Текст книги "Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех"

И вот второе видение:

 
Я увидал, объят Высоким Светом
И в ясную глубинность погружен,
Три равноемких круга, разных цветом.
 
 
Один Другим, казалось, отражен,
Как бы Ирида от Ириды встала;
А Третий – пламень, и от них рожден.
 
 
О, если б слово мысль мою вмещало, —
Хоть перед тем, что взор увидел мой,
Мысль такова, что мало молвить: «Мало!»
 

[В глубокой и наполненной светом Божественной сущности, «в ясную глубинность погружен», то есть проникнув еще глубже в Тайну Бога, я увидел «три равноемких круга, разных цветом», то есть три круга разных цветов, но одинаковой окружности – богословское определение Троицы как единства в трех Лицах. Один из них, Сын, словно отражался другим, Отцом, как вторая радуга, которая является отражением первой, «как бы Ирида от Ириды», а третий казался пламенем, исходящим с одинаковой силой от одного и от другого.]

Как же, говорит бедный Данте, которому явилось такое чудо, мне объяснить вам суть Троицы? Он делает то, что в его силах, и придумывает историю c тремя светящимися кругами, которые по очереди освещают и отражают друг друга. Кругов три, но они так друг на друга накладываются, что в то же время кажутся единым кругом. Гениальное изобретение! Которое повторяет Символ веры: «Света от Света, Бога истинна от Бога истинна» – каждый обязан своим существованием свету другого, один постоянно порождает другого.

[«О, если б слово мысль мою вмещало» – как жалко и недостаточно то, что я вам говорю. В сравнении с тем, что мне удалось увидеть, это так ничтожно, «что мало молвить: „Мало!“»]

 
О Вечный Свет, который лишь Собой
Излит и постижим, и, постигая,
Постигнутый, лелеет образ Свой!
 

Здесь заложена вся философия Аристотеля, весь Фома Аквинский, весь динамизм Бога, бытия: разум, знание и любовь, в которых три Лица отождествляются друг с другом, утверждаются, познают и любят друг друга.

И вот мы подходим к третьему видению.

 
Круговорот, который, возникая,
В Тебе сиял, как отраженный свет, —
Когда Его я обозрел вдоль края,
 
 
Внутри, окрашенные в тот же цвет,
Явил мне как бы наши очертанья;
И взор мой жадно был к Нему воздет.
 

Подведем итоги: первое видение – это природа бытия, всего сущего, «сплетенного любовью» в своем Источнике, в Боге. Второе видение – это Тайна единства Бога в трех Лицах. И теперь третье видение, третий «поворот зума» – Тайна Воплощения.

[По мере того как мой взор долго изучал этот круг (второй), который в Тебе (Данте обращается к «Вечному Свету» из 124-го стиха) представлялся отраженным светом, мне показалось, что через Него, через Его цвет проступает наш человеческий образ, и мой взгляд полностью на нем сосредоточился.]

Данте говорит: когда я всмотрелся в самую глубину, в самую сокровенную Тайну Бога, там, в глубине Тайны, мне явились «как бы наши очертанья», я увидел человеческий образ. Вдумайтесь, человеческий образ! Нос, уши, бороду… Я увидел наше Лицо, я увидел Лицо Человека, похожего на нас.

Более того, «взор мой жадно был к Нему воздет» – буквально это означает, что там мое зрение обострилось до последнего предела, обрело полную мощь, и только тогда я разглядел Лицо Человека в глубине Божественной Тайны. Но мне хочется думать, что этот стих «и взор мой жадно был к Нему воздет»[298] означает и то, что в этом Лице я узнал свое лицо. Я увидел в Нем свой образ, свою истинную сущность, свое настоящее имя. Там сокрыта правда о моей личности. О моей, не о вашей – со всеми моими индивидуальными особенностями, с чертами лица, волосами, костями, кожей. Таинство Воплощения позволило сделать так, чтобы в этом Лике, который является Ликом Христа, можно было узнать лицо каждого из нас.

Данте здесь словно прижимает Бога к стенке, говоря: «Оставим богословие и философию. Раз уж я здесь, Боже, скажи мне одним словом, кто Ты? Какова Твоя истинная природа?» И Бог ему отвечает: «Как, разве ты не понял? Я – это ты. Я – это ты, а ты – это Я. Мы одной природы, потому что тебя сотворил Я. По Своему образу и подобию». «Окрашенные в тот же цвет» означает одной природы. Рожденным, желанным, задуманным в вечности, в глубине Божественной Тайны, как чистая любовь и мысль Бога о вечности. Мы уже об этом говорили: то, что было сказано о Богоматери, «предызбранная Промыслом», относится и к нам. Из глубины времен, извечно Бог, или Сущее, краем глаза видит нас, заботится о нас, Он захотел нас, Он нас ждет, наполняет нас жизнью, «Сам дая всему жизнь и дыхание и все» (Деян. 17: 25).

 
Как геометр, напрягший все старанья,
Чтобы измерить круг, схватить умом
Искомого не может основанья,
 
 
Таков был я при новом диве том:
Хотел постичь, как сочетаны были
Лицо и круг в слиянии своем;
 
 
Но собственных мне было мало крылий;
И тут в мой разум грянул блеск с высот,
Неся свершенье всех Его усилий.
 

[Как математик, которого сводит с ума поиск квадратуры круга, потому что, несмотря на все подсчеты, он «схватить умом / Искомого не может основанья», не может найти формулу, в которой он так нуждается, так и я: перед этим новым открывшимся видением я силился понять, но сколько бы ни прилагал усилий, у меня не получалось.]

Я вновь повторюсь: как можно говорить, что Данте отказался от разума в конце чистилища? Сейчас он предстал перед Богом, ему открылась Тайна бытия, он увидел Тайну Троицы, Тайну Воплощения, и что же? Он впадает в мистический экстаз? Нет, он хочет понять. Он задается вопросом: как это объяснить? Как смог Бог, Сущее, породившее все, войти в жизнь и в плоть человека?

[Я «хотел постичь», понять, увидеть своими глазами, «как сочетаны были / Лицо и круг в сиянии своем», как могло быть, что в Божественной глубине, в триединой природе Бога внезапно зародилось бытие, отличное от Бога, являющееся Его частью, но другое, отличающееся от Него. Как мог Бог создать человека? Как Ему удалось сделать его подобным Себе и вместе с тем отличным от Себя? И как это возможно, что Он, Творец, согласился стать творением? Как Лицо оказалось вписано в круг? Как получилось увидеть это человеческое лицо в глубине Тайны Триединства?

«Но собственных мне было мало крылий», моих крыльев, то есть человеческих возможностей, было недостаточно, чтобы подняться на такую высоту.

В этой точке разум должен остановиться, потому что человеческий разум, в отличие от Божественного разума, ограничен. Поэтому он требует Тайны, утверждает ее, и в этом смысле утверждение Тайны – это самое разумное, на что способен разум. Именно в тот момент, когда разум напряжен максимальным усилием в попытке понять, он находит в себе мужество остановиться и сказать, что есть другой Разум, более великий, чем человеческий.]

«Высшее проявление разума – признать, что есть бесконечное множество вещей, его превосходящих», – сказал бы Паскаль[299]. «Есть в мире <…> кой-чего, / Что вашей философии не снилось», – вторит ему Шекспир[300].

И здесь, как мы уже говорили, в крайней точке движения разума[301] расцветает вера. «И тут в мой разум грянул блеск с высот, / Неся свершенье всех Его усилий»: последнее Божественное озарение позволило мне прийти к пониманию, ответило на желание моего разума. Вопрос, на который, казалось бы, нет ответа, в момент вспышки благодати получил ответ.

 
Здесь изнемог высокий духа взлет;
Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дан равный ход,
 
 
Любовь, что движет солнце и светила.
 

[Здесь, в этот момент полного приобщения к Истине и Красоте, полного слияния с ними мой поэтический дар потерял всякую силу, оказался больше не нужен.

Потому что «любовь, что движет солнце и светила», то есть Бог, Источник и Первооснова движения всей Вселенной, точно так же, как и движения одного волоса на нашей голове, уловила мою «страсть и волю», мое желание, и «стремила» их, кружила, словно колесо, в полной гармонии со Вселенной, точно так же, как девять небесных сфер (колесо здесь символизирует небо) беспрестанно вращаются, чтобы достичь полного и абсолютного единения с Сущим и Тайной: так вот, на миг мне была ниспослана благодать стать частью этого движения, то есть Божественной жизни.]

Здесь больше не нужен разум, здесь отступают все слова, здесь знание и любовь, то есть участие в движении Бога, Который движет все, потому что все движется, чтобы участвовать в Божественном движении, полностью совпадают. Больше нет пути, который предстоит пройти, больше нет разума в традиционном понимании, которым нужно руководствоваться, больше нет слов, которые бы в бесконечном приближении стремились выразить Истину. Здесь все наполнено светом, все – Красота и Истина. Больше не нужно прилагать усилий, любовь и познание полностью совпадают. Любить – значит познавать, познавать – значит любить (мы по-настоящему познаем только то, что любим, а по-настоящему любим только то, что познали, учит нас блаженный Августин)[302].

Но если мы начали постигать эту динамику, нам необходимо перечитать «Божественную комедию» с начала. «Земную жизнь пройдя до половины» – вы чувствуете, что вы теперь по-другому прочли бы эти слова? Если ставка в игре такова, если возможно достижение такого опыта, возникает желание пройти этот путь заново, чтобы понять еще больше. Потому что благодаря достигнутому нами пониманию мы видим, что каждый устойчивый образ, каждая отсылка, каждое слово, зеркально отражающиеся от одной кантики к другой, составляют узор, говорящий о том, что жизнь в этом мире может стать постижением рая, при котором истинное познание и истинная любовь, как правило, совпадают.

Но, повторю и на этом завершу, не будем забывать, что мы говорим о жизни в этом мире. Которая может быть адом, чаще всего это чистилище, но иногда в нее врываются куски рая такой ясности и красоты, такой гармонии, что они оправдывают и все остальное.

Эпилог «Что общего у нашего сердца со звездами?»[303]

Франко Нембрини: Сегодняшняя встреча завершает цикл бесед, начавшихся с вопроса: что общего у нас со звездами?

Как я многократно упоминал, образ звезд – «Солнца и светил», – завершающий три кантики, играет решающую роль во всем произведении. Я всегда полагал, что, делая такой лексический и поэтический выбор, Данте некоторым образом сосредоточил в нем тему, суть того, что он хотел до нас донести: что сердце человека, путь каждого из нас связаны с Бытием, с Тайной, на которой держится вся Вселенная.

Открывая нашу встречу, которая пройдет в форме диалога между мной и астрофизиком Марко Берсанелли, ограничусь коротким вступлением.

Для описания поэзии Данте исследователям пришлось прибегнуть к определению, применимому только к нему: всеобъемлющая. Его поэзия носит всеобъемлющий характер, потому что его взгляд на вещи позволяет увидеть действительность, словно ее «любовь как в книгу некую сплела»[304], словно все слито воедино. После Данте что-то изменилось, это единство оказалось расколотым.

Доказательством тому служит литература. Если говорить об основных вехах этого раскола, я бы начал с Петрарки, которому уже сложно собрать воедино разрозненные фрагменты жизни: представление о славе борется с представлением о любви в том виде, в каком он понимает любовь, а также с представлением о святости. Еще острее ощущается этот разлом в великой поэзии Возрождения: человек утрачивает даже собственный разум. Ему хотелось бы жить, как Данте, и чтобы его донной была Беатриче, он по-прежнему стремится к «ангельской донне» – недаром главную героиню «Неистового Роланда» зовут Анжелика, – но Роланд неистов, он впал в безумие.

Литература показывает, как нарушается целостность самосознания героя и как в то же время он перестает воспринимать в единстве и явления внешнего мира. Вспомните Макиавелли с его идеей политики, отделенной от морали.

В результате мы получаем картину сегодняшней жизни: все чудовищно разобщено, отдельные части больше не образуют целого, кажется, что вещи более ничем между собой не связаны. Как же это отличается от того, что мы читаем у Данте!

Меня всегда восхищала средневековая идея Данте о разных подходах к действительности, разных способах смотреть на мир – все они были для него не более чем разными путями: математик, ученый, физик, поэт шли каждый по своей дороге[305], при этом сознавая, что конечная цель одна для всех – получить ответ на единственно важный вопрос: существует ли Бог. Пройти через реальный мир, чтобы посмотреть, хорош ли он, – так мыслил Данте.

Поэтому в процессе чтения Данте у меня зародилась догадка, что он – родоначальник не только поэзии в упомянутом мной смысле, но и научного мировоззрения.

Вот почему в завершение цикла наших встреч я попрошу высказаться астрофизика: ведь если это так, то ошибочно все то, что мы представляем себе как самоочевидное, то, о чем нам говорят газеты, телевидение, школа, учителя, университеты, то, что кажется нам настолько само собой разумеющимся, что вроде бы и не требует доказательств: то есть то, что наука противостоит религии, что религиозный взгляд на вещи непременно является иррациональным и антинаучным. Если наша догадка подтвердится, окажется, что существует и другой способ заниматься наукой.

Мне кажется, что от возможности вернуться к целостному взгляду человека на самого себя и на окружающую действительность зависит будущее мира, нашей культуры, потому что, когда наука сходит с ума и больше не руководствуется единым принципом, лежащим в ее основе и представляющим ее конечную цель, она вырождается в чистую технику, где все возможно, а также законно и этично, результаты чего нам хорошо известны.

Мы только что пережили чудовищный ХХ век, и нас ожидают не менее чудовищные вещи в будущем: подумайте о биоэтике, о том, что наука может занять место Бога. Тогда это будет худший из всех видов рабства.

Вызов, который бросает нам третье тысячелетие, заключается в том, сможем ли мы вновь собрать разрозненные фрагменты, сможем ли вернуться к средневековому, к дантовскому, целостному мировосприятию, лежащему в основе и литературно-поэтического, и научного подхода. Если Данте удавалось быть одновременно литератором, поэтом, ученым, астрономом, богословом, то все это потому, что он воспринимал вещи в их единстве. Достоинство Средневековья заключалось в том, что оно воспринимало действительность в ее целостности, через призму религиозного взгляда. Тогда как современная трагедия коренится в разрыве этого связующего единства, когда наука идет в одном направлении, этика – в другом, а человек сходит с ума. Раскололось, раздробилось, разрушилось это единство, и мы теряем все, – пересох источник поэзии и науки, теперь он сводится к технике, конечный продукт которой более нам не подконтролен: это может быть атомная бомба или смерть инвалида от голода.

Необходимо, чтобы кто-то принял вызов третьего тысячелетия, задавшись вопросом, можно ли нам сегодня вернуть это целостное мировосприятие, которое могло бы дать новою жизненную силу и новый источник поэзии и науке, вернуть их на путь познания.

Поэтому стоит проверить, верно ли мое предположение – содержится ли в «Божественной комедии» целостный и всеобъемлющий способ познания мира.

Первый вопрос, который я задам своему другу Марко Берсанелли, – тот же, что я задал ему однажды вечером в баре, обнаружив, что он глубокий знаток Данте: что тебя поразило в Данте? Почему, изучая астрофизику, ты заинтересовался «Божественной комедией»?

Марко Берсанелли: Я благодарю Франко за то, что он меня сюда пригласил. Согласитесь, что я поступил очень смело, приняв это приглашение, потому что вовсе не являюсь специалистом по «Божественной комедии» и Данте. Однако то, что сейчас сказал Франко, не только интересно, но имеет первостепенное значение для меня как человека и ученого. Поэтому то немногое, что я прочитал и узнал у Данте, всегда открывало передо мной бесконечные горизонты. И сегодняшний вечер для меня – еще одна возможность убедиться вместе с вами и благодаря дружбе с Франко в богатстве и глубине, которую можно открыть, перечитывая то, что оставил нам Данте.

Я должен сказать о том, что меня больше всего поражает у Данте. Прежде всего, через все его терцины проходит поразительное внимание к действительности – практически вслушивание, вглядывание в действительность – которое очень родственно моему взгляду ученого, так как профессия ученого невозможна, если не всматриваться, не разглядывать, не подчинять свой разум тому, о чем говорят факты.

Например, в песни двадцать пятой «Чистилища» есть терцина, в которой Данте так объясняет природное явление радуги:

 
Как воздух, если в нем пары клубятся
И чуждый луч их мгла в себе дробит,
Различно начинает расцвечаться[306].
 

Словно очень влажный воздух раскрашивается в разные цвета, когда сквозь него проходит луч света. Данте уловил принцип физики, лежащий в основе возникновения радуги: отражение микроскопических водяных капелек, в которых свет преломляется и раскладывает волны разной длины на различные цвета. Конечно, он не мог дать детальное объяснение данного закона, но уловил самую его суть. Но более всего поражает единство, с которым этот реалистический принцип физики, основанный на пристальном наблюдении, выражается поэтически: сам воздух расцвечивается красками.

Данте не делает натяжки, привнося поэзию в описание природного явления: поэтическим является его восприятие действительности. Наука и поэзия идут рука об руку, потому что сама действительность, само природное явление воспринимаются через призму заключенной в них красоты. И «Божественная комедия» не просто переполнена подобными описаниями природных явлений, выполненными с научной точностью, но в то же время наделенными необычайной красотой, гармонией и поэтичностью: в ней открыто говорится, что существует особый способ наблюдения за действительностью, выстраивания отношений с ней, ведущий к Истине.

В песни первой «Рая» Беатриче обращается к Данте с разъяснением в тот момент, когда он возносится ввысь, но ошибочно истолковывает этот взлет:

 
<…> И начала: «Ты должен превозмочь
Неверный домысл; то, что непонятно,
Ты понял бы, его отбросив прочь[307].
 

«Неверный домысл», лишающий нас возможности видеть вещи такими, какие они есть, – это наши предрассудки. Мы должны избавиться от предрассудков. Первый разумный долг ученого, наблюдающего за действительностью, – освободиться от предвзятых идей. «Неверный домысл» – вот что препятствует наблюдению. Мне нравится сравнивать эти слова Данте с тем, что сказал современный ученый Алексис Каррель, лауреат Нобелевской премии по медицине: «Наблюдать не так просто, как рассуждать»[308]. Часто мы испытываем комплекс неполноценности, так как нам кажется, что мы не способны рассуждать как ученые и не находимся на высоте достижений нашего времени. Но наш основной недостаток – это неспособность наблюдать, неумение воспринимать действительность в той простоте, в которой она себя проявляет. Алексис Каррель продолжает: «Общеизвестно, что в недостатке наблюдения и переизбытке рассуждения коренятся ошибки. Длительное наблюдение и короткое рассуждение ведут к Истине»[309]. Я думаю, что здесь современным языком выражена та же мысль, которую Данте вложил в уста Беатриче.

И еще я хотел бы добавить, что эта способность Данте видеть вещи такими, какие они есть, это подчинение собственного разума тому опыту, который доступен взгляду, отражает его любовь к реальности. Реальность достойна моего интереса, она обладает большим достоинством, и поэтому ее малейшая частичка наполнена поэзией и содержит в себе неисчерпаемый источник красоты. Реальность во всех ее малейших проявлениях способна вызвать удивление и вопрос: «Как же так?» Данте ясно одно: все существующее существует благодаря Любви, как говорится в первой терцине «Рая»:

 
Лучи Того,
Кто движет мирозданье,
Все проницают славой и струят
Где – большее, где – меньшее сиянье[310].
 

«Лучи Того, Кто движет мирозданье». Бог движет всем, позволяет существовать всему и приводит в движение мироздание. Это движение желанно Богу, его задает Бог. Движение всего мироздания, так же как и мельчайшей его частицы, – это знак любви Бога к Своему творению. Но не только. Данте добавляет: «Все проницают славой и струят / Где – большее, где – меньшее сиянье», то есть «лучи» Бога, слава Бога движут всем, но все – это не Бог. Вселенная создана Богом, но не тождественна Богу. Существует разница между творением и Творцом, заложенная в нашей культуре, в нашей христианской или иудейско-христианской цивилизации.

Это основополагающее различие, потому что оно пробуждает в нас интерес к творению: когда я вижу радугу или движение планет, я вижу знак чего-то большего, чем то, что доступно моему взгляду, знак того, что стоит за ними. Это не пантеизм, где все без различия соединяется в Божественном, но Божественное, которое порождает творение. И тогда интерес к творению предполагает интерес к частице Божественного, заложенной в творении. Потому что Божественные лучи «все проницают славой».

Но прекраснее всего здесь третий стих: «Где – большее, где – меньшее сиянье». Божественная слава распределяется не равномерно и однообразно, везде в одинаковой степени, но Божественное сияние «где – большее, где – меньшее». В основе нашей реальности лежит структура, порядок, но она не одинакова в каждой своей точке и поэтому таит в себе богатство и гармонию, которые нам предстоит для себя открыть: поневоле задумываешься, где их больше, а где меньше. Соответственно, наша реальность желанна Богу. Каждая ее частица наделена красотой и смыслом, поскольку в своем своеобразии отсылает к чему-то большему.

Первая терцина «Рая» всегда была мне дорога, потому что возможно, что в этой идее в зачаточном состоянии заложен принцип всех исследований каждого отдельного творения, каждого отдельного закона природы.

Нембрини: То, что мы сейчас сказали о наблюдении и рассуждении, в корне подрывает идею о приоритете интеллекта и объясняет, как можно постичь жизнь, не получив школьных знаний: существует понимание реальности, не обязательно связанное с рассуждениями или на них основанное, это вопрос позиции.

Так может быть, мы не ошиблись, приняв за отправную точку нашего прочтения «Божественной комедии» ее зрительную сторону: «Комедия» начинается с невозможности видеть (с «сумрачного леса») и потом постепенно наполняется светом. Но помимо того, что «Комедия» наполняется светом, меняется человеческий глаз, и здесь мы возвращаемся к песни тридцать третьей «Рая». Во мне есть что-то, что определяет мои отношения с реальностью, решает, доверять ли мне больше предубеждениям или же самой реальности, – моя свобода. Мне кажется, что эта вера в реальность, ощущение того, что в мире существует порядок и поэтому любая его частица достойна любви, и является источником науки.

Как ты сказал, Данте утверждает, что в мире существует порядок, и мне кажется, что, только соглашаясь с этой мыслью, можно заниматься наукой. Иначе зачем мне исследовать реальность, если за ней ничего не стоит? Эту позицию господствующего релятивизма, согласно которой все безразлично, ничто на самом деле не имеет смысла, осудил и Бенедикт XVI. Такой скептицизм убивает наших детей, молодое поколение, для которого реальность не представляет ценности, а уж тем более не является предметом познания. Ты же подчеркиваешь, что Данте, как и вся средневековая культура, принимает за отправную точку предустановленный порядок и познает его благодаря любви к нему; или, может быть, познавая этот порядок, он начинает еще больше любить реальность. Возможно, верно и то, и другое: этот порядок позволяет Данте выработать позицию, с которой он может его изучать, но изучает он его любя, а раз он его любит, то и воспевает его, занимаясь одновременно богословием, поэзией, физикой, астрофизикой.

Берсанелли: Если угодно, современная наука потрясающим образом развивает нашу способность прояснять или по меньшей мере предчувствовать тот порядок, которым движим мир. Об этом ясно говорится в другом месте «Комедии», оно никогда не оставляло меня равнодушным. В той же песни первой «Рая» Беатриче, отвечая Данте и объясняя ему, каково устройство вещей, утверждает:

 
<…> «Все в мире неизменный
Связует строй; своим обличьем он
Подобье Бога придает Вселенной[311].
 

Все в этом мире образует порядок, который меня удивляет, поражает и потому притягивает. Почему он меня притягивает? Потому что «своим обличьем он / Подобье Бога придает Вселенной», то есть именно за счет этого порядка творение становится знаком Того, Кто его создал, разума и любви, которым угодно, чтобы существовал этот мир. И Беатриче продолжает:

 
Для высших тварей в нем отображен
След вечной Силы[312].
 

«Высшие твари» – это мы, люди. Из всех творений именно человек – то творение Божие, которому дано увидеть в этом мире «след вечной Силы», то есть знак Тайны, лежащей в основе всего. Подчеркивая, что «все в мире неизменный / Связует строй», Беатриче простыми словами говорит о возможности постичь закон природы.

Здесь интересно отметить, что древние греки, какие бы гениальные изобретения им ни принадлежали (они совершали невероятное с научной точки зрения, например, научились измерять радиус Земли или размер Луны), не имели представления о едином законе природы, объединяющем все сущее, о том, что «все в мире неизменный / Связует строй».

Ньютон, открыв закон всемирного тяготения, впервые выразил математически умозаключение Данте о том, что «Все в мире неизменный / Связует строй; своим обличьем он / Подобье Бога придает Вселенной». Для того, чтобы допустить такую возможность, то есть возможность существования единого порядка, связывающего все явления, единого физического закона, необходимы четкие представления о Божественном и о творении. Не случайно современная наука зародилась на христианском Западе – сейчас тому появляются многочисленные доказательства, основанные на исследованиях, проведенных некоторыми учеными за последние десятилетия, – а не в Индии или Китае, где бытуют принципиально иные представления о Божественном.

Нембрини: Вот это ты должен объяснить поподробнее. Я вырос, слыша от учителей, даже самых благонамеренных, противоположное тому, что утверждаешь ты. Меня учили, что современная наука возникла в противовес средневековой тьме и религиозности и, более того, что, по словам главного представителя Просвещения и рационализма, наука смогла возникнуть, только выйдя из состояния несовершеннолетия (я цитирую Канта[313]) по отношению к господству Церкви, к богословской доктрине, к этому Богу, угнетающему человека. Ты же сознательно переворачиваешь с ног на голову эти идеи, которыми мы сызмальства напичканы. Ты говоришь, что наука родилась из христианства, а не в тот момент, когда она освободилась от христианства.

Берсанелли: Я считаю, что начальный этап истории науки описывается в очень искаженном виде, и сейчас это признается на самом высоком уровне, то есть самими учеными. Например, американский исследователь Эдвард Грант написал книгу[314], нашедшую много последователей, в которой развенчивает этот стереотип. Это не опровергает тот факт, что в истории были сложные моменты – возьмем в качестве примера случай с Галилеем, – когда вырабатывающийся научный метод был настолько взрывным, что выбивал из колеи. Но все же именно определенное представление о природе и о Божественном породило рациональную категорию, которая привела к формулировке метода и идеи научного закона. Невозможно представить себе подобное, например, в буддистской культуре или любой другой пантеистической куль туре, в которой действительность не представляется упорядоченной структурой: там никто не мог бы сказать, что «Лучи Того, Кто движет мирозданье, / Все проницают славой и струят / Где – большее, где – меньшее сиянье» или «все в мире неизменный / Связует строй». Для формирования такого представления нужен Бог, создающий нечто отличное от Себя и несущее Его отпечаток, сохраняющее «след вечной Силы» в устройстве и гармонии связей, объединяющих все сущее.

С другой стороны, такая позиция сегодня проявляется, потому что любопытство человека перед лицом природы, заставляющее его задавать вопросы, вызвано не чем иным, как религиозным чувством, желанием постичь порядок, лежащий в основе всех вещей: это часть нашего современного опыта, а не только историческое явление. Но этот опыт уходит корнями в христианскую традицию, в идею Бога, желающего, чтобы существовали все вещи и каждая отдельная вещь в ее самобытности.

Вернемся к Данте. Он продолжает так:

 
И этот строй объемлет, всеединый,
Все естества, что по своим судьбам —
Вблизи или вдали от их причины[315].
 

«Все естества» – все явления, от звезд до деревьев, от животных до неба во всей его полноте, от наиболее до наименее благородных.

 
Они плывут к различным берегам
Великим морем бытия, стремимы
Своим позывом, что ведет их сам.
 
 
Он пламя мчит к луне, неудержимый;
Он в смертном сердце возбуждает кровь;
Он землю вяжет в ком неразделимый[316].
 

Очевидно, что здесь Данте мыслит средневековыми категориями: он не современный ученый, а человек, обладающий познаниями своей эпохи. Я хочу подчеркнуть, что рациональная структура того, что излагает Данте, позволяет ему признать самобытность каждого явления, каждого отдельного элемента, в связи с чем нужна возможность понаблюдать за элементом, чтобы понять, как он себя ведет. Эта мысль возникает не отвлеченно, но как результат наблюдения за вещами, и именно это поражает в поэзии Данте: это поэзия человека, который смотрит на мир, выражая всю свою любовь к уникальности каждого отдельного создания.

Мы словно слышим здесь отголосок идей святого Франциска, другого гиганта, вместе с Данте заложившего фундамент научных возможностей (этот фундамент не виден, но без него все развалилось бы): признания отдельного творения. Его «Гимн брату Солнцу, или Славословие творений» – это тот взгляд на мир, без которого ученый не может увлечься окружающим миром в достаточной степени, чтобы начать задаваться вопросами, из которых и рождается наука.

Готовясь к сегодняшней встрече, я сделал еще одно открытие, касающееся миропорядка. Для Данте порядок не только отличается красотой, не только представляет собой знак Божественного благодаря своей упорядоченности и гармонии, но и проявляет заботу о человеке: если использовать современный язык, то Вселенная и законы природы созданы таким образом, чтобы этот мир был пригодным для жизни, то есть для нас, чтобы он мог стать домом для человека. В песни десятой «Рая» Данте говорит:

 
Взгляни, как там отходит круг наклонный,
Где движутся планеты и струят
Свой дар земле на зов ее исконный[317].
 

Здесь Данте говорит о наклоне земной оси, вокруг которой Земля вращается по эклиптике. Вы знаете, что наша планета, к счастью, вращается вокруг Солнца, что, обратите внимание, было неизвестно Данте, – объективно говоря, астрономические познания в Средние века были довольно отсталыми. Он был убежден, что Солнце вращается вокруг Земли. Но это совершенно ничего не меняет: решающим моментом здесь является то, что Земля, оборачиваясь вокруг Солнца, вращается и вокруг своей оси, и эта ось расположена под определенным углом по отношению к орбите. Этот угол наклона имеет основополагающее значение, потому что именно он отвечает за смену времен года: времена года соответствуют различному наклону земной оси по отношению к Солнцу. Данте говорит, что этот наклон земной оси к плоскости вращения Земли – Солнца – это «дар земле на зов ее исконный»: порядок, установленный их отношением, является даром Земле, эти явления порождающей.