Текст книги "Через века и страны. Б.И. Николаевский. Судьба меньшевика, историка, советолога, главного свидетеля эпохальных изменений в жизни России первой половины XX века"

Сотрудничество в «Новом журнале» и другие выступления в годы войны

С первых лет жизни за океаном Николаевский ясно сознавал необходимость сплочения сил российских эмигрантов различных политических направлений (за исключением тех, которые сочувствовали нацизму или стояли на шовинистических позициях). Характерной в этом отношении была его активность в чествовании памяти Милюкова – в прошлом кадетского лидера, с которым у социал-демократов на протяжении нескольких десятилетий сохранялись глубокие политические разногласия. До эмигрантов, находившихся в США, доходили слухи о Милюкове, которые трудно было проверить, но которые, как позже выяснилось, в основном соответствовали действительности. Продолжая критически относиться к большевикам, он поддерживал имперскую внешнюю политику Сталина, в частности одобрял войну с Финляндией в 1940 г., заявив: «Мне жаль финнов, но я за Выборгскую губернию». Во время войны он был решительным противником Германии, незадолго до смерти радовался победе советских войск под Сталинградом. Милюков умер 31 марта 1943 г. во французском городке Эксле-Бен и был похоронен на местном кладбище.

Когда до Нью-Йорка дошла об этом весть, именно Борис Иванович, несмотря на глубочайшие расхождения с Милюковым, с которым он неоднократно встречался во Франции и ожесточенно спорил, выступил инициатором проведения вечера памяти. Он договорился о выступлениях с А.Ф. Керенским, бывшим эсеровским деятелем М.В. Вишняком, философом и культурологом Г.П. Федотовым, историком М.М. Карповичем. Последнего он просил, в частности, посвятить свою речь теме «Милюков и судьбы русского либерализма»[663]663
  Mikhail Karpovich Collection, box 2.


[Закрыть].

Особое значение для Николаевского имело создание в 1942 г. «Нового журнала». Этот толстый журнал пришел на смену выходившим в Париже «Современным запискам», выпуск которых в связи с оккупацией Франции гитлеровцами прекратился. В полном смысле преемником парижского журнала новое издание не стало, так как от полународнической ориентации «Современных записок» «Новый журнал» отказался с самого начала. С первого номера в «Новом журнале» сотрудничал Николаевский, что через много лет, в 1982 г., специально отметил Роман Гуль в интервью радио «Свобода»[664]664
  На этом стою. По-другому не могу. Интервью корреспондента радио «Свобода» Юлии Тролль с Романом Гулем. 1982 // Новый журнал. 2007. № 248. С. 261.


[Закрыть]. Дебют историка и политолога в этом издании был посвящен советской внешней политике в условиях войны, анализу и перспективам военно-политической ситуации как в странах антигитлеровской коалиции, так и в тройственном союзе, международным отношениям военного времени, положению в оккупированных странах, особенностям союзнических отношений с США и Великобританией. Николаевский, в частности, подчеркивал вынужденность, натянутость, временность этого союза, вполне оправданного в то же время особенностями положения воюющих держав[665]665
  Николаевский Б. Внешняя политика Москвы. (Статья первая) // Новый журнал. 1942. № 1. С. 230–246.


[Закрыть].

Сотрудничеству с «Новым журналом» уделялось большое внимание, хотя позиция его руководителей – писателей М.Д. Цетлина и М.А. Алданова, к которым в следующем году в качестве соредактора присоединился историк М.М. Карпович, Николаевского не всегда удовлетворяла. Он отдавал им должное, писал, например, Сапиру, как Алданов умен и содержателен, но тут же жаловался, что тот «совсем не боевой человек, а время наше требует ультрабоевого редактора»[666]666
  Boris Sapir Collection, box 7.


[Закрыть]. Особо тесные контакты в редакции Николаевский поддерживал с Карповичем в силу близости их профессиональных интересов и свойственного им обоим подлинно исторического подхода к событиям. В архиве сохранилась масса писем Карповича по делам «Нового журнала», в которых он согласовывает тематику предстоявших выступлений Николаевского, договаривается о сроках и т. п.

В свою очередь Борис Иванович делился с Михаилом Михайловичем своими планами. Он, например, собирался в 1944 г. написать статью о советской историографии, сравнив 25-летие после 1917 г. с предыдущим периодом. Интересно при этом, что картина, которую автор намеревался представить, не была однозначно негативной:

«Если вдуматься в факты и сопоставить это 25-летие с последним 25-летием старой России, то ясно выступает и падение уровня исследовательских работ, и сокращение их числа. Лучше прежнего стало только в одном отношении: систематичность в выявлении материалов, богатство библиографии, на что обращено особенное внимание; бесконечно хуже в области «абстрактной истории», в области обобщений»[667]667
  Mikhail Karpovich Collection, box 2.


[Закрыть].

Обмен мнениями происходил и по конкретным вопросам, например, о последней фазе «военного коммунизма» в России (1920 год). Ленин и Троцкий вначале высказались за всеобщую милитаризацию, сохранение и резкое расширение трудовых армий. Николаевский в письме Карповичу (видимо, в ответ на его несохранившийся вопрос) замечал в связи с провалом этих планов и «профсоюзной дискуссией» конца 1920 – начала 1921 г., что когда трудармии «лопнули и партия была накануне восстания профсоюзов против ЦК, то Ленин в последний момент переметнулся на сторону оппозиционного меньшинства и предал Троцкого, который защищал общепартийную линию»[668]668
  Ibid.


[Закрыть]. С точки зрения новейших исследований, это было не совсем так, ибо Ленин не поддержал во время «профсоюзной дискуссии» оппозиционные группы, требовавшие демократизации партии и страны. Но то, что он предал Троцкого, подверг его нападкам и занял внешне более умеренную позицию, хотя по основным вопросам дискуссии далеко от Троцкого не ушел, полностью соответствовало действительности.

Общение Карповича и Николаевского продолжалось и в послевоенный период. В их переписке происходил обмен мнениями о творчестве отдельных авторов, прежде всего специалистов в области истории. По поводу незадолго перед этим скончавшегося С.П. Мельгунова, автора многочисленных книг по российской истории XX века, Николаевский писал Карповичу в декабре 1956 г., что попытки найти у него философию истории обречены на провал: «Он не подходил к истории с критерием морали, а просто морализировал по поводу отдельных тем»[669]669
  Mikhail Karpovich Collection, box 2.


[Закрыть]. Карповичу же, преподававшему в Гарвардском университете, Борис Иванович жаловался, что он не получил давно уже заказанную в Хогтонской библиотеке университета копию записи беседы Бухарина с Каменевым[670]670
  Речь идет о тайной встрече 11 июля 1928 г. Бухарина с Л.Б. Каменевым, специально вызванным им из Калуги, где тот проживал по требованию высшего партийного начальства. Во время беседы в присутствии Г.Я. Сокольникова шла речь о возможном сотрудничестве с оппозицией в борьбе против «Чингисхана» – Сталина. За пределы взаимного прощупывания и перемывания косточек контакты не продвинулись. Запись беседы опубликована в кн.: Фельштинский Ю.Г. Разговоры с Бухариным. С. 30–37.


[Закрыть] из хранившегося в Гарвардском университете архива Троцкого и просил выяснить судьбу своего заказа. В другом письме содержалось напоминание о рукописи мемуаров художника Ю.П. Анненкова, которая была передана Карповичу несколькими месяцами ранее, но о которой не было ни слуху ни духу[671]671
  Mikhail Karpovich Collection, box 2. Двухтомник Ю.П. Анненкова «Дневник моих встреч: Цикл трагедий» был опубликован только в 1966 г. (New York: Inter-language Literary Association).


[Закрыть].

Наряду с конкретными оценками и их предполагаемыми перспективами Борис Иванович пытался применить в своих аналитических статьях плодотворные идеи уже народившейся, но находившейся еще в стадии формирования геополитики. Эта политологическая по своему существу дисциплина предполагала комплексный географический, исторический и социологический анализ вопросов, связанных с пространственными структурами. При этом рассматривалось в первую очередь политическое, экономическое и стратегическое значение географического фактора в зависимости от местоположения, размера, функций и взаимоположения местностей и ресурсов. Естественно, что такой подход неизбежно вел к отказу (по крайней мере частичному) от разного рода возвышенных категорий, вроде высшей справедливости, высоких моральных ценностей и т. п., ставя на их место прозаический или даже попросту циничный национально-государственный интерес, как его понимали высшие представители того или иного государства. Именно с этой точки зрения Николаевский пытался рассматривать в военные годы советскую внешнюю, в частности дальневосточную, политику. В «Новом журнале» он опубликовал в 1942–1944 гг. серию статей, в которых анализировал с точки зрения общих перспектив Второй мировой войны геополитические планы Сталина, в частности по укреплению советского влияния на Дальнем Востоке, и прежде всего в Китае[672]672
  Николаевский Б.И. Внешняя политика Москвы // Новый журнал. 1942. № 1. С. 230–246; № 3. С. 177–207; 1943. № 4. С. 302–331; Его же. Советско-японское соглашение 1945 года (Из очерков по истории внешней политики Москвы) // Новый журнал. 1943. № 5. С. 198–240; Его же. Революция в Китае, Япония и Сталин: Из очерков по истории внешней политики Москвы // Новый журнал. 1943. № 6. С. 229–257; № 8. С. 346–384.


[Закрыть]. С этой же тематикой были связаны его публикации в «Социалистическом вестнике» и других изданиях.

Свой анализ Николаевский начинал с учтивых, но твердых возражений тем многим западным авторам, которые вели бесплодные споры по поводу рычагов внешней политики СССР, – кто в действительности ее проводил: Наркоминдел или Коминтерн. Эти дискуссии, убеждал он, не имеют никакого отношения к действительности, ибо все принципиальные вопросы решались в ЦК, в его Политбюро, а точнее говоря, лично Сталиным[673]673
  См. об этом: Чернявский Г. Феномен Литвинова. В кн.: Чернявский Г. Новые притчи о Правде и Лжи. Харьков: Око, 2005. С. 101–130.


[Закрыть]. В истории советской внешней политики Николаевский выделял четыре периода (до 1923 г., 1924–1932 гг., 1933–1939 гг., 1939–1941 гг.). Естественно, о периоде начиная со вступления СССР во Вторую мировую войну писать пока было еще рано.

После анализа «бури и натиска» первых лет большевистской власти он детально рассматривал период, в котором объединялись, думается не вполне удачно, два принципиально отличных между собой исторических этапа – стабилизационный и кризисный. Здесь фигурировали, по Николаевскому, три основных фактора – теория социализма в одной стране для внутреннего потребления, теория социал-фашизма для рабочего движения вне пределов СССР и оценка национально-освободительных движений для решения практических проблем в колониальных и зависимых странах. Все эти факторы Сталин рассматривал в едином комплексе, исключительно с точки зрения укрепления советского международного влияния и собственной власти. При этом особое внимание уделялось курсу на Востоке, прежде всего в «тихоокеанском пространстве».

Интересным при этом было исследование того, как отражались внешнеполитические, главным образом восточные, дела на внутрипартийной полемике в ВКП(б) в 1926–1927 гг., во время выступлений объединенной антисталинской оппозиции во главе с Троцким. Троцкий, который много писал о китайской политике Сталина, находил в ней массу противоречий, колебаний, измен. На первый взгляд он часто оказывался прав. Однако, по мнению Николаевского, лидер оппозиции не заметил, что в китайской политике Сталина, при всех ее зигзагах, было внутреннее единство. Троцкий же просто не мог заметить это главное, ибо он «мыслил в совсем иной плоскости»[674]674
  Новый журнал. 1943. № 4. С. 325.


[Закрыть]: Троцкий был политиком, основывавшим свои конкретные выводы и требования на определенном идеологическом и мировоззренческом базисе; Сталин же являлся политиканом, заботившимся исключительно о своей власти, неразрывно связанной с могуществом возглавляемой им страны, и оперировавшим идеологическими понятиями, как фокусник, с целью их удобного приспособления к главным своим политическо-личностным целям. Именно поэтому, как было показано в работе, китайская политика Сталина не была «вещью в себе», то есть важной с точки зрения интересов китайского народа. Она являлась средством создания на Тихом океане мощной силы, способной угрожать капиталистическому миру. Поэтому Сталин был готов идти на компромиссы с самыми различными группами, действовавшими в Китае. Пока он считал лидера Гоминьдана Чан Кайши (его фамилия в то время писалась Чан-Кай-Шек) способным вести борьбу против Великобритании, США и Японии, Сталин объявлял его армию важнейшим фактором китайской революции, ввел его партию в Коминтерн (правда, с совещательным голосом) и даже послал ему собственную фотографию с дружественной надписью. И только после того, как выявилось стремление Чана к соглашению с западными державами, тот был объявлен изменником, фронт был круто повернут, был провозглашен новый этап китайской революции с курсом на установление диктатуры пролетариата.

Последовательный анализ основных тенденций советской внешней политики в этом цикле не был завершен – третий и четвертый ее этапы Николаевский не рассмотрел. Это, видимо, было связано с тем, что его внимание все более сосредоточивалось непосредственно на событиях военного периода. Однако треугольник Китай – Япония– СССР затрагивался и в других статьях историка, создавая логическо-историческую почву, позволяющую изучать проблемы войны на Дальнем Востоке, в том числе вероятность советско-японского вооруженного конфликта в рамках войны на Тихом океане.

Оценки Николаевского с его нежеланием подлаживаться под сиюминутную конъюнктуру нередко вызывали бурную негативную реакцию некоторых русскоязычных печатных органов. Характерными в этом отношении были его статьи, опубликованные в конце 1941 г. в «Социалистичеком вестнике» и в американском леволиберальном журнале The New Leader («Новый руководитель»), в которых доказывалось, что на войну против США Япония решилась, зная о невозможности советского удара по Японии с тыла. Николаевский тонко анализировал разнообразные косвенные подтверждения своей теории, в частности советско-японский договор о нейтралитете, подписанный 13 апреля 1941 г., соглашение о ликвидации конфликта между СССР и Японией в районе озера Наманган в 1939 г. (от 15 октября 1941 г.) и факт переброски советских войск с Дальнего Востока к Москве перед советским контрнаступлением в декабре 1941 г.[675]675
  Николаевский Б. На пороге тихоокеанского периода войны // Социалистический вестник. 1941. № 15. С. 211; Nicolaevsky В. The Axis Starts a New Front – Why? // The New Leader, December 20, 1941.


[Закрыть]

В ответ какие только ругательства не посыпались на Николаевского со стороны газеты «Новый путь», издававшейся Даном. Николаевского обозвали «безответственным невеждой»[676]676
  Новый путь. 1942. 3 января.


[Закрыть], обвинили в клевете на Сталина, руководившего героической борьбой советского народа и неспособного на заигрывание с агрессором (будто не было пакта Молотова-Риббентропа 1939 г.). Правда, авторитетный специалист Карпович высоко оценил публикацию Николаевского. 31 марта 1944 г. он писал по поводу статьи «Китай, Япония и Сталин»: «Статью прочел с большим интересом. По-моему, она Вам удалась – картина получилась вполне полная и убедительная»[677]677
  Mikhail Karpovich Collection, box 2.


[Закрыть]. Николаевский ответил своим сторонникам и противникам публично:

«Остается чрезвычайно важным как можно точнее изучать политику Москвы – и западную, и восточную. Последняя становится все более актуальной, и понять ее можно, только честно стараясь установить правду о русско-японских отношениях»[678]678
  Николаевский Б. Итоги одного спора // Социалистический вестник. 1944. № 17–18. С. 215.


[Закрыть].

Своего рода итогом дальневосточного комплекса публикаций, связанных со Второй мировой войной, явились статьи Николаевского о предвоенной Японии 20-х – начала 40-х гг.[679]679
  Николаевский Б. Как Япония пришла к войне // Новый журнал. № 11. С. 297–329; Его же. Как Япония вошла в войну // Новый журнал. 1946. № 12. С. 223–253.


[Закрыть] В них подробно рассматривалась японская партийно-политическая структура, внешнеполитические установки партий, идеологические обоснования владычества Японии над всей Юго-Восточной Азией. В свете этого изучался вопрос о том, как и по каким причинам японская внешняя политика эволюционировала от крайнего антисоветизма к партнерским отношениям с СССР в годы Второй мировой войны, несмотря на неоднократные обострения во взаимоотношениях и даже военные столкновения, происходившие ранее. Большое внимание уделялось советско-японскому договору о нейтралитете 1941 г., которым Сталин фактически признал оккупацию Японией северо-восточной части Китая (Маньчжурии), получившей статус фиктивно-независимого государства Маньчжоу-Го, ставшего в действительности японской колонией.

Николаевский напомнил об эпизоде, когда Сталин, вопреки своему обыкновению, 13 апреля 1941 г. явился на железнодорожный вокзал, чтобы подчеркнуто вежливо и открыто проводить министра иностранных дел Японии, отбывающего к себе на родину после подписания с советским правительством договора о нейтралитете. Поведение Сталина, делал вывод Николаевский, становится понятным только в свете грандиозных паназиатских планов Советского Союза. В результате Япония вступила во Вторую мировую войну, выступив против США, но оставшись в нейтральных отношениях с СССР.

В ряде статей военного времени Николаевский решительно, хотя и уважительно полемизировал с Даном и другими левыми социал-демократами о целях войны и месте в ней Советского Союза, о взаимосвязи военных вопросов и внутренней политики СССР. Надо сказать, что Дан не отвечал Николаевскому той же степенью уважительности и сдержанности.

Интересной, вызвавшей много споров, оказалась статья «Смещение фельдмаршала Браухича»[680]680
  Николаевский Б.И. Смещение фельдмаршала фон Браухича // Новый журнал. 1942. № 2. С. 224–249.


[Закрыть], в которой обсуждалась тема превентивности германского нападения на СССР. Отвергая идею о том, что Сталин готовил нападение на Германию в самом близком времени, Николаевский видел источник версии в разногласиях, существовавших между высшим генералитетом германской армии и Гитлером. Генералы (в том числе командующий сухопутными войсками Браухич), исходя из своих стратегических планов и замыслов, видели в качестве главных врагов Германии Великобританию и США. Решение о войне против СССР было принято вопреки мнению руководителей Генерального штаба. Вот тут как раз Гитлеру и понадобилась фальшивая версия о необходимости превентивного удара по Красной армии[681]681
  См. об этом: Иоффе Г.З. «Новый журнал» о советско-германской войне (1942–1948 гг.) // Отечественная история. 2005. № 2. С. 150.


[Закрыть].

Смещение Браухича Николаевский рассматривал как событие большого значения. Он писал:

«Обстоятельства, сопровождавшие его смещение, – истерическая прокламация Гитлера, настоящая «игра в чехарду» с немецкими генералами, которая не закончилась и поныне и которая время от времени прерывается неожиданными «скоропостижными смертями» людей, вчера еще отличавшихся завидным здоровьем, – все это только сильнее подчеркивает исключительную важность события. Очень похоже, что его следует считать одним из наиболее крупных событий в политической истории войны вообще и в истории внутренней жизни Германии за годы войны в особенности. Тем важнее понять его подлинное значение»[682]682
  Новый журнал. 1942. № 2. С. 224.


[Закрыть].

Именно к этому времени относится весьма смелое, особенно если иметь в виду союз США, Великобритании и СССР во время войны, отнесение Советского Союза и нацистской Германии к разряду тоталитарных государств. Означенной теме была посвящена обширная аналитическая работа, публиковавшаяся с продолжением в ряде номеров «Социалистического вестника»[683]683
  Николаевский Б. О классовой структуре тоталитарных государств // Социалистический вестник. 1941. № 6. С. 76–86; № 7. С. 93–101; № 8. С. 108–116; № 9-10. С. 123–130.


[Закрыть]. Николаевский начал статью с довоенных советско-германских отношений и закончил войной. Автор в чем-то полемизировал, а в чем-то соглашался с известным социалистическим теоретиком Рудольфом Гильфердингом, незадолго перед этим выступившим в «Социалистическом вестнике» (№ 8 за 1940 г.) со статьей «Государственный капитализм или тоталитарное государственное хозяйство?». Единство взглядов состояло в том, что в нацистской Германии и в СССР созданы совершенно новые, невиданные доселе и весьма сходные между собой типы общественных отношений, прежде всего в области производства, которые не могут быть определены ни в качестве социализма, ни как государственный капитализм. Не ограничиваясь этой констатацией, Николаевский ставил вопрос о формировании класса организаторов тоталитарного производства – вначале как «класса в себе» (то есть только зарождавшейся социальной категории), но с перспективой превращения в «класс для себя» (то есть в сформировавшийся в представлениях марксистской догматики общественный класс, имеющий свое определенное место в производстве материальных благ). При этом делалась одна весьма важная оговорка, которая в известном смысле предваряла всевозможные рассуждения будущих историков-ревизионистов по поводу того, что советские реалии не укладывались в схему тоталитарной модели[684]684
  См. об этом, в частности: Меньковский В.И. Власть и советское общество в 1930-е годы: Англо-американская историография проблемы. Минск: Изд-во Белорусского ун-та, 2001.


[Закрыть]. Николаевский писал:

«Основным стержнем этого общества является хозяйственная организация, проникающая все это общество до самых отдаленных его разветвлений; это – колоссальный костяк, несущий на себе тяжесть огромного общественного организма. Если закрыть глаза на все маленькие и большие «недостатки механизма» и думать не о практике выполнения, а только об идеальном плане архитектора, то мы увидим перед собой гигантскую, но стройную хозяйственную машину, все колесики и рычажки которой точно друг с другом согласованы и работают, послушно подчиняясь указаниям, приходящим из далекого общего центра»[685]685
  Социалистический вестник. 1941. № 7. С. 93.


[Закрыть].

Как раз в известном противопоставлении «идеального плана» и «недостатков механизма» и заключалось опровержение будущих нападок на концепцию тоталитаризма историков-ревизионистов, предпочитавших не замечать соотношения этих двух категорий, хотя сам Николаевский тогда, в годы войны, не предвидел и не мог предвидеть появления в западном мире ревизионистской историографии.

Из экономических особенностей тоталитаризма вытекали его государственно-политические черты, которые рассматривались исследователем не статически, а в развитии. В частности, важнейшей особенностью тоталитарной системы (она анализировалась главным образом применительно именно к СССР) историк называл наличие партии, являвшейся фактическим носителем всей полноты государственной власти. Здесь, однако, возникала дилемма: первоначально партия с точки зрения ее внутренней структуры являлась более или менее демократическим организмом, хотя она и воплощала в себе носителя крайне жестокой диктатуры. «Что-то вроде демократического самоуправления дружины варягов-завоевателей, осевших в стольном граде Киеве»[686]686
  Социалистический вестник. 1941. № 7. С. 96. Очень интересные художественные воплощения этой мысли Николаевского можно встретить в современном сюрреалистическом романе Дмитрия Быкова «ЖД», где идет непрекращающаяся бескомпромиссная, смертельная борьба господствующих потомков варягов-завоевателей с угнетенным местным, в основном крестьянским населением, хотя и на фоне еще одной войны – между варягами и потомками хазар (то есть «ЖД» – «жидами»).


[Закрыть]. В работе анализировалось, как было покончено с этим нелепым в тоталитарном обществе несоответствием, как партия стала послушным орудием в руках «вождя», что не только не ослабило ее как волю коллектива, но закрепило и усилило ее.

Важной стороной исследуемой проблемы являлась роль идеологии, выполнявшей государственные задания по дрессировке человеческих масс. Существенной особенностью идеологической эволюции автор считал внешнее использование старой марксистской догматики при наполнении ее совершенно новым – великодержавным консервативным и вождистским содержанием. Обязательным при этом являлся единственный руководящий императив: интересы сохранения, развития и укрепления диктатуры. Николаевский приходил к выводу, что ни о какой руководящей роли рабочего класса в Советском государстве говорить не приходится, что рабочие находятся в СССР в худшем положении, чем при столыпинском режиме после революции 1905–1907 гг., что положение рабочих и крестьян сблизилось, ибо крестьянин-колхозник перестал быть собственником земли, что сформировался или находился в стадии становления (в этом вопросе Николаевский не был категоричен) новый господствующий класс или слой (здесь автор тоже не пришел еще к окончательным выводам).

Как видим, в сознании исследователя происходила та внутренняя дискуссия, которая на протяжении многих лет будет продолжаться между сторонниками концепции формирования в СССР нового господствующего класса (М.С. Восленский, М. Джилас) и теми, например, некоторыми последователями Троцкого, кто считал, что бюрократия в СССР в господствующий класс так и не превратилась.

Прямым продолжением и дополнением «тоталитарного цикла», подчеркивавшим и оттенявшим принципиальные отличия советско-большевистского режима от «социалистического идеала», которому еще были привержены меньшевики-эмигранты, стал цикл статей, в которых сопоставлялись советские реалии с идеальной социалистической моделью. Автор признавал смятение в умах тех, кто являлся приверженцем демократического социализма, понимая, что этим термином всячески злоупотребляют. Даже гитлеровцы называют себя национал-социалистами, уверяя, что старая «прусская идея» национализма и национального господства есть подлинный социализм. Весь склад общественных отношений, существовавших в СССР, считал Николаевский, к социализму не имеет никакого отношения.

Николаевский, как и его единомышленники, продолжал традиционно оставаться социалистом и осуждал тех, кто под влиянием советского опыта поставил под сомнение социалистические идеи вообще. Он критиковал, в частности, американца Макса Истмена, в прошлом сочувствовавшего коммунизму, побывавшего в Советской России, написавшего книгу о юности Троцкого, затем переводчика сочинений Троцкого-эмигранта на английский язык и его литературного агента в США. Когда Истмен после долгих колебаний решительно отошел от социализма и коммунизма и заявил о несовместимости этих идей с человеческой природой, Николаевский, наряду с другими аргументами, упрекнул Истмена в том, что он «мыслит все еще чисто большевистскими категориями, чисто по-большевистски представляет себе социализм»[687]687
  Социалистический вестник. 1942. № 9–10. С. 122.


[Закрыть].

Отстаивая традиционное марксистское понимание социализма как сочетания организованного хозяйства, уничтожения эксплуатации и всестороннего освобождения человеческой личности, Николаевский решительно противопоставлял его ленинскому пониманию социалистического общества как общества организованного и развивающегося по единому плану хозяйства на базе полного и принципиального отрицания прав личности, или казарменного общества. Важно при этом отметить, что, скажем, в отличие от Троцкого, который такой псевдосоциализм относил только к сталинскому времени, у Николаевского прослеживается преемственность от Ленина к Сталину, причем второй довел подход Ленина до его логического завершения, до его совершенства.

Через несколько лет, рассматривая вопрос о степени правильности применения к событиям в России понятия «термидор», заимствованного из опыта французской революции 1789–1799 гг. (по этому вопросу ломали копья десятки аналитиков от Троцкого до Милюкова), Николаевский был значительно более убедительным, нежели при сопоставлении практического советского опыта с идеальной социалистической моделью. Он проявил глубокое понимание сущности «термидора», то есть тех социальных отношений, которые стали складываться во Франции после свержения кровавой якобинской диктатуры в 1794 г. Николаевский решительно отверг понимание «термидора» как контрреволюционного переворота, как момента окончания революции. Он находил, что это – «определенная форма стабилизации пореволюционных общественных отношений на базе новой экономической системы, которая победила в революции»[688]688
  Социалистический вестник. 1945. № 15–16. С. 175.


[Закрыть]. Иначе говоря, «термидор» рассматривался им как продолжение революции. Следовательно, сопоставление его не только с ленинской, но и со сталинской эпохой было неуместным.

Проблемы советско-большевистского тоталитаризма, его коренной противоположности тому, что понимал под социализмом Николаевский, он продолжал обдумывать и в следующие военные годы, посвящая этой теме многие свои полемические статьи[689]689
  Николаевский Б. Что такое социализм? // Социалистический вестник. 1942. № 9–10. С. 121–127; Его же. О социализме и фашизме // Социалистический вестник. 1942. № 15–16. С. 188–197; Его же. Современная война и капитализм // Социалистический вестник. 1942. № 21–22. С. 271–275; Н. Крестьянство и колхозы // Социалистический вестник. 1942. № 17–18. С. 220–222; № 19–20. С. 244–246 и др.


[Закрыть]. Оценки советской власти как тоталитарной были пока еще весьма приблизительными. Как и другие аналитики того времени, да и предвоенных лет (среди них, между прочим, был Троцкий, который проводил смелые сопоставления нацистской и большевистской систем), Николаевский не распространял парадигму тоталитаризма на всю историю большевизма, начиная с власти Ленина, не выделял ее этапов и, следовательно, эволюции, не формулировал сферы, на которые распространялась тоталитарная система. Он относил ее только к власти Сталина, причем в основном к военным годам, да и понимал ее скорее не как всеохватывающую систему, а как организацию политической власти (хотя подчас экстраполировал свои представления на все общество). Разумеется, упрекать его за то, что научная концепция тоталитаризма не возникла в его сознании, было бы легковесно и несправедливо. Ведь до наших дней даже в серьезных трудах нередко сохраняется путаница между тоталитарной системой и авторитарной властью[690]690
  См. об этом: Чернявский Г.И. Тень Люциферова крыла. С. 40–44, 49–52. Наиболее четкие противопоставления ленинского этапа сталинскому, как и декларирование «бухаринского пути», можно обнаружить в трудах С. Коена (Cohen S. Bukharin and the Bolshevik Revolution: A Political Biography. 1888–1938. New York: A.A. Knopf, 1973; ibid. Rethinking the Soviet Experience: Politics and History since 1917. New York: Oxford University Press, 1985).


[Закрыть]. Важно, что мысль ученого работала в конструктивном направлении, постепенно углубляя и обогащая анализ советского тоталитаризма. Николаевский, однако, предпочитал не строить абстрактные, хотя и весьма важные, научные конструкции, а создавал почву для них путем выявления и скрупулезного препарирования исторической конкретики.