Текст книги "Сломленный бог"

Глава 25

В доме на Фонарной улице Раск справлял поминки по Виру. Покойного не шибко любили в преступном мире: ни сородичи-гхирданцы, ни Эшдана, ни местные воры, – но он был одним из своих, и эту связь они чтили. Бутылками вина и бочонками аракса, а потом братающим всех виски.

Тело Вира, еще обмотанное покрывалом, лежало внизу, на столе. В свое время его отвезут на Гхирданские острова и там упокоят в гробнице. Прежде частью погребального обычая Гхирданы было убийство священника, показать несгибаемость детей дракона перед богами, но в дни наступившего между островами и континентальным Лириксом согласия так себя вести было бы недальновидно. По крайней мере, не стоило убивать священника-лириксианца. Конечно, Бастон с радостью зарежет клирика из Праведного Царства и протащит через границу труп, но и это будет не слишком разумно.

И так из-за них Перемирие оказалось на грани срыва.

Сколько аракса ни пил, Раск чувствовал беспокойство, и застольное пение лишь сильней его донимало. Слишком много неясного в смерти Вира – а также как ему нужно отнестись к его смерти. К родственнику он любви не питал, но честь обязывала ответить на убийство гхирданца. Те бумаги указывали, что Вир злоумышлял против него или по крайней мере доносил о его шагах в Гвердоне – и если Вир докладывал Прадедушке, то мог и лгать, вливать обман дракону в уши.

Хуже того, налицо знак недоверия. Получается, Прадедушка опасается, как бы Раск его не подвел.

Хотелось действовать. Нанести удар. Вместо этого его гнули обязательства и обязанности. Кругом обступали люди. Насколько же проще беззаботно лететь, брать силой и рваться вперед, палить драконьим пламенем города и устремляться дальше. Его взаимосвязь со Шпатом в равной мере и благо, и проклятие. Перед ним лежал как Вир, что покоился тут, в доме, так и другие, кто был ранен на улице Состраданий. В одну женщину случайно попала собственная пуля – у пистолета спустился курок, когда ее схватила стража. Несмотря на усилия хирурга, женщина умирала сейчас в паре улиц отсюда. Ощущение крови, стекающей на пол, смешивалось со вкусом аракса.

Снаружи подоспела очередная обязанность. Раск вышел на улицу и низко поклонился Тайрус:

– Благодарю вас, Прабабушка, за содействие.

– Мое содействие, – отозвалась та, – едва не подкосило все Перемирие, и ради чего? Шайки бродяг с Мойки?

– Союзников. Преданных союзников, благодаря которым наше влияние распространилось за пределы оккупированной зоны.

Драконица сомкнула над ним полог кожаного крыла. Зеленоватая чешуя Тайрус заслонила весь мир.

– У драконов бывают слуги, а не союзники, – прошипела Тайрус. – Все ли они приняли пепел?

– Я… почти все, но…

– Почти. То есть ты ограничился лишь горстью коварных гадюк за пазухой?! Моя оценка твоей компетентности заметно повысилась. Ну так скажи, внук, кто расплатится со мной за содействие? На кого ляжет вина? – Глаза горели в душном мраке ее объятий. – На убитого мальчишку, какая бы глупость ни привела его к гибели? На тебя, раз ты нарушил условия и вывел свою банду в свободный город? – Она зарычала, кислотная слюна изошла паром на мостовой Фонарной улицы (и Раск со стороны почувствовал, как кислота проедает булыжники). Или надо предъявить сразу брату? Который до сих пор не вернулся! Что он велел тебе сделать?

– Взять под контроль городской оборот илиастра, – ответил Раск. Прадедушка также велел об этом молчать, но его избранник сейчас у Тайрус в долгу.

– Значит, мы теперь коробейники? Выковыриваем из грязи отбросы богов и за пару медяков ими торгуем? Прибыль от илиастра ничтожна. – Тайрус вновь зашипела: – Заканчивай. Больше границу не переступай ни под каким предлогом.

– Мой Прадедушка поручил мне задание, и я скорее умру, чем потерплю неудачу.

– Дитя, – проговорила Тайрус, – ты смертный. Неудачи и смерть для тебя неизбежны. Тебе дано лишь выбирать, что из этого встретить первым. – Ее тон намекал на завершение беседы, но Раск еще не закончил.

– Гхирданец убит. Расквитаться за него – наше общее дело чести.

Тайрус зевнула, показав ему три ряда бритвенно-острых зубов. С небольшими прорехами, откуда брали ножи для ее приемных детей. В этих лунках уже набухали новые зубы.

– Приведи тех, кто за это в ответе, и я их проглочу.

– Алхимик Мандель…

– У тебя нет доказательств.

– Письмо, – сказал Раск, доставая лист с печатями. – Компания Манделя зачаровывала искусственные руки, которые задушили Вира.

Драконица медленно выдохнула. Воск растаял. Бумага почернела и загорелась.

– Я не бесчувственная, дитя, но юный Вир мертв, а мертвые могут и подождать. Порою месть должна быть нескорой, и от того еще слаще. – Тайрус расправила крылья, выпуская его из этой исповедальни. – Знай свое место, Избранник, и будь достоин его.

Шпат наблюдал за отлетом дракона. Часть его разума была вместе с Тайрус, пока та делала над Новым городом круг, набирая высоту, чтобы потом умчаться на специально отведенные охотничьи угодья к северу от Гвердона. Драконицу он тоже мог ощущать – чувствами, которым не знал названия.

«По-моему, она во многом права. Если Перемирие сорвется, то проиграют все. Укрепляй завоеванное».

– Ты у меня в долгу, – сказал Раск, поворачиваясь к дому на Фонарной. – Я тебя спас. У нас с тобой уговор. – И его крик раскатился эхом по Новому городу: – Показывай моих врагов!

Шпат попробовал. Тянулся, снова и снова. Он видел подброшенные Бастоном камешки на другом конце города. Они сияли в его уме, как созвездия – но очень далекие. Шпат тужился, пока сознание не начало рассыпаться, пока не затлела душа, и все без толку. Достать до этих осколков ему не проще, чем взлететь.

– Да чтоб тебя, – взревел Раск. – Я не подведу Прадедушку!

В доме на Фонарной Бастон встал, чтобы разобраться с причиной шума. Карла выглянула на улицу из окна.

– На Долу Блестки, – заявил Раск, – ты брал мою силу, чтобы питать свое чудо. Значит, бери снова.

Шпат заколебался. Каменные люди приучены к осторожности. Если он слишком много возьмет у Раска, духовная недостача может того убить – и тогда Шпат пропадет сам, рухнет в пропасть. Надо хорошенько подумать – но тут клинок воткнулся в стену дома или в плоть Раска, Шпат не разобрал. Наложение слишком точно совпало, а разум и так растащило на лоскуты – от волнолома до станции Гетис. Сквозь него хлынула боль, хотя к какому «ему» это относится, в данную минуту было совсем непонятно.

Он – этот гхирданский парень, что бешено кромсает искристую кладку, словно пытается срезать дом под корень? Он – это Новый город, дерзко воздвигнувшийся лабиринт, плод не поражения, не победы, а совсем иного, взрыва веры в никому не известного бога? Еще не названное учеными явление? Последствие колдовской аварии, безобразное, как отбракованные алхимиками уродцы, в муках выползавшие из родильных чанов?

Кто он – паутина мыслей, натянутая над Гвердоном? Призрак каменного человека, умершего и одушевленного украденными у Черных Богов чудесами; дух, за чье краткое посмертие уплачено тысячью тысяч жертвенных жизней?

Он падал.

Он летел.

Его сознание перемахнуло через весь город, фокусируясь в новой точке. Единственным уступом над пропастью стал маленький камешек, вдавленный в воск сальника.

Этот сальник был создан недавно и сознавал свою новизну. Жизнь струилась в нем, искусственная, но от того не менее упоительная. Пламя горело чисто и ярко, огненные языки приплясывали на рунах и иероглифах, умело выгравированных внутри полого черепа, упорядоченно подсвечивало их, формируя эрзац-мысли сальника, приблизительное подобие разума. Искусственное, но от того не менее желанное.

Пока что разум хранил послушание приказам. Сальнику было велено нести караул, и он будет нести караул! Такому свежему творению даже просто стоять и смотреть казалось новым и очаровательным. Да он часами мог пялиться на голую стену и радоваться тому, как меняется освещенность кирпича. И отчасти уже понимал – по мере затвердевания воска думать станет труднее, он пресытится. Тогда придется совершать жестокости, причинять боль, чтобы хоть что-то почувствовать. Тогда стену забрызгает кровь. Но пока – кирпичи! Такие затейливые, их линии и узоры похожи на вены с артериями.

А еще сальнику попалось на глаза кое-что поинтересней. Он в круглом помещении, под стеклянным куполом потолка, изящная ковка должна изображать символы созвездий, хотя за лесом труб и наливных хранилищ видна лишь крохотная заплатка неба, да и то затянутая туманом. Это место оборудовали как обсерваторию, только вместо телескопа главным устройством был эфирограф. Модель гвердонского производства, толстые орихалковые кабели в резиновой обтяжке уходили под пол через прорезь.

Мандель, создатель сальника, сидел за эфирографом, морщинистое лицо омывали лучи из машины. Губы шевелились в безмолвном общении с умами на других участках цепи. Терпеливо ждал секретарь, положив на колени тяжелый журнал.

У сальника что-то засело в боку – это было бы между ребер, до того как ребра, легкие и все остальное перетопили в чане. Не болело, просто было занятно, когда в теле что-то торчит. Осколок камня. Ах да, после драки с тем человеком. Люди, они такие медленные, громоздкие, с изнанки очень грязные. Сальник рад, что у него все это уже позади. Спасибо алхимикам, спасибо Манделю, что настолько его улучшили. Почти до совершенства.

Свечение эфирографа угасло.

– Ну и трусы! – произнес Мандель. – Роша оставила нас с гильдией медуз, притворяющихся людьми.

– И каково общее мнение? – спросил секретарь.

– Они к нему не пришли. Большинство продолжает писаться в свои чаны и только слышало звон Великого Деяния. Их гордые достижения – получить сгущенный эфир и очистить толченый прах на девяносто девять процентов. Остальные же… талдычат о перестройке фабрик либо видят опасность Гхирданы, но считают, что лучше уступить. Что Перемирие неустойчиво и угроза поставкам илиастра – это последняя капля. А новый гильдмастер, ха, опять забыл, как там зовут этого дурака?

– Хельмонт, – подсказал писец.

– В общем, этот склоняется к переезду в Ульбиш. Но он не управляет гильдией в приказном порядке, как Роша. И не способен за собой всех увлечь, значит, жди грызни между медузами и счетоводами. – Мандель с досады оттолкнул эфирограф, в стеклянной трубке плеснула жидкость.

– Надо было дать мне с ними поговорить.

– Ха, вот это был бы номер. Стоило бы рискнуть твоим разоблачением, чтоб только поглядеть, как они раззявят свои рыбьи рты, – крякнул Мандель. – Может, нам и правда рассмотреть эвакуацию. Третий раз всем горазд, и все такое. Кхебеш был слишком далеко. Гвердон – проходной двор. Может, Ульбиш окажется самое то. Запас основополагающей материи уже готов, и хоть их атаноры не такие передовые, как гвердонские, зато и мы будем работать вдали от передовой.

– И станем хранимыми взаперти, как здешние боги. Сам понимаешь, нельзя полагаться на милость князей Ульбиша. – Писец отложил перо, потер утомленные глаза. Сальник восторженно смотрел, завороженный идеей заиметь такие же лоскутки кожи, чтоб прикрывали глаза! Сальники не моргают.

– И, кстати, – добавил писец, – юная Даттин взяла нас в клещи.

– Да знаю я. Позволить не кому-нибудь, а Алоизиусу Онгенту заполучить обеих наследниц Таев было полным провалом. И вот уже Даттин готова спустить на нас собственную свору разбойников и монстров. Не говоря об Онгентове гомункуле, который шастает по городу. Того гляди, проснусь утром, а сукин сын точит нож об мои ребра.

Секретарь передал Манделю письмо:

– Прибыло, пока ты совещался. Парламент проголосовал на внеочередной сессии. В ответ на, хм, растущую угрозу миру и стабильности в Гвердоне они согласны заново открыть сальные чаны. Под надзором министерства общественной безопасности, а не гильдии алхимиков.

У сальника не было сердца. Как и крови. Как и всего прочего, кроме воска, фитиля и огня. Но и воск, и фитиль, и огонь встрепенулись от мысли о новых сородичах. Их стало так мало после запрета изготовления сальников.

– Значит, под Нимоном. Ба, очередной наш труд у нас отнят – и все ради удовлетворения блажи Даттин.

– Как в прежние времена, – рассмеялся секретарь. – Нас разоряет Тай.

– Не вижу ничего смешного, – сказал Мандель.

– Великое Деяние состоится, друг мой. Мы на верном пути. Еще немного, и мы приведем этот мир в порядок.

Мандель что-то там отвечал, его рот сокращался, издавал звуки, но сальник потерял к ним интерес. Его зачаровало движение челюсти Манделя, то, как расходились волоски бороды, когда он открывал рот, влажность языка. Разве не познавательно будет расколоть кирпичом ему череп? Или лучше вскрыть чудесным острым ножом?

Пламя в голове сальника выплясывало, перебирая разные жестокие фантазии. Камушек в боку начал незаметно проскальзывать – разогретый воск размягчался.

Сознание Шпата отливом психической волны вышло из сальника.

– Ты чего делаешь? – зашипел Раск. Он безучастно осознавал, что вымок от пота, и драконий кинжал выпал из скользкой ладони, но его тело за много улиц отсюда и по большей части сейчас бесполезно.

«Не удержался».

– Нам надо обязательно выведать, есть ли к ним проход. Существут ли до сих пор туннель Хейнрейла? Проникни глубже! Весь этот мистический треп мне на фиг не впился.

Великое Деяние. В своей агонии Шпат поглотил прежний квартал Алхимиков. Целые разделы их библиотеки до сих пор заперты в его чреве, в туннелях под Новым городом, и знание впитывается в камень. Великое Деяние – это издавна лелеемая мечта алхимической гильдии, цель духовного преобразования, само совершенство. Для некоторых это иносказание: свинец в золото и плоть в непреходящую материю – лишь принятый способ обозначать выделение огня из флогистона. Светская философия для бездуховного города, призванная возвысить работу алхимиков над голой коммерцией, как, к примеру, Братство цеплялось за писания Иджа.

Подслушанные слова разверзли под Шпатом воспоминание. Дребезжащий голос профессора Онгента вопрошал его: «Ты знаком – предположил бы, что нет, не клевеща на твою образованность, – с теорией форм?»

Был когда-то знаком. Теперь уже нет. Те знания рассыпались по всему городу, раскатились по углам и закоулкам, зацепились за крыши и мансарды, понабивались в подвалы, и не было сил их собрать. Речь о чем-то, связанном с потоками душ, с физическим миром смертных и эфирным царством чар и богов. Это важно, осознал он. И воззвал к Раску: помоги! Теперь Раск – точка средоточия его разума: можно привязаться к нему, как к якорю, пока ведется сбор рассеянных мыслей.

«Это очень важно», – настойчиво думал Шпат.

– НЕТ! – Раск всадил драконий зуб себе в ляжку. И его тут же швырнуло в полет, будто вулкан беспримесной силы воли извергся вдруг в недрах Нового города…

Пламя в черепе сальника задрожало, изгибаясь под незримым дуновением. Сальника охватил новый позыв. Ему захотелось спуститься вниз. Как можно ниже.

И он пошел, оставляя своего творца и его секретаря за спиной.

Подвалы «Манделя и Компании» – истинный лабиринт труб и клапанов, накопительных баков и резервуаров глубокого залегания, опоясанных стержнями замедлителей и предохранительными оберегами. Сальник скользил мимо них, нюхом находя дорогу к старейшим, глубинным проходам крепости.

Вниз.

Свист и гул промышленных установок позади, далее грохочут поезда и недовольно ревут горнила атаноров высокого давления. На минуту разум сальника посетило сочувствие, мысль о своем родстве с обузданным адом этих печей. Они оба создания из пламени и рады бы разгуляться, безудержно, на весь город, пожирая хрупкую и горючую вкуснятину – только представьте, какие начнутся вопли! – но оба сидят на цепи у алхимиков. Под ярмом полезного труда. Сальник последовал дальше.

Сталь-нержавейка и орихалковая проводка уступили серокаменным блокам, чей раствор замешан на крови.

Ниже. Ниже.

И вот – что тут такое? Сальник ступил в просторную подземную палату. Единственное освещение – нутряной фитиль, и отсветы огня запрыгали по плитам с канавками стоков, по стенам с рисунками жертвенников из оникса и кровавых треб под ножами-щупальцами бесформенных ужасов.

По двум большим железным глыбам, что покоились здесь, в этой гробнице. Обе перекошены, полурасплавлены, полузастыли – не то колокола, не то идолы.

Мерцаюший взор сальника, не задерживаясь, проскочил эти списанные в утиль громадные нескладухи. Пламя вновь замигало, побуждая двигаться вперед.

Безмолвно он шел по этому нечестивому капищу, через храм забытых богов, пока наконец не приблизился к устью темного колодца. Туннелю черного камня, прорытому в незапамятные времена.

Сальник склонился над краем и уставился во тьму.

И тени внизу перемещались не только от трепета его свечи.

– Туннель существует! – прохрипел Раск. Он представил, как Бастон с парнями карабкаются по нему, обвешанные пистолетами и взрывчаткой. Расплата за Вира! Приказ Прадедушки будет исполнен!

Шпат не ответил, но Раски осязал, как разматывается клубок их восприятия – выпавшая пуповина общей души развязывалась, втягиваясь обратно. На миг он, подобно Шпату, ощутил в себе Гвердон, городские улицы как кровеносные жилы. Его разум скользнул в Хейнрейлов туннель, чтобы прикоснуться там к чему-то темному и бездонному.

А затем провалился назад в свое тело, и там его встретила боль.

Глава 26

Распорядок на борту маленькой лодки Мири установился простой. Всю работу делала Кари, а Мири сосредоточенно старалась не умереть. Правда, справедливости ради чародейка все-таки выполняла одно задание, причем ключевое для их путешествия в Кхебеш. Каждое утро Мири заклинала волну и ветер, повелевая им споро нести «Тимнеаса» по океану. Самое легкое плавание из всех, в какие ходила Кари.

Мири утверждала, что и чары даются столь же легко. Боги уже раздербанили здешний эфир противоборствующими чудесами, Кракен и Повелитель Вод схлестнулись за владычество над морем, и ей не составляло труда взяться за вожжи реальности и сплести из них новое заклинание. Но Кари видела напряжение у спутницы на лице, видела, как тяжело той крепиться, противостоя неощущаемым Кари силам. Наблюдала, как Мири отмеряет остатки лекарства – так Шпат растягивал свой прием алкагеста. Лодку они поделили между собой, и негласная граница проходила посередине. Кари проводила все время на корме, Мири – в передней части.

Иногда шквальный порыв швырял слезы Огнеморья сквозь заклинания Мири, и Кари приходилось карабкаться и подстраивать парус под ветер, но гораздо чаще перед ней вставал вопрос, как убить время.

Или не время. Волшебница стояла где-то внизу списка врагов Карильон, однако была в него занесена – и многие имена повыше уже были вычеркнуты. Но время еще не пришло. Сперва надо оказаться в видимости Кхебеша, а уж потом их частное Перемирие завершится.

Кари – не слишком разговорчивая натура, но, может, болтовня отвлечет ее от грызущего голода в животе. Попытки запустить эфирограф не привели ни к чему, кроме досады. Она отчего-то надеялась, что машина заработает, как ее амулет, и позволит мыслям достичь Шпата на другом конце света, но пока что устройство упрямо отказывалось отзываться. Ей приходилось бороться с желанием выкинуть долбаную штуковину за борт.

И, может быть, по ходу общения Мири прекратит таращиться на нее как на нечто опасное, полное яда. Сама чародейка, вот кто из них скорее опасен. Вдали от Гвердона, вдали от Шпата Кари безоружна.

– Каков из себя Кхебеш? – спросила Кари.

– Когда я приехала в первый раз, то подумала, что это самый великолепный город на свете. Лишь позже осознала, что это монашеская обитель. Все безмятежно, уравновешено, тщательно спланировано наперед. – Она быстро взглянула на Кари: – Тебе он опротивеет.

Кари пожала плечами:

– Пока для Шпата есть толк – не важно. Откуда ты приехала? В Кхебеш, я имею в виду?

Мири потерла забитую наколками руку. По ладони, потрескивая, пробежались разрядики эфирной энергии. Она отшвырнула их от себя, как высморкалась; волшебство рассеялось над океанской ширью. А потом начала говорить – измученным шепотом, что то и дело терялся за ветром и скрипом снастей…

Родилась она в лесах Варинта и, поговаривали, прожгла себе путь из материнской утробы словами огня, а вскормил ее дух вепря из темной чащи. Шальной талант – особый выворот ума и души – дал ей естественные способности колдовать. Там ее тоже назвали ведьмой и отдали в обучение жрицам, которые из зеленых ветвей плели чучела для кабаньего бога.

В те годы племена враждовали с Хайитянской империей, и Мири в шесть лет совершила свое первое убийство. Чужаки из Хайта стройными колоннами наступали на лесные деревни, солдаты маршировали в ногу, живые были неотличимы от мертвых – до того как ударили колдовские разрывы. Скукоживалась плоть и хрустели живые кости, но мертвые продолжали идти.

Вепребог погибал сотню раз, подавленный массированным артиллерийским огнем. Каждый раз, когда из густой листвы выламывался новый святой или даже аватар, чужаки из Хайта снова его убивали. Они сожгли его храмы, развалили чучела и высыпали подношения в грязь.

Племя Мири сдалось. Воины сменили мечи на топоры и пилы – прожорливым корабельням Хайта требовалось много дерева. Выжившие жрицы сбежали в темные чащи, куда никто не мог за ними пойти. Но Мири бросили, и мертвые чужаки взяли ее в плен.

Кари забросила в воду рыболовную леску. Еда почти закончилась, и хотя Мири, почитай, не ест, у Кари живот уже прилип к позвоночнику, а это честно выбешивает.

– Хочешь посостязаться, чье детство было дерьмовее? Я в игре.

– Ой, да ладно. Я знаю все о твоем прошлом, не забыла? Мы с Хейнрейлом разведали, кто ты, Карильон Тай. Тебя отослали жить к тете. Твое детство – пикники, содранные коленки и живность на ферме.

– Тетя пыталась меня убить.

– За то, что тебе прочили стать предвестницей Черных Железных Богов и обречь на погибель весь мир? За то, что тебя породил веретенщик, призванный из бездны твоим сумасшедшим дедом? Или бедной тете пришлось с тобой долго сидеть, вот она и не выдержала? – Мири закатила глаза. – Я с тобой, как ты выражаешься, не состязаюсь. Мое детство прошло в суровых обстоятельствах, но жаловаться на него бессмысленно. Не прошлое определяет, кто я. И будущее я выбираю сама.

Ее повесть прервал приступ кашля, такой интенсивный, что Кари нарушила границу, чтобы помочь Мири вздохнуть. Через пару минут тошноты с борта лодки магичка продолжала.

В слаженном механизме империи Хайта найдется место всему, даже девочкам из глухих лесов. Ее направили в школу чародеев при Бюро – на гористый север Паравоса, где оттачивали юный талант, заставляя учить наизусть заговоры из пыльных гримуаров. Ученики, такие же дети, представляли собой разнородную смесь: выходцы из бедных семейств, в надежде на продвижение; преступники, достаточно башковитые, чтобы заняться волхвованием; неприкаянные или тронутые богами, которым некуда было податься. Она узнала, что есть другие школы, где магия рассматривается как академический предмет, ступень к постижению высшей некромантии, но Хайитянской империи требовались также чародеи для армии. Заклинатели, способные нанести пару серьезных ударов прежде, чем их уничтожит эфирной отдачей. Даже в юности Мири такие практики считались грубыми и устаревшими – алхиморужие обладало большей разрушительной мощью и не рвало в процессе применения душу наводчика. Но империя Хайта поддавалась переменам очень-очень медленно. Если воинский устав гласил, что к каждой когорте должен быть прикреплен боевой чародей, то извольте его предоставить.

Но Мири в армию не попала. Она научилась всему, что ей преподали, развила врожденные способности к колдовству – и сбежала.

Кари отвлеклась, когда леску крепко рвануло. Пока она возилась с клюнувшей рыбой, Мири повествовала дальше. О своих скитаниях в землях Паравоса – то в одиночку, то с разбойниками, богомольцами или наемниками. О своей тоске и шаровых молниях. Обыденность для этой женщины такой мощи раздражала Кари – умей она сама швыряться заклятиями, не очутилась бы в жестяном ведре, в нахлебницах у Артоло Драконьей Срани. Она вообразила, чего могла бы добиться с талантом к колдовству, как у Мири. Поджарила б тетю Сильву разрядом энергии. Украла бы синий жадеит у Безглазого, окутав себя и Адро заклинанием невидимости, как Двенадцать Кровавых Солнц.

Сняла бы насланный Онгентом паралич и не дала Шпату упасть.

Такая подвластная сила была бы как раз Кари впору. Назовем это равновесием святой Алины. Золотой середины вполне достаточно, чтобы давать говнюкам окорот и наказывать негодяев, но маловато, чтобы люди тянулись к ней за спасением.

На крючке билась рыба, туго натягивая леску. Кари напряженно удерживала снасть.

Однажды, в Гвердоне, прозвучала мысль о том, что Кари каким-то образом могла бы отдавать приказы веретенщикам и управлять силой Черных Железных Богов, и тогда ее наполнил ни на что не похожий холодный ужас. Мысль об ответственности за все устрашала безмерно. Немедленно возникал позыв удрать. Бросить все – на Шпата, на Эладору, пусть разбираются.

Леска внезапно провисла. Сорвалась, паскуда.

– Я спрашивала про Кхебеш, – мрачно проговорила Кари.

– Я и рассказываю про Кхебеш.

– Не-а. Ты бубнишь про долбаных наемников в глуши Пультиша. Закругляйся уже.

– Тебе не осмыслить Кхебеш, пока не начнешь меня понимать.

Каждый акт волшбы сопряжен с риском. Не важно, сколь талантлив чародей, не важно, как подготовлен, – риск есть всегда. Неправильно лягут кости, и заклинание обратится против заклинателя. Чародеи – игроки и воры, крадут обрывки божьей силы, ставя на то, что сумеют уйти от бури, следующей по пятам за их богохульством.

Однако нашедший Мири чародей владел защищенной от дурака системой. Умел колдовать уверенно и наверняка. Он не пытался ее похитить. Не принуждал. Не угрожал. А спокойно прошел в лагерь наемников посреди Пультиша, не замедляя шаг у сигнальных оберегов и часовых, словно их и не было, и предложил ей знания.

На следуюший день она отплыла вместе с ним в Кхебеш.

На всех картах Кхебеш изображался на южном побережье Огнеморья, но это сродни попытке поженить картографию с поэзией. Город был именно там, где надо – где волшебство рифмуется с реальностью. Издалека были видны его башни, как острия копий, ослепительно-серебряные под летним солнцем. Путешественники прошли через Девять Жемчужных Врат, то был единственный путь за легендарные Призрачные стены, и у каждых ворот Мири преодолевала определенное препятствие, разгадывала загадку, доказывала свою ценность, пока не вступила в оазис духа – Кхебеш, где никакой хаос внешних миров, и смертного и занебесного, не нарушал умиротворения школы. В Кхебеше, где не было ни стран, ни богов, Мири перестала быть и дикаркой из Варинта, и хайитянской пленницей, равно как жрицей-послушницей вепребога и имперской боевой чародейкой. В Кхебеше были только ученики и…

– А толчки кто мыл?

– Что-что?

– Кто мыл толчки? – повторила Кари. – Послушай, я была святой Нового города. И про долбаную пробивку труб изнутри знаю не понаслышке. Все Шпат виноват. Не знаю, что и думать о человеке, которому при смерти хватило выдержки вообразить поразительно запутанную рабочую систему канализации, но, увы, мои видения бывали посвящены туалетам куда чаще, чем хотелось. Даже в Новом, чудом вызванном из небытия городе кто-то должен прочищать сортиры. Ты мне рассказываешь об академии в стенах волшебной крепости – боги, да это голубая мечта Эладоры, – а я задаю вопрос: кто у вас мыл толчки? – Кари пожала плечами: – Хочу разобраться, с кем предстоит иметь дело.

– Слуги там были, – нахмурилась Мири. – Я как-то мало задумывалась. С головой погрузилась в учебу.

А изучить предстояло многое в этом городе чародеев, и Мири пила знания, как родниковую воду. Несчетные века кхебешские мудрецы собирали учения о незримом со всего света. Закутанные в плащи, они покидали город под видом паломников, нищих, искателей приключений, знахарей, скрывая свою истинную натуру мастера. Они скитались по миру, наблюдали, учились, не вмешиваясь ни во что, ибо для них было ясно – внешний мир сломан, как расколотый глиняный горшок. Каждый акт волшебства грозил расширить трещины, поэтому всякое заклинание полагалось тщательно изучить. Каждое слово власти взвешивалось, как монетка из кошеля скряги. Без необходимости колдовать воспрещалось, все, что могло быть исполнено обычными средствами, должно быть исполнено обычными средствами, не важно, сколь трудоемкими. Мири зубрила работы волшебников прошлого, тех, кто вызывал демонов и бросал вызов богам, но самой ей не разрешали наколдовать и слабенького светлячка, когда вместо этого имелась свечка.

Метод склейки разбитого горшка реальности еще предстояло найти, поэтому в Кхебеше был обычай записывать каждое примененное заклинание, каждое виденное чудо в огромные книги, которые чародеи постоянно носили с собой. Когда странники возвращались в Кхебеш после долгих лет одиноких скитаний, их книги складывались в огромный общий архив.

Однажды, как предсказывали наставники, из этой сугубой сложности возникнет Разум, интеллект за пределами чьего-либо понимания, кроме своего собственного. Этот Разум охватит собой все знания из архива, проникнет во все раны этого мира, и все будет обновлено. Разум должен будет…

– Им оказалась ты? – спросила Кари.

– Чего? – Мири подавилась и так закашлялась, что выхаркнула нечто темное и сморщенное. – О чем ты говоришь?

– О Разуме, про который они толковали. Ну, то бишь ты – охренительная чародейка, тебя они и искали.

– И было предсказано, что мировое равновесие восстановлю именно я? Нет, Карильон Тай, не все мы избраны судьбой для великих целей. Я хорошо колдую, но я не прославленный архиволхв. И это не таинственное пророчество, а просто философская теория. – Мири утерла губы. – Моя история довольно обычна. Странники выискивают таланты. Кхебеш собирает у себя самые светлые головы. Им интересны острые умы и неиспорченные божественным души. – Мири кивнула на обернутую куском кожи книгу: – Таких, как ты, обычно строго запрещено пускать во Врата. Ты стала бы угрозой их драгоценному равновесию.

Кари угрюмо насупилась и опять забросила леску.

– Да ладно, – сказала Мири, – херня это все. Их теории – херня. Возьмем нас с тобой, к примеру. Заклинания, над которыми я корпела целую жизнь, все они вместе – вообще не сравнятся с тем хаосом, что ты обрушивала будучи святой. Я зажигала свечи, а ты устроила пожар на весь мир.

Кари не отвечала, только плечи поникли. «Не я, – хотелось ей возразить, – это все боги». В воде проступили тени. Опять подошла крупная рыба. «Давайте, скоты, клюйте». Со всем своим мистическим опытом и связью с потусторонними силами ей даже чертову рыбину клевать не заставить. Ныли запястья, откуда Ворц выцеживал кровь.