Текст книги "Смертельный нокаут. Уральский криминальный роман"

– Здравствуйте, Иван Емельянович, – они обмениваются рукопожатием. – Обстоятельства изменились, и генерал Воротов не сможет вас принять. Но он поручил переговорить с вами генералу Чайковскому… – майор показал рукой на дверь. – Прошу вас.

Серебряков смотрит на майора, потом взгляд переводит на приятеля, который все также молча разводит руками. Это кажется ему странным: помощник не может не знать, что происходит. Серебряков встает и идет на выход, майор – следом. Предупредительно открывает дверь кабинета генерала Чайковского.

– Прошу.

Серебряков вошел. Ему навстречу идет генерал-майор Чайковский. Они знакомы. Генерал первым протягивает руку для рукопожатия и приглашает подполковника пройти и присесть за столом. Майор остается в приемной. Он плотно закрывает дверь.

– Павел Павлович, не могли бы мне сказать, по какому поводу меня так срочно вызвали? – спрашивает Серебряков.

– Охотно это сделаю, однако, прежде, Иван Емельянович, позвольте мне задать вам кое-какие вопросы.

– Буду рад ответить.

– А я буду рад послушать, – с непроницаемым лицом заметил генерал Чайковский. – Итак, Иван Емельянович (извините, что спрашиваю прямо), что вас связывает с лидерами НТПС «Высокогорье»?

– Ничего, товарищ… – заметив, как передернулись лицевые мускулы генерала, – поправился. – Ничего, Павел Павлович, абсолютно ничего меня не связывало и не может связывать с означенными лидерами.

– Вы искренни, Иван Емельянович?

– Совершенно… Но почему вы не верите? Я не давал повода для недоверия.

Чайковский ответил:

– Пока не давали повода, вам и не задавали такие вопросы.

– А что случилось, Павел Павлович? Неужели кто-то настрогал анонимку?

– Анонимки нет…

– Слава Богу! А то я уж готов был подумать, что это он…

– Кто «он»?

– Вы его хорошо знаете, Павел Павлович, – Серебряков опустил вниз глаза.

– Вы намекаете на подполковника Фомина?

– Он странный такой в последнее время… Переутомился, видимо… Видите, какая жара стоит? А он, рассказывают, третий год без отпуска.

– Неужели вы могли подумать, что Фомин способен на анонимку?

Серебряков пожал плечами.

– Жизнь есть жизнь… Всякое случается. Впрочем, вам виднее, Павел Павлович: ведь вы его лучше меня знаете.

– Я, действительно, Фомина лучше вашего знаю. И могу засвидетельствовать: он не способен… Он не опустится до анонимки.

– Я рад, что это не он.

– Иван Емельянович, все-таки вернемся к вам… Я видел своими глазами документы, по которым можно судить, что вы несколько дней назад встречались с господином Кобяковым Александром Ильичем. Вы знаете этого господина?

– Конечно, знаю. Депутат гордумы, успешный предприниматель. Однако у меня с ним ничего общего нет…

– Однако встречались. С какой целью? Только не говорите, что встреча была случайной. Есть свидетели, которые заявляют, что встреча не была случайной… Это не была встреча людей плохо знакомых.

– Я не знаю, что и сказать…

– Вам нужно сказать то, что есть на самом деле и только-то.

– Я бы с удовольствием, но… Я не знаю, что за свидетели у вас… Могут ведь и оговорить, учитывая, где я служу.

– У свидетелей нет никаких оснований для оговора, так как они никогда прежде с вами не встречались.

– Значит, кому-то другому надо, чтобы опорочить человека, столько лет прослужившего в органах верой и правдой.

– Все это хорошо, но мы сейчас не об этом. Скажите, что связывало вас с погибшим майором Кротовым?

– Ничего личного… Только служба в управлении.

– Вы знали, по какому поводу тот был задержан?

– Сначала не знал. Потом… И то лишь по слухам… А сейчас и слухи утихли.

– Скажите, о чем вы звонили со своего мобильного телефона на мобильный телефон Колобова? Замечу, кстати, звонок раздался за несколько минут до взрыва машины Колобова.

– Не хотите ли сказать, что это я?..

– Нет, не вы. Но взрывное устройство, находившееся тогда в машине Колобова, было приведено в действие с помощью мобильного телефона. Впрочем, я спросил не об этом. Я хочу знать: зачем вы звонили Колобову?

– Я… ну… не звонил никогда Колобову. Клевета… Чудовищная клевета…

– Иван Емельянович, я думал о вас гораздо лучше.

– Извините, если не оправдал надежд.

– Иван Емельянович, вам знакомо такое жаргонное слово, как «крот»?

– Да… Слышал… Читал даже… Есть специальный сборник жаргонных слов и выражений, а также уголовных татуировок.

– И что же означает?

– Человек, специально внедренный куда-либо… или завербованный кем-либо…

– А с какой целью?

– С целью получения информации.

– Вы правильно определили свои функции.

– Простите, Павел Павлович, но вы сказали сейчас… Я даже не нахожу слова, как это выразить… Вот не думал, что через восемнадцать лет службы заслужу подобное обвинение.

– Иван Емельянович, вы не хотите, значит, ничего рассказать? У вас нет желания в чем-либо признаться?

– Мне совершенно не в чем признаваться, Павел Павлович. Честное слово, я не могу понять, что я такого плохого сделал вашему другу, чтобы он начал фабриковать…

– Не говорите ерунды, Иван Емельянович!

Отворилась дверь кабинета, и вошли трое в штатском. Двое остались у дверей, а один прошел к столу и присел напротив Серебрякова.

– Будем знакомы, Иван Емельянович.

– Кто вы?

– Ну, не дурите, Иван Емельянович! В мае вы меня видели в управлении и хорошо знаете, кто я.

– Мало ли людей ходит…

Мужчина улыбнулся.

– Хорошо, если так, я представлюсь по всей форме: подполковник УФСБ Иванов Георгий Фаддеевич, а должность моя – следователь.

– Очень приятно… Я… рад…

– Рады вы или нет – не суть важно. Главное – у нас много накопилось к вам вопросов. Какие-то вопросы задал вам генерал Чайковский, а другие вопросы придется позадавать мне… Если вы не станете возражать… – Иванов встал. – Гражданин Серебряков, вы задержаны по подозрению в совершении преступлений, предусмотренных Уголовным кодексом…

У Серебрякова хватило мужества сострить:

– Может, назовете хоть одну из статей?

– Злоупотребление должностными полномочиями, например. Вас устроит?

– Глупости!

– Простите, но я не намерен вступать с вами в дискуссию. Пройдемте с нами. Встаньте!

Серебряков на команду среагировал мгновенно и вскочил. За его спиной оказались двое молодцов в штатском, пришедшие с Ивановым.

Иванов сказал:

– В коридоре, прошу вас, ведите себя прилично. Не устраивайте балагана, хорошо? Гласность, думаю, вредна в данном случае всем, в том числе и вам, не так ли?

Серебряков промолчал и пошел к выходу, забыв попрощаться с генералом Чайковским. Но генерал, кажется, не в обиде. Чайковский все же поморщился. Но по другому поводу. Ему не по вкусу пришлась идея генерал-лейтенанта Воротова перебросить эту мерзкую обязанность со своих плеч на чужие. Впрочем, за Воротовым такое водилось и раньше. Чистюля!

7

Фомин будто живет последний день, будто прощается со всеми.

Только что побывал у знакомого врача-психолога, с которым был у него когда-то уговор. Он исполнил нравственный долг. Да, ему очень хотелось побывать в семье Чудиновых, но он не смог пересилить себя. Ему оказалось невмоготу еще раз заглянуть в глаза несчастных, в очередной раз разбередить своим появлением страшную рану. Времени у него в обрез. Особенно заметно это сегодня. Однако он выкроил несколько минут. Душу все-таки следовало успокоить. И он успокоил душу.

Он присел на одну из скамеек возле памятника Черепановым. На небе – серая дымка, из-за которой духота становится еще ощутимее. На кустах сирени, окружающей памятник, не вздрагивает ни один листик. Как говорят моряки, на море – мертвый штиль.

Врач его порадовала: сначала она бывала у Чудиновых по необходимости, а сейчас – по велению души. Как-то так получилось, что подружились семьями и сейчас самые памятные даты отмечают вместе. Родители погибшего мальчика постепенно приходят в себя. Родители стараются не травить душу тяжелыми воспоминаниями, и врач им в этом оказала хорошую психологическую помощь. И только в первых числах октября (это – святое) родители отправляются, а вместе с ними и врач, в зону обрушения шахты «Магнетитовая», ставят поминальные свечки, долго-долго стоят, всматриваясь в черную бездну провала, поглотившего их кровиночку. А оттуда заезжают в церковь, восстановленную на Гальянке, молятся и заказывают батюшке заупокойную молитву. Так повелось: в этот день семья скорбит, не смотрит телевизор и не слушает радио – траур.

Фомин шумно вздыхает. Он встает. Ему предстоит исполнить еще одну грустную обязанность. Он договорился. Он должен побывать. Он идет к трамвайной остановке. И тут путь перегораживает патрульная машина. Он присматривается. Он видит за рулем знакомого сержанта. Лицо сержанта выражает полную серьезность и сосредоточенность, а также невозмутимость. Зато справа от водителя-сержанта – полная ему противоположность: ухмыляющееся во всю ширь лицо капитана Самарина.

Капитан Самарин приоткрывает дверцу.

– Куда, шеф, направил свои стопы?

Подполковник недовольно сдвигает смоляные брови к переносице и старается сделать страшно грозный взгляд.

– Что еще за допрос?

– Не допрос, – все также ухмыляясь, отвечает Самарин, – а простое человеческое любопытство.

– Любопытной Варваре…

Самарин обрывает шефа:

– Э, брось! Сие я уже сто раз слышал.

Фомин ворчит:

– Повторенье – мать ученья.

– И это слышал. Все-таки: куда?

– Какое тебе дело, а? Куда хочу, туда иду. Не собираюсь отчитываться. Тем более перед каким-то юнцом.

Самарин продолжает веселиться. Он оборачивается и распахивает вторую дверцу справа:

– Садись, Александр Сергеевич! Вмиг домчим.

Фомин проявляет нерешительность. Он чешет затылок.

– Оно, конечно… ничего бы… Однако, капитан, с какой стати ты распоряжаешься чужой машиной?

Сержант Коновалов опередил Самарина.

– Совсем не чужая. Машина государственная и мы люди государственные… Так что… Не к теще же на блины собрались?

– Нет, не к теще… И не на блины, Максим. Ну, хорошо, – Фомин втискивается в машину. Машина заметно оседает.

– Ого! – восклицает Максим.

– Что еще за «ого»?

– Какая мощь, Александр Сергеевич. Сколько же в вас живого веса?

– Давно не взвешивался, поэтому не знаю.

– А предположительно?

– Не меньше ста тридцати кило.

Сержант Коновалов деловито спрашивает:

– Куда, Александр Сергеевич?

– В первую городскую больницу.

Патрульная машина делает левый поворот, пересекает улицу Ленина, выезжает на Газетную, а потом по Карла Маркса на большой скорости устремляется на юго-восток города.

– Не лихач, парень: жить страшно хочется, – предупреждает водителя Фомин.

Самарин оборачивается назад.

– Кажется, догадываюсь, к кому решил наведаться.

– Ну и прекрасно, – равнодушно реагирует Фомин.

– А, знаешь, Александр Сергеевич, у меня есть три новости.

– И какие?

– Первая новость: сразу же после допроса у полковника Коротаева госпожа Колобова угодила в реанимацию.

– Что с ней?

– Обширный инфаркт. Прямо на улице. Возможно, это обстоятельство и спасло ей жизнь: прохожие тотчас же вызвали «скорую».

– Женщина, на первый взгляд, крепенькая.

Самарин добавляет:

– К тому же красивая.

– Не думаешь ли, что я к ней?!

– Не думаю… Я знаю, что ты едешь к пострадавшему Колмогорову.

Фомин покачал головой.

– Допрос – не причина, а следствие…

– Ну, конечно! – восклицает Самарин. Он привык к столь резким переходам от одной темы к другой, поэтому всегда угадывает, что имеет в виду подполковник Фомин. – Госпожа Колобова была, очевидно, потрясена посмертным письмом мужа.

– Согласен, – односложно отреагировал Фомин. Но дальше тему развивать не стал. Он спросил. – А другая новость?

– Старший корреспондент Южаков отказался далее сотрудничать с НТПС.

– Я предполагал, что так и будет. Третья новость?

Самарин достал из кармана газету «Тагильский труженик», развернул и ткнул пальцем на небольшую заметку на первой полосе. – Прочти. Наверняка, еще не видел.

– Свежая? – спросил он, беря в руки газету.

– Так точно.

Фомин стал читать:

«Сенсация номера!

Актуальное интервью

Лидер объявил о самороспуске

Наш корреспондент вчера встретился с одним из лидеров НТПС, депутатом городской думы Кобяковым Александром Ильичем и попросил ответить на несколько вопросов.

Корреспондент. Просочился слух, что вынашиваются некие планы по реорганизации вашего политического сообщества. Эти слухи соответствуют действительности или нет?

Кобяков. И да, и нет.

Корреспондент. Поясните, пожалуйста.

Кобяков. Нет, потому что речи нет о реорганизации. Речь идет, на самом деле, о ликвидации, о самороспуске, если хотите.

Корреспондент. Это серьезные намерения?

Кобяков. Не намерения.

Корреспондент. А что?

Кобяков. Вопрос о самороспуске уже решенный. Вчера собирался исполком НТПС, на заседании которого единогласно и без особых дебатов мы приняли решение: самораспуститься, о чем официально поставить в известность соответствующие регистрирующие органы.

Корреспондент. Решение ваше неожиданное, если не сказать больше. Что вас подвигло на такой радикальный шаг?

Кобяков. Первая и основная причина: идея создания НТПС принадлежала недавно трагически погибшему Колобову (я, кстати, был активным сторонником всегда), а суть ее сводилась к тому, чтобы деятельность сообщества обрела иное течение, потекла по другому руслу, то есть цивилизованное. Времена беспредельщиков остались позади. Многие из нас искренне хотели участвовать и активно участвовать в общественных переменах. Кое-что удалось сделать. Мы гордимся. Но некоторые лидеры, если хотите, наша оппозиция не хотела перемен и всячески тормозила; вместо цивилизованного решения проблем постоянно тянула в старое болото, то есть в уголовщину. И результат: идея оказалась полностью дискредитированной. Население все больше и больше НТПС стало связывать с людьми, которым место не в общественно-политическом союзе, а на скамье подсудимых.

Корреспондент. Неужели внутри союза не происходили дискуссии?

Кобяков. Происходили. И еще какие! Некоторые оппозиционеры могли понять язык логики лишь после приличной встряски… Извините, но среди нас были и такие, которые нормальный язык уже не понимали. Они понимали лишь язык жестов… Иной раз дело доходило даже до мордобоя. Колобов был в отчаянии. Последнее, что он успел сделать перед гибелью, – лишить всякой власти господина Шилова. Исполком НТПС был вынужден тогда принять решение и об отзыве его с поста депутата городской думы.

Корреспондент. Уж если вы заговорили о господине Колобове, то не могли бы ответить на такой вопрос: кто стоял сначала за покушением на жизнь предпринимателя Колобова, а потом и за его смертью? Извините, за столь откровенный вопрос. Если не хотите, то можете не отвечать.

Кобяков. Не хочу, очень не хочу! Однако отвечу. Ни для кого не секрет, что вокруг нас вилось немало вчерашних уголовников. Идея Колобова их как-то «перековать», помочь найти свое место в новой жизни (вообще-то, это задача государства, которое не справлялось с ней раньше, не справляется и сейчас), адаптировать, повторяю, не всем нравилась. Особенно, извините, уркам. К тому же иные (этакие Бонапарты) откровенно пытались прибрать, приватизировать власть в НТПС, а на их пути вечно стоял Колобов. Пока Колобов был жив, той власти нашим Бонапартам не видать было как своих ушей.

Корреспондент. Вы хотите сказать, что одного из сопредседателей убили свои?!

Кобяков. Увы, но я не следователь. Пусть решают эту проблему специалисты.

Корреспондент. Но у вас, наверняка, есть свое мнение.

Кобяков. Да, есть. И настала пора мне его публично озвучить. Оговорюсь: мнение личное, его, возможно, не все разделят, даже из числа соратников. Мне кажется, за убийством (за покушением также) господина Колобова стоит не кто иной, как господин Шилов.

Корреспондент. А если вы ошибаетесь?

Кобяков. Был бы рад ошибиться. Посмотрим, что скажет суд.

Корреспондент. Но вернемся к вопросу самороспуска. Как я понял, были и другие причины.

Кобяков. Были. Дело в том, что по новому избирательному законодательству выдвигать своих кандидатов на выборах могут только политические партии, причем, федеральные. Мы же – хоть и политическое движение, но общественное.

Корреспондент. Общественное движение не может выдвигать, но оно может активно поддерживать. Разве не одно и то же?

Кобяков. Увы, не одно и то же.

Корреспондент. Слухами взволнованы старики дома-интерната, которым много помогал НТПС. Это всем известно.

Кобяков. Спешу уточнить: попечительство над домом старчества – это опять же идея и инициатива предпринимателя Колобова. Он взялся за дело так, что интернат на глазах преобразился. До него там ужас был. Старики жили впроголодь, спали чуть ли не на голых драных матрацах. Знаете, что сделал Колобов первым делом? Он выставил условие: он готов помогать, точнее – содержать, но только после того, как будут уволены директор интерната, заместитель директора по хозяйственной части и шеф-повар. Сегодня в интернате есть все, чтобы старикам жилось сносно. Причем, особо обращаю внимание, ни копейки не разворовывается. Пусть государство в этом покажет пример? Хотел бы посмотреть!

Корреспондент. Колобов погиб. НТПС самораспущен. Что будет со стариками? Тем более, как мне стало известно у интерната вновь проблемы с финансированием.

Кобяков. Спешу успокоить: все будет нормально. Сейчас, правда, есть некоторые проблемы, но трудности временные. Как только законный наследник Колобова вступит в права наследования…

Корреспондент. Вы имеете в виду госпожу Колобову, супругу?

Кобяков. А других законных наследников нет, так как перед смертью господин Колобов написал завещание, в котором указан один наследник всего движимого и недвижимого, в том числе денежных средств на счетах фирм, – Колобова Тамара Васильевна. Так вот… Как только Тамара Васильевна вступит в права наследования, мы, предприниматели, поддерживавшие НТПС, соберемся за «Круглым столом», обсудим сложившуюся ситуацию. Будет рассмотрено предложение о создании торгово-промышленного холдинга, куда войдут как фирмы, принадлежавшие непосредственно Колобову, так и другие. Мы не оставим стариков без своей опеки. И Тамара Васильевна, я уверен, не станет против этого возражать. Вместе мы потянем и многое другое.

Корреспондент. Вы имеете в виду спортивный клуб по тяжелой атлетике?

Кобяков. Его – в том числе. Однако на этот раз порядки изменятся. В клубе не будет профессионалов (тем более, с криминальным прошлым). В клуб смогут записаться только дети из неблагополучных семей, записаться бесплатно. Им будет предоставляться бесплатно не только оборудование, а и спортивная форма. Правда, будет одно «НО».

Корреспондент. И какое?

Кобяков. Никто из них не будет иметь права нарушать общественный порядок вне стен клуба, а также плохо учиться в школе.

Корреспондент. Подумали над тренерским составом?

Кобяков. Проблем не будет. Зарплата хорошая, поэтому намерены отбирать тренеров на конкурсной основе. И опять же критерий главный: ничего общего с криминалом.

Корреспондент. Значит, извлекаете уроки из прошлого?

Кобяков. Приходится, точнее – обязаны. С прошлым надо рвать и рвать самым решительным образом. Сегодня выгоднее честное предпринимательство, чем крохоборство – это наш урок.

Корреспондент. Вы не боитесь мести со стороны своих же?

Кобяков. Не боюсь. А чего мне бояться? Страшнее смерти зверя нет».

Фомин прочитал и покачал головой.

– Неожиданно, знаете ли… Совершенно неожиданный шаг… Не принято такое в их кругах, – Фомин взглянул в окно и увидел, что машина стоит напротив центрального входа в больницу. – Ну, я пойду, – он вылез из салона, ворочаясь, как старый медведь в берлоге, хотел захлопнуть за собой дверцу, но его остановил вопрос водителя.

– Надолго, Александр Сергеевич?

– Спасибо, парни, поезжайте.

Самарин возразил:

– Максим не спрашивал, ждать тебя или не ждать? Максим спросил, сколько времени ждать?

– Ну… если так, то… Не больше пятнадцати минут, – Фомин пригнулся и посмотрел на Максима. – А начальство ничего? Не потеряет?

– Не потеряет, – ответил водитель. – Да и рация включена, если что… Начальство перебьется.

– Ишь, как осмелел, сержант?

– Хорошо это или плохо?

– Отлично, Максим! – сказал Фомин и захлопнул дверцу, а потом еще и добавил. – Начальства не надо бояться, начальство надо уважать.

Капитан Самарин приоткрыл дверцу.

– А не хочешь услышать еще и четвертую новость?

Фомин обернулся.

– Разве есть четвертая?

– Есть, Александр Сергеевич. Несколько минут назад в горуправление сообщили, что в Екатеринбурге сотрудниками УФСБ задержан подполковник Серебряков. Его «повязали», между прочим, прямо в кабинете генерала Чайковского.

Фомин эту новость, как ни странно, встретил равнодушно. Он пожал плечами.

– Мы-то тут причем? Каждый делает свое дело.

Фомин решительно зашагал в сторону центрального подъезда первой городской больницы, пресекая на корню любые разглагольствования по этому поводу.

8

Фомин, сопровождаемый дежурным врачом, поднялся на второй этаж. Вот и палата №13. Фомин суеверен и ему номер палаты явно пришелся не по вкусу. Он взялся за дверную ручку, поправляя на себе белый халат, выглядевший на нем, скорее, курткой, чем халатом. Но его кто-то тронул за рукав. Он обернулся. Это была мама Колмогорова. Это была совсем другая женщина. А ведь прошло всего каких-то два месяца. Перед ним стояла седая, как лунь, старушка.

– Светлана Леонидовна, это вы?!

– Не признали, да? Постарела, да?

– Что вы, Светлана Леонидовна! Вы выглядите молодцом.

– Не врите, Александр Сергеевич, – это вам не к лицу, – Фомин смутился и опустил глаза и тихо-тихо сказал. – Может… чуть-чуть.

Женщина неожиданно приникла лицом к его широченной груди.

– Спасибо вам, товарищ…

Смуглое лицо подполковника зарделось румянцем оттого, что, быть может, впервые за последние годы он услышал правильно употребленное слово «товарищ», по сути своей, правильно. И от того ему очень приятно.

– Что вы, Светлана Леонидовна, мне – не за что.

– Вам спасибо за то, что вселили в меня надежду, помните? Вы, Александр Сергеевич, были первым. А тогда я так нуждалась в поддержке. Так нуждалась…

Фомин решил перевести разговор.

– Врачи, слышал, сотворили чудо.

– Перед ними я – в вечном теперь долгу.

Фомин наклонился в сторону женщины и кивнул в сторону двери.

– Как он?

Мать заулыбалась.

– Васятка помаленьку выкарабкивается. И память восстановилась. И говорит теперь разборчиво. Правда, еще не разрешают ходить. А мне так хочется увидеть его первые шаги! Господь, услышь зов матери!

Фомин погладил женщину по волосам.

– Господь обязательно вас услышит, Светлана Леонидовна.

Женщина легонько подтолкнула Фомина.

– Идите же! Вы же к моему Васятке, не так ли?

– К нему, Светлана Леонидовна.

Женщина вновь осторожно прикоснулась к его рукаву.

– Можно просьбу, а?

– Слушаю, Светлана Леонидовна.

– Вы не допрашивать, нет?

– Нет, конечно.

– Честно?

– Честнее некуда.

– Тогда – ладно… Вы уж там поосторожнее… насчет всего прочего… ладно? Рано ему волноваться… Нельзя ему волноваться…

– Я бы не пошел, но… Я должен попрощаться.

– Попрощаться? – удивленно переспросила женщина. – Что еще за новость? Погодите, поправится Васятка, я приглашу вас к себе… Такой пир закатим!

– Увы, но я не уверен, что удастся свидеться, поэтому…

– Хорошо-хорошо, идите, – рано постаревшая женщина приложила палец к губам, – ни-ни!

Фомин с улыбкой вошел в палату. Он сразу увидел своего больного. Он лежит справа, кровать в углу. Он направился туда.

– Здравствуй, Василий, – сказал Фомин, стараясь делать веселое лицо, хотя ему это удается с большим трудом.

Колмогоров улыбнулся и рукой показал на стул.

– П-п-прис-с-саживайтесь… И-и-и-зви-и-ините, что я п-п-плохо г-г-говорю… Вы д-д-опрос х-х-хотите…

Фомин отрицательно замотал головой.

– Нет-нет! Зашел попроведать, узнать, как дела, но и только. Ты, вижу, делаешь успехи?

– В-в-врачи об-б-бещают, что скоро б-б-буду хо-о-одить и-и-и г-г-го-о-оворить н-н-о-о-ормально… О-о-очень х-х-хо-о-очется по-о-обыстрее. С-с-ты-ы-ыдтно, что…

Фомин состроил рассерженное лицо.

– Прекрати комплексовать, понял?

Колмогоров улыбнулся и поднял руку, чтобы дотронуться до руки Фомина.

– С-с-слу-у-ушаюсь, в-в-ваше высо-о-коб-б-благо-о-ородие.

Фомин кивнул в сторону стоящего на тумбочке и бормочущего приемничка.

– Слушаешь?

– Д-д-да… И-и-и-з П-п-по-о-ортугалии… че-е-емпионат…

– Вась, согласись, сволочи, да? Проиграть и кому?! А хвастались сколько перед тем, сколько хвастались?! – Колмогоров слушает и улыбается. – Не умеют, совсем не умеют наши играть. По полю бегали, как кони стреноженные: прыг-скок да прыг-скок. Противно!

– Т-т-те-е-еперь обеща-а-ают к-к-класс по-о-оказать на мир-р-ровом первенстве.

– Должны. Обязаны. Если хоть грамм совести остался. Нельзя же вечно так играть. Должны же они когда-то заиграть или не должны?

Фомин косит глаз и видит, что у парнишки настроение хорошее, а это, как он считает, для выздоравливающего самое важное.

– Спас-с-сибо в-в-вам…

– За что? Ты должен материть меня, что наше ведомство не предотвратило… А ты спасибо…

– В-в-вы не в-в-ве-е-едо-о-омство, в-в-вы – человек!

– Ну, брось! Ну, что ты, в самом деле? Мы мужики или не мужики?

– М-м-му-у-ужики.

– А если так, то избавь меня от комплиментов, к тому же незаслуженных.

– Я… в-в-вино-о-оват, что с-с-слу-у-учи-и-илось… – по щекам парня покатились слезы.

– Ррразговорчики, в строю! – прикрикнул Фомин на больного и больной, как ни странно, снова заулыбался.

– К-к-какой в-в-вы б-б-большой и к-к-какой добрый, А-а-александр С-с-сергеевич.

– Вась, хватит, – Фомин встал. – Я пойду, а то от стыда краснею… аж до пяток покраснел. Поправляйся. Набирайся сил. Все будет у тебя отлично. Только, – Фомин погрозил парню указательным пальцем, – без спешки, ясно? – Фомин взял руку больного и легонько сжал. – До встречи, парень! Будь мужиком и все будет тип-топ.

У порога Фомин обернулся и помахал больному рукой.

За дверями, сгорая от нетерпения, ждала мать.

– Как Васятка? – с придыханием спросила Светлана Леонидовна.

– А что? Парнишка быстро идет на поправку. Я даже не ожидал. Более того, во время разговора улыбался и даже шутил. Хороший сын у вас, Светлана Леонидовна.

– Скажете, – женщина приложила к глазам платок. – Вон, что натворил… Беда-то какая, беда-то?

– Светлана Леонидовна, – сурово сказал Фомин, – не вздумайте ему это говорить. Он и без того, как я понял, страдает. Ему нужна поддержка. А о другом? Даст Бог, еще наговоритесь потом.

Фомин осторожно взял женщину за рукав и отвел в сторону.

– Хочу дать вам добрый совет.

– Слушаю, Александр Сергеевич.

– До меня дошел слух, что вы напрочь отказываетесь от помощи.

– Это правда.

– Это – неправильно, Светлана Леонидовна!

– Вы считаете?

– Уверен, Светлана Леонидовна. Принять помощь правильно как по закону, так и по совести. С непосредственного виновного, конечно, ничего уже не взыскать. Но у него есть наследники. Наследники богатые, поэтому для них помочь вам – раз плюнуть. Вы же… У вас каждый рубль сейчас на счету. И потом еще сколько понадобится на реабилитацию сына, подумайте? Дадут пенсию. Что с нее?

Женщина развела руками.

– Что с этой пенсии – смех один. Но мы проживем… как-нибудь проживем.

– Дело не в том, проживете вы или нет. Дело в том, сможет ли парень восстановить здоровье? Каких денег надо на лекарства?

– Вы советуете принять помощь?

– Не советую, а настаиваю. В вас говорит простая человеческая гордость. Но вы через нее обязаны перешагнуть. Другого выхода, Светлана Леонидовна, у вас нет.

– Сын также будет, я уверена, против.

– Ему говорить сейчас необязательно.

– А потом? Если узнает?

– Совесть ваша чиста? Чиста! Разве не святая обязанность виновной стороны возместить материальный ущерб, нанесенный другой стороной? Это законно! Это нравственно! Ни один человек вас не осудит. Никто худого слова вам не скажет. Вы – мать. Вы думаете не только о себе, не столько о себе, сколько о сыне. А ему сейчас, наряду с материнской поддержкой, нужны и деньги, огромные деньги.

– Я, право, не знаю…

– Вы все еще колеблетесь, Светлана Леонидовна? Я не понимаю, совсем не понимаю вас. Речь идет, еще раз повторяю, не об акте благотворительности, которая, конечно же, таких людей, как вы, может оскорбить. Речь идет об исполнении обязанностей той стороной, подчеркиваю, о-бя-зан-нос-тей!

– Если… если, конечно, заговорят снова, то…

– Я об этом позабочусь, чтобы заговорили. Обещаю, Светлана Леонидовна. Только и вы не ставьте меня в глупое положение. Хорошо?

– Посоветуюсь с мужем… Он в доме хозяин. Ему и решение окончательное принимать. Он ведь у меня до сих пор всей правды не знает. Скрываю, как могу. Убьет его правда. Боюсь я.

– Что за нужда говорить-то?

– Вы это серьезно? – женщина недоверчиво смотрит в глаза Фомина.

– Более, чем серьезно.

– Но мне тяжело врать… Жизнь прожила с мужем и никогда не врала. А теперь… вот… приходится… Что он скажет?

– Не всякая ложь вредна. Есть ложь и во спасение.

Женщина кивает.

– Схожу в церковь. С батюшкой посоветуюсь. Попрошу его благословения.

– Не сомневайтесь: батюшка скажет то же самое, что и я вам говорю. Вы же понимаете, что у меня корысти нет никакой. Меня беспокоит будущее вашего сына… Очень беспокоит. В ваших руках сделать его жизнь сноснее.

Женщина неожиданно спросила:

– Александр Сергеевич, а это правда, что на вас покушались?

Вопрос насторожил Фомина, однако всех подводных камней он не усмотрел. И напрасно. Потому что, зная последствия, лучше бы было на этом ему распрощаться. Фомин ответил:

– Что-то такое имело место.

– А правда, что виновник обещал вам, в порядке возмещения, чуть ли не миллион?

Фомин почувствовал скрытую опасность, но было поздно.

– Что-то такое имело место.

– И вы отказались, да?

– Отказался.

– Вот! – торжествующе воскликнула женщина, и глаза ее засверкали. – Сами что? А меня куда толкаете?

Фомин искренне обиделся.

– Светлана Леонидовна, посмотрите на меня. Посмотрите внимательно.

Взгляд женщина пробежал сверху до низу.

– Посмотрела. И что?

– Не видите гигантской разницы?

– Не вижу.

– Не видите, что на мне нет и царапины, а ваш сын который два месяц лежит и еще неизвестно, сколько пролежит.

– Вы правы.

– Ваше сравнение, как говорят политики, некорректно. Нельзя сравнивать по последствиям мою ситуацию с вашей.

– Но и вам деньги не были бы лишними.

– Согласен. Но я без них обойдусь, Светлана Леонидовна. Потому что жив и здоров, потому что на привозе на мне еще мешки с сахаром можно возить. Сын же ваш нуждается и будет долго-долго нуждаться в уходе, – Фомин наклонился к женщине, и последнюю фразу чуть ли не прошептал. – Я, между прочим, погорячился, теперь раскаиваюсь, но задний ход давать стыдно. Вот так-то!

– Смеетесь надо мной, Александр Сергеевич?

– Признался вам как на духу. Ничего себе, смех…

8

Свидетель Кобяков на допросе держится раскованно и, как кажется Коротаеву, благожелательно. Кобяков отвечает на все вопросы, отвечает подробно, приводя детали. Не стыдится и аргументировать. Коротаеву невольно приходит мысль: «Мог бы быть и приличным человеком, но дорожка, избранная в молодости, увела не туда». Коротаев спохватывается: «А что, если это всего лишь игра в искренность?» Возможно. Сейчас и проверим, думает про себя следователь, на более сложном, на более щекотливом для него.