Текст книги "Через века и страны. Б.И. Николаевский. Судьба меньшевика, историка, советолога, главного свидетеля эпохальных изменений в жизни России первой половины XX века"

Вначале форма этой публикации была другой – беседа автора со старым большевиком. Однако Дан предложил придать материалу вид письма, полагая, что в этом случае рассказ произведет большее впечатление[576]576
  Социалистический вестник. 1964. № 4. С. 86.


[Закрыть]. К этому можно добавить, что и маскировка при таком формате несколько усиливалась – ведь отлично было известно, с кем именно из «старых большевиков» Николаевский беседовал совсем недавно, а про переписку можно было предположить что угодно.

В «письме старого большевика», написанном Николаевским, анализировался переход Сталина от псевдоумиротворения, которое, как казалось в 1934 г., распространилось на страну, в частности на «офицерский корпус партии», к тому, что много позже стали называть «большим террором». Николаевский рассматривал предпосылки этого курса начиная с убийства Кирова 1 декабря 1934 г., причем автор (скорее всего, с подачи Бухарина) полагал, что Киров играл некую самостоятельную роль. Довольно подробно рассматривались обстоятельства убийства Кирова, насколько они были известны тому же Бухарину как главному редактору «Известий».

В статье проводилась мысль, что в партийных верхах шла борьба между умеренными силами, сторонниками постепенного ослабления террора и примирения в партии и обществе, и экстремистами. И те и другие боролись «за душу Сталина», причем к экстремистам были отнесены в первую очередь Каганович и Ежов, одержавшие «полную победу» после гибели Кирова. Автор явно недооценивал роль самого Сталина как единственного вершителя судеб страны, умело создававшего необходимый ему «фон» для подготовки массового террора против всех слоев населения, ставившего целью создание в стране атмосферы всеобщего страха и покорности. Николаевский оказался не в состоянии понять, что главным парадоксом этого террора было полное отсутствие закономерности в отношении того, чья кровь будет пролита вообще и в первую очередь. А именно это обеспечивало превращение социума в стадо запуганных овец.

Можно полагать, что и позже, анализируя свои разговоры с Бухариным, Николаевский в немалой степени идеализировал взгляды этого большевистского руководителя, памятуя, что он вместе с Рыковым, Углановым и другими в конце 20-х годов нерешительно и непоследовательно, но все-таки выступил против насильственной коллективизации сельского хозяйства, причем Николаевский готов был забыть и простить «правым уклонистам», как окрестил их Сталин, тот факт, что они быстро сложили оружие и стали затем покорно выполнять сталинскую волю, и все равно были в конце концов расстреляны[577]577
  По мнению меньшевистского деятеля Г.Я. Аронсона, Николаевский сохранил идеализацию Бухарина до конца своей жизни (Русская мысль [Париж], 1966. 8 марта). Не исключено, что именно от Николаевского эта идеализация Бухарина перешла к некоторым американским исследователям. С ней мы сталкиваемся, в частности, в объемистой биографии Н.И. Бухарина, написанной профессором Стивеном Коеном (Коен С. Бухарин: Политическая биография. 1888–1938. М.: Прогресс, 1988), первой серьезной биографии Бухарина, в которой автор доказывает существование «бухаринской альтернативы» сталинизму.


[Закрыть].

Естественно, что в самом начале «большого террора» определить его масштабы, смысл и значение было невозможно. Неудивительно, что чистки оценивались в первую очередь как направленные против старых партийных кадров, нелояльно относившихся к Сталину. Более того, расправа с ними, по оценке Николаевского и его источников, проходила на фоне улучшения быта советского обывателя. «Жить стало лучше, жить стало веселее», – провозглашал Сталин. Это соответствовало действительности за исключением того, что, во-первых, из среды обывателей вырывались сотни тысяч людей, отправляемых на расстрел или в ГУЛАГ; во-вторых, сами эти «простые люди» превращались в соучастников преступлений, донося друг на друга и шумно одобряя на массовых митингах кровавую расправу; и, наконец, в-третьих – что самое главное – объектами расправы были не только старые большевики, но и представители всех слоев и групп населения[578]578
  Даже сегодня некоторые историки оценивают «большой террор» как направленный почти исключительно против партийных кадров (см., например: Роговин В. 1937. М., 1996; Его же. Партия расстрелянных. М., 1997).


[Закрыть].

В смысле основной концепции материала особенно характерным было завершение «Письма»:

«Все мы, большевики, у кого есть мало-мальски крупное дореволюционное прошлое, сидим сейчас каждый в своей норке и дрожим. Ведь теоретически доказано, что мы являемся все нежелательным элементом в современных условиях. Достаточно попасть на глаза кого-либо из причастных к следствию, чтобы наша судьба была решена. Заступиться за нас никто не заступится. Зато на советского обывателя сыплются всевозможные льготы и послабления. Делается это сознательно: пусть в его воспоминаниях расправа с нами будет неразрывно связана с воспоминанием о полученных от Сталина послаблениях…»[579]579
  Фельштинский Ю.Г. Разговоры с Бухариным. С. 141.


[Закрыть]

В «Письме» определенное внимание уделялось подпольным антисталинским выступлениям и документам, в частности так называемой платформе М.Н. Рютина, под которой имелись в виду два документа, подготовленные этим партийным деятелем в 1932 г.: обращение «Ко всем членам ВКП(б)» и платформа Рютина «Сталин и кризис пролетарской диктатуры». С Рютиным Николаевский познакомился в Иркутске в 1918 г., поэтому судьба Рютина и его политическая позиция Николаевского особенно интересовала. О его антисталинском документе в общих чертах Борис Иванович знал по слухам, распространявшимся за границей, но Бухарин впервые подробно рассказал об этом документе, правда преподнеся его как «нападки» на Сталина, хотя и признав, что там содержалось обоснование требования смещения Сталина с поста генерального секретаря ЦК ВКП(б). «О платформе много говорили, – писал Николаевский, – и потому неудивительно, что она скоро очутилась на столе у Сталина… Вопрос о его [Рютина] судьбе решался в Политбюро, так как ГПУ… высказалось за смертную казнь, а Рютин принадлежал к старым и заслуженным партийным деятелям, в отношении которых завет Ленина применение казней не разрешал. Передают, что дебаты носили весьма напряженный характер. Сталин поддержал предложение ГПУ. Определенно против казни говорил Киров, которому удалось увлечь за собою большинство членов Политбюро. Сталин был достаточно осторожен, чтобы не доводить дело до острого конфликта. Жизнь Рютина тогда была спасена: он пошел на много лет в какой-то из наиболее строгих изоляторов»[580]580
  Социалистический вестник. 1936. № 23–24. С. 20–21.


[Закрыть].

«Письмо старого большевика» было одной из первых попыток Николаевского аналитически исследовать сталинский террор второй половины 30-х годов. В нем умело раскрывались позиции одной их групп жертв этого террора – «старых большевиков», приведших к власти свою партию, не помешавших восхождению к вершине этой власти кровавого диктатора и послушно превращавшихся в его жертву.

Многие сомнительные положения «Письма» (в частности, об умеренной роли Кирова и Горького, о выступлении Кирова против смертной казни Рютину, о партийных функционерах как главной жертве сталинского террора) прочно вошли в историографическую традицию, и потребовался ряд десятилетий для их преодоления, которое полностью так и не произошло[581]581
  Соображения Николаевского со временем стали обрастать новыми, буквально фантастическими подробностями. Так, известный историк Б.И. Старков, излагая версию «Письма старого большевика», писал, что при обсуждении в Политбюро вопроса о судьбе Рютина против смертной казни резко высказались Киров, Орджоникидзе и Куйбышев, а Каганович и Молотов воздержались (Старков Б.А. Дело Рютина // Они не молчали: О сопротивлении в годы культа личности Сталина. М.: Политиздат, 1991. С. 170). Это не подтверждается никакими источниками.


[Закрыть]. Опубликованные в последние годы документы[582]582
  Хлевнюк О.В. Политбюро: Механизмы политической власти в 30-е годы. М.: РОССПЭН, 1996.


[Закрыть] не подтверждают, что в Политбюро имело место противоборство умеренных и радикалов. Одни и те же члены Политбюро в разное время занимали различные позиции, что прежде всего зависело от линии, которую в каждый конкретный момент поддерживал Сталин. За ним всегда оставалось последнее, решающее слово[583]583
  Документация, приведенная О.В. Хлевнюком, убеждает, в частности, в том, что на состоявшемся за несколько дней до убийства Кирова пленуме ЦК ВКП(б) Киров не был «главным докладчиком и героем дня», как утверждал Николаевский (Социалистический вестник. 1936. № 23–24. С. 23); что на этом пленуме выступали с докладами по главным вопросам Сталин, Молотов и Каганович, а Киров не шел дальше установок Сталина; что в день своей гибели он собирался выступать в Ленинграде на собрании партактива с докладом об итогах этого пленума; что конспект этого выступления показывает намерение Кирова, ленинградского ставленника Сталина, повторить основные положения выступлений генсека (РГАСПИ. Ф. 80. Оп. 18. Ед. хр. 171. Л. 5, 7).


[Закрыть].

Разумеется, Николаевский был до предела осторожен. Он всячески стремился скрыть, что одним из главных источников его фиктивного «Письма» являлись высказывания Бухарина. Поэтому в «Письмо» не были включены некоторые важные эпизоды, рассказанные Бухариным, которые могли более или менее определенно указать на источник информации. Этой же цели служило и предисловие к публикации о том, что «Письмо» было якобы получено «перед самой сдачей номера в печать»:

«Размеры письма и позднее получение его лишают нас, к сожалению, всякой возможности напечатать его в настоящем номере целиком. Окончание письма нам приходится отложить до первого номера 1937 года»[584]584
  Социалистический вестник. 1936. № 23–24. С. 20–21.


[Закрыть].

Только через 30 лет в одном из интервью Николаевский рассказал о том, почему скрыл Бухарина от читателей:

«Я сделал это по разным соображениям, главным образом потому, что хотел избежать каких-либо указаний на личность моего информатора. И все же все сказанное мне Бухариным носило очень личный оттенок. Ибо он был человек, полностью поглощенный политикой, и не мог говорить о политике, отвлекаясь от событий своей собственной жизни. Тогдашнюю политическую борьбу в среде советского руководства Бухарин описывал поэтому через призму своего личного опыта. Как я уже сказал, мне казалось тогда, что он рассказывает мне все это для того, чтобы позднее кто-либо мог правильно объяснить мотивы, руководившие его поведением. Сегодня, спустя три десятилетия, и в свете того, что произошло за эти годы, – я убежден, что мои подозрения были правильными. Бухарин о многом не говорил, о другом говорил намеками, но то, что он мне говорил, было сказано с мыслью о будущем некрологе…»[585]585
  Там же. 1964. № 4. С. 86.


[Закрыть]

Вдова Бухарина А.М. Ларина в написанных ею мемуарах факт откровенных разговоров Бухарина с Николаевским отрицает. Более того, она намекает на то, что, по существу, Николаевский оказался «провокатором», из-за которого в конечном итоге и был арестован и расстрелян Бухарин[586]586
  Ларина (Бухарина) А.М. Незабываемое. М.: Изд-во АПН, 1989. С. 275–278.


[Закрыть]. В подтверждение своих слов Ларина указывает, что присутствовала на всех официальных переговорах Бухарина и Николаевского, хотя и признавала, что приехала в Париж только в начале апреля, тогда как встречи Бухарина с Николаевским начались в конце февраля.

Тот факт, что Бухарин мог вести «крамольные» разговоры с меньшевиком Николаевским, самую вероятность которых отвергала Ларина, косвенно подтверждается свиданием Бухарина в Париже с Ф.Н. Езерской, являвшейся когда-то секретарем Розы Люксембург, но позже порвавшей с революционным движением. С Езерской Бухарин встречался еще в Берлине в 1930 г. и уговаривал ее тогда возвратиться в компартию. О своих встречах с Бухариным Езерская написала Николаевскому в 1942 г. Интересно, что Бухарин, уклонявшийся в разговорах с Николаевским от оценки Сталина, в ответ на прямой вопрос Езерской, каковы их взаимоотношения, без колебаний ответил: «На три с минусом». Более того, Езерская убеждала Бухарина не возвращаться в СССР, создать оппозиционную коммунистическую газету и стать в ней главным редактором[587]587
  NC, box 478, folder 43.


[Закрыть].

Вместе с Николаевским советская делегация отправилась в Копенгаген для ознакомления с фондами архива Международного института социальной истории. Как бы случайно вспомнив о том, что главный сталинский враг Троцкий в это время жил под Осло, Николай Иванович вдруг предложил Николаевскому: «А не поехать ли на денек-другой в Норвегию, чтобы повидать Льва Давидовича?» А вслед за этим добавил: «Конечно, между нами были большие конфликты, но это не мешает мне относиться к нему с большим уважением»[588]588
  Бухарин об оппозиции Сталину: Интервью с Б.И. Николаевским // Социалистический вестник. 1964. № 4. С. 84.


[Закрыть].

Можно с полной уверенностью сказать, что Бухарин блефовал. После истории с Яковом Блюмкиным (убийцей германского посла графа Мирбаха и сотрудником советской разведки), расстрелянным за несанкционированную встречу с высланным Троцким, Бухарин ни при каких обстоятельствах не решился бы нанести визит лидеру оппозиционного международного коммунистического движения. Троцкий, со своей стороны, относился к Бухарину с нескрываемым презрением, хотя, наверное, принял бы Бухарина из политических и практических соображений.

Мы уже сталкивались с исключительной научной добросовестностью Николаевского. В ней были убеждены те, кто его хорошо знал, включая лиц, не находившихся с ним в добрых отношениях. Один из них – Б.М. Сапир, меньшевик, близкий к Данам, на вопрос одного из авторов этой книги, не мог ли Николаевский выдумать историю о разговорах с Бухариным, ответил: «Я не знаю ни одного случая, чтобы Николаевский выдумал ту или иную информацию. Он мог увлекаться, он мог быть несправедливым в своих оценках, но выдумщиком он не был»[589]589
  Письмо Б.М. Сапира Ю.Г. Фельштинскому от 18 июня 1989 г.


[Закрыть]. «Его особенно сильной стороной является феноменальная, почти «фотографическая» память»[590]590
  Hoover Institution. V.S. Woitinsky Collection, folder 2. Письмо 1941 г.


[Закрыть], – писал о Николаевском B.C. Войтинский, меньшевик, ставший в эмиграции весьма плодовитым автором и крупным ученым-экономистом. Сказанного, вероятно, достаточно, чтобы закрыть вопрос о достоверности доверительных разговоров Бухарина с Николаевским.

От Бухарина Николаевский узнал многое из того, что не вошло в «Письмо старого большевика». В числе этих сюжетов было, например, предательство Романа Малиновского и упрямство Ленина в деле его защиты. В ответ на вопрос Николаевского о том, как мог Ленин закрывать глаза на бесспорные факты предательства Малиновского, Бухарин пожал плечами и сослался на «одержимость» Ильича, которого фракционная борьба делала слепым, хотя в целом о Ленине Бухарин отзывался «тепло и благожелательно».

Много рассказывал Бухарин о его общении с Лениным в последний год его жизни, когда тяжелобольной председатель СНК находился в Горках. Не все в этих рассказах соответствовало истине. Если верить Бухарину, Ленин часто вызывал его к себе, беседовал с ним на политические темы, уводя его в сад, несмотря на запреты врачей. Ленина якобы больше всего занимала тогда «лидерология», то есть вопрос о преемнике, хотя Бухарин уклонился от прямого разговора о ленинском «Письме к съезду», в котором не нашлось ни одного доброго слова по адресу его соратников, в том числе и Бухарина. Бухарин упомянул, что Ленин, кроме «написанных» в это время «последних статей», собирался написать еще четыре-пять статей, «чтобы осветить все стороны политики, которой следовало придерживаться»[591]591
  Бухарин об оппозиции Сталину: Интервью с Б.И. Николаевским // Социалистический вестник. 1964. № 4. С. 89.


[Закрыть].

Мягко говоря, Бухарин недоговаривал. С Лениным в те месяцы он мог общаться только с разрешения Сталина, Каменева и Зиновьева, руководивших в те месяцы всей партийной жизнью. После 5 марта 1923 г. общаться с Лениным по политическим вопросам Бухарин уже не мог. До 5 марта 1923 г. Ленин не просто планировал написать четыре-пять статей, но написал их – просто они до нас не дошли, так как, видимо, были уничтожены Сталиным. По «Дневнику дежурных секретарей Ленина», опубликованному лишь после XX съезда партии, объявившего о «перегибах» в партийной жизни и культе личности Сталина, было видно, что изоляция Ленина имела политические, а не медицинские основания. И Бухарин не знать обо всем этом не мог уже тогда, в 1936 г. По существу, с 5 марта 1923 г. Ленин находился под домашним арестом, причем Бухарин входил в группу руководителей государства, обсуждавших в 1923 г. вопрос об отравлении Ленина. Все это, как и содержание ленинского «завещания» – «Письма к съезду», Бухарин, разумеется, от Николаевского скрыл. Так что «доверительными» беседы можно считать лишь условно.

Николаевский интересовался судьбой академика Рязанова, с которым его связывали тесные научные контакты. Зная, что Рязанов был в начале 1931 г. исключен из партии, арестован, провел несколько месяцев в политизоляторе, а затем сослан в Саратов, где, по слухам, подвергался преследованиям и унижениям, Борис Иванович пытался узнать у Бухарина, что случилось с Рязановым дальше. Бухарин рассказал, что в 1934 г. Рязанов был возвращен в Москву и Сталин потребовал от Рязанова покаянного заявления о связях с меньшевиками, за что обещал полное его восстановление в правах и партии:

«Переговоры не дали результатов: Рязанов решительно отказался подать какое бы то ни было заявление, которое могло бы быть истолковано как хотя бы косвенное признание им своей вины в связи с так называемым «меньшевистским процессом»[592]592
  Имелось в виду дело «Союзного бюро» меньшевиков – провокационный судебный процесс над бывшими меньшевистскими деятелями в марте 1931 г. Обвиняемым вменялись в вину саботаж в области планирования хозяйственной деятельности, связь с иностранными разведками и тому подобные фиктивные преступления. Они были приговорены к разным срокам заключения. Почти все они были расстреляны во время «большого террора».


[Закрыть], продолжая настаивать, что все тогдашние обвинения – результат интриги против него, и требовал пересмотра своего дела. Эта непримиримость Рязанова вызвала сильное раздражение Сталина»[593]593
  Фельштинский Ю.Г. Разговоры с Бухариным. С. 122–123.


[Закрыть].

От разговоров о личности Сталина Бухарин уклонялся. Из замечаний личного характера Николаевский запомнил только одно: заметив в его книжном шкафу «Витязь в тигровой шкуре» Руставели, Бухарин не преминул сказать, что видел эту книгу и у Сталина, что тот ее любит и ему нравится этот перевод.

Зато о своих контактах с академиком И.П. Павловым Бухарин повествовал охотно, а в связи с этим и о своей коллекции бабочек. Павлов тоже коллекционировал бабочек, и Бухарин в свое время сильно его этим подкупил. А когда по дороге в Копенгаген советская делегация вместе с Николаевским остановилась в Амстердаме, Бухарин отправился в местный музей естественной истории, обладавший богатым собранием бабочек, и Николаевский едва оторвал его от разглядывания насекомых через увеличительное стекло[594]594
  Социалистический вестник. 1964. № 4. С. 91.


[Закрыть].

В беседах неоднократно обсуждался вопрос либерализации советской системы и даже возможности создания в СССР второй партии, партии интеллигенции, за что высказывались, по словам Бухарина, Горький, Павлов и другие ученые. Николаевский возражал, что «двухпартийная идея» является утопической, так как, по существу, в Советском Союзе идет гражданская война. Страна только прошла через коллективизацию (и находилась на пороге «великой чистки»). На этом фоне говорить об ослаблении диктатуры мог либо неумный идеалист, либо откровенный обманщик.

Бухарин был далек от того, чтобы решительно порвать с прошлым, тем более стать невозвращенцем. Николаевский не смог должным образом оценить состояние колеблющегося между чувством обреченности и безосновательным оптимизмом Бухарина. Для Сталина публикация «Письма старого большевика» оказалась крайне неприятной. В условиях сохранявшегося еще курса Народного фронта документ не только знакомил общественность Запада с фактами, которые Сталин усиленно скрывал, но и в какой-то степени указывал на мотивы начавшейся грандиозной волны террора, по крайней мере на один их элемент – расправу со старыми партийными кадрами, с «ленинской гвардией», с целью ее замены на преданных Сталину беспринципных функционеров.

Контакты с Л.Л. Седовым и Л.Д. Троцким

После срыва переговоров с Москвой Николаевский сосредоточил внимание на комплектовании Русского архива, которым занимался в качестве руководителя парижского филиала Амстердамского института. Немаловажным приобретением явилась коллекция документов Троцкого. С сыном Троцкого Львом Львовичем Седовым Николаевский познакомился еще до своего переезда в Париж и проявил неподдельное сочувствие к его передрягам. Он даже взялся похлопотать о возможности предоставления Седову французской визы. В феврале 1933 г. Николаевский писал А.М. Бургиной:

«Между прочим, переговорите с И.Г. [Церетели], не захочет ли он поговорить с Реноделем[595]595
  Ренодель Пьер (1871–1935) – один из руководителей Французской социалистической партии. Будучи ведущим деятелем ее правого крыла, выступал за участие социалистов в правительстве. В 1933 г. он был исключен из социалистической партии и вместе с другими лидерами неосоциалистов стал одним из создателей так называемой социалистической партии Франции – Союза Жана Жореса.


[Закрыть], может быть, последний согласится похлопотать о визе для сына Троцкого. Его действительно жалко. Ему лет 28–29, и он уже третий раз вынужден обрывать свое учение в высшем техническом училище. Конечно, он принадлежит к «папиной партии», но сам совсем желторотый юнец и неплохой парень. Его высылают. Он готов дать формально обязательство не вмешиваться в политическую жизнь, хотя, когда его узнаешь, такое обязательство будет вызывать смех»[596]596
  NC, box 478, folder 9.


[Закрыть].

В 1936 г. Седов действительно перебрался в Париж и руководил изданием журнала Троцкого «Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)». Понимая, что сам он в Париже находится в опасности, Седов решил передать архивные документы на хранение в какое-нибудь надежное место. Наиболее ценную часть бумаг он отдал своему сотруднику Марку Зборовскому, которому полностью доверял, не подозревая, что тот являлся агентом НКВД по кличке Тюльпан. Менее важная, по его мнению, часть коллекции, в основном газетные вырезки и сопроводительные к ним бумаги, административная переписка «Бюллетеня оппозиции», а также некоторые письма турецкого периода жизни Троцкого (в частности, с его американским переводчиком и литературным агентом Максом Истменом за 1929–1933 гг.), была передана в начале ноября 1936 г. на хранение в парижский филиал Амстердамского института, за что Лев Седов получил незначительное по тому времени вознаграждение – 15 тысяч франков. Документы принял Борис Иванович Николаевский.

Однако и за Седовым, и за Николаевским к этому времени было установлено плотное наблюдение со стороны агентов советских спецслужб, которые группировались вокруг образванного в Париже Союза возвращения на родину. «Заслужить» право возвратиться в СССР можно было самоотверженной работой на социалистическую родину, в том числе агентурной работой на советскую разведку. Именно так советскими шпионами стали В.А. Гучкова-Трейл (дочь А.И. Гучкова), С.Я. Эфрон (муж поэтессы М.И. Цветаевой), генерал Н.В. Скоблин и его жена, известная певица Н.В. Плевицкая.

В ночь на 7 ноября, через несколько дней после передачи архива Николаевскому, произошло ограбление парижского филиала МИСИ и значительная часть бумаг Троцкого была похищена. Операцией советских агентов руководил Яков Исаакович Серебрянский, возглавлявший специальную разведывательно-диверсионную группу НКВД СССР («группу Яши»)[597]597
  Яков Исаакович Серебрянский (1892–1956) – видный советский разведчик и диверсант. С 1920 г. работал в ВЧК, затем в ОГПУ. С 1924 г. был одним из руководителей заграничных операций. В 1925–1928 гг. – резидент во Франции и Бельгии, затем руководитель специальной группы («группы Яши»), перед которой ставились особые, наиболее ответственные шпионско-диверсионные и террористические задачи. В 1930 г. Серебрянский был организатором похищения белого эмигранта генерала А.П. Кутепова. С 1936 г., находясь в Париже, руководил тайными операциями в связи с гражданской войной в Испании и борьбой Советского государства против «троцкизма». В 1938 г. при возвращении в СССР был арестован и приговорен к 10 годам заключения. В 1941 г., после нападения Германии на СССР, освобожден, выполнял разведывательные задания военного характера. Вновь был арестован в 1953 г. как один из сообщников Л.П. Берии. Подвергался истязаниям, но отказывался давать показания. Умер во время допроса.


[Закрыть]. Серебрянский нанял квартиру на улице Мишле, неподалеку от архива, и разработал план, который под названием «Операция Генри» был утвержден высшим советским руководством. Операция увенчалась успехом, и несколько ящиков похищенных бумаг были переданы резиденту НКВД в Париже Г.Н. Косенко (Кислову), а тот переправил их в Москву.

Существует версия, что грабителей привел в архив сам Зборовский. При этом он воспользовался тем, что официально работал на парижской телефонной станции, дважды организовал порчу телефонной линии в архиве, куда и явился якобы для починки, за что получил «на чай» от Николаевского[598]598
  Andrew C., Mitrokhin V. The Mitrokhin Arkhive: The KGB in Europe and the West. London: Penguin Group, 1999. P. 92–93. Эта книга представляет собой краткую выжимку из документов так называемого «архива Митрохина». Василий Никитич Митрохин, руководитель Архива внешней разведки КГБ СССР, в течение долгих лет, с 1972 г., тайком переписывал секретные документы архива, выносил свои выписки из здания на Лубянке (бывшей площади Дзержинского) в карманах и даже в носках, а потом прятал в потайном месте за городом. В 1992 г. ему удалось переправить эти ценные материалы на Запад, а затем и самому перебраться в Великобританию, где он совместно с известным историком Кристофером Эндрю издал книгу.


[Закрыть].

Ограбление, во всяком случае, происходило по наводке Зборовского. Именно Зборовский, если верить Седову, вместе с Лилией Эстриной (помощницей по изданию «Бюллетеня оппозиции») перевозил документы в филиал Амстердамского института[599]599
  Последние новости (Париж). 1936. 10 ноября.


[Закрыть]. Об успешном проведении операции в Москву сообщил сам Зборовский.

Руку НКВД в совершении грабежа полиция заподозрила сразу, так как ни деньги, ни ценности не были взяты. Факт, что ограбление было совершено советской агентурой, был бесспорен. На допросе в полиции Седов предположил, что сталинские агенты узнали об архиве из-за «разговорчивости Николаевского»[600]600
  Andrew C., Mitrokhin V. The Mitrokhin Arkhive. P. 93.


[Закрыть]. О причастности к преступлению его ближайшего помощника он, конечно же, не догадывался. Эмигрантская газета «Последние новости», комментируя ограбление, писала, что, по заявлению французской полиции, «техника всей операции… до этого дня была абсолютно неизвестна во Франции. Только иностранные «профессионалы», снабженные специальными аппаратами, могли произвести такую работу»[601]601
  Последние новости. 1936. 10 ноября.


[Закрыть].

В Кремле похищение документов Троцкого из фондов Николаевского в парижском филиале МИСИ оценивалось как явное достижение. Не конкретизируя существа дела, нарком внутренних дел Ежов счел даже нужным на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 г. в ответ на реплику уже опального бывшего наркома Ягоды, что он всю жизнь «старался пролезть к Троцкому», самодовольно намекнул на удачное ограбление архива:

«Если вы старались всю жизнь и не пролезли – это очень плохо. Мы стараемся очень недавно и очень легко пролезли, никакой трудности это не составляет, надо иметь желание, пролезть не так трудно»[602]602
  Вопросы истории. 1995. № 2. С. 18.


[Закрыть].

Через много лет, когда Зборовский, проживавший уже в США, был разоблачен как советский агент и вопрос о нем рассматривался на заседании сенатской подкомиссии по национальной безопасности, Л. Эстрина (к этому времени, выйдя замуж за А.Д. Далина, она сменила фамилию) дала показания о том, что Зборовский рассказывал ей (уже после разоблачения) о своей тогдашней беседе с резидентом НКВД во Франции. Зборовский был обеспокоен возможностью своего разоблачения, так как о передаче документов знали кроме него только Седов, Эстрина и Николаевский. Никого из них в шпионаже на НКВД заподозрить было невозможно. Резидент советской разведки только отшутился: налет был совершен в ночь на 7 ноября, чтобы сделать подарок товарищу Сталину к годовщине Октябрьской революции[603]603
  Scope of Soviet Activity in the United States: Hearing before Subcommittee to Investigate the Administration of the Internal Security Act. February 29, 1956. Washington, DC, 1956. P. 89.


[Закрыть].

Сам Николаевский через много лет, уже в США неоднократно вспоминал о парижском инциденте. «Слышали о провокации «Этьена» [Зборовского], секретаря покойного Седова? – писал он в Париж Суварину. – Это он, вместе с Седовым, привез тогда так называемый «Архив Троцкого» в институт на рю Мишлэ, и сам же сообщил по начальству для кражи. Теперь признал, хотя утверждает, что к похищению прямого отношения не имел. Рассказал, что были разочарованы: оказались одни газеты со всех концов мира (троцкистских групп)»[604]604
  International Institute of Social History (Amsterdam). Boris Suvarine Collection (далее: Suvarine Collection). Nicolaevsky – Suvarine, 1955, December 19.


[Закрыть]. Лев Седов, чтобы не расстраивать отца, тоже написал ему в свое время, что похищены были только газетные вырезки и некоторые маловажные бумаги. Эту версию вслед за Седовым повторил в своей биографии Троцкого Исаак Дойчер.

Однако в Москве на результаты операции смотрели иначе. В директивном письме резиденту в США Максиму (Зарубину) в конце 1941 г. советский разведывательный «Центр» утверждал, что при «активном участии» Зборовского «нами были изъяты все секретные архивы Международного секретариата, все архивы Седова и значительная часть архивов «Старика»[605]605
  Library of Congress (USA). Manuscript Division, Alexander Yassilev's Papers 0438 N, White Book # 1. P. 39.


[Закрыть]. Этим кодовым именем в документах НКВД обычно назывался Троцкий. Цель похищения состояла в том, чтобы добыть материалы для новых судебных процессов в Советском Союзе, равно как и получить оперативную информацию о местонахождении Троцкого и его деятельности для организации убийства. Предположение, что кража была предпринята по личному приказу Сталина для лучшей подготовки к предстоявшим «показательным» процессам, не раз высказывал Николаевский.

Троцкий, находившийся в это время в Мексике, послал свои показания парижскому следователю Барнье, занимавшемуся делом о похищении архива. В них он высказал убеждение, что акция была проведена НКВД и что документы понадобились Сталину «как техническая опора при создании новых амальгам» (так называл Троцкий сталинское процессы). Через некоторое время Троцкий вновь отправил Барнье свои показания, приводя неопровержимые аргументы в пользу того, что грабеж был осуществлен советской разведкой. «Если бы начальник парижского отделения ГПУ оставил на столе в помещении института свою визитную карточку, он этим немногое прибавил бы ко всем другим уликам»[606]606
  РГАСПИ. Ф. 325. On. 1. Ед. хр. 23. Л. 9.


[Закрыть], – заключал Троцкий.

Весьма интересно, что это письмо оказалось в московском госархиве, в архивном фонде Троцкого, куда оно было передано, в свою очередь, из Архивной службы ФСБ Российской Федерации. Иными словами, и это письмо было перехвачено советскими агентами. Возможно, оно было послано в редакцию «Бюллетеня оппозиции» для передачи французскому следователю, но похищено Зборовским. В архиве находится и обширная переписка Льва Седова с отцом, с американским журналистом Максом Истменом и прочими лицами, с издательскими фирмами и всевозможными другими адресатами различных стран. Эта документация тоже, безусловно, попала туда из спецслужб, где были собраны все украденные из МИСИ и перехваченные Зборовским документы[607]607
  Там же. Ед. хр. 22. Л. 1 – 189.


[Закрыть].

Так с весьма драматического криминального эпизода началось сотрудничество Николаевского с Троцким. Оно всегда было заочным. Троцкий с Николаевским непосредственно не общался, не встречался и не переписывался. Посредниками выступали Лев Седов и его помощница Л.Я. Эстрина, бывшая сотрудница Николаевского. Через Седова и Эстрину Троцкий консультировался с Николаевским, работая над книгами о Ленине (работа над этой биографией осталась в начальной стадии) и о Сталине (был завершен первый и вчерне второй том). Из переписки между Троцким и Седовым видно, что Николаевский дал согласие оказывать содействие работе над книгой о Сталине и что Троцкий, несмотря на принципиальные политические расхождения между ними, проявлял готовность, в свою очередь, быть ему полезным.

Позже Николаевский рассказывал, что Седов просил его найти в «Социалистическом вестнике» публикацию писем Ленина Троцкому, и в ответ Борис Иванович предоставил Седову полный комплект журнала[608]608
  Mikhail Karpovich Collection, box 2.


[Закрыть]. В одном из писем Троцкого сыну говорилось: «Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить через твое посредничество Б.И. Николаевского за его обстоятельные и серьезные замечания. С некоторыми из них я не могу, правда, согласиться… Во всяком случае, замечания Б.И., без сомнения, помогут мне уточнить текст… Еще раз благодарю его»[609]609
  Harvard University. Houghton Library, bMs Russ 13, T-7716.


[Закрыть].