Текст книги "Через века и страны. Б.И. Николаевский. Судьба меньшевика, историка, советолога, главного свидетеля эпохальных изменений в жизни России первой половины XX века"

Всякий раз, когда возникала опасность, что сочувствовавшие Советскому Союзу визитеры вроде Бернарда Шоу или Лиона Фейхтвангера, заискивавшие перед Сталиным[782]782
  См. об этом подробно: Чернявский Г. Высокоинтеллектуальные слуги Сталина // Чернявский Г. Притчи о Правде и Лжи. С. 285–308.


[Закрыть], могут изъявить желание посетить «исправительно-трудовое учреждение», предпринимались обязательные предохранительные меры, вплоть до полного уничтожения следов рабского труда и насилия, сторожевых башен и ограждений с колючей проволокой. Даже места захоронений заключенных в экстренном порядке сравнивались с землей.

«Пиком лицемерия» авторы называют поездки в концлагеря представителей советской творческой интеллигенции, прежде всего писателей. Первым справедливо указан Максим Горький, посетивший Соловецкий концлагерь в 1929 г. и лагеря Беломоро-Балтийского канала в 1933 г. (после чего вышел в свет его роскошно изданный том «Сталинский канал», немедленно переведенный на английский язык).

В главе о «большой чистке» второй половины 30-х годов речь шла о «мастерах» чистки – А.Я. Вышинском, Г.Г. Ягоде и Н.И. Ежове. Авторы бегло упоминали открытые судебные процессы 1936–1938 гг., останавливаясь на массовых арестах ни в чем не повинных граждан. Крупномасштабность репрессий они объясняли в первую очередь производственными нуждами второго и третьего пятилетних планов, то есть политико-экономическими и даже практическими соображениями. Система рабского труда, писали Николаевский и Далин, «уже дала глубокие корни в советской экономике; она стала органическим элементом новой советской реальности; любая попытка ограничить ее последствия привела бы к непредсказуемым трудностям»[783]783
  Dallin D.J., Nicolaevsky В.I. Forced Labor in Soviet Russia. P. 252.


[Закрыть]. Продолжением этой темы был раздел, посвященный военным и послевоенным годам, содержавший обильные данные о пополнении лагерей рабского труда и колоний спецпереселенцев за счет «приговоренных наций» – немцев Поволжья, калмыков, чеченцев, ингушей, крымских татар, бессарабских и крымских болгар и других народов.

Еще одной проблемой текущей истории, причем проблемой достаточно деликатной с точки зрения современной для авторов политической ситуации, стало возвращение в СССР «перемещенных лиц» с территорий, занятых вооруженными силами США и Великобритании, невзирая на желания этих людей, в подавляющем большинстве случаев – вопреки воле. Изначально западные союзники довольно сдержанно относились к весьма настоятельным требованиям советских властей о выдачах. В октябре 1945 г. главнокомандующий союзными войсками в Европе генерал Дуайт Эйзенхауэр попытался было нарушить Ялтинское соглашение в пункте о репатриации советских граждан и даже отдал приказ о прекращении насильственных депортаций, однако Государственный департамент США признал его решение незаконным, отменил приказ, и насильственная репатриация продолжалась. Среди депортированных, разумеется, были и те, кто активно сотрудничал с германскими оккупантами, но никаких попыток провести предварительное расследование и отделить виновных от невиновных американские и британские власти не предпринимали.

Эта история не получила отражения в опубликованных официальных сообщениях. Англо-американские власти стремились избежать публичных дискуссий по этому поводу, ибо они пошли на выдачу не только военных преступников, но и тысяч невинных людей. Очень скоро стало известно, что сразу же по прибытии на территории, контролируемые СССР, репатриируемые помещались в лагеря под усиленную охрану НКВД (после войны МВД), что немалая их часть расстреливалась, а основная масса отправлялась в концлагеря. Тем не менее принудительная отправка советских граждан в СССР, начатая в 1944 г. и получившая на Ялтинской конференции негласную санкцию Черчилля и Рузвельта, завершилась только в 1946–1947 гг. в связи с началом холодной войны (формально секретное соглашение сохраняло силу до марта 1947 г., но насильственная отправка была прекращена несколькими месяцами ранее). Как писали авторы, «дружба, которая в конечном счете так и не сохранилась, оплачивалась кровью тысяч русских»[784]784
  Dallin D.J., Nicolaevsky В.I. Forced Labor in Soviet Russia. P. 291. Те лишения и ужасы, которые пришлось пережить «перемещенным лицам», выданным англо-американской администрацией советским властям, в книге описаны в основном на базе свидетельств людей, сумевших бежать от советской власти и рассказать о своем опыте Николаевскому.


[Закрыть].

Книга завершалась содержательной главой, рассматривавшей историографию вопроса – скудную литературу о принудительном труде в СССР. В основном речь шла о воспоминаниях, причем отмечались как положительные стороны публикаций, например фактологическая ценность книг, журнальных и газетных статей, так и их пробелы. Иллюстративный материал включал бланки администрации «исправительно-трудовых лагерей» с подписями их начальников и чиновников, фотокопию инструкции НКВД СССР 1941 г. касательно депортации «нежелательных элементов» из Литвы, аннексированной Советским Союзом, со всеми подробностями, касающимися «порядка разделения семьи выселяемого от главы» семьи, что означало, как правило, отправку главы семьи в концлагерь, а членов семьи, включая малолетних детей, в непригодные для обитания места Крайнего Севера или Восточной Сибири. К последнему документу было дано примечание, что он, как и ряд других документов, в микрофильме передан в Публичную библиотеку Нью-Йорка, где с ним могут ознакомиться все желающие[785]785
  Dallin D.J., Nicolaevsky В.I. Forced Labor in Soviet Russia. P. 265. Из соображений конспирации авторы открывали источники информации ровно настолько, насколько это было безопасно для людей, делившихся с ними своими данными.


[Закрыть].

Пожалуй, наиболее серьезным недочетом книги стало употребление термина «ежовщина» применительно к периоду второй половины 30-х годов, который сегодня мы называем «большим террором». На самом деле «ежовщина» – это фальшивый термин, изобретенный, по-видимому, самим Сталиным, который пытался таким образом свалить собственные преступления 1936–1938 гг. – массовые аресты многих тысяч номенклатурных государственных, партийных и военных работников, издевательства над ними на следствии, в тюрьмах и концлагерях – на наркома НКВД Ежова, послушно исполнявшего волю хозяина. Рассматривая «большую чистку» с точки зрения наполнения лагерей принудительного труда дешевой рабочей силой, авторы явно недооценивают стремление Сталина создать в стране обстановку тотального страха и всеобщего послушания. Иными словами, «большой террор» завершал создание в СССР тоталитарно-репрессивной системы.

Стремясь к максимальной объективности, Николаевский подчас оказывался излишне снисходительными к некоторым своим старым знакомым персонажам. В наибольшей степени это проявилось в оценке поведения Горького. Комментируя поездку Горького на строительство Беломоро-Балтийского канала, Далин и Николаевский писали, что Горький «представлял собой странную смесь большого литературного таланта и детской наивности. Почти до самой смерти он стремился верить, что открыто признанный советский террористический режим находился в процессе создания общности человеческого братства»[786]786
  Ibid. Р. 242–243.


[Закрыть]. Николаевский очевидным образом стремился сохранить добрую память о Горьком, о своих встречах с ним, не мог отрешиться от своих ранних впечатлений, не хотел признать того очевидного факта, что, оказавшись в плену Сталина после возвращения на родину, писатель всячески стремился заслужить поощрение диктатора[787]787
  Имея в виду, что именем Горького называли города, колхозы, улицы, парки, стадионы, что повсеместно были сооружены его монументы, – остроумный Карл Радек предлагал назвать именем Горького всю советскую эпоху «эпохой Максимально Горькой».


[Закрыть]. Писатель, превратившийся в закоренелого сталиниста, не просто одобрял все более усиливавшийся кровавый террор, он порой выступал в качестве литературного доносчика, например опубликовав в 1934 г. статью «О хулиганах» (статья обратила внимание НКВД на писателей Павла Васильева, Бориса Корнилова и Ярослава Смелякова, в результате чего Васильев и Корнилов были расстреляны, а Смеляков оказался в лагере).

Об общественном резонансе на эту книгу свидетельствует факт, что она была удостоена ожесточенных нападок и всевозможных ругательств со стороны Вышинского, в 30-х годах являвшегося государственным обвинителем на открытых судебных процессах и генеральным прокурором СССР. В момент выхода книги Вышинский был постоянным представителем СССР в Организации Объединенных Наций в Нью-Йорке. В выступлении на сессии Генеральной ассамблеи ООН 25 октября 1947 г. Вышинский заявил, что книга написана «полными идиотами и гангстерами»[788]788
  New York Times, February 22, 1962.


[Закрыть]. Из уст Вышинского такая критика воспринималась как похвала. Собственно американская пресса оценила труд Николаевского и Далина положительно. Так, рецензент Брукс Аткинсон писал в авторитетном нью-йоркском издании, что книга «реконструировала мрачный и зловещий портрет повседневной жизни в полицейском государстве»[789]789
  New York Times Book Review, August 31, 1947.


[Закрыть]. Несколько позже работа Николаевского и Далина была переведена на немецкий язык[790]790
  Dallin D.J., Nikolaevsky B.I. Zwangsarbeit in Soviet Russland. Wien: Verlag Neue Welt, 1947.


[Закрыть]. Один из наиболее важных ее разделов был в виде резюме помещен в «Социалистическом вестнике»[791]791
  Николаевский Б. Кровью омытое советское золото. («Дальстрой» – советская каторга в Колымском крае) // Социалистический вестник. 1945. № 21–22. С. 256–257.


[Закрыть], а затем под заголовком «Советская каторга на Колыме» опубликован в формате обширной статьи в «Новом журнале»[792]792
  Новый журнал. 1947. № 15. С. 261–288. Работа по углубленному исследованию большевистского террора, начатая Далиным и Николаевским, продолжается. Достойным ее этапом стало появление в наши дни сборника трудов, выпущенного Гуверовским институтом под редакцией П. Грегори и В. Лазарева «Экономика принудительного труда: Советский ГУЛАГ» (The Economics of Forced Labor: The Soviet GULAG. Ed. by. Gregory P.R., Lazarev V. Stanford, CA: Hoover Institution Press, 2003). Подготовленная на основе архивных материалов, эта книга дает углубленное представление о системе ГУЛАГа, освещая, в частности, вопросы о становлении системы принудительного труда в начале 30-х годов, его структуре и тенденциях развития, об отдельных наиболее крупных зонах рабского труда – Норильске, Магадане (и Дальстрое), Беломоро-Балтийском канале, Караганде, Карелии.


[Закрыть].

Анализ противоречий советского строя. Проблемы десталинизации и маоизма

Николаевский продолжал регулярно выступать в «Социалистическом вестнике». Почти ни один номер журнала не выходил без его статьи; часто в одном номере появлялись два его материала. Именно в этом журнале уже немолодой Борис Иванович стал в полную силу проявлять качества внимательного советолога-аналитика, которые удачно сочетались с призванием историка-документалиста. Его статьи посвящались различным аспектам политики сталинского государства, а затем и тому, что производило впечатление «оттепели», – робкому и непоследовательному процессу десталинизации, крутым поворотам и авантюристским изгибам деятельности Н.С. Хрущева.

Николаевский использовал технику сопоставления пропагандистских выступлений и кадровых изменений в партийном и государственном аппарате для анализа борьбы, происходящей в высшем руководстве СССР. Отчасти его работа, основанная на весьма скудных источниках информации, базировалась на догадках, предположениях, расшифровке символов, столь характерных для советской официальной информации и пропаганды. При этом кратковременные прогнозы Николаевского во многих случаях получали подтверждение. В июле 1957 г., уехав из Нью-Йорка на отдых, Николаевский из прессы узнал о «государственном перевороте Хрущева», сместившего со своих постов группу Маленкова, Кагановича и Молотова[793]793
  Николаевский Б. Государственный переворот Никиты Хрущева // Социалистический вестник. 1957. № 8. С. 154–161; № 9–10. С. 182–187.


[Закрыть]. В результате появились и были опубликованы три статьи Николаевского: «Партаппаратчики и парттехнократы», «Борьба за сталинское наследство» и «Разгром парттехнократов «как класса».

Как наблюдательный политолог и источниковед, Николаевский брал под сомнение сообщения о том, что Хрущев просто расправился со «сталинцами», которые мешали ему проводить «либеральную политику» мирного сосуществования и сотрудничества с Западом. Говоря о резолюции пленума ЦК об исключении из него «антипартийной группы», Николаевский напоминал, что «этот документ продиктован Хрущевым и дает такое освещение событий, которое выгодно Хрущеву. Никакого намека на документ, исходящий от противников Хрущева и дающий их версию событий, не опубликовано. Какие-то документы этого рода должны существовать: известно, что и Молотов, и Маленков и др. выступали на заседаниях президиума и на пленуме ЦК. Если бы их заявления подтверждали версию Хрущева, они были бы так или иначе использованы в печати. Их не печатают, потому что они эту версию в той или иной мере опровергают»[794]794
  Там же. 1957. № 8. С. 154.


[Закрыть]. Далее шел детальный и тонкий анализ взаимодействия двух слоев партийной номенклатуры, которые и определялись в качестве технократов и аппаратчиков, находившихся под высоким покровительством соответственно Жданова и Маленкова, причем отмечалось, что последний сам тянул наверх Хрущева, пока не убедился, что Хрущев претендует на должность первого секретаря партии.

Выделяя основные тенденции внутренней борьбы на вершине советского руководства, Николаевский в то же время не подходил к ним схематично. Он показывал известные ответвления, своеобразное поведение тех или иных лидеров, в частности Берии, который являлся «чужеродным наростом на государственном аппарате страны, целиком зависевшим от положения Сталина»[795]795
  Социалистический вестник. 1957. № 8. С. 159.


[Закрыть]. Именно в этом контексте автор рассматривал на первый взгляд весьма странное поведение Берии в первые месяцы после смерти Сталина, когда против Берии выступили все слои партноменклатуры. Стремясь вырваться из этого порочного круга, Берия предпринял экстраординарные шаги во внутренней и внешней политике страны. В их числе были: попытка примириться с югославским диктатором И.Б. Тито, кампания против которого нагнеталась Сталиным в последние годы его власти, вплоть до объявления Сталиным режима Тито властью «фашистской клики»; подготовка к выводу советских войск из Германии путем создания объединенного нейтрального германского государства; начало массовых амнистий; реабилитация врачей-евреев, обвиненных в январе 1953 г. в подготовке убийства Сталина и других высокопоставленных лиц, что стало началом мощной кампании государственного антисемитизма; предание суду виновных в «недопустимых приемах следствия» и т. д.

По убеждению Николаевского, действия Берии в то время были обречены на провал. «В тех слоях, к которым он явно пытался апеллировать, ему никто не верил, так как за десятилетия его имя стало синонимом самого ужасного, самого беспощадного террора. Зато внутри аппарата диктатуры эти его попытки помогли созданию против него своеобразного «единого фронта», приведшего к победе Хрущева сначала на февральском, а затем и на июньском пленуме ЦК 1957 г. Придав этой победе форму торжества принципа децентрализации управления и расширения прав республик, Хрущев в действительности обеспечил решающее преимущество «огромному и совершенно паразитарному партийному аппарату, который не выполняет абсолютно никакой положительной роли в жизни страны, но проникает своими щупальцами во все поры ее социального организма»2. Менее чем через год, возражая своим многочисленным оппонентам из рядов ветеранов российского социал-демократического движения и среди более молодых наблюдателей, как американских, так и эмигрантских, полагавших, что начался период длительного устройчивого правления Хрущева, Николаевский указывал на начало нового этапа борьбы в верхушке коммунистической партии, который он определил как борьбу Хрущева против «идеологов»[796]796
  Николаевский Б. Хрущев против «идеологов» (Новый этап борьбы на верхушке диктатуры) // Социалистический вестник. 1958. № 6. С. 108–110.


[Закрыть].

Для автора оставался несомненным факт существования группировок, враждебных Хрущеву и его политике. Свидетельством внутренней борьбы по догматическим вопросам Николаевский считал неожиданное исчезновение с авансцены М.А. Суслова, его отсутствие на ряде межпартийных встреч и партийных мероприятий, а также смещение с поста заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК Ф.В. Константинова, которого считали близким Суслову человеком. Речь шла о передаче собственности машинно-тракторных станций колхозам, в пользу чего высказался Хрущев, поддержанный аппаратом академической науки, в том числе вице-президентом АН СССР К.В. Островитяновым, тогда как так называемая партийная наука (то есть работники идеологических учреждений КПСС) от поддержки Хрущева уклонялись, а сам Суслов в предвыборной речи лишь вскользь упомянул об ожидаемых практических результатах реформы Хрущева, ничего не сказав о теоретическом значении этих мероприятий.

Из этого Николаевский делал вывод, что на верхах власти наступил новый этап борьбы, который не может не иметь исключительно важных последствий для СССР и всего мира. Казалось бы, события нескольких следующих лет не подтверждали этих прогнозов. Внеочередной XXI съезд КПСС прошел в начале 1959 г. при полной гегемонии Хрущева. Именно первый секретарь ЦК выступил с единственным докладом на этом съезде, трактовавшем все вопросы экономики и политики, теории и практики. «Настоящий универмаг с большим ассортиментом товаров, – правда, не всегда первой свежести»[797]797
  Николаевский Б. К итогам XXI съезда компартии // Социалистический вестник. 1959. № 2–3. С. 28.


[Закрыть], – ехидничал Николаевский. Он признавал, что власть советского лидера за последние годы укрепилась, что рассматриваемый съезд можно было бы назвать «первым хрущевским» и что сам Хрущев восхвалялся как единственный и непререкаемый вождь.

Николаевский обратил внимание на то, что Хрущев проводит омоложение руководящих кадров и что его критика сталинского культа личности и перегибов, пусть робкая и ограниченная, имеет своей целью вывести из игры поколение, которое сделало карьеру на терроре 30-х годов. После XXI съезда самым тонким и критически мыслящим наблюдателям представлялось, что власть Хрущева в СССР достигла уровня власти Сталина, хотя он и пользовался в значительной степени другими методами, обходясь без массового террора. На очередном съезде КПСС Хрущев возвестил о грядущем приходе коммунизма, который он в двух своих докладах – отчетном и о новой программе КПСС – обещал построить в течение двадцати лет.

Николаевский посвятил новому XXII съезду ряд своих статей[798]798
  Николаевский Б. На путях к XXII съезду КПСС // Социалистический вестник. 1961. № 4. С. 60–63; Его же. XXII съезд КПСС. (Первые итоги) // Социалистический вестник. 1961. № 10–11. С. 175–179; Его же. Борьба за власть на XXII съезде КПСС // Социалистический вестник. 1961. № 12. С. 208–211; Его же. «Неожиданности» XXII съезда и борьба за власть в Кремле (Ответ Б. Суварину) // Социалистический вестник. 1962. № 3–4. С. 44–47; Его же. О существе спора (Ответ Б.К. Суварину) // Социалистический вестник. 1963. № 11–12. С. 161–164.


[Закрыть]. Он писал, что на подготовку съезда ушло необычно долгое время, что свидетельствовало о «напряженности на верхушке диктатуры»[799]799
  Социалистический вестник, 1961. № 4. С. 60.


[Закрыть], проявлявшейся, в частности, в столкновениях между слоями партбюрократии в связи с кампанией по омоложению, то есть «хрущевизации», партаппарата. В создании Хрущевым новой программы он увидел попытку нового руководителя стать вровень с автором первой программы – Лениным – и автором советской конституции Сталиным. Николаевский многого ожидал от этого съезда, но не того, что на нем произошло: публичная десталинизация советского строя. Он, однако, вслед за большинством других наблюдателей не считал, что борьба за власть в Кремле завершена и что диктатура вошла в период сравнительно спокойного развития. Историческое значение XXII съезда КПСС он видел прежде всего в том, что съезд разбил легенду о единстве и сплочении советской коммунистической партии.

По мнению Николаевского, защитникам сталинской ортодоксии удалось ввести в доклады Хрущева на XXII съезде ряд формулировок (о преимущественном развитии тяжелой промышленности за счет легкой, об ограниченных возможностях сосуществования с капиталистическим миром), которые отступали от его заявлений последних лет. Да и по своему составу съезд был не совсем таким, каким планировал увидеть его Хрущев: несмотря на омоложение партаппарата, люди старшего поколения составляли на нем примерно туже долю, что и на предыдущем съезде. Правда, единогласное принятие новой программы КПСС можно было считать победой Хрущева. На этом фоне Николаевский объяснял «запутанную и часто противоречивую игру Хрущева на съезде»[800]800
  Социалистический вестник. 1961. № 10–11. С. 178.


[Закрыть], увенчавшуюся, однако, важными победами. В качестве наиболее существенных ее элементов рассматривались удары по «проходимцам», возглавлявшим компартию Албании (официально она именовалась Партией труда), по «маленькой шавке» Энверу Ходже, за спиной которого стоял огромный коммунистический Китай. Это означало лишь то, что Хрущев сознательно шел на разрыв с Китаем Мао Цзэдуна, готовившим «страшные войны на тихоокеанском пространстве». Наконец, Хрущев подверг новой критике Сталина и в конечном счете вынес его тело из Мавзолея.

Вне прямой связи с XXII съездом Николаевский ставил вопрос о необходимости серьезного расследования предвоенной сталинской внешней политики, его сговора с Гитлером в 1939 г. «Выкорчевать элементы сталинизма из практики советской жизни нужно с самих основ, – и для этого нужно прежде всего вскрыть подлинную историю отношений Сталина с Гитлером»[801]801
  Там же. С. 179.


[Закрыть], – писал Николаевский. Он пришел к выводу, что главным фактором является продолжение борьбы за власть в верхах КПСС, и вступил в полемику с Сувариным, назвавшим XXII съезд «съездом неожиданностей», утверждавшим, что борьба внутри советской элиты завершена и положение стабилизировалось. Нет, доказывал Николаевский, почти все, что происходило на съезде, не было неожиданным, а являлось результатом столкновений между группами, стремившимися к проведению противоположных политических курсов. Конечно, неожиданности были, соглашался Николаевский и приводил пример «сумасшедшей Лазуркиной на трибуне»[802]802
  Николаевский Б. «Неожиданности» XXII съезда и борьба за власть в Кремле (Ответ Б. Суварину) // Социалистический вестник. 1962. № 3–4. С. 44.


[Закрыть], которой доверили «высокую честь» выступить с предложением о выносе тела Сталина из Мавзолея[803]803
  77-летняя большевичка Д.А. Лазуркина, которая провела более 15 лет в сталинских лагерях и была реабилитирована при Хрущеве, заявила на съезде: «Вчера я советовалась с Ильичем, будто бы он передо мной как живой стоял и сказал: мне неприятно быть рядом со Сталиным, который столько бед принес партии». Всем было ясно, что внесенное ею предложение о выносе тела Сталина из Мавзолея сделано с одобрения и по указке свыше. Поэтому послушные делегаты поддержали предложение и одобрили его бурными аплодисментами (см.: Правда. 1961. 31 октября.).


[Закрыть]. Правда, это предложение было поддержано достаточно номенклатурным партийным чиновником – секретарем Ленинградского обкома партии И. В. Спиридоновым, из-за чего Николаевский именно его ошибочно считал автором идеи о выносе Сталина из Мавзолея[804]804
  Суварин, считавший себя если не крупнейшим в мире, то, во всяком случае, наиболее выдающимся во Франции советологом, не мог оставить возражения Николаевского без ответа. Он написал в «Социалистический вестник» письмо, в котором утверждал, что в СССР борьбы за власть нет, что разногласия возникают и полемика ведется лишь в известных границах (Социалистический вестник. 1962. № 3–4. С. 44). Суварин был автором книги о Сталине (Souvarine B. Stalin: Apersu historique de Bolshivisme. Paris: Plon, 1935). См. также первый английский существенно дополненный перевод: Souvarine B. Stalin: A Critical Survey of Bolshevism. New York: Longman, Green and Co, 1939. Л.Д. Троцкий, который сам в это время работал над биографией Сталина, по воспоминаниям Натальи Седовой, испестрил книгу Суварина раздраженными пометами, восклицательными знаками, недоуменными вопросами. Он говорил близким, что эта книга является «сплошным общим местом» (Serge V., Sedova Trotsky N. The Life and Death of Leon Trotsky. New York: Basic Books, Inc. Publishers, 1975. P. 252).


[Закрыть].

К начавшейся десталинизации Николаевский призывал относиться со скептицизмом:

«Похоронить тело Сталина было сравнительно легко, – выкорчевать остатки сталинизма из советской действительности много труднее. И вся история послесталинских лет была не чем иным, как историей новых и новых попыток реабилитации Сталина, – новых и новых попыток реставрации сталинизма»[805]805
  Социалистический вестник. 1961. № 12. С. 209.


[Закрыть].

Многочисленные упоминания «антипартийной группы» Молотова – Маленкова, ушедшей в прошлое, должны были служить отчетливым предостережением для хорошо окопавшихся сталинистов и их лидера Суслова. В этой связи упоминались фамилии H.A. Мухитдинова, не избранного в высшие партийные органы, а переведенного с понижением на работу в Центросоюз в качестве заместителя его председателя, и А.Б. Аристова, сменившего кресло секретаря ЦК на посольскую должность в Польше[806]806
  Ряд выводов Николаевского полностью подтвержден современными исследованиями и документами. Так, в отношении Мухитдинова выяснено, что накануне заключительного заседания XXII съезда Хрущев собрал у себя узкий круг наиболее доверенных лиц и предложил: «Давайте уберем Сталина из Мавзолея и похороним на Новодевичьем кладбище, где лежат его жена и родные. Какие у вас будут на данный счет мнения?» Взявший слово Мухитдинов попытался возразить: «Вряд ли народ хорошо воспримет, если мы так неучтиво отнесемся к останкам покойного. Во всяком случае, у нас, на Востоке, у мусульман это большой грех – тревожить тело усопшего». Хрущев, восприняв это как попытку неосталинистов противопоставить его политической линии свой курс, снял с должности Мухитдинова со словами: «Ошиблись в нем, он плохо воспитан как член партии. Никчемное руководство оставил в республике [Узбекистане]. Пережитки байские есть у него. И есть к нему политические претензии – поддерживал узбекскую групповщину. Были нехорошие поступки бытового характера – бьет жену» (Зенькович H.A. Самые закрытые люди: Энциклопедия биографий. М.: OЛMA-Пресс, 2002. С. 394).


[Закрыть]. Полагая, что дальнейшая десталинизация партийного аппарата – дело ближайшего будущего, Николаевский заключал, что «не следует преуменьшать значение этого процесса. Развитие идет в направлении высвобождения политики страны из-под диктатуры примата внешней политики. XXII съезд – важнейший этап на этом направлении. Но не следует закрывать глаза на трудности, на которые этот процесс может натолкнуться.

Победа Хрущева далась ему с огромным трудом, – и пока не ясно, удастся ли ему ее полностью закрепить»[807]807
  Социалистический вестник. 1961. № 12. С. 212.


[Закрыть].

Николаевский показывал, что политика Хрущева непоследовательна и противоречива. С одной стороны, Суслов, инициатор и, видимо, автор постановления ЦК ВКП(б) 1948 г. о «формалистах» в музыке (постановления, отмененного Хрущевым), теперь от имени ЦК выступал с приветствием на III съезде советских композиторов с новыми выпадами против «формализма» и «уродливых буржуазных течений». С другой стороны, «Известия» опубликовали «целую полосу разоблачений о подвигах чекистов в Прибалтике», а это – «очень сильно действующее средство… Но и Суслов, поучающий Шостаковича… Хачатуряна и др., тоже крепкая микстура»[808]808
  Там же. С. 32.


[Закрыть].

Впрочем, события следующих лет – октябрьский пленум ЦК КПСС 1964 г., заговор в верхах коммунистической партии и снятие Хрущева «в связи с болезнью и ухудшением состояния здоровья», как гласило официальное сообщение, были подтверждением правильности выводов Николаевского о неустойчивости положения Хрущева и шаткости процесса по десталинизации страны. Николаевский понимал, что десталинизация представляла собой весьма сложный и запутанный клубок, в котором сплелись конфликтные интересы хрущевского режима, его личного престижа, влияния и власти, карьерного положения ряда высших партократов, судеб реабилитированных и нереабилитированных представителей номенклатуры и простых жертв сталинского режима, степень относительной демократизации общества, связанные с этим надежды передовой интеллигенции и многие другие вопросы.

Примером такого рода анализа может служить статья Николаевского «Проблема десталинизации и дело Бухарина»[809]809
  Там же. 1964. № 4. С. 22–38.


[Закрыть]. Статья не была лишена фактических неточностей и не всегда правильных предположений. Однако поражаешься скорее тому, что их было мало, что в целом статья основывалась на добытых различными путями достоверных фактах. Автор как бы вскользь упоминает о «фактической стороне сообщений, полученных нами из России» и о «полученной из Москвы информации». Но из текста видно, что эти устные и письменные источники, равно как и прочитанная зорким и искушенным специалистом подцензурная советская пресса, предоставляли возможность для тонкого плодотворного анализа, согласно которому тоталитарная система в СССР сохранилась и после смерти Сталина, а десталинизация – это еще далеко не «детоталитаризация», поскольку общественно-политическая жизнь страны не открывает «почти никаких возможностей» для свободного обмена мнениями.

Эта оговорка – «почти» – очень важна. Она позволяет Николаевскому прийти к выводу, что элементов, в разной степени противостоящих тоталитарной идеологии и тянущихся к гуманизму, в СССР немало. Подчеркнем, что в статье нет выражений типа «гуманный социализм» или «социализм с человеческим лицом». Иллюзий относительно советского социализма Николаевский уже не питал. Десталинизация рассматривалась им как начальный этап либерализации режима, которая не сводилась к судьбе жертв сталинского террора:

«Сталинские расправы были ужасны, но главное зло сталинской эпохи было все же не в самих этих расправах, а в сталинской политике, которая делала этот террор необходимым, в сталинской идеологии, которая к этой политике обязывала»[810]810
  Социалистический вестник. 1964. № 4. С. 22.


[Закрыть].

Дело Бухарина анализировалось в статье не само по себе, а как один из примеров критики Хрущевым культа личности на XX и XXII партийных съездах. В реабилитации Бухарина, с которым Николаевский был хорошо знаком и которому симпатизировал, он увидел возможность вывода из игры тех, кого именовал «фашизированными коммунистами». Посылаемые Хрущевым в этой связи сигналы – прием Хрущевым вдовы Бухарина, предоставление ей работы в Московском университете, а сыну Бухарина – возможности получить высшее образование, имели своим продолжением заявление А.Н. Поспелова на совещании историков 1962 г. о том, что Бухарин и Рыков не были шпионами и террористами. Все это, разумеется, расположило Николаевского к Хрущеву. Ни в коем случае не идеализируя его, считая «ловким, расчетливым политиком, умело подготовлявшим свои большие выступления»[811]811
  Социалистический вестник. 1964. № 4. С. 24–25.


[Закрыть], Николаевский, однако, полагал, что Хрущева поддерживают в СССР и широкие массы населения, и даже «вся армия».

Николаевский указывал на жестокую борьбу двух общественно-политических курсов внутри партии и советского руководства – на углубление десталинизации, проявившейся в новом осуждении Сталина XXII съездом КПСС и демонстративном выносе его тела из Мавзолея Ленина, и на «ресталинизацию». Первый курс, в целом разделяемый Хрущевым, был в поэтической форме выражен Евгением Евтушенко, стихотворение которого «Наследники Сталина» было опубликовано в «Правде», безусловно с благословения «хитрого Никиты». Иначе просто быть не могло. Николаевский цитировал:

 
Сталин не сдался.
Считает он смерть свою поправимостью.
Мы вынесли из Мавзолея его, —
Но как из наследников Сталина
Сталина вынести?[812]812
  Правда. 1962. 21 октября. Стихотворение было написано за год до этого, но редакция «Правды» не решилась его опубликовать. Евтушенко послал стихотворение Хрущеву, тот дал соответствующее указание, а выступая перед колхозниками в Абхазии, сказал: «Со Сталиным мы не дорассчитались» – и зачитал с листа все стихотворение Евтушенко.


[Закрыть]
 

Главными выразителями второй тенденции были Суслов и Поспелов. Николаевский только упоминает Суслова, однако довольно подробно рассматривает политический путь дослужившегося до академика догматического «идеолога» Поспелова, в биографии которого «нельзя найти ни одного уклона в какую-либо сторону от официального курса партии»[813]813
  Социалистический вестник. 1964. № 4. С. 30.


[Закрыть]. Именно из этих кругов была начата на Хрущева атака «наследников Сталина».

Николаевский утверждал, что вопрос о десталинизации – это не только реабилитация жертв террора, но и определение ответственности тех лиц, которые были его инициаторами. В этой плоскости происходила внутренняя борьба в высшем советском руководстве. Даже для Хрущева, инициатора развенчания культа личности Сталина, тема ответственности партии стала непреодолимым рубежом, так как именно партия была «основной силой, породившей и проводившей в жизнь политику сталинского террора», но «упорно отказывалась признать этот факт и перекладывала ответственность, пока это было можно, на кого угодно, – только бы сбросить ее с себя»[814]814
  Социалистический вестник. 1964. № 4. С. 36.


[Закрыть].

Внешнеполитическим аспектом десталинизации стал спор между Москвой и Пекином по поводу главенства в «антиимпериалитическом лагере». Несмотря на желание официальных идеологов сговориться с Пекином, пророчествовал Николаевский, этот сговор теперь невозможен; Москва перед Пекином не капитулирует, а «успешной эта борьба может быть только при переходе на гуманистические позиции Бухарина»[815]815
  Там же. С. 37.


[Закрыть]. Этот вывод оказался преждевременным. Отношения между Пекином и Москвой остались напряженными, но никакой дальнейшей десталинизации на этом внешнеполитическом фоне не происходило.

1956 год стал историческим рубежом не только в жизни целой страны, но и в профессиональной деятельности Николаевского: одним из главных персонажей его работ после 1956 г. стал Хрущев. Началом цикла была краткая, но весьма содержательная статья «Советская диктатура на новом этапе»[816]816
  Там же. 1958. № 2–3. С. 35–37.


[Закрыть]. Здесь обосновывались наблюдения, которые позволяли показать, как при сохранении элементов сталинского прошлого хрущевская современность свидетельствует о больших сдвигах, причем главное, что отличает новый период, лежит в самой структуре власти. Уходит на второй план массовый террор. Сложная борьба двух структур, партийной и правительственной, заканчивается победой партии и ослаблением роли хозяйственных деятелей.

Важной составной частью работ о хрущевском десятилетии были статьи о советской внешней политике, в том числе о советско-китайских отношениях[817]817
  Николаевский Б. Китай и СССР // Социалистический вестник. 1958. № 10. С. 181–183; Его же. Хрущев и Мао // Социалистический вестник. 1959. № 10. С. 184–186; Его же. Хрущев и «внутренние китайцы» // Социалистический вестник. 1963. № 7–8. С. 90–91.


[Закрыть], важным элементом которых стали личные отношения между Хрущевым и Мао Цзэдуном. Николаевский предостерегал от излишнего оптимизма. При Сталине, да и после его смерти, Хрущев принадлежал, подчеркивал автор, к сторонникам наиболее активной, то есть агрессивной, внешней политики. Именно Хрущев был инициатором обрыва линии, начатой Берией, готовым пойти на широкие соглашения с Западом ценой отказа от части захватов военного времени. В статье доказывалось, что вектор внешней политики советской власти поворачивает к авантюрам с ограниченными целями, «к торгам и переторжкам, к скидкам и отстрочкам», то есть в целом в мирном направлении, хотя примирение с Тито ставило своей задачей не только ликвидировать неудобный внешнеполитический конфликт внутри социалистического лагеря, но и «проложить дорогу к душам авантюристических руководителей национально-освободительных движений народов Азии и Африки»[818]818
  Николаевский Б. Внешняя политика Хрущева // Социалистический вестник. 1959. № 4. С. 56–60.


[Закрыть].

Рассмотрение советско-китайских отношений конца 1950-х годов Николаевский начинал с анализа визита Хрущева в «красный Китай» летом 1958 г. Не отвергая существования разногласий между руководством Китая и СССР, автор показывал, что эти круги прилагали максимум усилий, чтобы скрыть их, не дать внешнему миру получить доказательства существования внутри социалистического блока расхождений, заставить западных наблюдателей в лучшем случае только догадываться о наличии недопонимания. Николаевский считал, что, в отличие от сталинского времени, центр тяжести социализма перенесся теперь на Дальний Восток и внутри социалистического блока произошло повышение удельного веса Китая. «Стрелка советского компаса все сильнее и сильнее передвигается на восток, – на берега Тихого океана»[819]819
  Социалистический вестник. 1958. № 10. С. 181.


[Закрыть], – констатировал автор. Вся история борьбы китайской компартии и первого десятилетия Китайской народной республики была связана прежде всего с противостоянием внешней агрессии. Именно поэтому в китайском руководстве были возмущены заявлением Маленкова от 6 марта 1954 г. о том, что атомная война уничтожит цивилизацию, и предпринятыми им шагами по значительному сокращению расходов на вооружения. Демонстративные военные операции КНР против Тайваня в сентябре 1954 г. были предприняты прежде всего ради давления на Москву. Это давление сработало. Маленков был смещен с поста главы правительства, а в печати началась кампания о необходимости развития тяжелой промышленности. После этого Пекин свернул операции в тайваньских водах. В конфликте теперь не было нужды.