меня? Действительно, любовь – закон бытия; но кто обуздывает (наклоняет, направляет – как крестьянин поступает с виноградной лозой, когда подрезает ее, ставит подпорку, чтобы дерево росло прямо) мою волю, кто воспитывает мою свободу так, чтобы она склонялась к добру? Кто смотрит на башню? Папа, мама, учителя, священники – вы-то хотя бы видите эту башню? Если да, то я пойду за вами.

«Никто». Такой горький ответ Данте вкладывает в уста Марко. «Пастырь», который должен опережать всех, то есть Папа, «жвачку хоть жует, / Но не раздвоены его копыта». Раздвоенное копыто – это несколько сложный для нас образ, потому что он отсылает к Ветхому Завету, где говорится, что иудеи могут есть только мясо животных, которые жуют жвачку и имеют раздвоенное, то есть разделенное надвое, копыто. Для средневековых людей эти характеристики приобретают символический характер. «Жевать жвачку» осмысляется как углубляться в усердные размышления («пережевывать»), а «раздвоенное копыто» означает различение добра и зла, священного и мирского и т. д. Данте здесь говорит: пастырь (то есть Папа) знает законы – десять заповедей, уставы, постановления, то есть «жует жвачку»; но он не умеет отличать добро от зла (возможно, здесь Данте имеет в виду Бонифация VIII, которого упрекает за неразличение духовной миссии Церкви и ее временной власти), то есть не умеет жить ими, свидетельствовать о них, употреблять свое могущество на то, чтобы законы, установленные Богом, воплощались в жизнь.

 
И паства, видя, что вожатый льнет
К благам, будящим в ней самой влеченье,
Ест, что и он, и лучшего не ждет.
[Поэтому люди, наблюдающие за тем, как их пастырь («вожатый») льнет к этим благам – земным, материальным богатствам, до которых они и сами жадны, «ест, что и он (тоже льнет к этим благам), и лучшего не ждет».]
 

Так отмирает желание. И это не какой-то морализаторский упрек от клерикала. Смерть желания – феномен, о котором говорят многие авторитетные светские источники. Мы уже упоминали отчет Института статистики (Censis), когда шла речь об «Аде». Вот что в нем написано: «Результаты демонстрируют очевидный упадок итальянского общества под воздействием нерегулируемых импульсов. В коллективном бессознательном, лишенном представления о законе, исчезают желания, и вместе с этим снижается доверие к действиям правящего класса, власти. Возрождение желания – гражданский подвиг, необходимый для того, чтобы вывести из неподвижности удовлетворенное и уплощенное общество»[179]. Общество превращается в пустыню, в ад из рассказа Буццати, в место, где «не ждут лучшего».

 
Ты видишь, что дурное управленье
Виной тому, что мир такой плохой,
А не природы вашей извращенье.
[Видишь, именно дурное использование данной вам свободы сделало мир злым, а природа, которой Бог наделил вас, не изменилась.]
 

Сердце осталось тем же, будь спокоен, Бог продолжает делать свое дело – творит сердца людей и мир. Ежедневно он творит то, что нужно сотворить заново: с одной стороны, человека и его сердце, с другой – мир, через который говорит с человеком и привлекает его к себе, мир как знак. Если мир стал таким, то это по вашей вине, а не потому, что прогнила ваша природа – ее Бог дал вам и продолжает давать.

 
Рим, давший миру наилучший строй,
Имел два солнца, так что видно было,
Где Божий путь лежит и где мирской.
 
 
Потом одно другое погасило;
Меч слился с посохом, и вышло так,
Что это их, конечно, развратило…
 

Вот представление Данте о власти. Это представление не исключительно средневековое; это представление, принесенное в мир христианством и образовавшее основу многих культур; оно в своем роде уникально, и, может быть, поэтому стоит попытаться вникнуть в него.

Эта культура входит в мир вместе с достопамятным ответом Иисуса на вопрос о том, законно ли платить дань. Как вы знаете, Палестина была занята римлянами, и римляне требовали дань, а евреи считали, что это несправедливо. Однажды, желая поставить Иисуса Христа в трудную ситуацию, они спросили Его: «Ну и что Ты скажешь, справедливо или несправедливо платить дань римлянам?» Он попросил монету и, в свою очередь, спросил их: «Кто изображен на этой монете?» – «Кесарь», – ответили Ему. И тогда Он сказал: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (см.: Мф. 22: 15–21).

В одной из книг, вышедшей уже много лет назад, кардинал Ратцингер комментирует: «Указание Христа „Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу“ произвело переворот в истории отношений между политикой и религией»[180]. До этого «больший вес имело утверждение, что политик священен, ибо законы и само государство являют выражение священной, Божественной, а не чисто человеческой воли»[181].

Таким образом, в древнем мире нет различения между законом Божиим и законом города, между властью религиозной и властью гражданской. Боги – боги города, король – наместник Бога, ослушаться законов города – значит пойти против Бога и т. д. Напротив, продолжает кардинал Ратцингер, «именно разделение между государственной и церковной властью, новый дуализм, заключенный в их различении, становится началом и незыблемой основой западной идеи свободы. С тех пор существуют две общины – взаимоупорядоченные, но не идентичные, и ни одна из них не имеет всеобъемлющего характера. Государство само по себе уже не является носителем религиозной власти, достигающей удаленных уголков сознания, но отсылает за этической основой к другой общине. Эта другая община, Церковь, в этическом плане мыслит себя конечной инстанцией, которая, однако, основывается на добровольной принадлежности и предусматривает только духовные, а не гражданские наказания, в силу того что ее власть не простирается на государственную сферу, поскольку та предшествует всем остальным и является для всех общей. Так, каждая из этих общин ограничена своей сферой деятельности, и свобода зиждется на равновесии их взаимоупорядоченности»[182].

В общем, мир хорошо функционирует, когда две власти сотрудничают между собой, но различаются. Они соработают для реализации человеческого предназначения, но разными способами: Папа – гарант истинности веры (его дело – возвещение, проповедь, указание на Небесный Град, предуготованный нам, указание на судьбу), император – гарант общественного блага, мира, наиболее благоприятных условий для применения свободы каждого, которое поможет человеку проще и быстрее идти к своему предназначению. Заметим, что подобное разделение характерно только для христианского общества. В исламе (это просто злободневный пример) такого разделения нет, и фундаменталисты могут держать власть в своих руках потому, что закон Корана одновременно является законом государства.

Конечно, отношения между представителями двух типов власти нередко были конфликтными: короли пытались вновь распространить свою власть и на религиозную сферу, как это было в древние времена (тогда рождалась «борьба за инвеституру» – борьба пап против права императора назначать епископов); папы, напротив, стремились диктовать свой закон в гражданской области. И именно об этом говорит Данте: сегодня одна власть господствует над другой («одно другое погасило»), Бонифаций VIII претендует и на власть, принадлежащую императору («меч слился с посохом»), и это затуманивает, «развращает» деятельность обеих сторон.

 
И что взаимный страх у них иссяк.
Взгляни на колос, чтоб не сомневаться;
По семени распознается злак.
[Если две власти не разделены, в них нет «взаимного страха», ведь власть одних препятствует власти других. Сомневаешься – посмотри на зерна. По зерну познается растение, посмотри на плоды – и поймешь причину.]
 

В этих терцинах Данте выразил суждение о политической ситуации своего времени; не забудем, однако, что это суждение располагается в рамках более широкой проблемы – закона и авторитета в истинном смысле слова. «Законы есть, но кто же им защита?» Да, для воспитания свободы необходимы нормы, указывающие путь; но необходим и тот, кто будет «защитой» этим законам, кто живет ими, воплощает их, делает очевидной их целесообразность для жизни.