Текст книги "Через века и страны. Б.И. Николаевский. Судьба меньшевика, историка, советолога, главного свидетеля эпохальных изменений в жизни России первой половины XX века"

Несомненно важной следует назвать группу материалов по истории зарождения и развития социал-демократического движения в России. Николаевский был одним из первых, кто занялся историей Партии русских социал-демократов, как называла себя просуществовавшая недолгое время первая российская марксистская группа, образованная в Петербурге в 1883 г. студентом-болгарином Димитром Благоевым[415]415
  Н-ский Б. К истории «Партии русских социал-демократов». 1884–1886. (По неизданным материалам) // Каторга и ссылка. 1929. № 54. С. 44–68.


[Закрыть] (позже Благоев станет основателем Болгарской социал-демократической рабочей партии, а затем и компартии этой страны). Подчеркивая, что эту организацию, имея в виду ее реальный характер, правильнее было бы называть кружком благоевцев, Николаевский отмечал влияние на него группы «Освобождение труда», созданной как раз перед этим в Женеве Плехановым, и приводил переписку с плехановцами и другие материалы, подтверждавшие его оценки.

К этой же теме, но в ином, историографическом ключе Николаевский возвратился в своей последней статье, опубликованной в Советском Союзе (опять под псевдонимом) незадолго до лишения его гражданства СССР. В ней речь шла о трудах советского историка Н.Г. Сергиевского о группе Благоева[416]416
  Сергиевский Н.Г. «Рабочий»: Газета партии русских социал-демократов (благоевцев). Л.: Госиздат, 1928; Его же. Партия русских социал-демократов: Группа Благоева. М. – Л.: Госиздат, 1929.


[Закрыть], описывавших переход народников к социал-демократизму, причем Николаевский выражал несогласие с мнением Сергиевского об исключительно национальных, российских корнях благоевской группы[417]417
  Иванов Б. Н.Г. Сергиевский как историк «Партии русских социал-демократов» (1884–1887) // Каторга и ссылка. 1931. № 1. С. 59–122.


[Закрыть].

Говоря о начальном этапе развития Социал-демократической партии, следует отметить, что Николаевский впервые опубликовал важный документ, связанный с I съездом РСДРП 1898 г.: письмо избранного съездом ЦК заграничному Союзу русских социал-демократов[418]418
  Н-ский Б. К истории I съезда РСДРП // Каторга и ссылка. 1928. № 40. С. 9–10.


[Закрыть]. Оно содержало информацию о съезде, о его решениях. Из документа видно было, какие местные организации принимали участие в съезде, сообщалось о решении сделать «Рабочую газету», начавшую выходить в Киеве, органом партии (участникам съезда не было известно, что «Рабочая газета» была уже разгромлена полицией и прекратила выход на втором номере).

С продолжением Николаевский поместил в «Каторге и ссылке» комментируемые документы о неудачной попытке созыва русскими марксистами-эмигрантами II съезда РСДРП в 1901 г., об их переговорах по этому поводу с представителями организаций, действовавших в России. Именно после этого, сделал вывод публикатор, группа «Искры» приступила к созданию своего собственного организационного аппарата, в который вошли агенты этой газеты, внутри страны[419]419
  Б.Н. Из эпохи «Искры» и «Зари». (По неизданным материалам) // Каторга и ссылка. 1927. № 35. С. 7–35; № 36. С. 83–100.


[Закрыть].

Любопытные материалы – два письма необозначенного автора в Вологду и Иркутск, обнаруженные за несколько лет до этого в полицейских архивах (это были копии, снятые при перлюстрации писем), связаны были с итогами II съезда РСДРП, действительно состоявшегося в 1903 г.[420]420
  Н-ский. Б. К истории II съезда РСДРП // Каторга и ссылка. 1926. № 28–29. С. 125–130.


[Закрыть] В публикации высказывалось предположение, что автором писем мог быть Троцкий, ибо содержание документов и их интонации очень напоминали печатные выступления Троцкого непосредственно после съезда. Автор писем выражал мнение, что съезд не оправдал ожиданий его устроителей, а деятельность Ленина оценивалась как дезорганизаторская. Можно полагать, что редакция журнала охотно поместила этот материал, ибо как раз в 1926 г. в ВКП(б) развернулась острая внутрипартийная борьба. Троцкий оказался лидером объединенной антисталинской оппозиции, и документы могли послужить дополнительной каплей для компрометации Троцкого, выступившего в 1903 г. с критикой Ленина.

Еще один ранний социал-демократический документ, обнаруженный в архиве А.Н. Потресова, – протокол заседания Совета РСДРП 1904 г., – был опубликован с детальными комментариями[421]421
  Б.Н. РСДРП о соглашениях с оппозиционными и революционными партиями в 1904 г. Протокол заседания Совета партии в 1904 г.: Вопрос о межпартийной конференции в Совете партии // Каторга и ссылка. 1927. № 32. С. 57–72.


[Закрыть], устанавливавшими, как и сам текст, готовность российских марксистов идти на сравнительно широкую блокировку с другими враждебными царизму силами, причем на этой же позиции, с незначительными оговорками, стоял Ленин.

Наконец, две публикации были связаны с революцией 1905–1907 гг.[422]422
  Б.Н. Последний номер «Известий Петербургского Совета Рабочих Депутатов» 1905 г. // Каторга и ссылка. 1927. № 31. С. 55–59; Его же. Комитет большевиков о задачах партии в октябре 1905 г. // Каторга и ссылка. 1927. № 33. С. 21–28.


[Закрыть] В одном из этих материалов указывалось, что в СССР были изданы и прокомментированы десять номеров «Известий Петербургского Совета рабочих депутатов». № 11, как полагали, печатали в ночь на 20 декабря 1905 г., но в свет он не вышел, так как все те, кто этим занимался, были арестованы. В результате розысков Николаевского оказалось, что была предпринята вторая попытка напечатать последний номер газеты. Сохранился оттиск ее первой полосы, которая и воспроизводилась. О том, что это была именно вторая попытка выпуска номера, свидетельствовало содержание – в числе прочего речь шла о неудавшейся первой попытке. Опубликованная первая полоса, воспроизведенная Николаевским, включала передовую статью и начало публикации отчета о заседании Совета 20 декабря 1905 г. По мнению Николаевского, передовица сравнительно умеренного содержания была написана Парвусом (А. Гельфандом) – председателем второго состава Совета, образованного после ареста первого Совета во главе с Троцким.

Отдельные заметки Николаевского печатались под псевдонимами или инициалами в серийных изданиях «Архив Маркса и Энгельса» и «Ленинский сборник», причем однажды Борис Иванович даже получил авторский экземпляр «Ленинского сборника»[423]423
  ГАРФ. Ф. 9217. On. 1. Ед. хр. 11. Л. 10.


[Закрыть], превратившись таким образом в соавтора Ленина. В чужих публикациях «Ленинских сборников» дотошный Николаевский подчас обнаруживал ошибки, о чем сообщал в Москву[424]424
  Там же. Ед. хр. 1. Л. 19.


[Закрыть]. А сохранившиеся в архиве Николаевского машинописные экземпляры его статей свидетельствуют о том, что сам он скрупулезно работал над своими текстами, совершенствуя аргументацию и стиль, в ряде случаев сокращая материал или внося в него дополнения, переставляя многочисленные абзацы. Иногда он не удовлетворялся первой правкой и вновь возвращался к текстам, существенно их меняя[425]425
  См., например: ГАРФ. Ф. 9217. On. 1. Ед. хр. 37.


[Закрыть].

Не все планы удавалось реализовать. Так, судя по содержанию ряда архивных папок, Николаевский собирался написать работу о Николае Константиновиче Михайловском (1842–1904) – видном публицисте народнического направления, являвшемся в 1869–1884 гг. соредактором журнала «Отечественные записки», а позже редактором журнала «Русское богатство»[426]426
  Там же. Ед. хр. 41–44, 46–57, 59, 70.


[Закрыть]. Среди материалов были статьи самого Михайловского, воспоминания о нем, документы, свидетельства чествования его памяти. Работа о Михайловском, однако, так и не появилась.

В середине 20-х годов Николаевский заинтересовался историей русского масонства. Именно в связи с этим он пытался проникнуть в некоторые строго охранявшиеся личные архивные фонды, например в документацию семьи Вырубовых. Установление контакта с известным писателем М.А. Алдановым также было связано с масонской тематикой, причем Алданов любезно согласился оказать Николаевскому содействие в доступе к архиву Вырубовых, куда сам был допущен.

Вырубовы являлись старинным дворянским родом, восходившим к эпохе Ивана Грозного. К этому же роду принадлежала ближайшая фрейлина и подруга последней российской императрицы Александры Федоровны Анна Александровна Вырубова. В то же время представители этой фамилии принимали участие в революционном движении на разных его этапах и были связаны с либеральными масонскими объединениями.

В письме Алданову от 15 ноября 1927 г. Борис Иванович высказывал предположение, что сможет найти в этом архиве не только материалы о революционном движении конца 60-х – начала 70-х годов XIX века, но и о либеральных настроениях, связанных с масонством. Он предполагал обнаружить в документах и письмах, «если только они сохранились, интересные штрихи» эпохи. «Должен сознаться, – писал Николаевский в письме, – что вопросом о масонских связях В[ырубова] я интересуюсь тоже под углом истории русского либерализма – я считаю, что вовлечение русских либеральных деятелей во франц[узские] масонские организации 80–90-х гг. сыграло свою, пусть не очень большую роль, в начальных стадиях оформления освободительных организаций»[427]427
  ГАРФ. Ф. 9217. On. 1. Ед. хр. 30. Л. 1.


[Закрыть] в России.

К масонской тематике необходимо было относиться крайне осторожно, и занятия ею все более воспитывали Николаевского в духе критического отношения к источникам, особенно столь ненадежным и пристрастным, как те, которые были связаны с масонством. В 1929 г. Николаевский получил информацию о масонских связях Троцкого до 1917 г. Начав чуть ли не следствие по этому поводу, Борис Иванович установил, что сведения исходили от одного большевика, находившегося за рубежом. Не слишком доверяя информации, Николаевский писал: «Хочу проверить и переговорить лично с означенным б[ольшевико]м… Если это подтвердится, то в мою «историю российского масонства» придется вписывать новую главу»[428]428
  Из архива Б.И. Николаевского: Переписка с И.Г. Церетели. Вып. 1. С. 348.


[Закрыть].

Отсутствие упоминаний о масонстве Троцкого в дальнейшей переписке и другой документации свидетельствовало о том, что сведения, с точки зрения Николаевского, оказались недостоверными. Более того, можно предположить, что в условиях, когда Троцкий был изгнан из СССР (он находился в это время в Турции, на острове Принкипо, под Стамбулом), «масонские слухи» о нем являлись провокацией советских спецслужб.

Тем не менее Николаевский продолжал собирать информацию о масонстве, хотя его намерение написать работу о российских масонах натолкнулось на противодействие коллег по меньшевистской эмиграции. Церетели, в частности, полагал, что такого рода исследование может политически навредить русской политической эмиграции[429]429
  Церетели писал в декабре 1926 г.: «Но ведь масонство русское как раз сейчас в самом тяжелом положении и подвергается обстрелу и со стороны марковцев (то есть крайних монархистов. – Ю.Ф. и Г.Ч.), и со стороны большевиков. И получится чрезвычайно неблагоприятное впечатление, если Вы… будуте вынуждать объяснения у людей, считающих себя связанными клятвой… А марковцы и большевики, несомненно, Ваше выступление используют» (Из архива Б.И. Николаевского: Переписка с И.Г. Церетели. Вып. 1. С. 158).


[Закрыть]. Николаевский не согласился с доводами своего партийного товарища, но вынужден был считаться с ними. Он ответил Церетели: «Спасибо Вам за Ваши письма о масонах. Они меня не убедили, но печатать статьи я пока не стану: ведь я Вас сам выбрал своим цензором и не могу не считаться с Вашим мнением»[430]430
  Там же. С. 159.


[Закрыть].

Возможно, именно сведения о масонстве Троцкого, оказавшиеся недостоверными, вместе с поступавшей информацией о разыгравшейся в ВКП(б) внутрипартийной борьбе, о поражении объединенной оппозиции и изгнании Троцкого из СССР привели к тому, что в конце 20-х – начале 30-х годов у Николаевского несколько повысился интерес к Троцкому-политику. По форме шутливо, но с вполне серьезным подтекстом Борис Иванович писал Церетели 21 апреля 1929 г.: «У Вас в отношении пользования моей библиотекой появился опасный конкурент – Троцкий (не пугайтесь): сегодня ко мне явилась переводчица его будущих мемуаров на немецкий… и попросила для него книг. Несмотря на всю мою антипатию к левой оппозиции, в книгах я не отказал»[431]431
  Там же. С. 325.


[Закрыть].

Когда же сравнительно скоро «Моя жизнь» Троцкого появилась на книжном рынке, Николаевский с некоторым удивлением констатировал большой читательский интерес к этому изданию. В магазинах говорили, что книга расходится даже лучше, чем незадолго перед этим опубликованный сенсационный роман Э.М. Ремарка «На Западном фронте без перемен». Обе книги были изданы на немецком языке невиданным для того времени тиражом в полтора миллиона экземпляров. Правда, отношение Николаевского к мемуарам Троцкого было достаточно критическим:

«Когда я его читал, мне приходило на ум, что по-настоящему умный человек начинается с умения критически отнестись к самому себе, – своим делам и своим словам. У Троцкого именно этого-то и нет. Он так любит свои фразы, что не может отойти на несколько шагов в сторону, чтобы со стороны взглянуть на написанное»[432]432
  Из архива Б.И. Николаевского: Переписка с И.Г. Церетели. Вып. 1. С. 380.


[Закрыть].

Желание показать себя с лучшей стороны было характерно для воспоминаний Троцкого. Но когда и кем мемуары писались без стремления их авторов представить себя в как можно более выгодном свете?

«Я просмотрел почти всё, – продолжал Николаевский, – и нахожу, что написано интересно. Но все же я не разделяю то очень распространенное среди нашей публики мнение, будто эта книга «блестяща» и будто она обнаруживает необычайное писательское дарование автора. Прежде всего она страшно поверхностна… Второй недостаток, наиболее важный, это какая-то черствость, бездушие… При таких условиях блеск этой книги только внешний, и она очень скудна и мыслями, и чувствами»[433]433
  Там же. С. 378.


[Закрыть].

Тем не менее позже, во Франции, Борис Иванович вступил в контакт с Троцким, оказывая ему посильную помощь в литературной деятельности, в том числе в работе Троцкого над биографией Сталина.

Финансы. Переписка с матерью. Лишение гражданства

В качестве представителя ИМЭ в Берлине Николаевский получал небольшой оклад. Деньги ему высылали не очень аккуратно, причем Рязанов позволял себе иногда упреки. В частности, во время их встречи в Берлине Рязанов энергично настаивал, чтобы Николаевский взял на себя еще и представительство Института Ленина, обещая некоторую прибавку к жалованью. А когда Николаевский категорически отказался, Рязанов ворчливо заявил, что Николаевский получает у него в институте больше всех[434]434
  Из архива Б.И. Николаевского: Переписка с И.Г. Церетели. Вып. 1. С. 78. Письмо Николаевского Церетели 1925 года.


[Закрыть].

В первые годы эмиграции Николаевский был еще и официальным представителем Русского заграничного эмигрантского архива в Берлине (сам архив располагался в Праге). Оттуда он также получал оплату в размере 200 марок в месяц[435]435
  Там же. С. 32.


[Закрыть].

Как лицо, располагавшее авторскими правами, Николаевский требовал, чтобы за каждую публикацию ему выплачивали гонорар. Во многих случаях советская сторона уклонялась от уплаты или же стремилась отделаться низкими, порой смехотворными суммами. Борис Иванович был настойчив. Ему не раз приходилось напоминать и о неполучении гонораров, и о «забывчивости» в переводе денег за купленные для ИМЭ книги и документы[436]436
  ГАРФ. Ф. 9217. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 17.


[Закрыть]. Однажды ему пришлось даже напомнить институту о том, что гонорары, которые ему следовали, но которых он не получил, необходимы для лечения[437]437
  Там же. Ед. хр. 35. Л. 123.


[Закрыть]. В результате он обладал средствами, достаточными для пополнения собственного архива и библиотеки и для оплаты труда секретаря.

Николаевский позволял себе скромный летний отдых в горах или на море, обычно в компании друзей. Однажды вместе с Церетели и Анной Михайловной Бургиной (о ней мы еще расскажем) он отдыхал во французских Каннах, избрав, правда, самый дешевый пансион[438]438
  Из архива Б.И. Николаевского: Переписка с И.Г. Церетели. Вып. 1. С. 205 и др.


[Закрыть]. Он писал B.Л. Бурцеву в августе 1927 г.: «Море было так хорошо, месяц отпуска так короток, что о делах совсем не хотелось думать»[439]439
  ГАРФ. Ф. 9217. On. 1. Ед. хр. 9. Л. 29.


[Закрыть].

Материальное благосостояние Бориса Ивановича в 20-х годах никак не следует переоценивать. Только в начале 1927 г. он смог позволить себе купить пишущую машинку – инструмент, весьма недешевый в то время, но крайне необходимый для человека, проводившего массу времени за письменным столом, создававшего собственные произведения, ведшего обширную переписку. С чувством гордости он информировал Рязанова: «Пишу Вам уже на машинке, о приобретении которой сообщил позавчера, и прошу быть снисходительным к моим промахам на этом новом для меня поприще – они тем более простительны, что и сама машинка еще требует ремонта»[440]440
  ГАРФ. Ф. 9217. On. 1. Ед. хр. 37. Л. 12.


[Закрыть].

При всей ограниченности своих материальных средств Борису Ивановичу даже удавалось материально помогать остававшимся в СССР матери и другим родственникам, о чем свидетельствует недавно изданная его переписка с Евдокией Павловной Николаевской (точнее, 122 сохранившихся письма матери сыну за период 1922–1935 гг.). В свою очередь, мать и другие родственники оказывали Борису Ивановичу посильную помощь – посылали необходимые журналы и книги, вырезки из газет, делали нужные ему выписки, что прослеживается почти во всех материнских письмах. Более того, в руках родных оказались два чемодана с книгами, документами и дневниковыми записями Николаевского. Один из них был в 1921 г. конфискован ГПУ при аресте и возвращен в начале 1925 г. по ходатайству Рязанова, к которому Николаевский специально обращался по этому поводу[441]441
  Рокитянский Я., Мюллер Р. Красный диссидент: Академик Рязанов – оппонент Ленина, жертва Сталина: Биографический очерк. Документы. М.: Academia, 1996. С. 226.


[Закрыть]. Второй чемодан обнаружил брат Николаевского Владимир «в рухляди». О том, какие исторические ценности там находились, свидетельствует подробная опись, содержащаяся в письме матери сыну от 27 января 1927 г. Там были не только письма родных и друзей, но и деловые записки, записные книжки, конспекты книг, рукописные воспоминания, карточки с записями, письма из Московской центральной тюрьмы и многое другое. «Возилась с разборкой три дня», – писала Евдокия Павловна[442]442
  Николаевская Е. Жизнь не имеет жалости. С. 119–120.


[Закрыть] сыну.

Борис с глубоким вниманием и почтением относился к своей многострадальной матери, рано потерявшей мужа, пережившей двоих сыновей (кроме Всеволода, погибшего вместе с отцом, в 1922 г., вскоре после отъезда Бориса Ивановича в Берлин, скончался его младший брат Виктор). Гуль вспоминал, что он как-то стал свидетелем начавшегося, но сразу оборвавшегося и так и не состоявшегося телефонного разговора Бориса Ивановича с матерью:

«Я был в его комнате, когда он ждал звонка от матери из Москвы, помню его страшное волнение, когда он, услышав голос матери в трубке, кричал в телефон каким-то надтреснутым, готовым перейти в плач голосом: «Мама, это я, Боря!» Разговор не то из-за плохой слышимости, не то «из-за чего-то другого» – оборвался. Думаю – из-за «чего-то другого»[443]443
  Гуль Р. Я унес Россию: Апология эмиграции. T. III. Россия в Америке. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2001. С. 158.


[Закрыть].

Письма, адресованные матери, не сохранились, но из ее корреспонденций видно, какие доверительные отношения сохранялись между Евдокией Павловной и сыном Борисом, как заботливо, несмотря на внешнюю строгость и подчас даже показную сухость, относились они друг к другу. Письма обычно начинались словами «Здравствуй, Боря!» и завершались подписью «Мать». Лишь изредка прорывались очень скупые слова нежности. Гуль, который, по его словам, переписывался с Николаевским чуть ли не ежедневно (правда, экспансивный Гуль был склонен к преувеличениям), рассказывает, что «Борис Иванович как-то показал мне фотографию матери – женщины с типичным русским хорошим лицом. Он ее очень любил»[444]444
  Там же. С. 132, 158–159.


[Закрыть].

Письма Евдокии Павловны были важны сыну не только как ниточка связи с семьей, с домом, не только как «отчеты» о выполнении его заданий, но и как свидетельства очевидца – интеллигентной и критически настроенной, весьма наблюдательной женщины, которая подчас замаскированно, а большей частью почти открыто писала ему о своих впечатлениях – социальных и политических, часто негативных по отношению к советской власти. «Настроения от окружающего почти тождественны с моими и кладут уныние, – писала она 12 февраля 1924 г., пересказывая письмо от родных, полученное из Оренбурга. – Москва в большом размере переживала траурный период, хотя я, кроме Покровки, ничего не видела. Еще до сих пор украшены балконы уже поблекшими от непогоды полотнищами, но угар проходит»[445]445
  Николаевская Е. Жизнь не имеет жалости. С. 79.


[Закрыть] (а это – описание ее впечатлений от похорон Ленина).

Через пять лет, 1 мая 1929 г., Евдокия Павловна рассказывала в письме сыну о праздновании Первомая: Красная «площадь частично огорожена забором, где идет работа склепа (строительство нового, гранитного мавзолея Ленина. – Ю.Ф. и Г.Ч.), а оставшаяся часть насыщена плакатами, лозунгами и вообще ярка и криклива; улицы сильно засорены после толпы. Из окна квартиры видела аэропланы, войска, пушки, грузовики, набитые людьми, и лавины участников»[446]446
  Там же. С. 180–181.


[Закрыть].

В том же 1929 г., названном Сталиным «годом великого перелома», вскоре после январской высылки из СССР Троцкого, на фоне продолжающихся арестов и ссылок его сторонников, среди которых был видный журналист А.К. Воронский, автор мемуаров «За живой и мертвой водой», посвященных его ссыльным мытарствам в царское время[447]447
  Воронский А. За живой и мертвой водой. М.: Круг, 1927. Современное издание: М.: РуПо, 2008. Т. 1–2.


[Закрыть], 25 февраля Евдокия Павловна писала сыну: «Экскурсирующие люди не у дел, отправились дальше границ» (это о высылке Троцкого). «Старик Воронский, острят обыватели, пустился в путь-дорогу «за живой и мертвой водой» вторично, на закате своей жизни» (это о ссылке Воронского).

Экономические впечатления этого года подробно описывались 21 мая: «В вольной [свободной] продаже мяса нет, а масло и яйца по двойной цене… Сварила к обеду гороха с свиным салом, цена кот[орого] 1 р. 20 к. фунт. Сама я лично питаюсь молоком и винегретом. Яйца стали роскошью. Ждут еще ухудшения рынка… В довершение всех этих неурядиц у меня стащили из кармана хлебную книжку, которая теперь играет большую роль в жизни обывателя, даже больше паспорта». Так Николаевскому стало известно о введении в городах СССР продовольственных карточек.

12 октября в письме возникла новая, весьма острая тема – кампания по переходу по решению ЦК ВКП(б) на так называемую «непрерывную производственную неделю», которая завершилась введением рабочей «пятидневки», до предела запутавшей общественную и личную жизнь людей, лишившую их общих выходных дней. Евдокия Павловна писала: «Жизнь все суживается. Все переходит на непрерывность… Все работники проводить свои отдыхи будут в одиночку, посмотрим, что выйдет…Я что-то плохо понимаю эту систему. По-моему, аракчеевщина, военные поселения старых времен. Кабала для свободных граждан и в свободной республике».

Весьма невеселым итогом социальных впечатлений были слова в письме от 13 января 1931 г.: «Многое хотелось бы написать, но берет опаска. Сдержанно писать не могу, иносказательно не умею, вот и молчу».

Вдову священника особенно удручали грубые и бесцеремонные антирелигиозные кампании. Эта тема затрагивалась в массе писем, хотя и очень кратко, сдержанно. Вот несколько примеров. 15 апреля 1928 г.: «Перед Пасхой поднята была агитация антирелигиозная, все двинуты на этот фронт. В результате сегодняшняя ночь прошла везде словно пир во время чумы». 6 января 1930 г.: «Сегодня сочельник старого Рождества, многие празднуют, а учащиеся и организации устраивают по улицам карнавал с факелами, группа прошла и по нашей улице… Многие церкви заняты картофелем. Читала об устройстве в храме Христа антирелигиозного музея». 15 января того же года: «Карнавал у нас был в ночь под Рождество, только имел он иную цель, а именно антирелигиозную. Мы не веселимся и не отдыхаем, а все работа и забота»[448]448
  Николаевская Е. Жизнь не имеет жалости. С. 179, 187, 191–192, 213, 199, 202.


[Закрыть].

Чрезвычайно интересен отклик Николаевской на опубликованную в «Известиях» статью Горького, посвященную 10-летию Октября, и на вторую его статью, опубликованную там же 25 декабря 1927 г. Это был взгляд на нового Горького, совершенно не похожего на автора «Несвоевременных мыслей» 1917 г.[449]449
  Ким А., Ненароков А. Чутьем сердца // Там же. С. 37–40.


[Закрыть] Если в первой статье содержались безудержные восхваления социальных перемен, достигнутых большевиками, и игнорировался реальный характер коммунистической тирании, то второе выступление было ответом на критику этой статьи, в частности в «Социалистическом вестнике», где Ф.И. Дан едко и обоснованно «высек» писателя. Горький в хамском тоне адресовал ответную статью «анонимам и псевдонимам», причем адресовал ее «не для полемики, а для поучения». Вот что писала Николаевская по этому поводу:

«В «Известиях» от 25 дек[абря] помещено письмо Горького, которое показывает сторону довольно несимпатичного горьковского «Я», нисколько не делает ему чести и скорее похоже на провокацию. Мне б хотелось знать твой взгляд на это? Думаю, что ты прочитаешь. Все написанное в письме можно было бы выразить иначе, без злобы, более объективно, а так написанное оно будто подтверждает то, что хочет опровергнуть»[450]450
  Там же. С. 154.


[Закрыть].

Это была весьма точная оценка, ибо статьи Горького свидетельствовали о начавшемся его повороте к служению советской власти и ее вождю Сталину, постепенно становившемуся абсолютным диктатором, что видел и готов был принять Горький.

Разумеется, в письмах матери было очень немного фактического и тем более аналитического материала, который можно было бы использовать для изучения советской действительности и прогнозов. Но они являлись важным выражением общественных настроений определенной среды, близкой Николаевскому, и вооружали его действенным эмоциональным зарядом для определения направлений работы, для обобщений и выводов, для того чтобы занять ту или иную позицию в Заграничной делегации, и в какой-то степени влияли на ход его политологического и социологического анализа ситуации в СССР. Борис Иванович опасался, что откровенность матери в письмах, проходящих через советских цензоров, может доставить ей, да и другим родным, немалые неприятности. Он жаловался Церетели: «Я буквально в каждом письме ее прошу об осторожности, – ничего не помогает»[451]451
  Из архива Б.И. Николаевского: Переписка с И.Г. Церетели. Вып. 1. С. 358.


[Закрыть].

Между тем в ходе совместной публикаторской работы между Николаевским и его советскими партнерами возникли существенные разногласия, связанные с оценками социал-демократических течений. Если берлинский представитель настаивал на взвешенном и хотя бы отчасти объективном подходе, а тем более на публикации документов без изъятия и купюр по политическим соображениям, то московское руководство придерживалось прямо противоположной позиции. Оно стремилось представить всю историю РСДРП со времени ее зарождения как прямолинейный и закономерный путь к полной и неизбежной победе большевизма.

В своих письмах Рязанову, Ангарскому и другим лицам Николаевский выражал постепенно угасавшую надежду на возможность публикации в СССР действительно объективной исторической литературы. Он предлагал подготовить хрестоматию по истории российского революционного движения именно с таким набором материалов, выражал сомнения по поводу принадлежности Ленину некролога, посвященного Энгельсу, написанного еще в 1896 г., указывал на необходимость использования при подготовке собрания сочинений Ленина комплекта «Искры» с многочисленными пометками Мартова, причем прибавлял, что комплект этот «в России и запрятан далеко, так что без меня его не найти»[452]452
  Ненароков А. «Письма – исторический документ…».


[Закрыть].

По всей видимости, комплект этот хранился в одном из двух чемоданов бумаг Николаевского, вместе с вырезками статей о Плеханове, которые Николаевский предлагал передать в ИМЭ в 1926 г., ибо в ответном письме по этому поводу говорилось:

«За получение имеющихся у Вас в Москве вырезок статей о Плеханове мы будем Вам очень благодарны. Сообщите, что из книг Вы желали бы получить взамен»[453]453
  ГАРФ. Ф. 9217. On. 1. Ед. хр. 22. Л. 17.


[Закрыть].

Эти вырезки были настолько важны, что через несколько дней в письме из Москвы выражалось беспокойство тем, что они еще не получены[454]454
  ГАРФ. Ф. 9217. On. 1. Л. 26.


[Закрыть]. А еще спустя две недели сообщалось:

«Нам принесли на днях (вероятно, от Вашей матери) пакет с вырезками о Плеханове. Благодарим Вас за них, они дадут нам возможность восполнить существенные пробелы нашей коллекции»[455]455
  Там же. Л. 32.


[Закрыть].

В письме Ангарскому 8 февраля 1924 г. Николаевский преподнес урок научной объективности, напоминая, что при встрече он «указывал, что письма – исторический документ; что их нужно печатать как таковые, но возможно ближе к оригиналу, избегая всех сокращений, кроме самых необходимых»; он настаивал, что «эти сокращения совершенно недопустимы там, где речь идет об оценках политической деятельности фракций или отдельных лиц; что только там, где затрагивается человек как человек, – только там возможно (и то сугубо осторожное) сокращение текста»[456]456
  РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 50. Ед. хр. 116. Л. 1; Ненароков А. «Письма – исторический документ…»; Меньшевики в 1922–1924 гг. С. 534–538.


[Закрыть].

В журнальных публикациях Николаевского, считавшегося в СССР лицом с неблагонадежной репутацией, его подлинная фамилия и даже инициалы с течением времени упоминались все реже и реже. Через много лет в ответ на упреки в сотрудничестве с большевистскими властями Борис Иванович вынужден был подробно объяснить, что он руководствовался при этом одним принципиальным требованием – донести до читателя неискаженную истину о различных тенденциях российского революционного и социалистического движения:

«Мне, конечно, приходилось считаться с цензурными условиями, но я всегда писал только то, что считал правильным и никогда не написал ни одной фразы, которая содержала бы элементы прославления диктатуры»[457]457
  Николаевский Б.И. Об общественном и личном. (Вынужденный ответ Н. Ульянову) // Социалистический вестник. 1960. № 11. С. 220–224.


[Закрыть].

В ходе контактов как с советскими учреждениями и деятелями, так и с коллегами по эмиграции, внимательно наблюдая за эволюцией советско-большевистского режима, Николаевский постепенно убеждался в невозможности мирной, постепенной демократизации установленного в России строя, на что рассчитывало официальное руководство меньшевистской эмиграции во главе с Даном. В основном этим, а также некоторыми личными особенностями Дана объяснялось все большее охлаждение во взаимоотношениях между ними. Обычно сдержанный Николаевский отзывался о Дане все более резко. В марте 1929 г. он писал Церетели, что в его, Дана, «полемике, – и на собраниях, и в прессе, – никогда нет желания поймать сильную сторону взглядов противника, сделать такие возражения, кот[орые] были бы убедительны для этого последнего, если он вдумается в существо вопроса. Он всегда думает только о внешней победе, о привлечении на свою сторону тех, кто не вдумывается в существо. Какое несчастие для рус[ской] с[оциал]-д[емократии], что в такой ответственный период ее лидером является такой человек!»[458]458
  Из архива Б.И. Николаевского: Переписка с И. Церетели. Вып. 1. С. 316.


[Закрыть]

С течением времени Николаевский «правел», то есть переходил с позиций более или менее примирительного отношения к советской власти к категорическому отрицанию возможности конструктивного сотрудничества с нею, приближаясь к право-меньшевистским группам, в частности к сугубо антибольшевистским взглядам А.Н. Потресова.

В конце 20-х годов, по мере завершения своего рода «переходного периода» к зрелому тоталитаризму, идеологический контроль над публикациями, тем более связанными с господствовавшими в СССР догмами «марксизма-ленинизма», все более усиливался. Своего рода качественным рубежом было празднование в 1929 г. 50-летия Сталина, в основном завершившее его превращение в «вождя и учителя»[459]459
  Подробно периодизация советского тоталитаризма рассмотрена в книге: Чернявский Г. Тень Люциферова крыла. Большевизм и национал-социализм: Сравнительно-исторический анализ двух форм тоталитаризма. Харьков: Око, 2003.


[Закрыть]. Эти изменения непосредственно отразились на судьбе публикаций Николаевского в СССР. Вначале он еще пытался сопротивляться политической цензуре, которой подвергались его работы, доказывал, что вмешательство в их текст означает элементарную фальсификацию. Если с его возражениями по поводу купюр в документальном тексте вначале иногда соглашались, то со временем купюры в предисловиях и внесение в них идеологических изменений становились делом обычным.

Николаевский предупреждал, что происходящее приведет к отказу живущих на Западе авторов предоставлять свои материалы для публикации в СССР. Он ссылался, в частности, на Фридриха Адлера, лидера австрийской социал-демократии, который заявил, что передаст советской стороне документы II Интернационала только в том случае, если при публикации их не будут сопровождать комментарии, направленные против партий, входивших в Интернационал, и отдельных его деятелей. Однако такого рода предупреждения лишались всякого смысла, ибо вначале изредка появлявшиеся высказывания, в том числе и Сталина, о социал-демократии как умеренном крыле фашизма или как о социал-фашизме, становились все более частыми и вошли в официальную фразеологию, не просто поощряемую, но декретируемую Кремлем. В результате вначале стали свертываться советские контакты с зарубежными владельцами архивов, а в 1930 г. правление СДПГ расторгло договор с ИМЭ об использовании и публикации в СССР немецких документов Маркса и Энгельса ввиду того, что их издание сопровождалось «антисоциал-демократическими предисловиями и комментариями»[460]460
  Крылов В.В. Его страстью был архивизм. С. 32.


[Закрыть].

Начиная с 1928 г., работы Николаевского в СССР публиковались редко. В портфеле ИМЭ накапливалось все больше его статей. Если сохранится существующий темп публикации, жаловался автор директору института, то представленного материала, хотя пишется он только с предварительного согласия редакций, хватит лет на десять. Посланные статьи «систематически предаются грызущей критике мышей, и моя работа пропадает без всякой пользы»[461]461
  ГАРФ. Ф. 9217. On. 1. Ед. хр. 32. Л. 103.


[Закрыть].