Текст книги "Через века и страны. Б.И. Николаевский. Судьба меньшевика, историка, советолога, главного свидетеля эпохальных изменений в жизни России первой половины XX века"

Это глубокое наблюдение в полной мере относилось и к антисемитизму Сталина, который сочетал лишь слегка скрываемые антисемитские чувства с подлинной ненавистью к демократии, тогда как, скажем, Ленин, будучи врагом демократии, никоим образом не являлся врагом евреев. (Еврейские корни Ленина тут ни при чем, ибо в истории антисемитизма можно назвать немало фамилий евреев, ненавидевших свой народ.)

Николаевский, разумеется, никак не мог предвидеть и предрекать геноцида европейского еврейства в годы Второй мировой войны, но он всячески подчеркивал, что после Первой мировой войны ведущая роль в антисемитских кампаниях принадлежала германской реакции, что стоявшие у власти нацисты отбирают в ряды своих наиболее активных сторонников и боевиков именно тех, кто уже воспитан в антисемитском духе и готов к практической реализации насильственных планов, что не только в идейном, но и в организационно-политическом отношениях антисемитизм теснейшим образом связан со всеми направлениями как внешней, так и внутренней политики Гитлера.

Германский национал-социализм исходил из идей и принципов национальной исключительности, он ставил задачу идеологической экспансии (возможностей военной экспансии Николаевский пока не видел) и в этом отношении напоминал ранний российский коммунизм у власти с его III Интернационалом как инструментом экспансии: «При полном различии в целях национал-социализм сближается с коммунизмом стремлением организовать внутреннее воздействие на политику враждебных ему стран, – и делает это с много большей бесцеремонностью и беззастенчивостью, неразборчивостью в средствах, чем делал российский большевизм даже в «героический» период его существования… Интернационал антисемитский в настоящее время уже существует и является фактором, который приходится учитывать при политических расчетах»[635]635
  Н-ский Б. Современный антисемитизм и «Протоколы сионских мудрецов». С. 7–8.


[Закрыть].

Попутно заметим, что термин «героический период» большевизма Николаевский употребил явно иронически, имея в виду, что это был излюбленный термин коммунистических пропагандистов, которым весьма охотно пользовался в том числе Троцкий.

Эта аналитическая работа Николаевского, проникнутая идеями, которые подлежали дальнейшей разработке не только на основе новых фактов невиданного в истории цивилизованного мира геноцида, но и на основании гитлеровской политики агрессии и человеконенавистничества в целом, была свидетельством того, насколько зрелыми и глубокими стали его политологические разработки. Николаевский выражал лишь тревогу и сожаление, что мировая социалистическая пресса уделила суду совершенно незначительное внимание. Психологически это было понятно, считал автор: спорить с очевидной фальшивкой было ниже достоинства серьезных печатных органов, редакторы которых полагали стыдным доказывать элементарные истины. Однако бывают ситуации, когда нужно перестать считаться с такого рода психологическими мотивами, ибо примитивные антисемитские настроения усиленно и столь же примитивно раздувались шовинистическими силами, использовались прежде всего нацистской пропагандой как в самой Германии, так и далеко за ее пределами, причем падали эти отравленные зерна на хорошо унавоженную почву.

Война и второе спасение архивов

Вторая мировая война оказала непосредственное влияние на судьбу самого Николаевского и богатейшего архива, находившегося на его попечении. С полным основанием Борис Иванович предполагал, что «странная война» не будет длиться вечно, что наступление гитлеровцев на Париж вполне возможно, и предпринимал меры для сбережения документов. В начале 1940 г. он отправил значительную их часть в США, в чем ему оказал помощь посол Соединенных Штатов во Франции Уильям Буллит, взявший на себя смелость снабдить эти объемистые пакеты этикеткой личного багажа американского посла, освобождавшей их от какого бы то ни было досмотра.

Жизнь в Париже до 1943 г. при оккупантах оставалась спокойной. С ними активно сотрудничали самые знаменитые представители французской интеллектуальной элиты, не говоря уж о русских антикоммунистах, вплоть до знаменитого актера балета, солиста Гранд-опера Сергея Лифаря, который не только продолжал в годы оккупации свои выступления, но и с удовольствием выполнял обязанности гида Йозефа Геббельса, когда германский министр пропаганды посетил оккупированный город. Более того, в эмигрантской среде оказалось настолько много нацистских сексотов, что, как рассказывали тогда, на дверях парижского отделения гестапо появилась вывеска: «Доносы русских друг на друга не принимаются». Такая ситуация была продолжением происходящего в Германии, где «густо цвели такие доносы русских на русских, что сам всемогущий Геринг все нелепые доносы стал называть «русскими доносами»[636]636
  Гуль Р. Я унес Россию. T. II. С. 421.


[Закрыть].

Если гитлеровцы в значительной мере основательно рассчитывали привлечь к сотрудничеству с ними часть российской политической эмиграции, проживавшей во Франции (разумеется, за исключением евреев), то печатные выступления и экспертно-свидетельские показания Николаевского на Бернском судебном процессе по поводу «Протоколов сионских мудрецов» сразу же исключили его из числа потенциальных коллаборантов. Да и для самого Николаевского мысль о сотрудничестве с оккупантами была дикой. Борис Иванович вспоминал, что тотчас после вступления нацистов в Париж они начали тщательно его разыскивать, точно так же, как и архивные фонды, которыми он распоряжался.

Одним из обвинений, которое ему предполагали предъявить, была как раз кража архивов германской социал-демократии[637]637
  NC, box 492, folder 7.


[Закрыть], которые в свое время Николаевский тайно перевез в Париж вместе с русскими документами. В случае задержания Николаевскому грозил концлагерь со всеми последствиями. Тем не менее Борис Иванович все затягивал и затягивал отъезд, хотя у него была американская виза, выданная по указанию Буллита. В течение нескольких месяцев после оккупации Парижа германскими войсками в июне 1940 г. Николаевский оставался в Париже. Жил он нелегально у надежных людей, уверенный в том, что его не выдадут, хотя в это страшное время никакие расчеты на честность и добропорядочность не могли служить гарантией. Николаевский осмеливался даже неоднократно выезжать в разные провинциальные города и в сельскую местность, передавая небольшие порции своего архива в руки тех, в ком был уверен, в том числе нескольким фермерам в районе Луары. Так, ценную партию материалов удалось укрыть в луарском городке Амбуаз, славившемся величественным королевским замком. Некоторое время Анна Бургина даже жила здесь, чтобы лучше понять, насколько надежно укрытие[638]638
  New York Post. 1946. Oct. 1 (интервью A.M. Бургиной).


[Закрыть]. Действительно, эти документы были в основном сохранены[639]639
  Rabinovitch A. Foreword // Revolution and Politics in Russia. P. IX.


[Закрыть].

Николаевский добрался даже до Марселя, где оставил у знакомых чемодан с письмами одного их идеологов народничества П.Л. Лаврова и другими важными документами (эти материалы после войны были найдены и переданы в Отдел рукописей Библиотеки конгресса США)[640]640
  Library of Congress, Manuscript Division, Boris Nicolaevsky Collection.


[Закрыть].

Через полтора года после переезда в США Николаевский писал Сапиру – своему молодому коллеге по меньшевистской партии, одно время представлявшему эту партию в молодежной организации Социалистического рабочего интернационала, а теперь занявшемуся историей, что худшие ожидания по поводу судьбы его документальной коллекции оказались неоправданными. «Мои материалы пропали далеко не все. Свыше 100 ящиков спасено. Из рукописей… почти ничего не пропало… Мне пришлось очень туго, особенно потому, что я остался без денег… Тем не менее из Парижа эвакуацию я провел максимальную»[641]641
  Boris Sapir Collection, box 7.


[Закрыть].

В целости оказался и большой чемодан с рукописями, который Николаевский перед эмиграцией сам закопал в укромном месте под Парижем, мало надеясь, что он его найдет. Приехав после освобождения Франции во французскую столицу, Борис Иванович, к немалому собственному удивлению, нашел эти научные клады и перевез их в США[642]642
  Крылов В.В. Его страстью был архивизм. С. 34.


[Закрыть].

В то страшное время, когда оккупанты, разгромив за несколько недель сухопутную армию Франции, разгуливали по Парижу, к Николаевскому обращались за помощью представители российской эмигрантской интеллигенции, понимавшие уязвимость своего положения при гитлеровцах. Николаевский принял на хранение и спас архив З.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковского. С аналогичной просьбой к нему обратилась Людмила Николаевна Замятина, вдова писателя Е.И. Замятина. Чемодан с замятинскими документами Николаевский получил уже после того, как ему удалось спрятать почти весь свой архив. Вот как он описывал эту историю после войны, отвечая на письмо Замятиной:

«Ваш чемодан был доставлен мне в самый последний момент, когда основные материалы уже были вывезены, и я не совсем точно помню, что с ним сделал. Из Парижа я его увез, – это несомненно, далее несомненно, что все без исключения чемоданы я спрятал в одном подземелье и вся эта группа материалов уцелела: ее недавно откопали и вывезли в безопасное место. Единственная опасность состоит в том, не заложил ли я в суматохе последних сборов Ваш чемодан в один из ящиков с книгами: такие спасены не все. В настоящее время я сношусь с теми лицами, у кот[орых] на хранении находятся спасенные и откопанные вещи, и выясняю, нет ли там Вашего чемодана. Положение осложняется тем, что я не помню точно его примет. Не могли бы Вы мне дать его точное внешнее описание? Затем: нет ли у Вас ключа от него? Если да, это сильно облегчило бы дело, т. к. по ключу можно было бы установить принадлежность чемодана».

Автор письма добавлял, что если чемодан попал в ящик, оказавшийся в руках немцев, то положение хуже, но надежды еще не потеряны: «Американцы ведут розыск всей библиотеки»[643]643
  NC, box 509, folder 4; Шерон Ж. К судьбе зарубежного архива Е.И. Замятина // De Visu. 1994. № 3–4. C. 73.


[Закрыть].

По воспоминаниям меньшевистского деятеля и ученого С.М. Шварца, Николаевский весьма деятельно способствовал эмиграции из оккупированной Франции ряда немецких, австрийских, чешских и других социал-демократов[644]644
  Новое русское слово. 1966. 25 февраля.


[Закрыть]. Судя по тому, что и сам Шварц был в их числе, помощь оказывалась и русским эмигрантам, находившимся на французской территории. К сожалению, подробности этой деятельности так и остались неизвестными.

В декабре 1940 г., чудом избежав лап нацистов и почти неизбежной гибели в концлагере, использовав заблаговременно полученную американскую визу, забронировав при помощи американского посольства билет на пароход на подставное лицо, Борис Иванович вместе с Анной Бургиной тайком пробрался в Марсель и смог на корабле США (тогда еще марионеточный режим Виши во Франции поддерживал с Соединенными Штатами дипломатические отношения) отправиться в Нью-Йорк[645]645
  New York Post, October 1, 1946 (интервью A.M. Бургиной корреспонденту газеты). Фотокопия газетного листа с интервью воспроизведена в кн.: Ненароков А.П. В поисках жанра. Кн. 2. С. 327.


[Закрыть]. Так завершилась судьба интимного треугольника. Церетели остался в Париже. Ему была уготована крайне нелегкая жизнь в оккупированном нацистами городе. Ираклий Георгиевич с тяжелым внутренним чувством, но очень сдержанно расстался с Бургиной, которую он продолжал называть на «вы» и по имени-отчеству. Анна Михайловна отправилась за океан, окончательно избрав в качестве своего теперь единственного близкого человека Николаевского.

Прощальную открытку Борису Ивановичу Церетели написал в Марсель 14 декабря 1940 г. Он обращался к своему адресату по его тогдашнему псевдониму Leff. О себе он писал крайне скупо. Можно предположить, какие душевные муки переживал на самом деле Ираклий Георгиевич, расставаясь и с другом, и с возлюбленной, скорее всего навсегда. Он настолько сдержал проявление своих чувств, что завершил письмо сугубо официально и жестко: «Еще раз благодарю Вас и шлю Вам уверения в моем полнейшем уважении» – словами, которые никак не отражали его взаимоотношений ни с Борисом, ни с Анной[646]646
  Ненароков А.П. В поисках жанра. Кн. 2. С. 318–320.


[Закрыть].

Судьба той небольшой части архива, которая осталась в Париже, была печальной. Захватив французскую столицу, нацисты быстро обнаружили и конфисковали ценные бумаги вместе с богатой библиотекой. Все эти материалы были перевезены в Институт иудаизма и большевизма, созданный гитлеровцами во Франкфурте-на-Майне. Однако после войны следы их обнаружить не удалось, несмотря на предпринимавшиеся, прежде всего Церетели, интенсивные попытки. Высказывались даже предположения, что документы были захвачены советской разведкой, чьи агенты шныряли по оккупированным англо-американскими войсками западным районам Германии в поисках имущества, которое, по мнению советского правительства, принадлежало СССР или на которое советская власть претендовала[647]647
  Mosely P.E. Boris Nicolaevsky: The American Years // In: Revolution and Politics in Russia. P. 34. Мнение Ф. Мозли можно считать авторитетным, ибо он в 1943–1946 гг. возглавлял отдел Государственного департамента США и являлся политическим советником американской делегации на Потсдамской конференции глав союзных держав в 1945 г.


[Закрыть]. Надежда Бориса Ивановича на помощь американцев в розыске материалов, захваченных оккупантами, оказалась необоснованной.

Одним из последних и очень горьких воспоминаний Николаевского о пребывании на Европейском континенте стала встреча с прославленным когда-то журналистом – разоблачителем провокаторов Бурцевым, информация которого являлась одним из главных источников книги Николаевского об Азефе. Старик Бурцев пришел попрощаться. Он действительно умер в 1942 г. «Покинуть Париж он категорически отказался, – писал о нем Николаевский. – «Я слишком стар и слишком устал скитаться», – сказал ему на прощание Бурцев.

Бурцев был уверен, что немцы его арестуют, прежде всего за показания на суде в Берне по поводу все тех же «Протоколов сионских мудрецов». Но гитлеровцы не тронули Бурцева. Более того, они предложили ему сотрудничество, предполагая, видимо, использовать его в пропагандистских целях. Но сотрудничать с немцами Бурцев отказался. «Он умер глубоким стариком на 80-м году жизни, – писал Николаевский в некрологе, посвященном памяти Бурцева, – умер от болезней, которые пришли в результате хронического недоедания, часто перераставшего в жестокую голодовку, – но все таким же непримиримо стойким, таким же не умеющим сгибаться фанатиком, каким он был в течение всей его жизни, во всех вопросах, которые ему казались имеющими приниципиальное значение»[648]648
  Б.Н. Памяти В.Л. Бурцева // Социалистический вестник. 1942. № 19–20. С. 256.


[Закрыть].

Бурцев был Борису Ивановичу особенно близок, ибо и сам он обладал сходными чертами характера: твердостью, принципиальностью, непримиримостью, сочетаемыми с неуклонной жаждой нахождения истины всякий раз, когда речь заходила о вопросах, являвшихся важными в политическом, моральном и просто житейском смыслах.

Тем временем в жизни историка и собирателя архивов начинался новый долгий этап, оказавшийся весьма плодотворным, последняя его эмиграция – в Соединенные Штаты Америки.

Глава 5
СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ: ПОЛИТИК И ПУБЛИЦИСТ

Начало работы за океаном

В крупнейшем городе Нового Света, куда Б.И. Николаевский прибыл вместе с А.М. Бургиной, ставшей теперь его гражданской женой (свои супружеские отношения они так и не оформили, а Анну подчас по традиции продолжали именовать женой Церетели), он вновь развернул активную общественную деятельность, от которой несколько отошел в последние годы жизни в Европе. Но душа его продолжала тяготеть к письменному столу, к научному и публицистическому творчеству.

Уже вскоре после переезда ему удалось получить по рекомендации профессора Гарвардского университета М.М. Карповича[649]649
  Mikhail Karpovich Collection, box 2.


[Закрыть] стипендию Фонда Рокфеллера на один год для исследовательской работы в области русской истории. По всей видимости, в том, что придирчивые эксперты фонда предоставили средства совсем недавнему иммигранту, сыграла роль и рекомендация столь влиятельной фигуры дипломатического мира, каковой был Уильям Буллит, энергично способствовавший, как мы знаем, вывозу архива Николаевского из Парижа. Николаевский рассчитывал, что стипендия будет продлена еще на год, что действительно произошло. Николаевский использовал стипендию для поездки в Гуверовский институт войны, революции и мира при Стенфордском университете (город Пало-Алто, Калифорния), где, как он знал и сообщал об этом Борису Сапиру, находилась «лучшая коллекция материалов, какие только имеются в Америке».

В первое время Николаевский полагал возможным переключиться на разработку истории рабочего движения в США и думал начать эту работу с составления соответствующего библиографического указателя. Он упивался и открывающимися перед ним исследовательскими возможностями, которых был лишен на старом континенте, и красотами Америки. По дороге в Калифорнию он посетил Чикаго, а затем Йеллоустонский национальный парк. В Пало-Алто ему отвели специальную небольшую комнату. Борис Иванович восторгался тем, что имеет право свободного доступа к библиотеке и может «ходить к книжным полкам».

С оттенком сожаления и одновременно удовлетворения он сообщал Сапиру, что по воскресеньям библиотека закрыта и он бродит по окрестностям. Большое удовольствие доставляли ему прогулки по горному Редвуд-парку, заросшему гигантскими секвойями. Он собирался посетить также Скалистые горы. «Знаю, немного грешно в наше время заниматься такими делами, но я решил разлагаться до конца и перестал читать газеты»[650]650
  Boris Sapir Collection, box 7.


[Закрыть]. Примерно такие же интонации звучали в письме писателю Алданову: «Я здесь зарылся в старое и даже перестал читать газеты. Много брожу с друзьями на автомобиле. Дивные места. Если б только не сознавать, что газеты от моего бойкота не прекратили свое существование, то было бы все хорошо»[651]651
  Columbia University. Rare Books and Manuscript Library. Bakhmetiev Archive. Mark Aldanov Collection (далее: Mark Aldanov Collection), box 6.


[Закрыть].

Впрочем, тотчас после этого Николаевский переходил к рассуждениям по поводу тоталитарных систем. Он делился своими нетривиальными мыслями с коллегами, интересуясь их мнением об элитах в тоталитарном обществе. Вот обширная выдержка по этому поводу из его письма Сапиру от 5 августа 1942 г. в ответ на письмо того с рассуждениями на указанную тему:

«В Вашем представлении правящая элита тоталитарных стран – пока что группа чисто политического порядка, балансирующая между классами и стремящаяся сочетать интересы своего политического господства с национальными интересами. Думаю, что это определение неправильно, и притом неправильно в всех своих частях, неверно, во-первых, что это элита – чисто политического] характера. Думать это можно только в том случае, когда считаешь, что тоталитарное государство свои функции ограничивает только областью политического господства, но Вы-то этого не думаете? Вы-то ведь согласны в том, что основные отличия современного тоталитарного государства от абсолютизма и цезаризма XIX в. в том и состоят, что диктатура тоталитарного государства распространяется и на хозяйственные] отношения, и не только в том смысле, что оно извне предписывает частному хозяйству те или иные мероприятия, вроде регулирования зарплаты и т. д., а в том, что оно берет на себя функцию организатора производства в целях внесения в последнее плановости и устранения кризисов?»[652]652
  Boris Sapir Collection, box 7.


[Закрыть]

Как мы видим из этого текста, Николаевский постепенно приближался к пониманию тоталитаризма отнюдь не только как определенным образом организованной политической власти, а как всесторонней системы общественных отношений, как феномена, охватывавшего в той или иной степени различные стороны социальной жизни, в данном случае область экономики. Он далеко не был еще последователен в этом, в частности говоря о «тоталитарном государстве», а не о тоталитарном обществе, но, во всяком случае, находился на пути к такому пониманию. Кроме того, необходимо иметь в виду, что в данном случае мы имеем дело не с проверенным и выношенным текстом работы, а с личным, хотя и политическим, письмом, в котором могли появиться случайные неточности.

Весьма важным было понимание тоталитаризма как специфического явления, присущего XX в., его принципиальных отличий от диктаторских режимов прошлого[653]653
  Между прочим, такая путаница продолжается в некоторых исследованиях вплоть до настоящего времени (см. историографию этой проблемы в кн.: Чернявский Г. Тень Люциферова крыла. С. 26–70).


[Закрыть]. Отметим сразу же, что проблема тоталитаризма настолько волновала историка, что и во многих других письмах он продолжал дискуссию на эту тему. В феврале 1943 г., рассуждая о фашизме (как и абсолютное большинство авторов не только того, но и нашего времени, он продолжал воспринимать это понятие расширительно, распространяя его, в частности, на нацистский режим в Германии, а не оценивая только как специфически итальянское явление), Николаевский как бы невольно поворачивал вопрос в сторону сравнения систем, существовавших в Германии и СССР. Видно, что особенности обеих систем волновали его далеко не только как аналитика. Актуальным является вопрос о взаимоотношениях между личностью и властью при этих системах. Режим «не только анатомизирует личность, делая ее неспособной защищать свои интересы, но и организует ее сверху для выполнения возложенных на нее государством обязанностей… создает вообще новую форму социальных скреп общества»[654]654
  Boris Sapir Collection, box 7.


[Закрыть].

В Гуверовском институте Николаевский провел три с половиной месяца, что позволило при его огромной трудоспособности собрать богатый материал для дальнейших исследований. Но в Америке Николаевский стал позволять себе расслабиться, провести время на природе, отдохнуть. В какой-то мере он компенсировал многие годы напряженного труда почти без развлечений, почти без отпусков, фактически без женского общества, за исключением немногих и недолгих приездов к нему Анны Бургиной.

Летом 1943 г. он съездил в Канаду, причем, судя по его корреспонденции, это была просто развлекательно-ознакомительная поездка. Борис Иванович побывал в горах под Монреалем. Он писал Б. Сапиру:

«Совсем как на нашем Урале: горные озера, речки, хорошие леса. Одно меня сбивало с толку: там все говорили о кедрах, а я нигде их не мог найти. Из дальнейших расспросов выяснилось, что там кедр – совсем не то, что наш, сибирский. Тамошний кедр у нас зовут туей – и на наш он походит так, как скверная карикатура на оригинал. Но и без кедров леса там великолепные»[655]655
  Ibid.


[Закрыть].

Еще до поездки в Калифорнию и особенно после возвращения в Нью-Йорк Борису Ивановичу удалось установить сотрудничество с такими известными американскими деятелями, как председатель Американской федерации труда (АФТ) Уильям Грин, известный ученый, философ и психолог Джон Дьюи. Если покровительство Грина важно было с финансовой и, так сказать, легитимной точек зрения, то контакты с Дьюи для нашего героя были важными и почетными. Профессор Дьюи, в свое время окончивший университет им. Джонса Гопкинса в Балтиморе, затем преподавал в ряде американских университетов, а с 1904 г. работал в Колумбийском университете в Нью-Йорке. Он получил заслуженную популярность своей философско-педагогической теорией прагматизма, разработкой прогрессивных методов обучения, был автором многих монографий. Он оставался сухощавым и подтянутым, повсеместно был известен как человек неподкупный и мудрый. В свое время, в конце 30-х годов, он возглавлял комиссию по расследованию обвинений, предъявленных Льву Троцкому на московских процессах, и сыграл немалую роль в вынесении вердикта «невиновен». Выдающийся американец, переваливший за 80 лет, согласившись помочь Николаевскому, был именно тем человеком, который стимулировал его дальнейший научный поиск.

Николаевский, Грин и Дьюи обсуждали идею создания Американского института истории труда, директором которого должен был стать Николаевский, председателем совета Грин, а товарищем председателя Дьюи. В мае 1942 г. Николаевский писал Сапиру, что ему удалось наладить сбор текущего материала, в первую очередь печатной продукции русских эмигрантов, что в совет нового учреждения будут входить авторитетные представители профсоюзов и ученые, занимавшиеся историей рабочего движения[656]656
  Boris Sapir Collection, box 7.


[Закрыть]. Вместо этого, однако, была создана организация под названием «Американский рабочий архив и исследовательский институт», ставшая филиалом Рэндовской школы социальных наук. В ее совет вошли Грин, Дьюи, видный историк Дж. Бёрке и даже супруга президента США Элеонора Рузвельт. Директором организации стал Николаевский, секретарем Бургина (директор работал безвозмездно, Бургина получала крохотную зарплату)[657]657
  Все эти сведения взяты из бланка, на котором было написано письмо Николаевского Б.М. Сапиру от 19 июня 1942 г. (Boris Sapir Collection, box 7).


[Закрыть].

Учебное заведение, при котором создавался Институт (Rand School of Social Science), было образовано в 1906 г. в Нью-Йорке Социалистической партией США и преследовало цель дать рабочим широкое общее и политическое образование. Вплоть до прекращения своей деятельности в 1956 г. Рэндовская школа находилась в Манхэттене на углу 7-й авеню и 15-й улицы (в районе Юнион-сквер), где Борису Ивановичу был предоставлен небольшой офис.

В первое время дело шло как будто неплохо. Николаевский отмечал очень хорошее к нему и его предприятию отношение со стороны Грина. Однако финансовый базис института с самого начала был крайне непрочным. Деньги на его содержание приходилось просто выбивать у профсоюзных чиновников, не очень хорошо понимавших, зачем, собственно говоря, АФТ и Социалистическая партия должны интересоваться историей российского рабочего движения, чем в основном, по их мнению, намеревался заниматься Николаевский, хотя он и пытался, в основном бесплодно, убедить их, что намерен переключиться на историю рабочего движения в Соединенных Штатах.

Правда, вначале Николаевский вроде бы искренне соглашался с тем, что в центре внимания нового учреждения будет находиться именно история американского рабочего движения. Он писал Б. Сапиру в июле 1942 г.:

«Архив: история американская будет центральной и основной. Остальное будет подсобным. Но будет. В конце концов программу работы буду определять я – конечно, в пределах материальных возможностей. Этот последний вопрос до сих пор еще не ясен, и именно он меня больше всего задерживал»[658]658
  Boris Sapir Collection, box 7.


[Закрыть].

Как видно из этого письма, директор института отнюдь не собирался далеко отходить от своей излюбленной научной тематики – истории российского революционного движения и сопутствующих проблем. Однако именно отсутствие прочной финансовой базы и тот факт, что американские покровители очень скоро отдалились от практических дел (Грин и Дьюи были людьми преклонного возраста и просто физически были не в состоянии проявлять существенную активность), предопределили то, что из обширных планов реализовано ничего не было. Уже в ноябре 1942 г. в письмах Николаевского стал звучать известный скептицизм, хотя он и маскировался оптимистическими надеждами. Теперь говорилось не о прямой помощи институту со стороны влиятельных лиц, а о том, что есть «немало сочувственных откликов», что «автоматически успех не придет» и даже что люди, которые значатся в списке (имелись в виду, очевидно, члены совета института), «ничего не делают»[659]659
  Boris Sapir Collection, box 7.


[Закрыть].

Формально Институт труда существовал по крайней мере до осени 1946 г. (о работе в нем и о том, что эта работа доставляет ей удовольствие, Бургина рассказывала корреспонденту американской газеты)[660]660
  New York Post, October 1, 1946.


[Закрыть]. Однако в результате оказалось, что Николаевский, как и ранее, продолжал в основном заниматься историей и современным состоянием российской внутренней и внешней политики, причем заниматься не во главе научного коллектива, а сам по себе. Вписаться в американский академическо-университетский мир со всеми его заботами, дискуссиями, оценками и конфликтами, в сотрудничество с государственными учреждениями США и в оказание им консультативной помощи в условиях войны Николаевский не смог. Его интересы по-прежнему концентрировались на проблемах его родины. Он не был удовлетворен поэтому позицией B.C. Войтинского, своего старого товарища и однопартийца, который не просто начал новую, американскую жизнь, перебравшись в США еще в 1935 г., а добился престижных позиций в научном мире США, став профессором известного университета имени Джонса Гопкинса в Балтиморе и видным администратором в социальных программах президента Ф. Рузвельта, фактическим советником президента по вопросам трудовых отношений и другим социальным проблемам. В письме Сапиру о поездке в Вашингтон в конце 1942 г. и встрече с Войтинским говорилось:

«Войтинского видел… Он по своим интересам с головой ушел в здешнюю жизнь, занимает видное место по статистике, много работает и печатает по спец[иальным] вопросам. О сотрудничестве с ним говорили много, но он не хочет работать над вопросами, кот[орые] были вне его основной работы (страхование от безработицы, от старости и пр.), а эти последние были чересчур специальны для «Социал[истического] вест[ника]»[661]661
  Boris Sapir Collection, box 7.


[Закрыть].

Правда, значительно позже, когда Владимир Савельевич скончался, Николаевский в статье, посвященной его памяти, писал несколько иначе:

«Он рассказывал, что четверть века тому назад, когда он перебрался на эту сторону океана, Америка его пугала, как чужая и мало знакомая страна с новыми, отличными от европейских, отношениями и укладом жизни… Но по-настоящему во весь свой рост он развернулся лишь в Америке – и как ученый, и как общественный деятель. Он действительно сроднился с этой страной – в лучшем значении этого слова нашел в ней свою вторую родину. Вспоминаются его слова о том, что в Америке его больше всего поражала огромная внутренняя свобода этой страны и то чувство широкой терпимости к чужому мнению, которое характерно для американской интеллигенции и которое ее роднит с лучшими традициями старой интеллигенции русской»[662]662
  Весьма любопытно, однако, что в этой статье речь в основном шла о сравнительно коротком периоде деятельности Войтинского, охватившем пять лет с 1912 по 1917 г. – время, когда совершился его переход от большевизма к меньшевизму. Отдельные этапы и особенности этого перехода были прослежены буквально под микроскопом. Они завершались последними контактами с Лениным в 1917 г., когда большевистский вождь попытался вновь привлечь Войтинского на сторону своей партии, но не преуспел в этом. В значительной степени эта часть статьи была написана по личным сибирским и питерским воспоминаниям. (Николаевский Б. Войтинский B.C. // Социалистический вестник. 1960. № 8–9. С. 169).


[Закрыть].