Автор книги: Геогрий Чернявский
Жанр: История, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)
Николаевский продолжал интересоваться и деятельностью советских спецслужб. Сам испытавший на себе, что собой представляли наследники царской охранки – карательные органы, созданные после большевистского переворота, он стремился по всем доступным каналам собрать сведения о функционировании ВЧК-ОГПУ-НКВД. Находившийся в Германии в эти годы публицист и писатель Гуль упоминает, что вместе с Николаевским он имел встречу с беглым чекистом Г.С. Атабековым[494]494
Гуль Р. Я унес Россию. T. I. С. 23.
[Закрыть]. Если иметь в виду, что резидент ОГПУ Агабеков, влюбившийся в турчанку в Стамбуле и ставший перебежчиком в 1930 г., получил политическое убежище во Франции, можно предположить, что встреча состоялась в 1931 г. либо в Париже, где Агабеков жил, либо в Берлине, где готовилась к печати книга воспоминаний невозвращенца[495]495
Агабеков Г. ЧК за работой. Берлин: Стрела, 1931. См. современное издание: Агабеков Г. Секретный террор: Записки разведчика. М.: Современник, 1996.
[Закрыть]. В 1937 г. Агабеков был убит органами советской госбезопасности.
Спасение архивов от нацистов
Между тем удар по российским социалистам-эмигрантам, находившимся в Германии, нанесен был с неожиданной стороны. Быстрыми темпами усиливалось влияние Национал-социалистической рабочей партии Адольфа Гитлера, которая в условиях экономического кризиса развернула бешеную социальную и националистическую пропаганду и рвалась к власти. Назначение Гитлера рейхсканцлером 30 января 1933 г. было первым шагом в установлении в Германии нацистской диктатуры и очевидным образом вело к формированию тоталитарной системы. В первые месяцы этого судьбоносного не только для Германии, но для Европы и мира года Николаевский совершил гражданский и научный подвиг. Он сыграл решающую роль в спасении не только русского эмигрантского социалистического архива, но и значительной части архивной документации германской социал-демократической партии.
Конечно, действовал он не один. Помощь ему оказывали Церетели (он писал о Николаевском как о «лучшем из живущих ныне историографов»[496]496
Из архива Б.И. Николаевского: Переписка с И.Г. Церетели. Вып. 1. С. 53.
[Закрыть]) и его молодая возлюбленная Анна Михайловна Бургина. Эта очаровательная женщина, будучи петроградской курсисткой, в возрасте 18 лет участвовала в Февральской революции, затем примкнула к меньшевикам, в 1922 г. эмигрировала, недолгий срок была секретарем Николаевского в Берлине[497]497
На ее имя до востребования посылалась часть корреспонденции внутреннего Бюро ЦК меньшевистской партии, адресованной Заграничной делегации. Правда, Г.Д. Кучин ворчал, что Бургина «очень неаккуратна и до востребования я ей больше писать не буду» (Меньшевики в 1922–1924 гг. С. 239). Но Николаевский, вполне ей доверяя, продолжал настаивать на посылке писем на имя Анны Михайловны (Там же. С. 248).
[Закрыть], а затем перебралась в Париж, став секретарем и возлюбленной Церетели, который был старше ее на 18 лет. От своего первого работодателя она затем отошла, но продолжала оказывать ему помощь.
О характере Бургиной некоторое представление дает одно из писем Церетели Николаевскому с ее приписками. Ираклий Георгиевич сообщал по поводу выполнения ею одного из поручений: «Гром и молния, как говорят французы. Клянусь, я не выдумываю – появилась Deux ex machina[498]498
Приведенное выражение, означающее буквально «Бог из машины», произошло из античного театра и употребляется в смысле чего-то появившегося внезапно и внесшего сумбур или, по крайней мере, серьезное изменение в происходящее действие; неожиданную, нарочитую развязку той или иной ситуации с привлечением внешнего, ранее не действовавшего в ней фактора.
[Закрыть] моих писем – Анна Михайловна, да еще с огромной эпистолой для Вас в руках. Нечего делать, надо кончать». Но просто так окончить письмо влюбленный Церетели не мог. Он рассказал о недавнем эпизоде, когда они шли по улице и Анна без умолку болтала по-русски. Он попросил ее замолчать, чтобы на них поменьше обращали внимания. Она же с мимикой, выражавшей, что посягнули на ее священные права, воскликнула: «Что вы мне все мешаете. Никто не обращает на нас внимания, что же я буду зря молчать!» Тут же следовала приписка Бургиной: «Ир[аклий] Георг[иевич] настолько искажает истину, что трудно в письме определить границы его фантазии»[499]499
Из архива Б.И. Николаевского: Переписка с И.Г. Церетели. Вып. 1. С. 39.
[Закрыть].
Впрочем, взаимоотношения в пределах этого треугольника были несколько расплывчатыми. Видимо, Анна Михайловна была близка не только с Церетели, но и с Николаевским, своим бывшим работодателем, причем особенно это не скрывалось. Так, в 1927 г. Анна отдыхала с Борисом Ивановичем наедине в какой-то горной деревушке Шварцвальда, откуда они послали открытку знакомому в Берлин[500]500
Boris Sapir Collection, box 26.
[Закрыть]. Так возник любовный треугольник. Любопытно при этом отметить, что все трое называли друг друга по имени-отчеству и если Николаевский и Церетели со временем перешли на обращения «Борис» и «Ираклий», то Бургина в их переписке так и осталась «Анной Михайловной».
Каждые несколько дней Николаевский писал письма Бургиной, подробно информируя ее о всех своих делах, причем часто просил ее ознакомить с письмами Церетели[501]501
NC, folder 474, files 11–17; folder 475, files 1–7.
[Закрыть]. И, находясь во Франции, Анна Михайловна стремилась помочь Борису Ивановичу, делала для него выписки, переводила тексты, контактировала с однопартийцами и носителями исторической информации. Вот пример – письмо Церетели Николаевскому от 20 августа 1924 г. со вставками Бургиной (вставки обозначены курсивом):
«Дорогой Борис Иванович,
Как видно, живу со всеми удобствами: завел машинку, на которой А[нна] М[ихайловна] (т. е. я) выстукивает мои воспоминания. Много крови она портит мне (молчу, молчу) неуместными замечаниями, но все же пользу приносит (наконец-то дождалась).
Один лишний экземпляр она выстукивает для Вашего архива (благодарите меня, т. е. А.М.). Не будь ее сейчас, не мог бы Вам писать (ого!), так как страшно занят, а так могу делать два дела разом (И[раклий] Г[еоргиевич] в своем самомнении возомнил себя Юлием Цезарем). Настоящее письмо напишу на днях…»[502]502
Из архива Б.И. Николаевского: Переписка с И.Г. Церетели. Вып. 1. С. 41.
[Закрыть]
Несколько раз Анна приезжала к Борису Ивановичу в Берлин, проводила с ним несколько дней, оказывала ему помощь в текущей работе, приводила в порядок его картотеки и выписки. Но шальной дух у нее в полной мере сохранялся. Однажды в тире она в шутку прицелилась в своего спутника, случайно нажала спусковой крючок и ранила Николаевского в вену у локтя. Пришлось ехать в больницу и делать операцию. Он почти по-детски жаловался Церетели: «Я имел неосторожность показать ей, что недоволен этим происшествием, и она на меня смертельно обиделась… Теперь уж мы помирились, конечно, после того, как я признал свою вину… Здесь я всем, кто меня видел в этом положении, сказал, что сам себя ранил»[503]503
Там же. С. 298.
[Закрыть].
Помогали Николаевскому и многие другие люди. Среди них были французский публицист, один из бывших руководителей французской компартии и бывший видный международный коммунистический деятель, даже член Исполкома Коминтерна Борис Суварин, позже исключенный из французской компартии за поддержку Троцкого; министр просвещения и культуры Франции Анатоль де Монзи; директор французской Национальной библиотеки Жюльен Кэн; сотрудник посольства Чехословакии в Берлине Гофман; сотрудники правления Социал-демократической партии Германии. Косвенное содействие оказал посол Франции в Германии Жан Франсуа-Понсе. Однако в центре этой ответственной и очень опасной работы находился именно Николаевский.
Вначале политическая ситуация в Германии была не вполне ясной. Многие политики, даже искушенные, полагали, что власть Гитлера будет скоро сметена. В русских эмигрантских кругах возникло мнение, что документы следует передать в Прусский государственный земельный архив, где они будут надежно сохранены. Однако директор этого архива, более трезво оценивая ситуацию в стране, отказался принять ценнейшие документы. «Иметь дело с гитлеровцами директор Прусского архива не имел желания»[504]504
Николаевский Б. Н.И. Бухарин и мои с ним встречи в 1936 г. (Из воспоминаний). С. 91.
[Закрыть].
Если прусский архивист просто опасался за свою жизнь, то Николаевский пытался оценить положение и с личной, и с общеполитической точки зрения. В своих неопубликованных мемуарных заметках он писал, что уже в 1933 г. был убежден не только в прочности устанавливаемой нацистской власти, но и в том, что в нацистскую игру будут замешаны зарубежные силы, в частности и прежде всего Советский Союз. Вот что писал он о беседе с одним из знакомых весной 1933 г.:
«Разговор с архивных тем быстро перерос в разговор общеполитический. Такова была судьба всех тогдашних разговоров, – и все они неизменно упирались в вопрос о большой политической игре Сталина, о подлинных мотивах его поведения в отношении к Гитлеру. У меня лично уже тогда не было сомнения, что Сталин будет продолжать свою политику сближения с немецкой реакционной военщиной и с ее помощью так или иначе, но сговорится с Гитлером, т. к. он хочет с ним сговориться, ибо подлинным содержанием того «второго тура войн и революций», на пути которых Сталин так старательно тогда загонял человечество, должны были явиться именно войны, которые Сталин собирался вести в тесном сотрудничестве с немецкими военными тоталитаристами против демократического Запада»[505]505
NC, box 492, folder 7.
[Закрыть].
О позиции Николаевского свидетельствовал и Войтинский, который в письме от мая 1933 г., адресованном П.А. Гарви и его семье, соглашался с мнением об угрозе установления господства нацистов над Европой и продолжал: «В отличие от Бор[иса] Ив[ановича] проповедовать среди соц[иалистов] крестовый поход против тевтонов я не склонен»[506]506
Ненароков А.П. В поисках жанра. Кн. 2. С. 216.
[Закрыть].
Николаевский, видимо, предчувствовал, что в Прусском архиве ему дадут «от ворот поворот», ибо еще до отказа стал выносить русские документы из здания правления СДПГ и тайно переправлять их в Париж. Это было очень рискованное предприятие, почти авантюра, ибо за зданием правления СДПГ гитлеровцы тщательно следили. Их вполне мог заинтересовать человек, который ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день выходил оттуда с туго набитым портфелем. Однажды Борис Иванович чуть было не попался. За ним увязались два нацистских дружинника. Николаевский позже рассказывал, что вести слежку они не умели, однако зловещая сторона заключалась в том, что задержанных они доставляли не в полицию, а в партийные учреждения, где «всех арестованных избивали, а то и прямо пытали»[507]507
Николаевский Б. Н.И. Бухарин и мои с ним встречи в 1936 г. (Из воспоминаний). С. 93.
[Закрыть].
Вспомнив опыт русского подполья, Николаевский вскочил в огромное здание издательства Ульштейна, где нередко бывал и поэтому хорошо его знал, побродил по коридорам, а потом покинул дом через выход на другую улицу. Как в примитивном детективе, он оторвался таким образом от слежки, а незадачливые преследователи спокойно ожидали его возле тех дверей, в которые он вошел.
Но все вынесенные материалы надо было отправить за рубеж. В связи с тем, что почтовые чиновники могли заподозрить неладное, Николаевский избрал окольный путь, воспользовавшись покровительством дипломата соседней страны – советника посольства Чехословакии в Берлине Гофмана. Через него документы шли дипломатической почтой в Прагу, а оттуда переправлялись во Францию, где их принимали Церетели, Бургина, а также другие, уже эмигрировавшие из Германии русские социалисты[508]508
Там же. С. 92. Всего таким путем было отправлено свыше сотни посылок с документами.
[Закрыть]. Непосредственно перед приходом Гитлера к власти, когда обнаглевшие штурмовики беспрепятственно совершали свои факельные шествия по улицам Берлина, устраивая еврейские погромы и резню, когда против их произвола пытались осторожно выступить левые силы, руководящие русские эмигранты – меньшевики, эсеры, либералы – обратились за помощью во французское посольство и в подавляющем большинстве случаев без каких бы то ни было проволочек получили визы на въезд во Францию[509]509
Протоколы Заграничной делегации РСДРП. Январь – октябрь 1933 г. / Публикация А.П. Ненарокова // Исторический архив. 2007. № 3. С. 95.
[Закрыть].
Вопрос о судьбе «русского архива» обсуждался почти на каждом заседании Заграничной делегации РСДРП. Из протокола от 14 января 1933 г. видно, что Николаевский начал предпринимать меры по вывозу документов (в том числе и германской социал-демократии) еще до прихода Гитлера к власти. 30 января, то есть в тот самый день, когда Гитлер был назначен рейхсканцлером Германской империи, Борис Иванович докладывал «о мерах, которые он принимает… для обеспечения от всех случайностей рукописного архива партии». 12 мая вновь было заслушано сообщение Николаевского о вывозе архива[510]510
Там же. С. 94, 96, 98.
[Закрыть].
Когда Борис Иванович счел, что ведущие германские социал-демократы убедились в прочности власти нацистов, он открыто обратился к председателю СДПГ Отто Вельсу, 23 марта 1933 г. произнесшему смелую речь в рейхстаге, в которой он протестовал от имени своей партии против передачи Гитлеру чрезвычайных полномочий[511]511
Вскоре после этого Вельс был вынужден покинуть Германию. Сначала он обосновался в Праге, а в 1938 г. переехал во Францию, где продолжал возглавлять СДПГ в изгнании в качестве руководителя ее Заграничного центра. Умер в Париже 16 сентября 1939 г.
[Закрыть]. После некоторых колебаний Вельс, осознававший, что его партии приходит конец, дал согласие на отправку за границу не только русской документации, но и по мере возможности всего богатейшего архива Социал-демократической партии Германии.
Как рассказывал Николаевский в 60-х годах в своей обширной переписке с немцем Паулем Майером, решившим написать об истории германского социал-демократического архива то ли статью, то ли книгу, решающая встреча с Вельсом произошла 29 апреля 1933 г. в небольшой пивной, которая была излюбленным местом политических встреч Вельса. «Дату эту я хорошо помню, т. к. это было накануне (точнее говоря, за два дня. – Ю.Ф. и Г.Ч.) гитлеровского «Праздника труда». Вельс сказал, что это его последняя деловая встреча в Берлине – ночью он отправлялся в Прагу. Официального документа, дающего право на вывоз архива, Вельс Николаевскому не дал, но передал через него записку заведующему архивом Хинрихсену, дающую право распоряжаться всеми бумагами и книгами. Вельс окончил разговор, заявив, что теперь он может уезжать со спокойным сердцем. В бумагах Николаевского хранятся и другие материалы мемуарного характера, дающие довольно подробное представление, как происходила операция[512]512
NC, box 492, folder 7.
[Закрыть].
Совместно с Хинрихсеном и другими германскими социал-демократами был разработан план вывоза архива, причем активную помощь в этом оказали на этот раз правительственные круги Франции, в частности министр просвещения и культуры Анатоль де Монзи, одобривший план продажи архива Национальной библиотеке Франции. С де Монзи же связался Борис Суварин. В его присутствии министр позвонил французскому послу в Берлине Франсуа-Понсе, после чего к Николаевскому пришел для официальной договоренности атташе посольства по вопросам культуры Вайтц. В эту встречу атташе по делам культуры попытался понять, насколько хорошо Николаевский знаком с де Монзи, в подчинении которого Вайтц находился и который так положительно рекомендовал Николаевского. Борис Иванович отвечал осторожно: мол, у них есть общие хорошие знакомые. Позднее Николаевский убедился, что Вайтц располагает обширными связями в самых различных французских и германских кругах, которые можно использовать в благородном деле спасения архивов. Некоторую помощь оказал также лидер Французской социалистической партии Леон Блюм, давший заключение о ценности материалов.
Николаевский позже вспоминал, как получил письмо от Суварина, суть которого сформулировал следующим образом:
«Мы продаем собрания Русского с[оциал]-д[емократического] архива парижской Национальной библиотеке, которая берет на себя вывоз этого архива из Берлина; о цене сговоримся в Париже, но договор о продаже должен быть подписан немедленно же и совершенно формально, т. к., только имея такой договор, Национальная библиотека сможет сделать нужные официальные шаги по обеспечению вывоза. Суварин прибавлял, что Национальная библиотека будет иметь полную поддержку французских властей, но подчеркивал крайнюю необходимость спешить».
Естественно, в Берлине Николаевский видел необходимость в срочном решении вопроса куда лучше, чем Суварин в Париже, и немедленно отправил Суварину ответ, полностью соглашаясь на заключение сделки. Вслед за первым он послал второе письмо Суварину, в котором после краткого размышления попросил его по возможности ограничить соглашение только русской социал-демократической библиотекой, не распространяя его на собственно архивную часть собрания. При этом он прибавлял, что оговорка не носит ультимативного характера и положение архива настолько критическое, что допустимы почти любые условия и действия, лишь бы архив был как можно быстрее вывезен, а иначе он погибнет. Суварину давались полномочия на все необходимые действия. В письмах, разумеется, ничего не говорилось о германском архиве – этого требовала элементарная конспирация.
В результате нескольких буквально молниеносных контактов при посредничестве сотрудников французского посольства (к чести французов, они на этот раз полностью отрешились от обычного бюрократизма и крайней осторожности, свойственной дипломатическим службам) был подписан договор между Французской Национальной библиотекой, с одной стороны, и Николаевским – с другой, о покупке русской социал-демократической библиотеки, находившейся в здании правления СДПГ, но принадлежавшей Заграничной делегации меньшевиков, от имени которой и выступал Николаевский. Национальная библиотека брала на себя все расходы по упаковке и отправке материалов; всей операции был придан легальный статус.
Продажа архивов, однако, была полуфиктивной, так как в дальнейшем Николаевский с согласия Заграничной делегации распорядился документами совершенно иначе. Соглашению был придан тот ограниченный смысл, что под архивом подразумевался только русский книжный фонд, хранившийся в правлении СДПГ. Он действительно поступил в полном объеме в парижскую Национальную библиотеку в качестве ее приобретения. Представители французской стороны, подозревавшие, видимо, что Николаевский с ними не совсем искренен, настоятельно предупреждали, не желая осложнять отношений с германскими властями, что нацисты дали разрешение только на вывоз русской библиотеки и потребовали не увозить германские материалы, в том числе и относящиеся к партархиву СДПГ. Судя по несколько раз повторенным заявлениям Вайтца, германские власти «поставили обязательным условием» не увозить никаких документов социал-демократического архива, на который они смотрели «как на имущество нац[ионал]-соц[иалистической] партии, к которой должно перейти вообще все, что принадлежит немецкой с[оциал]-д[емократической] партии». В противном случае нацисты угрожали суровыми репрессиями.
Правда, по рассказам того же Вайтца получалось, что нацистские лидеры, в том числе и Гитлер, еще не укрепили своего положения и весьма опасались реакции соседних держав, особенно Франции, на действия нацистов в Германии, поэтому местным властям были даны строжайшие указания не предпринимать ничего, что могло осложнить отношения с Францией. После завершения всех формальностей по оформлению покупки архива французский посол Франсуа-Понсе посетил нацистского полицай-президента Берлина контр-адмирала фон Леветцова, причем надел парадный мундир «с пальмами» и прицепил шпагу, дабы придать своему визиту особую официальность и помпезную торжественность, что должно было импонировать старому немецкому служаке, только что назначенному на свой пост. Посол попросил Леветцова задержать на три дня занятие здания Социал-демократической партии, чтобы была вывезена французская собственность, купленная для Национальной библиотеки. Как оказалось, визит был не просто необходим, а вышел крайне своевременным, ибо как раз на этот день намечалось занятие штурмовиками здания форштанда (правления) СДПГ. Польщенный полицай-президент не только дал соответствующее обещание, но тут же, в присутствии посла, позвонил в штаб штурмовиков, а затем сообщил, подчеркивая собственное влияние, что захват здания отложен[513]513
Правда, писал Николаевский через три с лишним десятилетия, об этом случае он знал только со слов французского атташе. «Существовал ли такой мундир? Была ли шпага? Я не хотел бы, чтобы в мой рассказ попала «клюква» (NC, box 492, folder 7).
[Закрыть].
Трудно судить о частностях, но, по всей видимости, в общих чертах дело происходило именно так, как описывал Николаевский. Адмирала обуревали двойственные чувства. С одной стороны, этот в прошлом боевой морской офицер стремился выполнять приказы начальства, перед которым он привык стоять по стойке «смирно» (а главным его начальником был в этот момент один из нацистских фюреров Герман Геринг, занявший пост министра внутренних дел Пруссии). С другой стороны, старик считал гитлеровцев выскочками, которые долго не удержатся у власти и лишь расчистят жесткой рукой путь для твердой администрации традиционной элиты[514]514
О подобных перипетиях см.: Evans R.J. The Coming of the Third Reich. New York: The Penguin Press, 2004. P. 350–374.
[Закрыть]. Так что морской служака, скорее всего, был удовлетворен тем, что вмешался в планы штурмовиков.
Придя в тот день в правление СДПГ, Николаевский столкнулся у подъезда с кем-то из социал-демократических молодежных деятелей, с удивлением сообщивших ему, что царившее с утра оживление в штабе штурмовых отрядов внезапно прекратилось, сосредоточенные там грузовики уведены в гараж, а сами штурмовики отправились в столовую. Молодой человек сказал также Николаевскому, что «среди штурмовиков полное недоумение» и, что именно происходит, «не понимали и дежурные» из социал-демократической «молодежи». Через много лет Борис Иванович с удовлетворением вспоминал, что «дни вокруг первого мая прошли в большой тревоге. В назначенный день здание профсоюзов действительно было занято отрядами гитлеровцев», однако «занятие здания форштанда почему-то было отложено» и «группы дежурных гитлеровских дружинников были удалены от всех входов и выходов»[515]515
NC, box 492, folder 7.
[Закрыть].
Предполагалось, что в первые месяцы после прихода нацистов к власти вывоз архивной документации может пройти незамеченным. В первую очередь решено было отправить рукописные и печатные материалы Маркса и Энгельса, документы Международного товарищества рабочих (I Интернационала), фонды А. Бебеля, Э. Бернштейна, правления СДПГ. Николаевскому помогали архивариус СДПГ Хиндрихсен (он проявил «исключительное мужество и преданность») и другие немецкие социал-демократические архивисты, в том числе друг и соавтор Николаевского по биографическим работам о Марксе Отто Менхен-Хельфен[516]516
Менхен-Хельфен вскоре эмигрировал во Францию, а затем в США, где получил должность профессора Калифорнийского университета в Беркли (он стал видным востоковедом, специалистом по Древнему Китаю и истории гуннов). Николаевский поддерживал с ним в Америке теплые отношения.
[Закрыть], но вся работа проходила под руководством Бориса Ивановича. Впрочем, некоторые социал-демократы, напуганные приходом Гитлера, стали серьезным препятствием. Социал-демократ Найман, держатель ключей от одного из помещений, скрылся, не передав ключи, и Николаевский, не решившийся на взлом двери, так и не смог добраться до переписки Маркса с редакцией «Новой Рейнской газеты» (документы так и погибли).
Постепенно здание СДПГ опустело. Было известно, «что набег наци будет не сегодня, так завтра. Знали, что набеги сопровождаются разгромами архивов и даже убийствами работников». Правда, «Хиндрихсен не только был в архиве, но и помогал упаковке и вывозу», а «другие работники и секретариата, и архива вели себя иначе». Вельс был поставлен в известность, что отправке оказывают помощь французские власти, но в подробности Борис Иванович его не посвящал. Он фактически обманул и Вельса, не сообщив ему, что с французами договорено о вывозе только российских материалов. Ситуация была неординарная. Приходилось в том числе и лгать.
Согласно намеченному плану, чтобы погрузка в железнодорожные вагоны прошла как можно менее заметно, решено было осуществить эту операцию на пригородной станции. 8 мая подводы, нанятые на средства, предоставленные французским посольством от имени Национальной библиотеки, совершили несколько ездок на глухую станцию Рутельсберг. Отправка груза проходила через небольшую транспортную контору, которой владел некий делец, отличавшийся способностью подкупать железнодорожную администрацию (наводку на него дал французский атташе Вайтц, сообщивший, что этот человек был готов услужить, так как добивался французской визы)[517]517
Николаевский встретился затем с этим человеком в Париже. Найдя Бориса Ивановича, тот рассказал, как нацисты его арестовали, ограбили, избили, но потом, правда, отпустили. Он просил о возмещении убытков, и Николаевский дал ему небольшую сумму денег. Незадачливый предприниматель вскоре уехал в Латинскую Америку и там затерялся, спасшись таким образом от несчастий Второй мировой войны.
[Закрыть]. «Иметь дело с крупными транспортными конторами консульство не рекомендовало: в таких конторах всюду сидят агенты наци, которые сообщают гитлеровцам о подозрительных отправках… Но сам г. Вайтц сноситься непосредственно с транспортером отказался: из предосторожности, пояснил он. Все сношения и расплата шли через меня», – писал Николаевский, но «все расходы покрывали французы, рекомендовавшие не торговаться с транспортером». Деньги передавались французским атташе наличными. В абсолютной честности Николаевского обычно подозрительные и недоверчивые французские чиновники не сомневались.
Перед самой отправкой, когда груз уже был уложен на телеги (120–130 ящиков и мешков с материалами Бунда и 160–170 ящиков с документами русского архива, куда подложены были и немецкие материалы), Николаевский поставил Вайтца перед свершившимся фактом, сообщив ему, что условие о невключении в груз германских документов им было нарушено. Французскому атташе, безусловно симпатизировавшему Николаевскому в деле вывоза и спасения архивов, оставалось только уповать на то, что контрабанда проскочит границу и на головы участников операции не обрушатся репрессии нацистов. Впрочем, как полагал Николаевский, Вайтц и так догадывался, что русскими материалами дело не ограничивается, хотя гарантию о том, что «национальные» документы во Францию не вывозятся, гитлеровцам давал именно Вайтц.
«Помню, в тот вечер мы с г. Вайтцем допоздна сидели в каком-то ресторане», – вспоминал Николаевский. Это был русский ресторан «Медведь». Ждали телефонного звонка «от нашего транспортера, который должен был сообщить об отправке вагонов. Он позвонил уже после полуночи, что вагоны ушли, мы выпили по стаканчику хорошего франц[узского] вина и пошли по домам. На след[ующий] день, вечером, тот же транспортер позвонил о получении телеграммы с границы, – о том, что оба вагона переправлены на франц[узскую] территорию». Только после этого Вайтц признался Николаевскому, что дело обстояло даже значительно серьезнее, чем предполагал Николаевский; что между правительственными органами Германии, давшими разрешение на вывоз «русской библиотеки», и партийной канцелярией нацистов возникли острые разногласия по вопросу о том, выпускать или не выпускать архивы. Партийные нацистские чиновники были очень недовольны предоставленным разрешением, и Вайтц был уверен, что на границе будет проведена скрупулезная проверка документов, в результате которой Николаевскому «придется плохо», да и у самого французского дипломата возникнут крайне нежелательные для него осложнения. Конспиратор Николаевский пошел на ответное признание. Он рассказал Вайтцу, что не исключал своего ареста и во время операции по вывозу из здания СДПГ документов его друг Отто Менхен-Хельфен занял наблюдательный пост в ближайшем кафе, чтобы в случае чего немедленно проинформировать о происходящем французское посольство.
Так закончилась операция 1933 г. по вывозу архивов из Германии – полным успехом. Борис Иванович писал через десятилетия: «Это было 9 мая – в день сожжения книг, устроенного наци на Унтер-ден-Линден. Я поехал смотреть это «торжество», а 10-го утром сел в скорый поезд Берлин – Париж». В опубликованных воспоминаниях Николаевский писал:
«Я не помню теперь точного количества ящиков, тюков и мешков разных материалов, знаю только, что из Берлина мною тогда было отправлено два больших жел[езно-]дор[ожных] вагона, полностью набитых материалами, причем материалы немецкого партийного архива, тщательно упакованные в небольшие пакеты (их было свыше ста), были заложены внутрь ящиков с материалами Русского архива так, чтобы гитлеровский контроль, если бы он был проведен, найти эти немецкие материалы смог бы лишь в том случае, если бы гитлеровцы стали опоражнивать до дна ящики с русскими материалами»[518]518
Николаевский Б.И. Н.И. Бухарин и мои встречи с ним в 1936 г. (Из воспоминаний). С. 104.
[Закрыть].
Имея в виду характер вывозимой чисто германской документации, можно предположить, что Николаевский существенно преуменьшил ее объем (вряд ли огромный германский архив, охватывавший свыше шести десятилетий социалистической легальной и нелегальной деятельности, уместился бы всего лишь в «свыше ста» пакетах). Операция была проведена не только успешно, но и вовремя. 11 мая здание правления СДПГ было занято отрядами штурмовиков, которые изгнали из него деятелей и чиновников уже распущенной и жестоко преследуемой партии. Большинство социал-демократов оказалось в концентрационных лагерях; многие погибли.
По распоряжению директора парижской Национальной библиотеки Ж. Кэна для поступивших архивных материалов было предоставлено специальное помещение в старинном здании библиотеки на улице Ришелье (книги же разместили в непосредственно библиотечных фондах). В июле и августе 1933 г. в два приема дирекция Национальной библиотеки перевела на адрес Ф.И. Дана в качестве руководителя заграничной организации меньшевиков предусмотренную договором сумму – 50 тысяч франков. Николаевский, приехавший в Париж 11 мая, вскоре получил официальный статус руководителя французского филиала Международного института социальной истории в Амстердаме.
Позже появились всевозможные легенды об обстоятельствах спасения архивов германской социал-демократии. Некоторые германские социал-демократы приписывали этот гражданский подвиг себе. Лидия Дан, несмотря на в целом предвзятое и недоброжелательное отношение к Николаевскому, стала одним из тех свидетелей, которые подтвердили, что архивы вывозил именно он. В неопубликованных мемуарах она писала:
«Если не ошибаюсь, первым из русских эмигрантов Б. Николаевский поднял вопрос о необходимости позаботиться о целости архивов, об их спасении. Особенно беспокоил его вопрос об архиве и манускриптах Маркса, которые сохранялись в партийном архиве в здании «Форвертса»[519]519
Л.O. Дан описалась: архив хранился не в редакции партийной газеты «Форвертс», а в помещении форштанда – правления СДПГ.
[Закрыть]. Все были растеряны, немецкие товарищи не знали, как взяться за дело, как вывезти архив, где сохранить его, но благодаря энергии и усилиям того же Николаевского весь архив удалось преблагополучно не только вынести из здания «Форвертса», но и вывезти из Германии»[520]520
NC, box 492, folder 7.
[Закрыть].
Так завершился очередной «географический этап» жизни и деятельности нашего героя, на котором он проявил себя как зрелый ученый – историк, архивист и археограф, тонкий политический наблюдатель и аналитик, состоявшийся политик, человек высокой гражданской ответственности и мужества. На протяжении этого непродолжительного периода – всего лишь одного десятилетия – условия жизни русских эмигрантов в Германии коренным образом изменились. Эмигрировав в демократическую страну, которая в начале 20-х годов стала средоточием элиты русской интеллигенции, в которой кипела ее духовная жизнь, Николаевский в 1933 г. очутился в совершенно новом государстве – под властью Гитлера, быстрыми темпами строившего тоталитарную систему и готовившегося к захватнической войне. Пришлось перебираться во Францию.
Тяжелый умственный труд, физические усилия, работа с раннего утра до поздней ночи, нервное напряжение привели к сердечной болезни, которая пока давала себя знать отдельными приступами. Немалые неприятности доставляли и периодически возобновлявшиеся кровотечения из носа. Болезни удавалось преодолевать в основном благодаря бальнеологическому лечению, поездкам на краткий отдых. Разумеется, врачи убеждали Бориса Ивановича поменьше работать, соблюдать определенный режим. То же советовал Церетели. «Не работайте слишком много – по Вашим письмам чувствуется, что Вы совершенно не соблюдаете меры», – пытался внушить он своему другу. Эти увещевания, однако, обычно оставались втуне, хотя их справедливость полностью признавалась. Тому же Церетели Борис Иванович как-то написал: «Не умеем мы, русские, правильно работать – у нас это как запой. А при запое – неизбежное похмелье, когда перо валится из рук». Тем не менее 13–14-часовой рабочий день продолжался.
Впрочем, медики признавали, что состояние здоровья Бориса пока существенных опасений не вызывает и «резервов много». Сам Николаевский полагал, что важнейшую роль в поистине грандиозной трудоспособности сыграла крепкая семейная закваска. «Спасибо родному Белебею!» – говорилось в одном из писем. Друзья и коллеги ставили в пример друг другу силу и выносливость именно Николаевского. Церетели писал ему, что сам окреп после болезни и теперь его можно принять за Николаевского[521]521
Из архива Б.И. Николаевского: Переписка с И.Г. Церетели. Вып. 1. С. 98, 120, 65, 68, 350.
[Закрыть].
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.