Текст книги "Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех"

Песнь XXXIII
«Любовь, что движет солнце и светила»

Читая гимн Марии, «Деве-Матери», мы говорили с нерасторжимой связи невинности и материнства. Послушайте, что сказал Папа Франциск на встрече матерей-настоятельниц женских конгрегаций: «Целомудрие ради Царства Божьего показывает, как любовь, устремленная к Богу как первостепенной цели, становится зрелым свободным выбором и знаком будущей жизни. Но, прошу вас, пусть это будет плодотворное целомудрие, целомудрие, порождающее духовных детей Церкви. Посвятившая себя Богу должна быть матерью, а не „старой девой“. <…> Пусть радость от того, что вы способны приносить духовные плоды, одухотворит вашу жизнь; будьте матерями, подобно Матери Марии и Матери-Церкви»[283].

Матерями, потому что в жизни необходимо приносить плоды, человек не может быть бесплодным,

Решение посвятить свою жизнь Христу не может не приносить плодов. Вы не можете быть старыми девами, то есть бесплодными, не способными к рождению: будьте матерями! Теперь всякий раз, когда я буду перечитывать гимн «Деве-Матери», в ушах у меня будет звучать это обращение папы Франциска монахиням: жизнь ради плодов, жизнь ради ответственности, о чем мы и будем говорить.

Прежде чем начать, я хотел бы ненадолго вернуться к гимну Богоматери, сравнив его с дорогим мне стихотворением Джакомо Леопарди «К своей Донне».

Мне кажется, что чтение этого стихотворения прекрасно помогает понять, что мы потеряли за века отстранения от христианства, неприятия и даже враждебности по отношению к Церкви. Для Данте, как и для христианства, история чувственной любви – это дорога, которая может привести нас к спасению здесь и сейчас. Отношения Данте с Беатриче реальны, они растут и развиваются, они начинаются, когда Данте еще был ребенком, и постепенно в нем созревает осознание собственной природы, вплоть до песни тридцать третьей, где Беатриче так трогательно и поразительно отождествляется с Марией, женщина – со спасением. Поэтому Мария предвосхищает исполнение обещания, данного всему человечеству, она – прообраз нового народа Божия, который может позволить себе жить, созерцая, как в сердце, в отношениях с женой или с мужем, воплощается в жизнь общение с Тайной.

Однако с началом современной эпохи это единство раскалывается, стремление к земным благам и любовь к женщине противопоставляются стремлению к Богу. Бог начинает восприниматься как враг человеческих желаний, становится все более далеким и абстрактным, и в конце концов в нем видят противника, от которого нужно избавиться ради возможности осуществления человеческих стремлений. Но это не так: наша повседневная жизнь, не соотнесенная с высшей целью, воспринимается как исключительно ущербная и не способная реализовать эти стремления. Леопарди велик, потому что в его голосе мы слышим крик об этом мучении, о том, что вещный мир благ, но недостаточен, ограничен, неспособен исполнить обещание, о котором он тем не менее напоминает. И в случае с Леопарди все еще не так безнадежно, потому что, подчеркивая неосуществимость своего стремления, он, по крайней мере, пытается не отказываться от него, жить на высоте собственного желания. Подумаем же о сегодняшнем дне, когда «все нас замалчивает»[284], как говорит поэт, все призвано убедить человека, что он – курица, он не может летать, а желание его – иллюзорно.

Прочитаем стихотворение «К своей Донне»[285], чтобы осознать, как велико расстояние, отделяющее современное мировосприятие, которым пропитан наш воздух, от мировосприятия Данте.

 
Любовь издалека
Внушаешь ты, сокрыв свой
Дивный лик…
 

Уже из одного названия понимаешь, что речь идет о гимне – и в последней строчке оригинала поэт так и называет его «гимном», – о молитве, в которой он словно просит, чтобы открылось то, что уже существует, но по какой-то неведомой причине не может ему открыться. Не в силах смириться с этим, он просит, чтобы и в его жизни сбылось то, что произошло две тысячи лет назад, то, что произошло с Данте и что может произойти с каждым из нас, достаточно иметь глаза, чтобы видеть. Будучи атеистом, Леопарди тем не менее сознает, что наша природа предполагает этот путь, что красота, ради которой мы созданы («дивный лик»), а вернее, ее отсутствие, переполняет нас томительным желанием, любовью, но «издалека», тайно. «Дивный лик», буквально «дорогая красота», влекущая меня, но остающаяся скрытой.

 
И я храню пока
Во сне и наяву
Твой образ…
 

Кроме тех случаев, когда «твой образ», или, говоря словами оригинала, «Божественная тень», таинственное Божественное присутствие, внезапно появляется в моих снах.

 
…и природа
Улыбкой озаряет мир на миг.
 

Или я нахожу тебя, предчувствую тебя в красоте сотворенного мира.

 
Знать, в непорочный век
На свет явилась ты – в век золотой…
 

Или ты жила на земле среди людей в золотом веке, в далеком сказочном прошлом.

 
И каждый человек
Лишь видит тень твою.
 

Или ты присутствуешь, но недостижимая и не познаваемая, как призрак?

 
Возможно, рок
Тебя для будущего приберег.
 

Или, может быть, злая судьба, отнимая тебя у нас, бережет твое присутствие для будущего, для потомков?

 
Угаснула надежда
С тобою повстречаться,
Покуда не пробил мой час прощальный.
 

Очевидно, у меня больше не осталось надежды узреть твое присутствие, увидеть тебя живую (совсем как у Данте: проблема в том, чтобы иметь возможность видеть, лицезреть тебя).

 
Когда ж придется с жизнью мне расстаться,
Свободная от уз земных душа
Тебя узрит.
 

Разве что эта встреча произойдет, когда душа освободится «от уз земных», то есть по ту сторону, после смерти. Но что мне тогда от нее? Что мне тогда с ней делать, если она должна была состояться еще здесь, в этом мире?

 
О сладкие мечтанья
Туманной юности моей печальной
О спутнице на жизненной стезе!
 

Еще с юных лет, с тех пор как во мне появилось осознанное предчувствие будущего, я думал, что ты сможешь стать моей спутницей, попутчицей и потому источником добра и блаженства – моей Беатриче[286].

В оригинале в значении «спутница» мы встречаем «viatrice», и здесь очевидна перекличка с именем Беатриче: как Данте в девятилетнем, а затем в восемнадцатилетнем возрасте встретил Беатриче, так и Леопарди в юности мечтал встретить «спутницу на жизненной стезе», путеводную красоту, ведущую его к главной цели земного странствия.

 
Такого я не знал очарованья.
Ты – плод открывшихся мне откровений
И не приемлешь никаких сравнений.
 

Но на земле нет никого подобного тебе, и даже если бы нашлась девушка, похожая на тебя лицом, жестами, речью, это все равно была бы не та бесконечная красота, к которой стремится мое сердце.

 
О если бы средь бед,
Ниспосланных столь щедро нам судьбой,
Предстала ты, подобно сновиденью,
 
 
То счастлив был бы каждый, как и я,
Плененный красотой.
 

Если бы кто-то встретил и полюбил тебя посреди боли и бед человеческой жизни, если бы ты воплотилась и стала его спутницей на этой земле – вот чего я желал, вот что воспринимал как обещание, – в этом было бы блаженство, в этом было бы счастье. Как Беатриче, ты одарила бы этого человека блаженством.

 
Сколь ни печальна ныне жизнь моя,
Я вновь желал бы славы и похвал,
Как в дни мятежной юности своей,
И на земле блаженство бы познал.
 

Ради твоей любви можно было остаться верными желанию «славы и похвал», блага, добра, добродетели, к которым мы так стремились в юные годы. «И на земле блаженство бы познал» – это ли не дантовский «Рай»? Если бы ты была здесь, если бы ты была рядом, наша земная жизнь была бы подобна небесному блаженству, мы были бы блаженны, как боги.

 
Раз не сулит мне небо утешенье,
Я в красоте ищу отдохновенье.
 

Однако судьбе не было угодно, чтобы желание поэта осуществилось. Вызванное этим разочарование лишает нас способности стремиться к благу, и берут верх цинизм, скепсис и невыразимая тоска. Но вот наперекор всем мрачным утверждениям «я в красоте ищу отдохновенье» – сердце преодолевает препятствия, и вновь рождается желание, вздох, сожаление, которые словно стремятся нагнать собственное желание, которое тоже «отовсюду притесняемо, но не стеснено; низлагаемо, но не погибает», как, может быть, мы могли бы сказать, перефразировав апостола Павла (см.: 2 Кор. 4: 8–9).

 
Доносится с полей
Крестьянина-трудяги песнопенье.
Лишь я грущу и плачу
 
 
О безвозвратности ушедших дней,
Когда знавал я крах и неудачу.
Здесь, на холме, от мира отрешенный,
 
 
Я в тишине лелею образ твой —
Ведь в наш расчетливый жестокий век
Все грезы гибнут в суете мирской.
 

И вот вновь появляется цинизм, подступает отчаяние, возникает искушение сказать, что все, что описал Данте, неправда, что это всего лишь иллюзия. Вера в возможность осуществления мечты была ошибкой юности, остается только сожаление («я грущу и плачу», оплакиваю, сожалею) «о безвозвратности ушедших дней», об утраченном желании, о грезах, погибших «в суете мирской». Желание угасает, так как не найден достойный его предмет, а потому погибает всякая надежда.

«Исполненное обещание. Не обман» – это название брошюрки дона Джуссани, вышедшей много лет назад[287]. Леопарди утверждает обратное: обещание не исполнено, это был обман. Сколько моих друзей, в молодости выходивших на баррикады и выкрикивавших лозунги о том, что они хотят изменить мир к лучшему[288], состарились подобным образом, пропитавшись скепсисом и цинизмом из-за того, что тогдашние надежды себя не оправдали. Как печален жизненный путь, если не встречаешь на нем Беатриче, красоту, ставшую плотью, воплотившуюся в человеческом лице, готовую сопровождать нас по жизни.

Но снова, как и прежде, желание разгорается, возрождается, устремляется ввысь. Я лелею твой образ, образ красоты, которая наполнила бы мою жизнь блаженством:

 
В реальном и удушливом пространстве
Мечте храню я свято постоянство.
 

Я надеюсь, по крайней мере, сохранить твой образ, потому что понимаю, что все достоинство и величие моего существования заключено в этом сгустке пламени, в моем сердце. Поэтому «в реальном и удушливом пространстве», в неблагополучной культурной среде, в эти печальные времена, когда «все нас замалчивает», я надеюсь, по крайней мере, сохранить желание. И тогда, хотя красота, которая могла бы принести блаженство, недостижима, мне будет достаточно желания к ней стремиться.

Последняя строфа – это настоящая молитва, воззвание, в котором поэт напрямую обращается к недостижимой любимой, говоря ей «ты»:

 
Коль вечная идея
Есть ты, но без телесной оболочки
(Ее счел недостойной Сам Творец),
Тебе иная доля
Средь тех, чей смертный предрешен конец.
 

Если ты – одна из вечных идей (обычно комментаторы понимают под этим платонические идеи, но можно сказать и о Божественной идее, об одном из проявлений Бога), которая, однако, «без телесной оболочки», потому что «Ее счел недостойной Сам Творец», счел недостойным, чтобы ты приобрела человеческий облик, доступный чувственному восприятию… Поразителен параллелизм и контраст с гимном Богоматери: «В тебе явилось наше естество / Столь благородным, что Его творящий / Не пренебрег твореньем стать Его», – говорит Данте. «Коль вечная идея / Есть ты, но без телесной оболочки / (Ее счел недостойной Сам Творец)», – отвечает Леопарди и продолжает:

 
И, вознесясь над нашим жалким миром,
В небесных сферах ты не знаешь боле
Ни горя, ни забот, живя близ Солнца,
 
 
И дышишь среди звезд иным эфиром.
 

Наверное, ты существуешь в другом, таинственном мире, «в небесных сферах», за пределами Вселенной, в платоновской гиперурании, тебя освещает другая звезда, еще более великая, чем Солнце[289], и поэтому ты «дышишь <…> иным эфиром», находишься в более прекрасном мире, в месте, подобном раю.

 
Прими с Земли любовное посланье
Безвестного певца в знак обожанья!
 

С Земли, из этого мира, где жизнь коротка и несчастна, где существуют боль и смерть, прими это «любовное посланье», этот гимн, эту хвалебную песнь, этот знак обожания и преклонения. Потому что я создан для тебя, и ты должна была быть создана для меня. И поэтому я, веря и надеясь, что где-то ты существуешь, посылаю тебе этот хвалебный гимн.

Я обратился к этому стихотворению, потому что мне кажется, что прочтение песни тридцать третьей и осознание того, что вопль Леопарди получает отклик в христианстве, потрясает до глубины души. С одной стороны, душа наша переполняется благодарностью, потому что мы находим ответ на этот вопль, мы получили возможность ответить на этот крик. С другой – он разрывает нам сердце, потому что мы задаемся вопросом: как же Леопарди с его умом, проницательностью, глубиной мог не найти этого ответа?

Отец Луиджи Джуссани много лет назад завершил одну встречу, как раз в Реканати[290], словами: «В жизни Леопарди не произошло дружеской встречи, которая бы облегчила ему это открытие»[291]. Быть может, в его жизни не состоялась «дружеская встреча», которая подарила бы ему возможность увидеть воплощенную красоту. В этих словах заложена мысль о том, дружба какого свойства и какой высоты может нас объединять, какой дружбы мы вправе требовать друг от друга – дружбы, которая позволит ощутить близость Бога, не прочувствованную Леопарди именно потому, что в его жизни не было «дружеской встречи», истинной дружбы.

А теперь перейдем к песни тридцать третьей (стихи 39–145), к созерцанию Бога, то есть к созерцанию Истины, правды жизни, увиденной человеком, приблизившимся к Богу материально, со своей историей, со своими чувствами, со всей силой своего разума и поэтому с желанием понять.

С этого Данте начал первую песнь, этим же он заканчивает в последней: как мы увидим в конце, он хочет понять, узнать и поэтому полюбить. Он изучает саму природу Бога, то есть природу бытия, природу человека и материального мира. Устами Беатриче и святого Бернарда он попросил о позволении это сделать, и ему была ниспослана такая благодать.

 
Возлюбленный и чтимый Богом взор
Нам показал, к молящему склоненный,
Что милостивым будет приговор.
 

«Возлюбленный и чтимый Богом взор» – это, разумеется, взор Богоматери, Данте даже не считает нужным Ее называть. К тому же, он приучил нас отождествлять человека со взглядом: сколько раз, чтобы указать на Беатриче, он упоминал только ее глаза. Мария не говорит, Она ничего не произносит, но достаточно того, как Она смотрит на святого Бернарда во время молитвы, чтобы показать, насколько Ей угодна его просьба.

 
Затем вознесся в Свет Неомраченный,
Куда нельзя и думать, чтоб летел
Вовеки взор чей-либо сотворенный.
 

[Затем взор Марии устремился к Богу, «вознесся в Свет Неомраченный», на котором не так-то просто остановиться взглядом, напротив, творение обычно не может прямо смотреть на Бога.]

 
И я, уже предчувствуя предел
Всех вожделений, поневоле, страстно
Предельным ожиданьем пламенел.
 

[«И я, уже предчувствуя предел / Всех вожделений», то есть приблизившись к исполнению всех своих желаний, как и должно было произойти, «страстно / Предельным ожиданьем пламенел». Предельным ожиданием не в том смысле, что пыл желаний дошел до своего предела и угас – напротив, он разгорелся до предела и достиг кульминации, вершины желания.]

 
Бернард с улыбкой показал безгласно,
Что он меня взглянуть наверх зовет;
Но я уже так сделал самовластно.
 

Бернард, который во взгляде Марии прочел, что все получилось, что их просьба принята, с улыбкой делает знак Данте, словно говоря: все в порядке, ты получил разрешение, подними голову и смотри. Но «я уже так сделал самовластно», я уже сам все понял и сделал, прежде чем он мне это повелел.

 
Мои глаза, с которых спал налет,
Все глубже и все глубже уходили
В высокий свет, который правда льет.
 

«Высокий свет, который правда льет» – это Бог. И происходит удивительная вещь: Данте поднимает голову и смотрит на Бога, и чем дольше он на Него смотрит, тем сильнее меняется, преобразуется предмет созерцания. А точнее, меняется не Бог, Он все тот же, но глаза Данте, «с которых спал налет», по мере того как взгляд очищается и становится таким, каким и должен быть, «все глубже и все глубже уходили / В высокий свет», им открывалась все большая глубина и многогранность Бога. Данте дарована испрошенная благодать. «„Развей пред ним последнюю преграду“ (стих 31-й), освободи его взгляд от помех», – попросил Марию святой Бернард. И его зрение, с которого «спал налет», более острое, более ясное, позволяет ему проникнуть в большие глубины Божественной Тайны.

 
И здесь мои прозренья упредили
Глагол людей; здесь отступает он,
А памяти не снесть таких обилий.
 

[C этого момента «мои прозренья упредили глагол людей», увиденное мной было бесконечно бо́льшим, чем то, что я способен выразить словами, потому что перед подобным прозрением слова отступают, и отступает память, не в силах «снесть таких обилий», пораженная величием того, что настолько превосходит ее бедные человеческие способности.]

В общем, Данте говорит: наберитесь терпения, я смогу рассказать только то, что смогу, попробуйте сами увидеть Бога и потом рассказать о Нем.

 
Как человек, который видит сон
И после сна хранит его волненье,
А остального самый след сметен,
 
 
Таков и я: во мне мое виденье
Чуть теплится, но нега все жива
И сердцу источает наслажденье…
 

[Если вы хотите понять, что за задача стоит передо мной, вспомните, что происходит со сновидениями: нам что-то снится, потом мы просыпаемся и, будучи не в силах восстановить четкие контуры сна, с трудом вспоминаем события, слова, людей… Что же остается запечатленным в нашей памяти? «Волненье», то есть чувство, испытанное нами в сновиденье: страх, если это был кошмар, или бесконечная нежность, если сон был приятным. Мы забыли, о чем именно был сон, но как свидетельство тому, что нам приснилось, остается пережитое нами чувство. «Таков и я: во мне мое виденье / Чуть теплится»: я уже почти ничего не помню, но что во мне подтверждает увиденное? Наслаждение, рожденное этим видением, которое испытанная мной нега «источает», капля за каплей, в мое сердце.]

Память – это способность, благодаря которой прошлое вновь становится настоящим. В каком смысле настоящим? Она помогает нам вновь пережить нежность, страх, горечь, ужас – в общем, чувства, которые были порождены нашим прежним опытом.

О том же говорит и Данте: я не могу вспомнить все то, что увидел, но испытанное мной наслаждение, которое я переживаю и сейчас, мысленно возвращаясь к этому моменту, является доказательством того, что увиденное мной истинно.

 
О Вышний Свет, над мыслию земною
Столь вознесенный, памяти моей
Верни хоть малость виденного мною
 
 
И даруй мне такую мощь речей,
Чтобы хоть искру славы заповедной
Я сохранил для будущих людей!
 
 
В моем уме ожив, как отсвет бледный,
И сколько-то в стихах моих звуча,
Понятней будет им твой блеск победный.
 

[ «О Боже, – это призыв Данте, – „над мыслию земною/ Столь вознесенный“, настолько превышающий наши жалкие человеческие слова (в том смысле, что нашей мысли не дано даже отдаленно приблизиться к глубинам Божественного), даруй мне эту благодать: „памяти моей / Верни хоть малость виденного мною“, позволь мне вспомнить хоть малую толику того, что я увидел, когда Ты мне явился. „И даруй мне такую мощь речей, / Чтобы хоть искру славы заповедной / Я сохранил для будущих людей“. Дай моей речи способность выразить хотя бы отсвет, малейший отблеск, „искру“ Твоей славы, которую я смог бы оставить как свидетельство потомкам, тем, кто будет меня читать в грядущие века, всему человечеству, потому что тогда люди узнают о Твоей победе, о том, что Ты Господь, и им будет легче жить. Даруй мне способность совершить этот труд „для пользы мира, где добро гонимо“[292], во благо людей, моих несчастных братьев».]

И это при том, что столь многие называют «Рай» «бесплотной» кантикой, оторванной от современной жизни… Данте осознает свою задачу и свою ответственность, понимает, что то, что ему было дано увидеть, должно принадлежать всем и навсегда, он не может оставить это только для себя. Позвольте мне вспомнить в этой связи пронзительные слова, произнесенные папой Франциском во время встречи с представителями католических движений в канун Пятидесятницы: «Иисус стучит в наши двери не только для того, чтобы войти, но и для того, чтобы выйти». Это удивительный образ: может быть, ты даже встретил Христа, но Он мог задохнуться в порочном воздухе твоей замкнутости, твоего одиночества. Единственный способ для того, чтобы Он вошел, – позволить Ему выйти. По-настоящему нашим становится только то, чем мы делимся, это закон природы, и об этом мы уже говорили. По-настоящему твое, неотъемлемо тебе принадлежит только то, чем ты делишься с миром, сообщаешь, выкрикиваешь, иначе ты это теряешь. «Католический»[293] означает данный всем, отданный миру. И Данте прекрасно знает об этой ответственности.

 
Свет был так резок, зренье не мрача,
Что, думаю, меня бы ослепило,
Когда я взор отвел бы от луча.
 
 
Меня, я помню, это окрылило,
И я глядел, доколе в вышине
Не вскрылась Нескончаемая Сила.
 
 
О щедрый дар, пославший смелость мне
Вонзиться взором в Свет Неизреченный
И созерцанье утолить вполне!
 

Данте начинает рассказ о невозможном, о том, как он увидел Бога.

[«Свет был так резок», но я выдержал эту резкость, потому что понимал, что если отведу взгляд, то я пропал. Невозможно, никак невозможно оторвать взор, когда мы видим Истину. Это сложно, это требует усилий, режет глаза, но это происходит естественно – невозможно заставить себя оторваться от созерцания этой красоты, этой правды.

И тогда меня «окрылило» именно это чувство высшей, конечной притягательности, я набрался смелости и стал глядеть до тех пор, «доколе в вышине / Не вскрылась Нескончаемая Сила», пока мой взгляд не встретился с «Нескончаемой Силой», то есть с Богом.

Какая исключительная благодать была мне дарована, что мне удалось совершить столь неслыханную, неподвластную смертным вещь – «вонзиться взором в Свет Неизреченный», так что моя способность видеть была задействована в максимальной полноте.]

И что же увидел Данте, направив взгляд на Самого Бога?

 
Я видел – в этой глуби сокровенной
Любовь как в книгу некую сплела
То, что разлистано по всей Вселенной:
 
 
Суть и случайность, связь их и дела,
Все – слитое столь дивно для сознанья,
Что речь моя, как сумерки, тускла.
 

Первое видение, один из самых глубоких из созданных им образов.

[Я увидел, что в Божественной глубине, «в этой глуби сокровенной» таится, как дитя в утробе матери, сплетенное любовью в некую книгу, окутанное Божественной любовью, «то, что разлистано по всей Вселенной», то, что в этом мире разобщено, разъято, разделено.]

Данте использует образ книги. Книга «разлистана», то есть порвался переплет и разлетелись страницы («дьявол», согласно греческой этимологии слова, означает разделяющий, раскалывающий; и, напротив, «символ» – то, что соединяет, сливает воедино).

Мы воспринимаем свое существование и окружающий мир как нечто на первый взгляд (то есть только с виду, но не по существу) раздробленное, разобщенное. Но Данте говорит:

[ «Я видел, как все то, что „разлистано по всей Вселенной“, все, что разделено, расколото, противоречиво, все, что нас ранит, из-за чего мы страдаем, – я видел, как все это слито воедино. Словно бесконечное множество растений, которое кажется нам не поддающимся классификации, но на самом деле имеющее единый невидимый для нас корень. Как невидимый источник, из подземных глубин дающий жизнь всему и соединяющий все то, что кажется нам разобщенным. Конечно, „речь моя, как сумерки, тускла“, и я в силах передать вам только самое отдаленное представление об этом глубоком единстве всего сущего. Но наберитесь мужества, потому что то, что кажется вам разделенным, противоречивым и направленным против вас, на самом деле таковым не является. Верьте, ничто вам не враждебно, ничто в этом мире вас не предает, потому что все связано, слито, сплетено любовью, словно в единую книгу».]

Здесь исполняется обещание, о котором Данте заявил в песни первой в преддверии рая: «Все в мире неизменный / Связует строй; своим обличьем он / Подобье Бога придает Вселенной». В жизни есть порядок, «неизменный строй», который мы не можем увидеть, находясь в этом мире, но можем о нем догадываться. Я же его увидел! Так что смелее, не бойтесь.

 
Я самое начало их слиянья,
Должно быть, видел, ибо вновь познал,
Так говоря, огромность ликованья.
 

Здесь Данте возвращается к тому, что он говорил о сновидениях, об ощущении, остающемся как знак пережитого опыта: я верю (не в смысле считаю, полагаю, а именно «верю» как исповедую кредо)[294], что видел это единство, «самое начало их слиянья», то, что сливает все вещи воедино, иначе я не смог бы объяснить себе, почему, даже просто рассказывая вам об этом, я испытываю ощущение невероятного покоя, полного и всеобъемлющего наслаждения. Там все едино: жизнь и смерть, добро и зло, вплоть до волоска на вашей голове, до вашего желания попасть в рай и найти свою Беатриче или до зеленого фонарного столба и красного почтового ящика на углу вашего дома, как говорит Честертон[295]: «Каждый момент истории, каждая единица времени, малейшая доля этого момента – все».

 
Так разум мой взирал, оцепенелый,
Восхищен, пристален и недвижим
И созерцанием опламенелый.
 

[И когда меня посетило это невероятное откровение, я замер: мой разум, полностью прикованный к этому зрелищу, «взирал, оцепенелый, / Восхищен, пристален и недвижим / И созерцанием опламенелый»: я смотрел, и мое желание смотреть разгоралось все больше и больше.]

Мы уже отмечали, что осуществление желания не сводит его на нет, а умножает его. Отсутствие желания – это ад, это противоположность Бога, это смерть сущего, потому что жизнь – это желание, это отношения, это утверждение другого, то есть любовь, а потому движение. Такова природа любви и природа Бога: чем полнее осуществляется желание, тем сильнее становится его пыл (это словно пища, «которой алчет голод утоленный»[296]).

Какое же различие проводит Данте, описывая этот процесс между состоянием удовлетворенности и способностью быть довольным! Я всегда говорю своим ученикам в школе, что это две совершенно разные вещи: быть удовлетворенным – это смерть, ад; быть довольным – это дорога в рай. Быть удовлетворенным означает остановиться, затормозить свои желания, и такое состояние, когда ты останавливаешься на чем-то определенном и слушаешь дьявола, говорящего тебе: «Ты пришел, не иди дальше, не желай большего, не летай высоко», – называется грехом. Тогда как быть довольным означает находиться в движении, наслаждаться тем, что перед тобой сейчас, но вместе с тем двигаться вперед, оставляя достигнутое позади в стремлении дойти до первоисточника его красоты. И здесь Данте, дойдя до первоисточника красоты, доволен, но не удовлетворен достигнутым, он любит и желает любить все больше и больше. Поистине Данте – поэт желания.

В том Свете дух становится таким,

Что лишь к Нему стремится неизменно,

Не отвращаясь к зрелищам иным…

[Перед этим светом, перед этим зрелищем становишься таким, что невозможно отвернуться от него к чему-либо другому, невозможно отвратиться. Напротив, к нему можно только обратиться: наконец взгляд направлен на истинный предмет желания, поэтому больше не хочется смотреть ни на что другое, невозможно отвратить взгляд.]

 
Затем что все, что сердцу вожделенно,
Все благо – в Нем, и вне Его лучей
Порочно то, что в Нем всесовершенно.
 

[Почему же имеет место описанный нами процесс? Потому что в благе – в том, ради чего мы созданы, в предмете нашего желания, наших стремлений – заложено все, и поэтому вне блага становится «порочным», несовершенным, недостаточным все, что является совершенным, находясь в нем. Как можно пожелать вещь несовершенную и порочную, вместо того чтобы пожелать ту же вещь, достигшую идеального совершенства, красоты и славы? Это невозможно.]

 
Отныне будет речь моя скудней, —
Хоть и немного помню я, – чем слово
Младенца, льнущего к сосцам грудей.
 
 
Не то чтоб свыше одного простого
Обличия тот Свет живой вмещал:
Он все такой, как в каждый миг былого;
 
 
Но потому, что взор во мне крепчал,
Единый облик, так как я при этом
Менялся сам, себя во мне менял.
 

Настает черед второго видения, и, прежде чем рассказать о нем, Данте предупреждает:

[ «Cейчас мне удастся донести до вас еще меньше, потому что не только мое воспоминание несоизмеримо с предметом, но и слово, в свою очередь, несоизмеримо с воспоминанием, оно более невнятно и невыразительно, чем слово новорожденного. Не потому что виденные мной образы умножились: я продолжал видеть Бога, Который был „все такой, как в каждый миг былого“, такой же, каким был всегда, но из-за того, что „взор во мне крепчал“, чем дольше я смотрел, тем более острым становился мой глаз, изменялась глубина и мощь моего взгляда. И поэтому единая Божественная сущность, „единый облик“ менялся в моих глазах по мере того, как менялся я сам („так как я при этом / Менялся сам, себя во мне менял“). Бог оставался Богом, но я видел Его другими глазами, потому что я сам менялся, так как менялся мой взгляд, сила моего зрения».]

Об этом стоит как следует задуматься. Как часто мы называем реальностью то, что сами хотим видеть? Сколько раз мы приложили усилие, чтобы обратить взгляд к истинной природе вещей, испытывая любопытство и настойчивую потребность проникнуть в их суть? Если бы мы совершили этот процесс, который называется обращение, наше зрение позволило бы нам увидеть то, что иначе увидеть невозможно, то, чего не позволяют нам увидеть наши предрассудки. Дело не в том, что реальность плоха, а в том, что мы видим то, что хотим увидеть. Реальность всегда одна и та же, она всегда перед нами. Ты можешь открыть окно, увидеть ливень и разразиться проклятиями: «Уже четыре месяца льют дожди, когда же весна!» Или же повторить вслед за святым Франциском: «Хвала за кроткую сестрицу нашу воду, веселую, прозрачную, как слезы»[297]. Реальность все та же, идет все тот же дождь, но что же видит святой Франциск? Почему ему удается увидеть бо́льшее? Почему одна и та же реальность, которая вызывает наш гнев, обиду, расстройство, плохое настроение, наполняет душу святого Франциска покоем, благодарностью и хвалой? Это вопрос угла зрения. Нужно набраться смелости и позволить кому-то или чему-то изменить наш взгляд, помочь нам видеть.

Таким образом, взгляд Данте очищается и приобретает бо́льшую силу, так что перед нами предстают три видения, все более глубокие и четкие. В школе я всегда привожу пример с панорамными подзорными трубами, в которые нужно бросить монетку. Бросаешь один евро, и вдруг гора к тебе приближается. Наводишь зум, и вдруг – на тебе, уже видишь домик. Ты смотришь на ту же панораму, но сначала видел гору, а теперь домик. Что произошло? Благодаря увеличению твой взгляд стал более острым. Еще поворот зума – и на тебе, цветок, потому что на балконе дома стоит горшок с геранью. Он стоял там и раньше, это все тот же предмет, но обострившееся зрение позволило увидеть намного больше, словно это два разных предмета. Гору, домик, цветок, хотя предмет, на который ты смотришь, остается тем же. Данте рассказывает, что с ним происходит именно это.