Текст книги "Смертельный нокаут. Уральский криминальный роман"

– Тагильчан не поймешь. Никак не приноровиться: приходишь – плохо, не приходишь – тоже плохо. Впрочем, хрен с вами… Извини за грубость.

8

Синицын решил-таки позвонить. Стал тыкать узловатыми пальцами в клавиши, но что такое? В чем дело? Почему нет никакого сигнала? Вспомнил, что не снял трубку. Снял и повторил набор.

– Алло!.. Приветствую, Иван Емельянович… Нормально съездил… Благополучно допросил… Девушка подтвердила, что была любовницей Афанасьева… Да… Сказала, что и Шилов с Егоровой… Изъял и отправил на экспертизу… Результат? Говорят, что не раньше, чем через две недели… Заплюхались… Время отпусков, сам знаешь… Продолжает настаивать… Я понимаю, что у него было время для чистосердечных признаний… Может, мне?.. Понятно, что из принципа… Значит, у тебя все там в порядке?.. Хорошо… Чувствую по голосу, что в хорошем настроении… Да… Приятно слышать… Хватит неприятностей… Слышал, что Казанцев на коллегии тебя хвалил… Впервые слышишь?.. Надо же… Вчера прошла коллегия, и никто даже не позвонил… Как все-таки мы скупы на доброе слово… Нет, не расстраиваюсь: мнение высказываю. Слава Богу, хоть на это имеем право… Согласен: тоже не всегда… Все по-прежнему?.. Пусть сидит на нарах и размышляет?.. Ему полезно… Покуролесил достаточно… Если что, то звони… Может, там я больше нужен?.. Нет возражений… Ясно, как день… Ну, ладно… Конец связи.

Следователь Синицын положил трубку и вышел на улицу. Он отправляется домой: праздник сегодня – жене пятьдесят. Надо еще заехать на рынок и купить хороший букет цветов. Каких? Гладиолусы? Георгины? Хризантемы? Или все-таки розы? Полста ведь. Ради такой даты можно и раскошелиться. Да, розы. Но не красные. Лучше – белые, символ чистоты.

Он на рынке. Долго выбирает розы. Ему надо покрупнее и посвежее. Цены кусаются. На днях взлетели. Сразу, как прошло сообщение, что экспорт из Голландии приостановлен. Будто паразита с цветами завозили. Своих, что ли, паразитов мало? Выбрал-таки цветы. И три квартала до дома идет пешком, гордо неся в руках огромный букет белых роз. Люди оглядываются и провожают глазами. Сегодня майор юстиции Синицын горд, что на него обращают внимание. Не часто такое случается. Ему кажется, что жена будет подарком довольна. Не часто такое случается, когда муж, с которым прожила тридцать лет и состарилась, приходит домой с роскошным букетом.

Он неспешно поднимается по лестничным маршам на третий этаж своей «хрущобы», звонит в дверь. У него есть свой ключ, но сегодня день особый. Жена открывает. Хотела поворчать, но, увидев подарок, счастливо заулыбалась.

– С юбилеем, родная. И прости: я не смог тебе дать в жизни того, что ты заслуживала.

– Ладно! Заходи уж… А то соседи уже завыглядывали из дверей. Опять пища для шушуканий.

9

Встретились нос к носу в коридоре думы. Был объявлен перерыв в пленарном заседании. Он и остальные депутаты вышли подышать.

– Привет! Ко мне? – в ответ – кивок. – Но ты же знаешь, что у меня запарка.

– Знаю. Но посчитал для себя необходимым…

– Что-то срочное? – в ответ – очередной кивок. – Отойдем к окну, – они отошли. – Ну, рассказывай.

– Новость касается Шилова.

– А что с ним? – решил поиронизировать. – Заскучал? По бабам?

– Не то… Через приятелей в Екатеринбурге до меня донеслось, что Шилов, во-первых, рвется встретиться со следователем, а следователь отказывает ему в этом.

– Ну, это объяснимо: его следователь здесь, а он там.

– Но что или кто мешает другому следователю – Синицыну?

– Кто такой? Впервые слышу.

– Да, – небрежный взмах руки, – так себе, старая перечница… серая мышка… последние дни, говорят, дорабатывает. Будто бы, в отставку отправляют. Но пока он числится в оперативно-следственной бригаде Коротаева. Так сказать, на подхвате. Подозрительно то, что и Синицын отказывается встречаться. Точнее – уклоняется под разными предлогами. Шилов же (видать, спеси поубавилось) готов и на встречу с ним.

– Что не сидится? Как говорится, зэк спит, а срок-то идет. Какая ему разница? Не впустую… Потом зачтется. Надо с его адвокатом посудачить. Может, он что знает.

– Я – знаю.

– Что именно?

– Шилов (через администрацию СИЗО) сообщает, что готов дать чистосердечные признания.

– Что с ним? Молчал, а теперь решил заговорить.

– Ты, значит, также осведомлен о многом.

– Есть такое дело. Кое-что знаю. Но то, что ты сообщил, – для меня открытие… Тревожный сигнал, который надо обмозговать. Что-то почуял, волчара… Но что?!

– У тебя неприязнь?..

– С некоторых пор… Не хочет ходить взнузданным… Старые привычки дают о себе знать. А нам это сегодня ни к чему. К тому же подлюка…

– Что имеешь в виду?

– Так… разное…

– Да… Выступил?

– Полчаса назад.

– Реакция зала?

– Ну… разная.

– А все-таки?

– Пришел бы – послушал. Что мешает?

– Зачем, когда слово в слово знаю, что ты скажешь? Какой смысл?

– Ну, слово написанное и слово произнесенное – разнятся между собой.

– Судя по настроению, все хорошо.

– Ты не ошибся. Досталось краснорожим харям. Вмазал как следует. Привыкли, что им никто не перечит, – и разглагольствуют, и разглагольствуют.

– Имеют такое же право… За них народ голосовал. Надо уважать политических соперников.

– Шутишь? За что уважать?!

– Хотя бы за то, что пользуются все еще поддержкой определенной части населения.

– Демагоги!

– Не они одни. Другие депутаты, например, те, что были поддержаны «Единой Россией», чем краше?

– Ты прав. Хоть и не красные, но заметно розоватые.

– Как ты быстро разобрался в политической палитре.

– Хоть и тупой, но не до такой же степени.

– Ты, со своими правыми идеями, несешь правым силам больше вреда, чем пользы.

– С какой стати?

– Шлейф тянется нехороший.

– На что намекаешь?

– Сам знаешь.

– Ну, да: мы – не ангелы…

– Это еще мягко сказано, – последовала саркастическая ухмылка.

– Критикуешь? Кого? Тех, от кого кормишься?

– Должен заметить, господин депутат, что я получаю за конкретную работу, которую делаю.

– Шуток не понимаешь, что ли?

– Таких шуток, да, не понимаю.

– Ну, извини. Что же касается шлейфа, то… Не вечно же он будет волочиться! Пройдет время, забудется многое.

– Забудется, если не будет обновлений.

– К тому все и идет. Мы изменили подходы. Сам видел, как сейчас подбираем руководящие кадры. Совсем другие принципы. На первый план выходят люди практического дела, люди с положительной репутацией, – заметив, что кучки депутатов направляются в зал заседаний, сказал. – Ну, ладно. Я пошел. Спасибо за информацию.

– Напоминаю: из «спасиба» шубу не сошьешь.

– Намек понял, принял к сведению. Позднее рассчитаюсь.

– Дорого яичко ко Христову дню.

– Какой ты, однако…

– Пошутил я, – и повторил то, что слышал недавно в свой адрес. – Шуток, что ли, не понимаешь?

10

Он только что закончил разговор по телефону. Звонил Ефремов, куратор следствия, сделавший за два года большой скачок вверх. Только-только занимался второстепенными делами в городской прокуратуре, а серьезное никто бы ему не доверил, и вот уже заместитель прокурора области. С какой стати? За какие такие заслуги? Никто на эти вопросы не ответит. Очередная загадка в работе государственного механизма по подбору и расстановке руководящих кадров. «Механизм» работает, но за счет какого ресурса, кто его питает, главное, чья рука управляет? В коридорах власти поговаривают, что к этому назначению Казанцев не имеет никакого отношения. Его, будто бы, Москва поставила перед фактом. Лапу, будто бы, приложил Стессель, губернатор. Слухам нельзя доверяться, но и отмахиваться полностью от них глупо. Потому что зачастую дыма без огня не бывает. Так вот: поговаривают, что Ефремов приглянулся губернатору в… парилке. Будто бы, уж больно ловко попарил хозяйские телеса. И благодарность. Стессель встречается в Москве с Генеральным прокурором, где выдает рекомендацию на выдвижение. Последний взял на заметку, то есть «под козырек». Остальное, как говорится, – дело техники. Ну, «как не порадеть родному человечку?»

Ефремов разговаривал сухо и властно, без учета возраста Коротаева. Никакого уважения к сединам. Ефремов (это Коротаев заметил и не был ничуть удивлен) даже не намекнул, что на коллегии в его адрес звучали лестные слова, рожденные устами Казанцева, прокурора области.

– Ну, и хрен с ним, – произнес вслух Коротаев.

В кабинет вошел Фомин. Осмотревшись, присел на стул, стоявший у стены. Обычное дело: стул жалобно застонал, прося пощады. Старенький стул не любит подобные нагрузки: такие тяжести – не по нему.

– Что привело сыщика?

– Ничего, – ответил Фомин. – Решил заглянуть. Если есть время, то не грех и поболтать.

– А нельзя перенести на вечер? – спросил Коротаев.

– Почему нет? На вечер так на вечер. Кто бы спорил?..

Отворилась дверь, и показался прокурор Дягилев. Поздоровавшись за руку с Коротаевым и Фоминым, присел.

Фомин встал.

– Тогда – до вечера, Иван Емельянович?

Коротаев кивнул.

Дягилев, внимательно посмотрев на одного и на другого, спросил:

– Помешал? Извините. Зайду позднее.

Коротаев поспешил успокоить:

– Нет-нет, Степан Осипович, ты не помешал: еще до твоего прихода разговор перенесли на вечер.

Фомин вышел. Дягилев кивнул на дверь.

– Явно избегает. Не хочет общаться, брезгует.

– Не преувеличивай, Степан Осипович, не будь таким мнительным.

– Ну, да, не вижу, что ли? Впрочем, черт с ним…

Коротаев усмехнулся.

– Это – другое дело.

– Я что зашел? Вчера был на коллегии. Выступая с докладом, Казанцев лестно отозвался о вас, Иван Емельянович.

– Слышал.

– А я надеялся стать первым вестником хорошей новости. Казанцев, судя по всему, хорошего мнения…

– Избави пуще всех печалей: и барский гнев, и барскую любовь, – процитировал Коротаев.

– Иван Емельянович, побойся Бога: Казанцев – не барин…

– Не понял, что я процитировал?

– Все равно…

Коротаев поймал себя на мысли: поспешит доложить по начальству.

– Хорошо. Тогда так… Господь, избавь-таки меня: и от начальственного гнева, и от начальственной любви… Так лучше?

– Естественно. Кому понравится, когда сравнивают с барином? Кстати, звонил Ефремов.

– Мне – тоже, – мрачно бросил Коротаев.

– Говорит, чтобы я оказал помощь.

– А ты? – язвительно спросил Коротаев.

– Сказал, что в помощи не нуждаетесь, поскольку не обращаетесь.

– Ты правду сказал.

– А иначе быть не может… – Дягилев помолчал, а потом спросил. – Правда, Иван Емельянович, что проситесь в отставку?

– Правда.

– Но вам рано.

– Не лицемерь, пожалуйста. Мне – давно пора. Тебе, кстати, – также.

Лицо Дягилева передернулось. Он сдержался. Он притворно вздохнул.

– Я бы ушел, но начальство – ни в какую. Начальство говорит, что пока некем заменить.

– Не слишком-то доверяйся на слово начальства, – посоветовал Коротаев. – Сегодня – не отпускает, завтра —поддаст под зад. Не надо этого дожидаться. Лучше, когда сам уйдешь.

– Трудненько, Иван Емельянович… Столько лет отслужил верой и правдой.

Теперь передернуло Коротаева: не любит выспренность.

– Трудно, но не смертельно. Хуже, когда укажут на дверь.

– Вы правы… Чем собираетесь заниматься?

– Мемуары писать и кроссворды разгадывать.

– Шутите?

– А почему бы и нет? Такого насмотрелся за годы службы, что грех не поделиться с потомками. Выйду на пенсию… – он снова процитировал. – Землю попашем, попишем стихи.

– Хорошо, если талант есть.

– Он у всех есть. Но не все пользуются. Некоторые стесняются своих талантов и тщательно скрывают. Иногда, если кто-то нечаянно обнаружит таланты, открещиваются.

Дягилев не дошел до тайного смысла слов Коротаева, поэтому сказал:

– Я бы не стал отказываться… Талант – от Бога, – Дягилев встал и направился к двери. В дверях обернулся. – Извини, что оторвал от дела, Иван Емельянович. Хотелось порадовать тебя, но, видно, не получилось. Опоздал с новостью.

– Все равно спасибо, Степан Осипович.

Дягилев вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Коротаев уткнулся в лежащие перед ним бумаги.

11

Осторожный стук в дверь. Коротаев отрывает взгляд от бумаг и поднимает голову.

– Входите.

Вошла женщина.

– Я – без предупреждения, но…

– Вы ко мне?

– Иван Емельянович Коротаев нужен.

– Значит, ко мне, – он показал рукой на стул, на котором недавно сидел Дягилев. – Присаживайтесь, – женщина присела. – Слушаю вас. Но сначала – представьтесь, пожалуйста.

– Курдюкова Светлана Алексеевна, – секундная пауза и добавляет. – Супруга Курдюкова Дениса Юрьевича… Ну, того самого…

– Слушаю вас.

– Еще в начале мая (точно – не помню) мне предъявили для опознания туфель. Видимо, полиция где-то нашла.

– Вы опознали?

– Да. Как было не опознать-то? Муж тогда… Ну, когда вышел из камеры… под залог… Пришел домой. Помылся. Долго мылся. Я приготовила хороший обед. Он поел. Потом оделся и ушел. Я видела, что надел свои любимые, те самые туфли… хорошие, импортные, фирмы «Саламандра». Удобные, говорил, туфли.

– Понятно.

– Столько времени прошло, а от мужа никаких вестей… И тут этот туфель… Слухи разные по городу… В нашей прокуратуре отказываются говорить: ссылаются на тайну следствия и на вас. Иван Емельянович, что с мужем?.. Столько времени… Я должна знать правду. Его убили, да?

– Почему вы так решили? – спросил Коротаев.

– Ну… туфель и все такое… К тому же слухи… Сначала в городе болтали, что сбежал за рубеж, пузо, мол, с девками греет на Средиземном море. Я верила. С него сбудется. Но сейчас говорят, что убили мужа. Это правда, да?

Коротаев кивнул.

– Правда.

– Я так и думала. Но кто? И как? Где? За что?

– Увы, но на эти вопросы, Светлана Алексеевна, пока ответить не могу.

– Значит, вы все знаете, но не говорите?

Коротаев подтвердил:

– Знаю… Не все, но многое.

– А когда я узнаю правду?

– В самое ближайшее время. Вы будете признаны потерпевшей стороной, и вы сможете предъявить иски о возмещении материально ущерба и морального вреда.

– Ничего мне не надо. Никаких исков не собираюсь никому предъявлять.

– Это ваше право. Вы можете им воспользоваться, а можете и отказаться.

– С уголовника и деньги? Ни за что!

– Но муж ваш тоже был уголовником, – заметил Коротаев.

– Вы правы. Но с этим приходилось мириться. Двое совместно нажитых детей все-таки.

– Светлана Алексеевна, у мужа много было недоброжелателей?

– Сотни.

– Почему вы так решили.

– Уголовник. А у уголовника, известное дело, кореша, а они все скоры на расправу.

Коротаев возразил:

– Но у Дениса Юрьевича были и друзья, в том числе и во власти.

– Да. Ценили мужа, особенно последние годы, когда он стал спонсировать развитие некоторых спортивных направлений. Сама видела, как мэр чуть ли не целовался с ним. Я понимала так, что муж всерьез завязал с прошлым, одумался и решил вести правильную жизнь. Радовалась, что все беды позади, а теперь… Мне кажется, перешел дорогу кому-то из своих… прошлых дружков.

– А кому конкретно?

– Не очень-то муж разговаривал со мной на эти темы. Он так говорил: жрешь, пьешь, спишь в мягкой постели, а остальное – не твоего ума дело. Мужик добытчик. Мужик все приносит домой. Что еще надо бабе?

– Скажите, на ваш личный взгляд, какие отношения существовали между мужем и Шиловым?

– Мне казались, хорошими взаимоотношения. Общались. Пили вместе. Муж часто у них в семье был. Пьянствовали. Я не любила ходить.

– Почему?

– У них что ни слово, то мат. Невозможно слушать. Замечание сделать – ни-ни. И вообще: не любил брать с собой. Разве что на какие-то официальные городские мероприятия. Туда – под ручку… Весь из себя… Становился таким галантным, что куда там. Притворялся. Умел притворяться. Хамелеон настоящий: менял окрас только так.

– Вы любили мужа?

– Первый год жизни – да.

– Но ведь он уже и тогда был далеко не пай-мальчик.

– Правильно. Но я была дура дурой. Мне нравилось, что он такой крутой и все его боятся. Считала его своим защитником. За таким мужем, думала я, как за каменной стеной: никто не пообидит. А что вышло? Год – на воле, пять – в тюрьме. Только и знала: ездить и возить передачи. В этих поездках и прошла вся жизнь. Хотела бросить. И не раз. Приеду, бывало, говорю: подаю на развод. Он чуть ли не в ногах валяется: прощения просит и клянется, что все, выйдет и завяжет. Но выходил, и все начиналось сначала: те же дела, те же дружки. Снова приходила милиция. Снова арестовывала и увозила надолго. Потом занялся предпринимательством. Стали деньги водиться… И все прочее. Власть – тут как тут: стала доить нещадно. Нет, мне не жалко, но ведь впустую. Случилась с мужем беда и что? Где власть? Нет ее! Испарилась! Неблагодарные. Подтолкнуть? Могут. Поддержать? Никогда. Такова человеческая природа… Тот же Дягилев, прокурор. Еще совсем недавно ручку мне лобызал, а сейчас? Разговаривать не хочет, нос воротит. Все такие. Все одним миром мазаны.

Женщина, видимо, выговорилась, отвела душу и замолчала. Коротаев сказал:

– Спасибо, что зашли.

– Вам спасибо, что хоть что-то прояснили. По крайней мере, больше не будет глупых надежд. Погиб? Туда и дорога. Не хотел слушать жену. Говорила, что добром все это не кончится. Хохотал только в ответ. Говорил: хоть день, да мой. Ну, вот! Его день и наступил. Не на кого обижаться. Разве что на самого себя, – Светлана Алексеевна встала. – Прощайте, Иван Емельянович.

Коротаев поправил:

– Не «прощайте», а до свидания. Потому что нам предстоят еще встречи.

– Я бы не хотела. Тяжело вспоминать.

– Понимаю, но закон обязывает.

– Да-да, закон суров, но его надо исполнять.

– Хорошо, что понимаете.

– За эти годы, можно сказать, с законами на «ты». Все статьи Уголовного кодекса на зубок освоила. С таким-то мужем…

– Эта страница уже перевернута.

– Утешает, но не совсем.

– Почему?

– Жизнь-то где? Позади! Вот если бы на десяток лет пораньше, то…

– Лучше поздно, чем никогда, – заметил, стараясь утешить женщину, Коротаев. – Затасканные слова, но другие в голову не лезут.

Светлана Алексеевна вышла, оставив дверь не прикрытой. Коротаев встал, прошел и притворил дверь. Он понимает женщину. Жалеет, но немного. Почему? А потому! Каждый выбирает по себе. Судьбу – также. Хотела чего-то необычного от будущего избранника. И получила необычного сполна. А не гналась бы за крутыми парнями, выбрала бы поскромнее да поумнее, жизнь могла сложиться совсем иначе. Никто и никого насильно не тянет в чужую судьбу. Каждый выбирает свое. Это ведь в старости все такие умные. В молодости же… Мозги набекрень! Почти у всех. Эх, если бы молодость умела, а старость могла!

12

Мужики, по сути, трапезу заканчивали, когда в их номере появился Коротаев.

– На чай? – завидев его еще в дверях, спросил Фомин.

– А если нет, если без всякого повода, то к вам уж и заглянуть нельзя, что ли?

– Милости просим, – поспешил пригласить Курбатов. – В любом случае, рады. Но если выпьешь еще и нашего чайку, то вообще будет классно.

Коротаев присел за столом.

– Ваш чай особенный?

Эксперт Комаров, сидящий в дальнем углу и уставившийся в экран телевизора, чуть-чуть убавив звук, заметил:

– Все, что выходит из-под рук Курбатова, – необыкновенно… Носится…

Курбатову реплика не понравилась: в ней он услышал второй смысл. Возможно, и не услышал вовсе, а уцепился по привычке, чтобы поёрничать.

– Тебе, Дим, не нравится? Изволь тогда сам заваривать.

– Он же пошутил, Алексей, – заступился Фомин.

Комаров возразил:

– Я? Пошутил? Ничего подобного. Сказал серьезно и чистую правду.

Курбатов спросил гостя?

– Налить, Иван Емельянович? Только что заварил. Свеженький.

– Кстати, – спохватился Фомин, – ты, наверное, не ужинал?

– Что ты, Александр Сергеевич, этот канун уже отвел. В ресторан заходил. От чайку же, который характеризуют как необыкновенный, не откажусь.

Курбатов сходил и налил чай, поставил перед гостем.

– Сахар – в сахарнице, – Курбатов также присел за стол.

Размешивая сахар, Коротаев кивнул головой в сторону Комарова.

– Что он там высматривает?

Фомин усмехнулся.

– Фанат.

Коротаев понимающе кивнул.

– Ну, да: с Португалией наши играют. А вы, значит, не болеете?

– Мы с Алёшкой – люди серьезные: глупостями не занимаемся, – сказав, Фомин рассмеялся.

– Вы – не патриоты, – бросил Комаров, не отрываясь от экрана телевизора.

Фомин рассмеялся.

– Не отвлекайся. Болей как надо. А то еще раз запузырят нашим.

– А что, ворота нашей сборной уже распечатали?

– Дважды, – ответил Фомин. – Причем, безответно.

Коротаев покачал головой.

– Позорище! Зачем только поехали?

– Проиграли, – уверенно заключил Фомин. – Матч заканчивается. Наши так и не начинали играть: ползают по полю, как сонные мухи поздней осенью. Ноги бы всем пообрывать.

– Это уже лишнее.

Фомин продолжает ворчать:

– Зажрались. Зажирели. Деньги лопатой гребут. Спрашивается, за что?

Коротаев заметил:

– Грязные деньги вокруг футбола крутятся.

Фомин поддержал.

– Тем более. Купаясь в грязи, хорошо не заиграешь, – он глазами показал на Комарова, сидящего к ним спиной. – А этот, чудак, всерьез переживает. Себя понапрасну накручивает.

Коротаев кивнул.

– Фанаты – все такие. Они руководствуются не разумом, а чувствами.

Сидящие за столом слышат звук сирены, вой трибун, грохот хлопушек. Матч окончен, португальские болельщики празднуют победу. Комаров выключает телевизор и с грустным выражением лица присаживается за столом.

Фомин встречает его цитатой:

– Выпьем с горя! Где же кружка? Сердцу станет веселей.

Комаров посмотрел на Фомина, покачал головой и угрюмо сказал:

– И надрался бы… Но с тобой… И этого, последнего в жизни удовольствия лишен. У, изверг!

Фомин слушает и ухмыляется. Коротаев переводит взгляд с одного лица на другое и мало что понимает.

– Дим, ты это серьезно? – спрашивает Коротаев, продолжая внимательно смотреть на Комарова.

– Куда как!.. Живем, как в монастыре. Говорит, – Комаров кивает в сторону все еще ухмыляющегося Фомина, – ввожу «сухой закон» и никаких гвоздей.

– Не обращай внимания, Иван Емельянович, – говорит Фомин. – Ёрничает парень.

– Да? А мне так не показалось.

Комаров встает, идет к тумбочке, где стоит чайник, наливает себе, возвращается за стол, кладет три ложки сахара, начинает медленно и сосредоточенно размешивать.

– Позорники, – ворчит он, – ни скорости, ни техники, ни творчества… Обалдуи проклятые… Я бы их дальше Казани-Рязани не выпускал… Недостойны России… Унижают ее честь…

Фомин обращается к Коротаеву.

– А, знаешь, странно все-таки…

– Что именно?

– Отношение общества к спорту. Обрати внимание: блестяще играют российские теннисисты… И мужчины, и женщины… Добиваются совершенно потрясающих результатов. Мир им, стоя, рукоплещет. А на родине героев? Сквозь зубы цедят какие-то короткие слова. На телевидении им посвящают сюжеты не дольше тридцати секунд.

Коротаев кивнул.

– Согласен: странно выглядит.

Курбатов добавляет:

– Если учесть, что футбол крутят часами по многим каналам, и показывают в деталях, смакуя любую мелочь, наш национальный позор и унижение.

Коротаев спрашивает:

– В чем дело, мужики? Просветите старческие мозги.

У Фомина готов ответ и он спешит поделиться:

– Дело все в том, что большой теннис расцвел в России, во многом, благодаря Президенту Ельцину: он самый большой, самый преданный болельщик этого вида спорта.

Коротаев улыбается.

– Ясно. Как речь заводишь о кумире, так лицом даже светлеешь.

– Но это же, Иван Емельянович, факт.

– Допустим. Ну и что? Считаешь, что козни чьи-то?

– Несомненно! – восклицает Фомин. – Властные элиты нынче свое отвращение к личности Ельцина переносят и на теннисистов. Сознательно замалчивают. Обидно за наших парнишек и девчонок. Вон, Пономарева… Разгромила только что всех мировых звезд тенниса. И что? Минута в программе «Время». А этим недоумкам на чемпионате Европы по футболу – многие часы.

– Ты, как всегда, чуть-чуть преувеличиваешь, Александр Сергеевич, но в твоих рассуждениях есть зерно истины. Если говорить постоянно о личном вкладе Ельцина в развитие российского спорта (хотя бы одного его вида), если вспомнить, что именно этот человек удержал Россию на краю бездны, если не забывать, что благодаря его мужеству Россия не погрузилась все-таки в хаос гражданской войны, хотя страна была на грани, если вспомнить также, что он и только он взял на себя всю ответственность за начало коренных экономических реформ, то уже этого будет достаточно, чтобы АНТИГЕРОЙ превратился в свою противоположность, из бяки, каким его стараются представить даже те, которые обязаны ему своим нынешним положением, в вполне приличного политического и государственного деятеля. Кто бы и что бы ни говорил, но Ельцин – крупная личность в мировой истории. И я уверен, что историки будущего воздадут ему по заслугам.

– Согласен…

Курбатов рассмеялся.

– Ты и не согласен?!

– Я – объективен, – сердито заметил Фомин. – Я знаю достоинства и недостатки…

Коротаев прервал.

– Но я – объективнее…

– Это тебе так кажется, – возразил Фомин.

– А объективнее, поскольку Ельцин все-таки не мой кумир, а твой, Александр Сергеевич.

– Не открещиваюсь, как некоторые. И что дальше?

Коротаев покачал головой.

– Давно сказано: не сотвори себе кумира. Сильно обтрепалось от частого пользования выражение, однако верное.

– Ну, еще бы! Твой кумир – Горбачев!

– У меня нет кумиров. И уж тем более кумиром не мог стать Горбачев.

– Почему? Его любят и по его поводу столько помоев не льют.

– Согласен: этакий интеллигентный чистюля. Правда, если порыться в памяти, то легко можно натолкнуться на чрезвычайно нечистоплотные действия. Например, как он тяжело больного Ельцина вытащил из больницы, привез на пленум МГК КПСС и устроил ему публичную, на глазах всего мира, экзекуцию. Убежден: непорядочный в малом не может быть порядочным в большом. Расхожее выражение: политика – грязное дело…

– Грязное, если делать это дело грязными руками, – позволил себе заметить Курбатов.

Коротаев одобрительно кивнул.

– Алексей прав.

Фомин сидит довольный. Потому что он слышит мысли, во многом созвучные с его мыслями. Просто-таки тает на глазах. И не пытается скрыть. Он не замечает, что пьет четвертый стакан чая. Оно понятно: душевный разговор располагает к чаевничанию.

Коротаев продолжает развивать мысль?

– Скажите, парни, что сделал Горбачев с 1985-го и по 1991-й? В чем заслуга?

Комаров, не считая себя искушенным в политике, попробовал ответить:

– Многое… наверное.

– Приведи, Дима, пример?

– Гласность… ну и…

– Даже не старайся вспоминать. Нет ничего более!

Комаров недоверчиво сказал:

– Ну, да!

– Горбачев – слабый политик, крайне нерешительный и вечно вихляющийся из стороны в сторону. Гласность – это то единственное, за что его можно уважать.

– Уважать надо, но тоже с большими оговорками, – вставил Фомин и хмыкнул. – Помню, как (год не помню) он приехал на встречу с журналистами первого телеканала. Как всегда, много и путано объяснял задачи, отчаянно жестикулировал. Вот как он определил главную задачу журналистов: вы, сказал он, оставьте свое мнение при себе или для кухни. Вот вам и гласность!

– Но в остальном, Александр Сергеевич, даже этого нельзя сказать – сплошные провалы. Горбачев переоценил свои силы. Он отпустил вожжи, дав свободу говорить народу кой-какую правду, но потом спохватился, понял, к чему может привести, попытался вновь ввести управляемость в партии, взнуздать особо ретивых, но силенки оказались хилыми: остановить развитие событий в не нужном для него направлении не смог. Партия покатилась в бездну. Он лихорадочно хватался то за одно, то за другое, но везде был полный крах всем его затеям – и в политике, и в экономике. Лихорадочно искал союзников, но их становилось все меньше и меньше. И вот финал: оказался в полном окружении ортодоксов, которые и подвели черту под его политическим будущим. Всю вину, озлобившись, за собственные неудачи свалил на Ельцина. Все еще пеной исходит, когда слышит фамилию Ельцина. Кстати, еще одна крохотная черточка: Ельцин не проводил над Горбачевым, потерявшим власть, никакой публичной экзекуции. Более того, он мог свободно продолжать заниматься политикой. Даже тот (честное слово, большой чудак) выдвигал себя в Президенты России и потерпел полный и окончательный крах. Россия отказала ему в доверии, полностью отказала. Потому что на выборах получил полпроцента голосов.

Фомин сказал:

– Крепенько мужик оконфузился.

Коротаев неожиданно посмотрел на часы.

– Мужики, но мы сильно заболтались. Извините меня… Увлекся. Политика – не наше дело.

Фомин вздохнул:

– Это так.

Коротаев спросил:

– А где Самарин? Давно не вижу.

Ответил Фомин:

– «Пасет».

Коротаев понимающе кивнул.

– Я ведь не чаёвничать пришел.

Фомин заметил:

– Чай – делу не помеха.

– Я бы так не сказал. Вон, куда разговор-то… Ушли мы в такие дебри, что… Ладно, – Коротаев обвел всех взглядом. – Не надоело еще?

– Смотря что, – сказал Комаров.

– Здешнее сидение.

Фомин возразил:

– Не такое уж и «сидение»… Беготни хватает.

– Я же фигурально… Пора, мужики, закрывать эту лавочку.

– Мы – хоть сейчас, – сказал Фомин и посмотрел на своих парней. Те, кивнув, подтвердили вывод шефа. – Мы выходим на финишную прямую, поэтому, господа офицеры, надо четко определиться с последними шагами. Первое: я намерен взяться за Янченко и Павленко…

Курбатов и Комаров, услышав впервые эти фамилии, переглянулись. Фомин, заметив, сердито сказал:

– Что за переглядывания? Я вам говорил… кажется… Иван Емельянович, это те самые, которые были задержаны за вымогательство.

– Помню, Сергеич.

Курбатов осуждающе посмотрел в глаза Фомина.

– Так, вот где собака зарыта всех твоих тогдашних случайностей, господин подполковник?

Коротаев спросил:

– О каких «случайностях» идет речь?

– Да, – Курбатов махнул рукой в сторону Фомина, – вечно пудрит нам мозги, а мы и уши развешиваем.

– Понятно: вы не в курсе.

– Как обычно, – бросил Комаров. – Скудно шеф информирует.

Фомин попробовал оправдаться:

– Но зачем вам? Избыток информации ведет к «зависанию» в мозгах, и постоянной «перезагрузке» головного компьютера.

– Глядите сами, Иван Емельянович, как он блещет эрудицией? Знаете, как с ним трудно?

– Не обижайтесь на него, парни. Я вам объясню: Янченко и Павленко фигуранты по нашему делу.

– По какому конкретно, Иван Емельянович? Дел столько, что можно и запутаться, – сказал Курбатов, ожидая от следователя открытий.

– По основному.

– По убийству Курдюкова?

– Да. У Фомина есть все основания считать (у меня – также), что эти господа являются соучастниками преступления. Имеются неоспоримые доказательства этого.

Курбатов строго смотрит на шефа.

– Это и есть твои «случайности», господин подполковник?

Фомин притворяется виноватым и опускает глаза в пол.

– Получается, что так.

Курбатов качает головой.

– Я сразу догадался, что шеф водит нас за нос, и что-то от нас скрывает. Говори: это все секреты или есть еще?

– Почти.

– Значит, есть! – восклицает возмущенно Курбатов. – Будешь колоться или нам применить физическое воздействие?

Коротаев хохочет.

– Ну, и артисты! Ха-ха-ха! Хотел бы я посмотреть, как вы станете применять к подполковнику, этому бугаю, ваше «физическое воздействие».