Текст книги "Через века и страны. Б.И. Николаевский. Судьба меньшевика, историка, советолога, главного свидетеля эпохальных изменений в жизни России первой половины XX века"

Начинался новый период деятельности Бориса Ивановича в соседней, пока еще демократической Франции, издавна считавшейся убежищем россиян, враждебных режиму, существовавшему у них на родине.

Глава 4
ФРАНЦИЯ 1933–1940 гг.

Политические столкновения в парижском меньшевистском руководстве

Наряду с Берлином Париж уже в 20-х годах стал местом наибольшей политической и культурной активности эмигрантов из России. Однако в 1933 г. столица Франции стала в полном смысле слова и русской эмигрантской столицей. Значительная часть эмигрантов занималась «низовым», рабочим ремеслом. Они работали на сталелитейных и автомобильных предприятиях в пригороде Парижа Биянкуре или зарабатывали на жизнь таксистами. Эта профессия стала поистине легендарной после того, как о ней рассказал в романе «Ночные дороги» Гайто (Георгий) Газданов, сам проработавший значительную часть своей эмигрантской жизни ночным таксистом и хорошо изучивший все тяготы и унижения этой профессии[522]522
  См. о нем: Орлова О. Гайто Газданов. М.: Молодая гвардия, 2003.


[Закрыть].

В Париже жила большая группа известных еще до 1917 г. русских писателей, в том числе И. Бунин, И. Шмелев, Д. Мережковский, К. Бальмонт, В. Ходасевич, 3. Гиппиус. «Русская жизнь» сосредоточивалась в районе Монпарнас, в частности в кафе «Ротонда» – обычном месте встреч эмигрантов разных поколений, различного рода занятий, разнообразных политических убеждений. На бульваре Монпарнас находилось основанное в 1925 г. H.A. Бердяевым Русское студенческое христианское движение (филиал задолго до этого действовавшей YMCA – Христианской ассоциации молодых людей), известное скорее не само по себе, а благодаря основанному еще в 1921 г. в Праге и в 1925 г. перенесенному в Париж издательству «ИМКА-Пресс», директором которого в 1925–1948 гг. являлся Бердяев. Это издательство, существующее по настоящее время, публиковало разнообразную литературу, включая книги самого Бердяева, произведения Бунина, М. Цветаевой, И. Шмелева и многих других известных авторов[523]523
  Подробнее см.: Менегальдо Е. Русские в Париже. 1919–1939. М.: Кстати, 2000; Бурлак В.Н. Русский Париж. М.: Вече, 2008.


[Закрыть].

Вполне понятно, насколько плодотворной стала парижская почва для творчества и всей деятельности нашего героя. Сам он, получив французскую визу в качестве одного из руководителей меньшевистской эмиграции и известный теперь во властных кругах страны как спаситель архива германской социал-демократии, прилагал немалые усилия для того, чтобы официальное разрешение на въезд в страну получили и другие люди, с которыми он так или иначе связал свою судьбу в Германии. Среди них был и уже не раз упоминавшийся публицист и писатель Р.Б. Гуль с семьей, с большим трудом освобожденный из немецкого концлагеря. Он рассказывает в воспоминаниях, как Николаевский «твердо обещал» ему и его жене Ольге достать «французские визы (тогда это было очень трудно)». Но Николаевский достал, «и в первых числах июля 1933 года я получил письмо Б.И. из Парижа, что визы уже в Берлине во французском посольстве»[524]524
  Гуль Р. Я унес Россию: Апология эмиграции. T. II. Россия во Франции. М.: Б.С.Г.-Пресс. 2001. С. 33.


[Закрыть]. Естественно, именно Николаевский дал первый приют Гулю, когда тот вместе с женой появился в Париже. Можно высказать уверенность, что такой же приют получали и другие русские эмигранты, которым удавалось перебраться из нацистского ада в демократическую Францию.

Николаевский поселился в небольшой квартире в тихом районе Иси-де-Мулино, к югу от центра города, в том же доме, в котором обитали многие другие русские меньшевики, среди них С. Шварц, В. Александрова, А. Пистрак – люди, с которыми дружеское общение и деловые встречи происходили буквально ежедневно. После переноса центра своей деятельности в Париж руководство меньшевистской эмиграции оказалось вовлеченным в новую общеполитическую дискуссию по вопросам, связанным с формированием того, что с легкой руки советского руководства получило в 1935 г. название «единого рабочего» и «антифашистского народного» фронтов. Утвержденный VII конгрессом Коммунистического интернационала (1935), этот курс предусматривал единство действий компартий не только с социалистическими партиями и организациями, но и с левыми «буржуазными» политическими силами.

Курс этот носил сугубо тактический характер. Он проводился лишь в той степени, в какой это казалось целесообразным Сталину, который действительно легко от него отказался, как только убедился, что ориентация на союз с Гитлером представляется более выгодной перспективой. Разумеется, из любого рода совместных комбинаций меньшевики категорически исключались – внутри страны они оставались в концлагерях и ссылках. Близилось время кровавой расправы с их остатками в годы «большого террора». Эмигрантов же просто не принимали в расчет, хотя негласно запрет на контакты с ними для «компетентных лиц» был снят. Сами же эмигранты надеялись, что к ним хоть как-то прислушаются. Да, собственно говоря, не высказать свою позицию по коренным вопросам внутреннего развития СССР и проблемам мировой политики означало просто сойти с исторической арены, чего пока еще лидеры меньшевизма и Николаевский в их числе сделать не были готовы.

Вскоре после переноса места пребывания Загранделегации в Париж было проведено ее расширенное заседание, проходившее 3, 7 и 8 октября 1933 г. На нем обсуждался вопрос о новых тезисах к будущей платформе меньшевистской эмиграции. При этом четко выявилась расстановка сил и место в них нашего героя. Из двенадцати присутствовавших один (точнее, одна) – О.О. Доманевская – придерживалась крайне левой ориентации, почти безоговорочно одобряя сталинскую политику в СССР; пятеро – Ф.И. Дан, С.М. Шварц. И.Л. Юдин, A.A. Югов, Б.Л. Гуревич – относились к умеренным левым, трое – P.A. Абрамович, Д.Ю. Далин и Б.И. Николаевский – придерживались с существенными нюансами центристских позиций, наконец трое – М.С. Кефали, Г.Я. Аронсон и П.А. Гарви – определяли свои взгляды как правые.

Были представлены несколько вариантов тезисов, причем по взаимному согласию касались они почти исключительно внутреннего положения в СССР и избегали оценки международных проблем, хотя полностью отрешиться от них было невозможно. Вначале ни один из проектов не смог получить большинства, и Николаевский являлся как раз тем участником прений, который прилагал силы, чтобы был выработан компромисс, который не привел бы к решениям, грозившим, по выражению Гарви, «капитуляцией перед большевизмом». Борис Иванович многократно выступал, инициировал неофициальные встречи с участием как правых, так и крайне левой Доманевской. Ему приходилось выслушивать упреки не только Доманевской, которая, в частности, обвиняла его в попытке добиться «свободы для частного капитала» и в стремлении к «разбазариванию колхозов». Звучали и более умеренные, хотя и очень обидные укоры Дана по поводу того, что Николаевский воздержался (вместе с правыми Аронсоном и Кефали) при голосовании, принявшем за основу компромиссный документ. P.A. Абрамович робко защищал: «Я лично не считаю злом, если внутри фракции существуют оттенки. Мы не имеем власти над Николаевским. Мы свободные люди. У меня нет честолюбия фракционера». Николаевский, таким образом, постепенно приближался к правым, чем вызвал недовольство своего друга Д.Ю. Далина: «Своим воздержанием он ставит нас в тяжелое положение»[525]525
  Протоколы Заграничной делегации РСДРП. С. 145, 148, 152–


[Закрыть].

В тезисах, предложенных Даном, Николаевского особенно беспокоило фактическое оправдание насильственной коллективизации сельского хозяйства. Понимая, что в обозримое время вряд ли удастся распустить колхозы, Борис Иванович предлагал четко выразить осуждение «раскулачивания». «Миллионы крестьян выброшены из своих гнезд и являются балластом», – говорил он. Как минимум, он считал, что сосланные и раскулаченные крестьяне должны иметь право пойти в колхоз. Эта позиция Николаевского вызвала недовольство левых, в частности A.A. Югова:

«В одной части я согласен с Николаевским: проблема раскулаченных действительно очень сложна. Но я не согласен с ним в морально-политическом подходе. Я подхожу ко всей проблеме с социально-экономической стороны. Остатки хозяйства раскулаченных и единоличников нерентабельны и, кроме того, эти группы – очаги контрреволюционных брожений. По Б.И. [Николаевскому] выходит, что решение [проблемы] в возвращении раскулаченных в колхозы. Между тем ненормальности надо лечить соц[иально]-экономическими мерами. Прежде всего надо дать крестьянам возможность войти в колхоз. Если же колхоз откажется их принять, государство не может оказывать своего давления»[526]526
  Протоколы Заграничной делегации РСДРП. С. 158.


[Закрыть].

Эта обширная цитата – поистине перл оторванности от реалий. У Николаевского, разумеется, тоже было много наивных и догматичных суждений. Но Югов несравненно превзошел его, полагая, что советские колхозы могут принимать самостоятельные решения, без «давления» государства.

К тезисам Николаевский внес важную поправку, четко выражавшую его позицию в аграрном вопросе и содержащую осуждение коллективизации:

«Считая, что проведение политики на указанных выше основах возможно только при наличии действительной самодеятельности крестьянства, РСДРП требует установления в деревне демократического самоуправления и свободы политических и иных объединений крестьянства».

Эта поправка была отвергнута. За нее голосовали четыре человека, из чего можно заключить, что предложение Бориса Ивановича поддержали только трое правых, и даже оставшиеся два центриста выступили против.

Расширенное заседание Заграничной делегации утвердило тезисы, в основу которых легли предложения левых.

Как видно из всего хода прений, позиции Николаевского все более отходили от установок Дана и его группы, которые никак не могли осознать ту тривиальную истину, что ни о какой социалистической демократии в СССР говорить не приходилось, что у них на родине сформировалась тоталитарная система, никак не укладывавшаяся в привычные марксистские догмы. Николаевский все больше сближался с Аронсоном и другими правыми, предостерегавшими от «иллюзорной ориентации на демократическую эволюцию советского строя и на соглашение с частями коммунистической партии»[527]527
  Протоколы Заграничной делегации РСДРП. С. 160–161.


[Закрыть].

В очередной раз вопрос о новой ориентации обсуждался на ряде заседаний Загранделегации осенью и зимой 1935 г. На этих заседаниях укрепился союз Николаевского с правой фракцией. Он выдвинул емкую формулу подчинения тактики социалистических партий интересам ведения войны против фашизма, понимая, таким образом, что приход Гитлера означает быстрое приближение новой мировой войны. Большинство правых и центристов присоединились к его точке зрения. Правда, и тут приняты были все же тезисы Ф.И. Дана, в которых выдвигался утопический взгляд на новую войну как решительную схватку между фашизмом и социализмом, а не между фашизмом и демократией. Дан призывал «демократический социализм» в случае войны объединиться вокруг СССР[528]528
  Аронсон Г. К истории правого течения среди меньшевиков. С. 278–279.


[Закрыть].

Тем не менее дальнейший ход развития мировых событий привел к общей переориентации меньшевистского руководства, вопреки позиции Дана, от которого все более отчуждались. Сближение Абрамовича, Далина, Николаевского с Аронсоном в Загранделегации, с непартийными меньшевиками, считавшими себя последователями Плеханова, привлечение в «Социалистический вестник» С. Ивановича (Португейза), который издавал в Париже свой журнал «Заря», носивший непримиримо антибольшевистский и антисталинский характер, – все это привело к фактическому уходу Дана из организованного эмигрантского меньшевистского движения. Позже он стал издавать журнал «Новый путь», фактически создав свою сепаратную группу, постепенно приобретшую прокоммунистические черты. Заграничная же делегация сплотилась в результате усилий Николаевского и его союзников на правоцентристских позициях.

Николаевский оставался социал-демократом, сохранявшим верность марксистской традиции в ее классическом облике, который преданно охраняли партии Социалистического рабочего интернационала. Николаевский не был сектантом, поддерживал ровные отношения с эмигрантами других политических убеждений (за исключением крайних правых, например, тех, кто сотрудничал с фашистами или нацистами). Он не пренебрегал случаем помочь владельцам частных архивов разобраться с бесконечными бумагами и участвовал в разборе и сохранении архива журнала «Современные записки», который выпускался в Париже группой эсеров (В.В. Руднев, И.И. Фондаминский-Бунаков, А.И. Гуковский, Н.Д. Авксентьев, М.В. Вишняк)[529]529
  В личной библиотеке Г.И. Чернявского имеется приобретенная в Гуверовском институте «дубликатная» книга воспоминаний одного из редакторов «Современных записок» М.В. Вишняка с дарственной надписью «Борису Ивановичу Николаевскому в знак глубокой признательности за сбережение архива «Современных записок» на память. М. Вишняк» и штампом «Hoover Institution. В. I. Nicolaevsky Collection».


[Закрыть]. В последние годы существования журнала, 1938–1940 гг., Николаевский даже опубликовал там три материала, правда подчеркнуто неполитического характера[530]530
  Николаевский Б. Временник общества друзей русской книги. Вып. 4. Париж, 1938 // Современные записки. Т. 67. Париж, 1938. С. 455–458; Его же. Из переписки деятелей пушкинской эпохи (Неизданные материалы из архива Ф.В. Булгарина) // Современные записки. Т. 68. Париж, 1939. С. 453–462; Его же. Цветные книги // Современные записки. Т. 70. Париж, 1940. С. 258–264.


[Закрыть].

Со снисходительной усмешкой Николаевский рассматривал возню правых эмигрантских организаций, деятельность Лиги Обера, выступления А.И. Гучкова и других бывших консервативных политиков. Когда Гуль сообщил Николаевскому, что Гучков просит у него рукопись только что написанной Гулем книги о Дзержинском, «великий следопыт» Николаевский, по словам Гуля, ответил: «Это он для Лиги Обера». Действительно, для Бориса Ивановича Лига Обера «была немного «контрой». Для Гуля – нет. Он «дал Гучкову рукопись «Дзержинского»[531]531
  Гуль Р. Я унес Россию. T. II. С. 60.


[Закрыть].

Лига Обера – полуофициальное наименование Международной лиги борьбы против III Интернационала, образованной в Женеве в 1924 г. Названа она по фамилии швейцарского антикоммуниста. Тогда же была создана русская секция Лиги Обера, ставившая задачу привлечения эмиграции к активным выступлениям против большевистской диктатуры, вплоть до вооруженной борьбы. Секция имела представительства в более чем двадцати странах, в том числе в Германии, Франции, Великобритании, США и Китае, однако численность этих организаций была незначительной. Лигу возглавлял Постоянный секретариат (руководителем был А.И. Лодыженский). Она прекратила свою деятельность в 1939 г. Понятно, что эта организация рассматривалась Николаевским как невлиятельный клуб незначительной группы лиц, к тому же крайней правых по своим убеждениям[532]532
  Ныне архивный фонд Лиги Обера, являющийся составной частью Русского заграничного исторического архива, хранится в Государственном архиве Российской Федерации в Москве.


[Закрыть].

Однако к самому Гучкову как к бывшему октябристу, историческому деятелю интерес у Николаевского сохранялся. Еще живя в Германии, Николаевский встречался с Гучковым и даже записал фрагмент его воспоминаний, связанный с некоторыми эпизодами выступления генерала Л.Г. Корнилова в конце августа 1917 г. и его попыткой установления в России твердой государственной власти. Доверительных отношений с Гучковым у Николаевского, однако, не сложилось. Из Франции Николаевский писал в нью-йоркскую газету «Форвертс», что Гучков «очень любит говорить о прошлом, но не говорить для печати. Он мечтает о том, чтобы написать воспоминания, подвести итоги, – и колеблется, боится взять непосильную ношу».

Попытка разговорить бывшего политика, уговорить его рассказать о минувших днях по написанному Николаевским плану не удалась. План «испугал Гучкова, – вспоминал Борис Иванович, – так как роль Гучкова, как я узнал позднее от его жены, в моем плане вырисовывалась как чересчур революционная»[533]533
  NC, box 775, folder 14.


[Закрыть]. Но вот когда у одного из эмигрантов – H.A. Базили, бывшего дипломата, занимавшегося в эмиграции литературной деятельностью, – возникла мысль записать воспоминания Гучкова и последний дал на это согласие, Николаевский оказал максимальное содействие. Это было весьма интересное и в какой-то степени авантюрное предприятие, ибо Гучков, участвовавший во многих поворотных событиях недавней истории, будучи великолепным оратором, оказывался весьма скупым, когда ему приходилось вспоминать прошлое.

Александр Иванович Гучков (1862–1936) – выходец из купеческой семьи – в молодые и средние годы был участником событий в горячих точках. В 1899 г. он отправился в Южную Африку и участвовал в Англо-бурской войне на стороне буров, проявив мужество. В 1903 г. Гучков поехал в Македонию и участвовал в восстании местного, в основном болгарского, населения против османского господства. В следующие годы он занялся политической деятельностью, став основателем и лидером право-либеральной партии «Союз 17 октября». В 1910–1911 гг. он являлся председателем Государственной думы, в начале Февральской революции принимал в Пскове отречение от престола Николая II, а затем был военным министром первого Временного правительства. Человек отчаянный и решительный, он не раз участвовал в дуэлях, в 1908 г. даже вызвал на дуэль лидера кадетов Милюкова, который в Госдуме обвинил его, что тот «говорит неправду» (дуэль не состоялась, так как секунданты добились примирения). Эмигрировав после Октябрьского переворота, Гучков являлся одним из наиболее видных организаторов антисоветских и антикоммунистических русских объединений за рубежом[534]534
  Сенин A.C. Александр Иванович Гучков. М.: Скрипторий, 1995; Серова Я.А. Великий магистр революции. М.: Алгоритм-ЭКСМО, 2006.


[Закрыть].

Базили собирался проинтервьюировать Гучкова, как и других эмигрантов, для подготовки своей книги по истории императорской России. Николаевский помог будущему автору сделать вопросник. Содержательность вопросов, видимо, была одной из причин, по которым Гучков согласился на интервью. Состоялись несколько встреч. Они стенографировались. Воспоминания составили более 100 страниц машинописного текста. Издать книгу, однако, не удалось. В мае 1936 г. Николаевский с сожалением писал профессору А.Ф. Изюмову – заместителю директора Русского заграничного исторического архива в Праге, – что выпуск книги Базили «из-за кризиса все затягивается». После смерти Гучкова Базили передал стенограммы его душеприказчикам, но все еще надеялся на публикацию[535]535
  NC, box 775, folder 14.


[Закрыть].

В августе – сентябре 1936 г. в парижской газете «Последние новости» появилась обширная публикация «Из воспоминаний А.И. Гучкова». В предварявшей ее статье несостоявшегося дуэлянта Милюкова говорилось, что мемуары представляют собой литературную переработку стенограмм: «Эта обработка являлась только предварительной, уже по одному тому, что лицом, взявшим на себя труд, не были использованы все найденные после смерти Гучкова стенограммы», подразумевая под «лицом» Базили[536]536
  15 февраля 1937 г. Милюков опубликовал в «Последних новостях» еще одну статью о Гучкове: «Большой человек» (переопубликована в «Новом журнале». 1986. № 162. С. 224–227).


[Закрыть]. Иными словами, воспоминания были опубликованы в сокращенном виде. Базили ограничился лишь отрывками, отмеченными самим Гучковым, но даже они, похоже, газетой не были опубликованы полностью. Публикация воспоминаний Гучкова оборвалась в «Последних новостях» неожиданно и без указания причин[537]537
  Опубликованные в «Последних новостях» воспоминания А.И. Гучкова были переопубликованы в 1985–1986 гг. в «Новом журнале» (см.: Гучков А.И. Из воспоминаний // Новый журнал. 1985. № 161. С. 150–189; 1986. № 162. С. 184–221).


[Закрыть]. Сами стенограммы оказались в Гуверовском институте в коллекции Базили и в полном объеме увидели свет только в 1991 г.[538]538
  Базили H.A. Александр Иванович Гучков рассказывает… Беседы А.И. Гучкова с H.A. Базили (история стенограмм) //Вопросы истории. 1991. № 7-11.


[Закрыть]

Продолжение политологических штудий

В целом Борис Иванович все более отходил от политических волнений, столкновений и склок. Он почти полностью переключился на политологическую, а вслед за этим на научно-историческую и научно-организационную деятельность как руководитель филиала Международного института социальной истории. Он был сосредоточен в первую очередь на сущности и конкретных проявлениях сталинизма как политической доктрины единовластия, ее террористической и агитационно-популистской сторонах, на том, что Николаевский еще не называл тоталитаризмом (к таковому определению сталинской власти он придет после Второй мировой войны). Исследователь по существу дела понимал сталинизм не как особую власть (ее следовало бы определить как авторитаризм, который может существовать в качестве политической стороны тоталитаризма, но также и вне его)[539]539
  См.: Чернявский Г. Тень Люциферова крыла. С. 49–52.


[Закрыть], а как складывавшуюся или уже сложившуюся социально-политическую систему.

Используя уже примененную им форму, Николаевский в 1933 г., то есть сразу же после переезда из Германии во Францию, опубликовал в «Социалистическом вестнике» серию «Писем из Москвы», которые, как он признавался через много лет, были в значительной степени основаны на информации, полученной от известного советского писателя Исаака Бабеля. С Бабелем Николаевский действительно не раз встречался в Париже[540]540
  Kristof L.K.D. B.I. Nicolaevsky: The Formative Years. P. 26.


[Закрыть].

Советская критика тех лет, отдавая должное таланту Бабеля и отмечая правдивое освещение им Гражданской войны, в то же время упрекала его в натурализме. Книгу «Конармия» подвергли резкой критике С.М. Буденный и К.Е. Ворошилов, усмотрев в ней «клевету». В то же время Бабеля поддерживал Горький, официальный авторитет которого как своего рода «большевистского вождя» советской литературы был в начале 30-х годов непререкаем.

Бабель приезжал в Париж неоднократно в 1925, 1927–1928, 1932–1933 и 1935 гг., причем в 1927–1928 и 1932–1933 гг. жил там примерно по году[541]541
  Бабель И. Письма другу. Из архива И.Л. Лившица. М.: Три квадрата, 2007. С. 87.


[Закрыть]. Он ездил в столицу Франции к своей жене Евгении Кронфельд, которая постоянно там проживала, а во время одного из посещений Бабеля родила дочь Наташу. Встречи с Николаевским происходили не ранее лета 1933 г.

Во второй половине 20-х годов Бабель задумал «роман о чекистах», который так и не написал, но стремился к общению с сотрудниками карательных органов, пытался проникнуть в их психологию. Эти люди Бабеля интересовали почти болезненно. Он был вхож в дом Н.И. Ежова еще до того, как тот стал «железным сталинским наркомом» внутренних дел, и продолжал общение с Ежовым и его женой, в том числе, по-видимому, в качестве любовника, даже после того, как Ежов стал наркомом. Еще более близкие отношения были у Бабеля с предыдущим наркомом внутренних дел – Г.Г. Ягодой, и треугольные взаимоотношения Горького, Ягоды и Бабеля заслуживают своего отдельного исследования. При этом к сталинскому социализму и его кровавой гвардии Бабель в целом относился с опаской, а сплошная коллективизация на Украине повергла писателя в ужас[542]542
  Поварцов С. Причина смерти – расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля. М.: Терра, 1996. С. 31.


[Закрыть].

Если иметь в виду, что Бабель в общении не был особенно осторожен, что даже на собраниях во время «большого террора» он осмеливался говорить крамольные вещи[543]543
  В 1937 г. он публично заявил: «Как только слово кончается на «изм», я перестаю его понимать». Для того времени это была очень смелая фраза.


[Закрыть], можно полагать, что Николаевский имел возможность пользоваться сведениями много знавшего, наблюдательного и весьма разговорчивого Бабеля, с которым у Бориса Ивановича установились явно близкие отношения.

Знакомство писателя с Николаевским произошло еще в 1925 г., во время первого визита в Париж. Вряд ли Борис Иванович специально поехал на встречу с Исааком Эммануиловичем, хотя и это не исключено. Скорее всего, их пребывание в этом городе просто совпало, и знакомство состоялось через общих друзей. На допросе в НКВД в мае 1939 г. Бабель на требование следователя дать показания о своих антисоветских связях во время поездок за границу сказал:

«В бытность свою в Париже в 1925 году я встречался с троцкистом Сувариным, меньшевиком Николаевским, белоэмигрантами Ремизовым, Цветаевой и невозвращенцем Грановским»[544]544
  Поварцов С. Причина смерти – расстрел. С. 49.


[Закрыть].

Последнее утверждение было ошибочным, так как главный режиссер Еврейского государственного театра в Москве Алексей Михайлович Грановский стал невозвращенцем лишь в 1928 г., и Бабель мог с ним встречаться в данном качестве в Париже только после этого[545]545
  Грановский Алексей Михайлович (настоящие фамилия и имя Азарх Авраам, 1890–1937). В 1911 г. окончил Школу сценических искусств в Санкт-Петербурге, затем учился на факультете театральных искусств в Мюнхенской театральной академии. В 1914 г. Грановский дебютировал как режиссер в Рижском Новом театре, затем ставил пьесы в разных городах России. В 1917 г. он уехал в Швецию, где учился по специализации «кинорежиссура». В 1919 г. основал Еврейскую театральную студию в Петрограде, на базе которой в 1920 г. в Москве был создан Государственный еврейский камерный театр. В 1925 г. театр получил название Государственный еврейский театр (ГОСЕТ), где Грановский работал режиссером. В театре Грановского ставились в основном пьесы на идише. Среди актеров театра особенно выдвинулись. Михоэлс и В. Зускин. В 1928 г. во время триумфальных гастролей ГОСЕТ в Париже Грановский отказался выполнить распоряжение Наркомпроса о немедленном возвращении театра в СССР и отмене поездки в США, так как в его спектаклях были обнаружены «идеологические ошибки». Коллектив театра возвратился в Москву (его руководителем был назначен С. Михоэлс), тогда как Грановский стал невозвращенцем. В следующие годы он поставил ряд пьес и кинофильмов во Франции и в Германии.


[Закрыть].

Интерес к встречам с Николаевским усилился у Бабеля в связи с тем, что он задумал написать сценарий фильма об Азефе, и Николаевский был ему известен как наиболее авторитетный и компетентный автор биографии Азефа и знаток личности «провокатора». Предложение написать сценарий поступило как раз от Грановского, с которым Бабеля связывали творческие узы (он делал надписи к фильму Грановского «Еврейское счастье» по рассказам Шолом-Алейхема)[546]546
  Воспоминания о Бабеле. М.: Книжная палата, 1989. С. 242.


[Закрыть]. Вот Грановский с Бабелем и решили привлечь Николаевского в качестве научного консультанта фильма, тем более что Грановский Николаевскому доверял. Они не раз встречались в Париже. Гуль свидетельствует: «Вместе с Б.И. [Николаевским] бывали у Алексея Грановского в роскошной квартире на авеню Анри Мартен… Прочтя моего «Азефа», Грановский попросил Б.И. как-нибудь привести меня. И мы с Б.И. не раз у него бывали, причем в первый приход Грановский уверял, что я «вылитый Савинков»[547]547
  Гуль Р. Я унес Россию. T. II. С. 54–55.


[Закрыть].

По поводу привлечения Николаевского как консультанта мы располагаем только показаниями Бабеля следователям НКВД в 1939 г. Они не противоречат известным фактам, не содержат компрометирующих сведений ни о ком из упоминаемых лиц, и поэтому их можно считать достоверными, хотя, разумеется, они представляли встречи с Николаевским по возможности в благоприятном для Бабеля свете и с соответствующими просоветскими акцентами (что Бабеля все равно не спасло). Приведем обширную и весьма показательную выдержку из стенограммы этого допроса:

«Встреча с Николаевским произошла на квартире невозвращенца режиссера Грановского в гостинице возле Елисейских Полей, точного адреса я не припоминаю. Грановский пригласил меня для переговоров о написании фильма «Азеф». Когда я пришел к нему, то застал уже Николаевского, который предполагался Грановским в качестве консультанта фильма. Предложение Грановского написать фильм я принял и условился с Николаевским о следующей встрече для того, чтобы получить у него новые материалы о конце Азефа, умершего, как это установил Николаевский, владельцем корсетной мастерской в Берлине.

Вопрос. Состоялась ли ваша следующая встреча с меньшевиком Николаевским?

Ответ. Да, состоялась. Я встретился с Николаевским в кафе на улице Вожирар, куда он мне принес обещанные материалы. Разговор о будущем фильме был очень короткий, после чего Николаевский стал настойчиво допытываться у меня о положении в СССР. Помню, что его особо интересовали последние работы института Маркса – Энгельса – Ленина. Попутно он мне рассказал, что ему удалось вывезти из Берлина очень ценный архив Маркса. На вопрос об ИМЭЛ я никакого ответа Николаевскому дать не смог, так как не располагал соответствующими сведениями. Тогда он перешел к расспросам о коллективизации и положении в советской деревне.

Вопрос. Как же вы осветили Николаевскому положение в колхозной деревне?

Ответ. Не давая перспектив развития колхозной деревни, потому что я их тогда не понимал, я в красочной форме изобразил мою недавнюю поездку по новым колхозам Киевской области на Украине, во время которой я наблюдал много тяжелых сцен и большую неустроенность. Свидание с Николаевским длилось около часа. Мы уговорились встретиться через 2–3 дня и на этом расстались. На следующий день я отправился к нашему послу в Париже Довгалевскому и попросил у него указаний, можно ли привлечь Николаевского к совместной работе по фильму. Довгалевский на это ответил, что Николаевский является весьма активным и опасным врагом, и поэтому на третью встречу с Николаевским я не рискнул пойти и больше с ним не встречался»[548]548
  Поварцов С. Указ. соч. С. 142.


[Закрыть].

Итак, Николаевский снабдил Бабеля документами об Азефе для фильма, который так и не был поставлен, и расспрашивал его о разных аспектах положения в СССР. Можно отчетливо представить себе, как сокрушительно для советского режима выглядела «красочная форма» описания положения в деревне после коллективизации, если даже на допросе Бабель упомянул о «тяжелых сценах» и «большой неустроенности».

О том, насколько откровенен был Бабель в беседах со своими парижскими знакомыми, в том числе, естественно, с Николаевским, свидетельствуют воспоминания Бориса Суварина, отлученного от коммунистического движения за поддержку Троцкого, от которого, впрочем, он вскоре отошел и многократно с ним затем дискутировал. Суварин в это время писал книгу о Сталине и интересовался впечатлениями Бабеля о сталинском окружении. Бабель откровенно рассказывал о Ворошилове, Буденном, Кагановиче. На вопрос о судьбе оппозиционеров он ответил, что арестовано и отправлено в ссылку приблизительно десять тысяч «троцкистов» (эта цифра была значительно преувеличена; видимо, Бабель причислил к «троцкистам» и других арестованных и сосланных в то время партийных работников); «а всего заключенных примерно три миллиона» (эти данные на период начала 30-х годов были достаточно точными).

Высказывания Бабеля нередко противоречивы, что неудивительно – это были не воспоминания, а результат допросов. В одном месте Бабель показал, что в беседах с Николаевским и Сувариным «рисовал клеветнические картины жизни в Советском Союзе». В другом – что в общении в Париже он стремился о Советском Союзе рассказывать «лучшее и положительное»[549]549
  Поварцов С. Указ. соч. С. 145.


[Закрыть]. К сожалению, большей информацией об общении Николаевского с Бабелем мы не располагаем. Однако даже такой предвзятый и обычно фальшивый источник, как протоколы допроса жертвы сталинской системы, в данном случае дает достоверную информацию о характере отношений Николаевского и Бабеля.

Разумеется, работая над статьями о Советском Союзе, Николаевский привлекал все доступные ему первичные и вторичные источники, а кроме того, стремился экстраполировать известные факты на основные тенденции развития СССР. Так появились знаменитые статьи о Сталине и его окружении, о внутренних процессах, которые происходили в высшем карательном органе советской власти – Объединенном государственном политическом управлении (ОГПУ), вокруг которого шла внешне незаметная, но на самом деле острая борьба окружающих Сталина конфликтующих между собою групп[550]550
  Оформленные как «Письма из Москвы», все эти публикации были подписаны сокращением «Ив.»: Ив. Борьба за ГПУ. (Письмо из Москвы) // Социалистическим!! вестник. 1933. № 14–15. С. 3–12; Его же. Диктатор Советского Союза. (Письмо из Москвы) // Социалистический вестник. 1933. № 19. С. 3–14; Его же. Ближайшее окружение диктатора (Письмо из Москвы) // Социалистический вестник. 1933. № 23. С. 3–10.


[Закрыть]. Позже, когда началась Вторая мировая война, текущий анализ сосредоточился на советско-германских отношениях непосредственно перед ее началом, на сговоре Сталина с Гитлером, а вслед за этим на предполагаемых перспективах советско-германских отношений в военные годы и, следовательно, их влиянии на расстановку военно-политических сил в мире.

В «Социалистическом вестнике» появилась вдумчивая статья, в которой вскрывались известная закономерность и историческая подоплека вступления Сталина в открытый союз с Гитлером[551]551
  Николаевский Б. Сталин и Гитлер в последние дни августа 1939 г. // Социалистический вестник. 1939. № 23–24. С. 280–285.


[Закрыть]. Николаевский возражал тем наблюдателям, которые полагали, будто договором о ненападении от 23 августа 1939 г. Сталин стремился уклониться от активного участия в войне. Такая позиция его оппонентов была не очень далека от позднейшей официальной советской версии, в значительной степени сохраняемой и поныне. Николаевский, разумеется, не знал тогда о подписании дополнительного секретного протокола к договору о ненападении, разделившем Европу на сферы германского и советского господства и отдавшего Восточную Польшу, Прибалтику, Финляндию и Бессарабию в сферу влияния Советского Союза[552]552
  «При подписании договора о ненападении между Германией и Союзом Советских Социалистических Республик нижеподписавшиеся уполномоченные обеих сторон обсудили в строго конфиденциальном порядке вопрос о разграничении сфер обоюдных интересов в Восточной Европе. Это обсуждение привело к нижеследующему результату:
  1. В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР. При этом интересы Литвы по отношению Виленской области признаются обеими сторонами.
  2. В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Польского государства, граница сфер интересов Германии и СССР будет приблизительно проходить по линии рек Нарева, Вислы и Сана.
  Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого Польского государства и каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития.
  Во всяком случае, оба правительства будут решать этот вопрос в порядке дружественного обоюдного согласия.
  3. Касательно юго-востока Европы с советской стороны подчеркивается интерес СССР к Бессарабии. С германской стороны заявляется о ее полной политической незаинтересованности в этих областях.
  4. Этот протокол будет сохраняться обеими сторонами в строгом секрете.
  Москва, 23 августа 1939 года.
По уполномочию правительства СССР В. Молотов.  За правительство Германии И. Риббентроп» (Оглашению подлежит. СССР – Германия. 1939–1941 / Сост. Ю. Фельштинский. М.: Терра-Книжный клуб, 2004. С. 69–70).


[Закрыть]. Но о наличии какой-то тайной договоренности говорили факты, и подозрения о затеваемой Сталиным «дьявольской игре» у Николаевского были, тем более что, по его обоснованному мнению, планируемая война была завершением внешнеполитического курса предыдущих лет.

Несколько более спорными были категорические выводы других работ Николаевского, в которых он исключал любые неожиданные повороты в советско-германских отношениях, в том числе и возможность военного конфликта между Гитлером и Сталиным. «Политически свои корабли он уже сжег, – считал Николаевский в 1940 г. – Политически он уже полностью с Гитлером. Западноевропейские демократии в его лице имеют смертельного врага. Особенно страшный непримиримый враг он для демократического социализма. Последний должен это понять. Компромисса быть не может. Мы идем навстречу беспощадной борьбе – борьбе на жизнь или смерть»[553]553
  Николаевский Б. Роль Сталина в современной войне // Социалистический вестник. 1940. № 4–5. С. 45–47.


[Закрыть].

Пройдет год, и Николаевскому придется серьезно пересмотреть свои оценки под влиянием текущих событий, хотя твердую уверенность в том, что Сталин являлся смертельным врагом западной демократии, он сохранил и в те годы, когда советский диктатор был союзником Рузвельта и Черчилля. В любом случае принципиальная, сугубо отрицательная оценка пакта Гитлера – Сталина (пакта Риббентропа-Молотова) отличала позицию Николаевского от мнения тех меньшевиков-эмигрантов, которые, хотя и с оговорками, поддержали курс сталинской внешней политики накануне Второй мировой войны, видя в этом не столько сговор двух диктаторов, сколько попытку сохранения мира. Именно этой точки зрения придерживался левый меньшевик Дан.