Текст книги "Через века и страны. Б.И. Николаевский. Судьба меньшевика, историка, советолога, главного свидетеля эпохальных изменений в жизни России первой половины XX века"

Меньшевистский проект

С конца 50-х годов Николаевский принимал участие в крупном межуниверситетском исследовательском проекте по истории меньшевистского движения, руководителем которого с 1958 г. являлся профессор Колумбийского и Чикагского университетов Леопольд Хеймсон. Проект щедро спонсировался фондом Форда, а затем и фондом Рокфеллера, что дало возможность развернуть интенсивную исследовательскую работу. Основная работа была осуществлена в 1960–1963 гг. В основе проекта лежала публикация документального и мемуарного материала по истории меньшевизма. Не обошлось без трудностей. Николаевский понимал, что ему отведена второстепенная роль (он не был включен в авторский коллектив), и отказал участникам проекта в доступе к своим бумагам. Сказались и его натянутые отношения с пытавшейся играть первую скрипку Л.О. Дан, а также некоторыми другими ветеранами социал-демократического движения, которые считали Николаевского своего рода ревизионистом, отошедшим от меньшивизма.

Л.O. Дан негодовала. Именно она вместе с Борисом Сапиром необдуманно заверила Хеймсона, что трудностей в работе с коллекцией Николаевского не будет, сообщив, что запросила Николаевского и тот ответил: «Разве я когда-нибудь отказывал вам в чем-то, о чем вы меня просили?!»[847]847
  МР, box 21, folder 20.


[Закрыть] Дальнейшее стало напоминать банальную интригу. В августе 1959 г. Дан писала известному меньшевику Аронсону:

«Вообще, думаю, что Хеймсон преувеличивает значение скандала в американском академ[ическом] мире и степень боязни Бориса Ивановича. Происходит это оттого, что Хеймсон недооценивает степень несвободы Бориса Иван[овича]. Он будет говорить не то, что считает необходимым для спасения своего лица, а то, что Анна Мих[айловна Бургина] будет считать необходимым для спасения ценности (материальной) архива. Это, конечно, мои догадки, и доказать это я не могу, да и не хочу: не мое дело!»[848]848
  Протоколы Заграничной делегации РСДРП. С. 86–87; Ненароков А.П. В поисках жанра… Кн. 1. С. 266–267.


[Закрыть]

На заседании только что образованного Совета Меньшевистского проекта в марте 1959 г. выяснилось, что его участникам, особенно американцам, не будет предоставлен свободный доступ к коллекции Николаевского. В связи с этим Хеймсон встретился с Николаевским для обсуждения ситуации. В обмен на доступ Хеймсон предложил Борису Ивановичу участвовать в проекте в качестве советника и члена совета. Борис Иванович отвечал неопределенно; как условие своего участия потребовал, чтобы в центре Нью-Йорка ему была снята большая квартира, в которой часть помещений была бы оборудована в качестве своего рода читального зала[849]849
  МР, box 21, folder 20.


[Закрыть]. Впрочем, мысли его были заняты другим, ибо встреча происходила как раз накануне его отлета в Западную Европу.

Между Хеймсоном и Николаевским началась обширная переписка, вначале весьма осторожная. Это были своего рода дипломатические переговоры, в ходе которых стороны формулировали позиции, выдвигали требования, шли на уступки, вносили коррективы в свои первоначальные условия. Первое письмо Николаевского Хеймсону было отправлено 31 марта 1959 г. Хеймсон предлагал Николаевскому предоставить материалы его участникам и выполнять отдельные задания, что никак не устраивало адресата. О допуске к архиву других лиц в тексте писем Николаевского вообще не упоминалось. В то же время от имени Бургиной сообщалось, что она готова немедленно приступить к составлению библиографии меньшевистских изданий с 1917 г., обращая основное внимание на издания, «выходившие подпольно в России при большевиках».

В письме от 1 апреля Николаевский уже давал согласие на участие в проекте, полагая, что, как минимум, он будет автором вступительной статьи и редактором всего проекта. Сборник он планировал выпустить обязательно на русском языке. Английское издание допускалось. Но поскольку для этого объемные тексты сначала нужно было перевести на английский язык, участникам проекта было понятно, что до англоязычных изданий еще далеко. Первичность русского издания объяснялась тем, что многие документы публиковались впервые, и необходимо было сохранить их текстуальную аутентичность. Хронологические рамки издания должны были составлять 1903–1925 гг. «Я много здесь говорил о Вашем проекте, – писал Николаевский, – и прихожу к выводу, что если не будет такого сводного тома, то во всяком случае в русской его части проект не даст ничего цельного»[850]850
  MP, box 21, folder 20. Вся последующая переписка Николаевского с Хеймсоном находится в той же папке.


[Закрыть].

Стороны остались при своем мнении. Из письма Хеймсона от 21 июля 1959 г. видно, что он под разными предлогами фактически отверг предложение о подготовке сборника документов под редакцией Николаевского. Руководитель проекта вежливо, но твердо давал понять, что рассматривает своего корреспондента лишь как советника и «возможного участника проекта», но не как руководящую научно-организационную личность. В то же время Хеймсон продолжал упорно настаивать на допуске к материалам коллекции Николаевского других участников проекта.

В письме от 27 июля 1959 г. Борис Иванович дал понять, что возмущен такой позицией. Он называл Хеймсона «максималистом», ибо тот продолжал настаивать, чтобы все материалы коллекции, включая записные книжки с интервью, которые проводились на протяжении нескольких десятилетий, были предоставлены примерно двум десяткам лиц различной квалификации и интересов, собиравшимся писать на самые разнообразные темы. «Уверены ли Вы, что Вы приняли бы аналогичное предложение, если б мы поменялись положением и если б это Вы обладали соответствующими материалами и это [я] к Вам обращался с подобным предложением?» Он разъяснял Хеймсону, что материалы собирались на протяжении длительного времени, сохранены были с огромным трудом и предназначались для исследований их владельца. «Права хозяйничанья в моем архиве я никому не дам», – твердо резюмировал Николаевский, хотя и повторял, что проекту как таковому он сочувствует и готов ему помогать.

В ходе дальнейших переговоров между Хеймсоном, с одной стороны, Николаевским и Бургиной – с другой, поднимались, обсуждались и решались, подчас с большим трудом, иногда в течение некоторого времени без какого бы то ни было прогресса, различные научно-организационные, авторские и чисто материальные вопросы. Однажды Хеймсон привлек к деловой встрече Л.O. Дан, не очень хорошо представляя, что отношения между Дан и Николаевским были, мягко говоря, натянутыми. Сама же Лидия Осиповна с ее взрывным характером явно заботилась об успехе переговоров в самую последнюю очередь. Значительно важнее ей было показать свою твердость.

В присутствии Лидии Дан Борис Иванович заявил, что никаких предыдущих договоренностей не было, что имело место недоразумение, что он не интересуется Меньшевистским проектом, ибо ведет переговоры с МИСИ об издании многотомной документальной истории российского социал-демократического движения с 1880-х гг. до 1917 г. Л.О. Дан вспоминала:

«Бор[ис] Иван[ович] срывался несколько раз, пробовал орать, сокращался, пробовал говорить, что не все участники «группы» одинаково квалифицированны, пробовал «пустить слезу», сказав, что он, который работал и собирал всю жизнь, не был введен, приглашен с самого начала, с ним говорили уже тогда, когда «все было решено», но довольно скоро переменил пластинку».

Тот компромисс, который, казалось бы, был достигнут, сама Дан назвала «гнилым»[851]851
  Boris Sapir Collection, series 4, box 53; Ненароков А.П. В поисках жанра… Кн. 1. С. 268.


[Закрыть]. В действительности же никакого соглашения не было. Если исключить негативные эмоции Лидии Осиповны, то все, о чем она писала, – степень квалификации участников проекта, предыдущая многолетняя собирательская работа Николаевского, его изначальное невключение в проект – соответствовало действительности. Николаевского действительно планировали выбросить из Меньшевистского проекта, планируя при этом использовать материалы, которые он собирал всю свою жизнь. Поняв, что дальнейшее участие Л.О. Дан в переговорах может привести к их полному провалу, Хеймсон более не привлекал ее к встречам[852]852
  Для морально-политического облика Николаевского характерно, что, несмотря на весьма сложные свои взаимоотношения с Ф.И. Даном и его супругой, он посвятил Л.O. Дан две статьи, связанные с ее 80-летним юбилеем (Николаевский Б. Страницы прошлого: К 80-летию Л.O. Цедербаум-Дан. Ст. 1 // Социалистический вестник. 1958. № 6. С. 124–127; Его же. Страницы прошлого: К 80-летию Л.O. Цедербаум-Дан. Ст. 2 // Социалистический вестник. 1958. № 7–8. С. 149–154. Правда, в них говорилось не столько о самой Лидии Осиповне, сколько о ее брате Ю.О. Мартове и других членах семьи Цедербаум. Через некоторое время памяти скончавшейся Лидии Осиповны был посвящен теплый некролог (Н-ский Б. Памяти Л.О. Дан // Социалистический вестник. 1963. № 3–4. С. 59–60).


[Закрыть].

В результате осенью 1959 г. между Николаевским и Хеймсоном, как директором проекта, была достигнута договоренность, предусматривающая, что всем участникам проекта будут предоставляться печатные материалы коллекции Николаевского, резолюции и другие «оформленные документы», в том числе непубликовавшиеся. К документации чисто архивного характера допуск должен был обговариваться в каждом отдельном случае по взаимному согласию. Ссылки на коллекцию Николаевского при использовании были обязательны. Устанавливалась возможность ограничения права цитирования. Документы могли быть использованы исключительно для реализации Меньшевистского проекта. Не допускалось их использование в других работах. Ответственность за выполнение соглашения возлагалась на директора проекта и его участников. Николаевский вводился в состав Совета проекта со всеми правами и полномочиями.

В рамки проекта была включена подготовка Николаевским и Бургиной 10-томной документальной истории российской социал-демократии, причем в издании десятитомника предполагалось спонсорство амстердамского МИСИ. Впрочем, это был весьма длительный перспективный проект, ибо подготовка четырех томов названной документальной серии, охватывающей период с 1908 по январь 1912 г. (до Пражской партийной конференции большевиков), планировалась на 60-е годы – без более точных указаний сроков.

Согласно дополнительной договоренности, все участники проекта получали доступ к опубликованным материалам, хранящимся в коллекции Николаевского. Был определен круг лиц, имеющих право ознакомиться с неопубликованными письмами Ю.О. Мартова, с коллекцией Мартова-Потресова, с письмами П.Б. Аксельрода 1917–1921 гг., с коллекцией писем редколлегии газеты «Искра» 1905 г. Этими лицами были меньшевики Г. Аронсон, Р. Абрамович, Д. Далин, Л. Дан, Г. Денике, Б. Двинов, Л. Ланде, Б. Сапир, С. Шварц, С. Волин. При этом были точно оговорены правила сносок на коллекцию Николаевского. Американцы к архивной документации доступа не получали.

Наконец, еще одно дополнительное соглашение регулировало финансово-гонорарные вопросы. За использование материалов Николаевскому начислялись 4 тысячи долларов, которые предусматривалось выплатить в течение трех лет. Кроме того, предусматривался гонорар за работу в качестве консультанта. Бургиной полагалось выплатить за работу в качестве библиотекаря и библиографа проекта 12 тысяч долларов в течение трех лет[853]853
  MP, box 21, folder 22.


[Закрыть]. Для выплаты гонораров предполагалось использовать средства тех фондов, которые финансировали Меньшевистский проект.

После подписания соглашения имевшиеся трения ушли в прошлое. Николаевский с присущими ему энтузиазмом, поглощенностью и компетентностью включился в работу. Он тщательно подбирал документы для публикации и комментировал их[854]854
  Протоколы Заграничной делегации РСДРП. С. 87–88.


[Закрыть]. Об этом наглядно свидетельствует его переписка с Хеймсоном и заместителем директора проекта американским историком Лэдисом Кристофом, который, как и Хеймсон, владел русским языком и которого называли Владиславом Витольдовичем (в свою очередь Хеймсон в русской переписке и в разговорах значился также по имени и отчеству).

Уже в ноябре 1959 г. Николаевский и Бургина передали в распоряжение Меньшевистского проекта примерно одну тысячу книг, брошюр, газет и других материалов, сохраняя собственность на них и право контроля за их использованием. В Нижнем Гарлеме рядом с юридическим факультетом (Law School) Колумбийского университета, неподалеку от жилья Николаевского (дом номер 417 по West 12 Street), была нанята большая полуподвальная квартира, которая стала, по словам Л. Хеймсона, «неформальной библиотекой первоисточников» и местом частых встреч и жарких дискуссий участников проекта[855]855
  The Making of Three Russian Revolutionaries. P. 14.


[Закрыть].

Из переписки видно, что отношения Николаевского и Хеймсона несравненно улучшились. Они стали не просто тесно сотрудничавшими коллегами, а почти друзьями, откровенно делившимися своими мыслями и соображениями. Когда в 1965 г. Хеймсон, заработавший себе репутацию «ревизиониста», но уже с другой стороны, в просоветском смысле этого слова, стал ездить в Москву для работы в архивах, Николаевский писал ему обширные письма с просьбами и советами. Он просил Хеймсона взять с собой его недавно вышедшую книгу о советской элите для передачи тому «профессору», который «в прошлый раз рассказывал Вам наиболее интересные вещи». (О фамилии этого профессора нам остается только догадываться.) «Конечно, с этим профессором нужно быть максимально бережным: он имел большие неприятности как раз из-за американских гостей, чересчур разговорчивых по натуре».

Отметим сразу же, что Меньшевистский проект не получил научной реализации в той степени, какая была возможна, имея в виду силы и средства, имевшиеся в распоряжении его исполнителей. В основном материалы проекта так и остались в архивах Николаевского и Колумбийского университета. В печати появилось всего несколько книг[856]856
  The Making of Three Russian Revolutionaries; Меньшевики / Сост. Ю.Г. Фельштинский. Benson, Vermont: Chalidze Publications, 1988. C. 86–139 (с приложением документов); Меньшевики после Октябрьской революции; объемная рукопись Николаевского по истории меньшевизма хранится как в его коллекции в Гуверовском институте, так и в фонде Меньшевистского проекта Колумбийского университета в Нью-Йорке.


[Закрыть].

Николаевский встречался с Хеймсоном для мемуарных бесед 24 раза. Первая беседа состоялась 5 октября 1960 г., заключительная – 19 декабря 1963 г. Стенографическая запись каждой из бесед составляла от одного до двух печатных листов. Иначе говоря, их полный текст мог бы составить книгу объемом в 500–600 страниц. Конечно, речь шла об особом жанре устных воспоминаний, где можно было встретить повторения, отвлечения в сторону, реплики[857]857
  МР, box 37, folders 9–14, box 38, folders 1–5.


[Закрыть]. Хеймсон вспоминал:

«Исключительный объем информации, которую Николаевский накопил в собирании воспоминаний [участников революционного движения] в сочетании с его собственной исключительной силой рассказчика, подчас даже мешали систематической реконструкции его собственного политического пути. Его мысль часто отвлекалась в сторону в результате почти бесконечного процесса ассоциаций с деталями жизнедеятельности различных политических фигур, о которых он упоминал в ходе наших интервью – и я слушал, обычно безмолвно, не желая и не в силах его прервать»[858]858
  The Making of the Three Russian Revolutionaries. P. 21.


[Закрыть].

Тем не менее это был исключительно важный источник по истории революционного движения в России, который, кроме отдельных фрагментов, так и остался неопубликованным[859]859
  Хеймсон включил в свою книгу в сокращенном (подчас произвольно) виде всего лишь шесть интервью, доведенных только до 1905 г. (Ibid. Р. 214–292).


[Закрыть].

Для Меньшевистского проекта Николаевский представил две работы, освещавшие деятельность меньшевиков в 1917 г., – «Меньшевики в первые дни революции» и «Меньшевики в дни Октябрьского переворота»[860]860
  Меньшевики. С. 55–67, 86–139. Вторая работа представляла собой документальную публикацию с предисловием Николаевского.


[Закрыть]. Вместе с очерками, написанными в предвоенное время, эти работы составляли своеобразную монографию объемом около 170 страниц, посвященную истории меньшевистской партии в 1917–1922 гг. Кроме того, Николаевский принимал участие в многочисленных семинарах Меньшевистского проекта. Собственно говоря, это не были научные семинары в полном смысле слова, а скорее собрания участников событий, которые делились своими воспоминаниями и соображениями, часто ожесточенно спорили.

Правда, Борис Иванович выступал редко. В данной ситуации он относил себя скорее не к мемуаристам, хотя и мог очень многое рассказать, а к тем, кто критически переосмысливает воспоминания и впечатления. Зато часто звучали его вопросы и реплики, направлявшие мысль ораторов в нужное русло. Когда же он брал слово, то предостерегал против излишне доверчивого отношения к источникам, прежде всего к советским документальным публикациям, даже первых советских лет, где еще не было прямых фальсификаций, но имелись купюры, искажавшие смысл[861]861
  MP, box 53, folder 13, box 54, folder 8.


[Закрыть]. Борис Иванович, кроме того, вместе с Хеймсоном помогал в работе Бургиной, которая сосредоточила внимание на создании обширной библиографии по истории меньшевизма[862]862
  Ibid, folder 13.


[Закрыть]. Эта работа, состоявшая из двух частей (в первой была представлена литература, во второй – газеты и журналы), была выпущена уже после кончины Николаевского Гуверовским институтом войны, революции и мира, в котором в последние годы жизни трудился Борис Николаевич и где продолжала работу его супруга[863]863
  Bourgina A.M. Russian Social Democracy. The Menshevik Movement: A Bibliography. Stanford: Hoover Institution Press, 1969.


[Закрыть].

Сталин как персонаж

Исследовательское внимание Николаевского привлекала не только военная и послевоенная политика, но и личность советского диктатора, в частности появившиеся в прессе сенсационные материалы о том, что Иосиф Джугашвили в начале века сотрудничал с охранными отделениями Департамента полиции Российской империи (употребление термина «охранное отделение» в единственном числе неточно, так как это было название органов, создававшихся на местах и не имевших формального центрального ведомства).

При всем отвращении к тому Сталину, каким он стал после прихода к власти, Николаевский и в этом случае пытался соблюдал объективность ученого. Собственно, сведения о Сталине как агенте охранки сами по себе были сенсационны в основном для зарубежной публики. В кругах российских революционеров еще до 1917 г. ходили слухи о причастности Сталина к царским спецслужбам. Но в Советский Союз слухи о Сталине-провокаторе не проникали, а иностранных читателей тема это в целом не интересовала.

Тем не менее в зарубежной печати стали появляться не только воспоминания непроверяемой достоверности, но и «письмо 1913 года», якобы посланное заведующим Особым отделом Департамента полиции Российской империи полковником А.М. Ереминым в Енисейское охранное отделение жандармскому капитану А.Ф. Железнякову. Из письма следовало, что Сталин являлся агентом охранного отделения с 1908 по 1912 г. В апреле 1956 г. (то есть вскоре после того, как на Западе стало известно о сенсационном докладе Н.С. Хрущева на XX съезде КПСС с разоблачением «культа личности Сталина») «письмо Еремина» опубликовал журнал «Лайф». Автором публикации был американский советолог Исаак Дон Левин, сообщивший, что он получил его от русских эмигрантов «безупречной репутации». После его перепечатки нью-йоркской газетой «Новое русское слово» в эмиграции разгорелась бурная дискуссия[864]864
  Известный меньшевик Аронсон решительно, хотя и не прибегая к серьезным научным аргументам, в основном на основании доводов логики, отстаивал мнение о фальшивости письма. Представители консервативной части русской эмиграции, опять-таки в основном эмоционально, указывали на его достоверность. В дискуссию включились американские профессиональные историки и юристы. Один из них, М.К. Тивелл, совершил даже поездку по нескольким странам Европы, чтобы проверить подлинность документа, и пришел к выводу о его подложности. Дело дошло до того, что Тивелл был вызван на допрос сенатской подкомиссией по внутренней безопасности. Последняя на основании нескольких неточностей в его публикациях заподозрила, что деятельность Тивелла носила «заказной» характер, имея в виду, что Тивелл якобы ставил своей целью оправдать Сталина и опровергнуть «секретный» доклад Хрущева на XX съезде КПСС (NC, box 488, folder 12).


[Закрыть].

Дон Левин отстаивал мнение о Сталине как агенте царской охранки; другие авторы ставили подлинность документа под сомнение, правда, зачастую с колебаниями. Придерживаясь мнения, что Сталин был связан с охранкой, и соглашаясь в этом с выводами Дон Левина, изложенными в его книге «Величайший секрет Сталина»[865]865
  Levine Don I. Stalin’s Great Secret. New York: Coward – McCann Publishers, 1956.


[Закрыть], Николаевский все-таки пришел к твердому убеждению, что само «письмо» было подделкой. 20 апреля 1956 г. он писал известному эмигранту, автору нескольких книг о советской действительности в первые годы большевистской власти Н.В. Валентинову, что теперь «все только и говорят о провокаторстве Сталина» и что ранее Николаевского просили напечатать пресловутое письмо с комментариями, но он отказался, так как документ – поддельный и может только скомпрометировать разоблачение Сталина как провокатора. Через несколько дней, 25 апреля, аргументируя свою позицию, Николаевский писал тому же Валентинову:

«От документа, пущенного в обращение […] Дон-Левиным, за десять километров несет такой фальшью, что нужно быть просто слепым или дураком, чтобы ее не заметить. Неужели департамент полиции не знал, что нет «Енисейского охранного отделения», а есть «Енисейское губернское жандармское правление»? Ротмистр Железняков действительно существовал, но не был начальником несуществующего Енисейского охранного отделения. В книжечке Москолева «Русское бюро большевистской партии» (изд. 1947 г.) на стр. 149–165 довольно подробно рассказывается, как и кто следил за Сталиным в Туруханском крае. Упоминается и ротмистр Железняков, но не в качестве начальника «Охранки». В донесении полиции говорится побочно о Джугашвили (о Сталине тогда почти никто не слышал), и, конечно, не в том придуманном (глупо!) стиле, в каком составлен документ»[866]866
  Валентинов Н.В. Наследники Ленина. С. 202.


[Закрыть].

Имея в виду высокий авторитет Николаевского как историка и источниковеда, сам Дон Левин пытался привлечь его на свою сторону. Он послал Борису Ивановичу оказавшееся в его распоряжении письмо жандармского генерала А.И. Спиридовича, которое, казалось, должно было подтвердить версию о подлинности разоблачительного документа. Ответ Николаевского от 30 апреля 1957 г. был вежливым, но твердым. Николаевский считал, что «по-настоящему нового» в письме Спиридовича «не много. Спиридович все свои жандармские добродетели подробно описал в интересных воспоминаниях[867]867
  Имелась в виду книга: Спиридович А.И. Записки жандарма. Харьков: Пролетарий, 1928. Тремя с половиной десятилетиями ранее Николаевский в своей рецензии на другую книгу этого автора не оценивал зарубежное издание мемуаров Спиридовича как «интересное». За тридцать с лишним лет Николаевский стал более объективен.


[Закрыть]. Еремина он причесывает под свою гребенку»[868]868
  Был ли Сталин агентом охранки?: Сб. ст., мат-лов и док-тов / Ред. – сост. Ю.Г. Фельштинский. М.: Терра. 1999. С. 473–474. В этом сборнике опубликованы многие материалы, в частности из фонда Николаевского в Архиве Гуверовского института войны, революции и мира (box 488, folder 12, box 800, folder 1). Проявив известную добросовестность, Дон Левин под напором критики и аргументов все-таки вынужден был признать, что у «ереминского документа» может оказаться «сомнительное происхождение» (The New Leader, October 1, 1956).


[Закрыть].

Немаловажно отметить, что все те несообразности в «ереминском документе», на которые обратил внимание Николаевский, в наше время полностью подтверждены известным исследователем политического сыска в России З.И. Перегудовой[869]869
  Был ли Сталин агентом охранки? С. 474–478.


[Закрыть] и видным архивистом В.П. Козловым.

Козлов, в частности, пишет: «Политический подтекст дискуссии, конечно, сдерживал продвижение к признанию документа фальсификацией, но он же еще больше оттеняет то обстоятельство, что тяга к истине составляет неотъемлемую черту, присущую человеческому знанию. С позиции «Сталин – агент охранки» конечно же проще объяснить многие события советской истории, но от этого понятнее для всех нас она не станет. Наоборот, она будет упрощена, даже примитивизирована, и в личностях ее персонажей, и в сущности происходивших событий и явлений»[870]870
  Козлов В.П. Обманутая, но торжествующая Клио. С. 149.


[Закрыть].

По всей видимости, именно материалы о Сталине, о его восхождении к власти и борьбе с оппозицией 20-х годов заинтересовали Николаевского при работе с архивными фондами Троцкого.

Архив Троцкого был продан Гарвардскому университету в Бостоне самим Троцким незадолго до его гибели. Позже архив был открыт для всех желающих. Хранился он в Хогтонской библиотеке университета, так называемой библиотеке редких книг и рукописей.

Изначально Николаевский собирался познакомиться с фондом Троцкого еще в 1942 г., то есть в то время, когда архив был еще закрыт для исследователей. Заручившись согласием вдовы Троцкого Натальи Ивановны Седовой на ознакомление с бумагами ее мужа, Николаевский надеялся через профессора Гарвардского университета М.М. Карповича получить еще и необходимый гарвардский допуск[871]871
  Mikhail Karpovich Collection, box 2.


[Закрыть].

Карпович, однако, разочаровал своего старого знакомого. 21 апреля 1942 г. он написал, что директор Хогтонской библиотеки «с самого начала окружил все это дело какой-то чрезвычайной таинственностью. Ни меня, ни Вернадского[872]872
  Вернадский Георгий Владимирович (1887–1973) – видный русский и американский историк, ученик В.О. Ключевского. В 1920 г. эмигрировал. С 1927 г. работал в Йельском университете (США). Автор многочисленных исследований, в основном по истории средневековой Руси.


[Закрыть] он не подпустил к этим бумагам на пушечный выстрел. Правда, это было давно, и тогда он говорил нам, что архив еще не приведен в порядок и что ожидаются дополнительные получения (после смерти Троцкого). С тех пор обстоятельства могли измениться. Во всяком случае, спрос не беда»[873]873
  Mikhail Karpovich Collection, box 2.


[Закрыть].

«Спрос» не замедлил, но был безрезультатным. Николаевский поблагодарил Карповича за советы, но в Хогтонскую библиотеку так и не попал.

Новое обращение в Гарвардский университет последовало лишь почти через полтора десятилетия. На этот раз Николаевскому были предоставлены необходимые бумаги периода, предшествовавшего изгнанию Троцкого из СССР (переданная в Гарвардский университет документация 1929–1936 гг. по требованию Троцкого была засекречена на 40 лет). После гибели Троцкого Седова передала в Гарвардский университет документы 1937–1940 гг. на депозитарное хранение, а в 1946 г. подписала договор о продаже и этих бумаг. В 1953 г. она передала Гарвардскому университету большую коллекцию новых материалов[874]874
  Согласно договору, документы периода изгнания (1929–1940 гг.) находились на закрытом хранении до 1980 г., когда с них был снят гриф и они были предоставлены для использования всем заинтересованным лицам (Harvard University. Houghton Library, bMs Russ 13, Trotsky Archive, Exile Papers Catalogue, part 1. P. 1). 7 января 1980 г. состоялось торжественное открытие секретной секции архивного фонда, включающей примерно 17,5 тыс. документов (Harvard Library Bulletin, 1980, July. P. 291).


[Закрыть].

Весьма интересно, что с архивом Троцкого Николаевский работал как раз в 1956 г., то есть вскоре после XX съезда КПСС, на котором Н.С. Хрущев выступил с докладом, разоблачавшим «культ личности Сталина и его последствия». Именно под редакцией и с комментариями Николаевского в США на английском языке был опубликован этот «секретный» доклад, который в СССР читали вслух на собраниях членов КПСС и «беспартийного актива», но не решались опубликовать. Тогда же, по всей видимости с одобрения Хрущева, текст доклада оказался на Западе и способствовал повороту западного общественного мнения в пользу Хрущева и против Сталина и сталинистов[875]875
  The Crimes of the Stalin Era: Special Report to the 20th Congress of the Communist Party of the Soviet Union by Nikita S. Khrushchev. Annotated by Boris I. Nicolaevsky. New York: The New Leader, 1952.


[Закрыть].

С конца 40-х годов стало формироваться мнение, что земные дни Сталина подходят к концу. Именно в связи с этим возникла небольшая, но весьма емкая статья Николаевского «Сталин пишет свое завещание»[876]876
  Народная правда. 1948. № 1. C. 6–9.


[Закрыть]. Отмечая, что поступает все больше свидетельств тяжелой болезни коммунистического лидера, Николаевский с полным основанием отмечал особую важность в истории роли Сталина как личности.

Сталин в оценке автора был воплощением «неукротимой жестокости», спаянной с «азиатским предательски расчетливым коварством». В годы всесилия Сталин расширял границы Советской империи и распоряжался жизнями миллионов людей в СССР и за его пределами. Теперь же Сталин стал отстраняться от текущей работы и даже крайне редко появляется на заседаниях Политбюро. Касаясь предстоявшего 70-летия Сталина, Николаевский с известным скепсисом сообщал о слухах, будто советский диктатор пишет некую крупную работу, которая должна составить 17-й том его сочинений и стать своеобразным «завещанием Сталина»:

«Свое завещание Сталин пишет не только на бумаге, он одновременно работает над тем, чтобы вписать его на страницы действительности. Он умеет выжидать и маневрировать, уклоняться от борьбы, когда эта последняя сулит неудачу, но он умеет ставить все на одну карту, если решает, что пришел нужный момент. Угадать заранее, когда такое решение будет им принято, нет никакой возможности. Сталин умеет путать следы. Но по всему, что Сталин теперь делает, ясно, что, по его оценке, сроки последней схватки близятся».

Хотя в этих выводах была некоторая торопливость, в принципе они оказались весьма точными – и в отношении теоретического камуфляжа, который вскоре воплотится в сталинских текстах о языкознании и политической экономии, и в отношении планировавшейся им новой чистки в рядах советской и партийной номенклатуры, и в смысле приближавшейся смерти тирана и неизбежных после нее изменений. Особенно интересовали историка подозрительность и психическое состояние Сталина в разные периоды его жизни. Николаевский полагал, что Сталин, устранявший своих противников разными методами, «не мог не опасаться, что яд будет направлен против него», что в период «чистки» второй половины 30-х годов Сталин не был параноиком, как это утверждали некоторые авторы, а «вел совершенно определенную линию». «Ненормальным его теперь хочет объявить Хрущев, которому выгоднее все свалить на сумасшествие одного человека, чем признать свое соучастие в преступных деяниях банды»[877]877
  Валентинов Н.В. Наследники Ленина. С. 198–201, 203.


[Закрыть], – писал Николаевский. В то же время он отдавал должное хитрости и политиканству Сталина – гениального дозировщика (выражение Бухарина), не спешившего в реализации задуманных им решений и бившего наверняка.

Правда, в дискуссии с Валентиновым Николаевский, отвергая мнение последнего о серьезной психической болезни Сталина, высказывал все же согласие с тем, что в последние годы жизни диктатор «потерял чувство меры и из «гениального дозировщика»… превратился в человека, потерявшего понимание действительности». При этом, однако, высказывалась важная оговорка о том, что нельзя «эти линии протянуть в прошлое для объяснения ежовщины, которая была преступным, но точно рассчитанным и верным (с его точки зрения) дозированным актом уничтожения его противников, которые иначе бы устранили его самого». Проводя далее эту логическую нить, Борис Иванович вновь и вновь опровергал суждения о сумасшествии Сталина во второй половине 30-х годов.

Впрочем, в рассуждениях Николаевского было одно весьма существенное противоречие, которое он так и не смог преодолеть. Он писал, что Сталин вел «политику преступную, но единственную, при которой диктатура могла удержаться. Его действия были определены этой политикой. Он террор вел не по безумию Калигулы, а потому, что сделал его фактором своей активной социологии… Он убил миллионы и, в частности, истребил весь слой старых большевиков, так как понял, что этот слой против его «коммунизма»[878]878
  Валентинов Н.В. Наследники Ленина. С. 215–219.


[Закрыть]. Но если «чистка» была направлена против старых большевиков, зачем было убивать миллионы людей, которые никакого отношения к этой прослойке не имели? Очевидно, кроме истребления реальных или потенциальных противников у Сталина была более широкая задача, которой и объясняется непредсказуемость террора, превращение в его жертв не только партийной, советской, хозяйственной, военной, научной элиты, но и рядовых рабочих, колхозников, служащих. В стране создавалась ситуация, когда каждая семья, каждый человек дрожал, не зная, проснется ли он утром в своей постели или ночью будет взят НКВД. Как раз превращение всего населения СССР в стадо запуганных овец, послушно выполняющих волю диктатора, и являлось целью террора 1936–1938 гг.

Николаевский обдумывал обстоятельства смерти Сталина, склоняясь к выводу, что вождю и учителю помогли умереть. Он писал Суварину через две с половиной недели после смерти Сталина:

«Жизнь всегда требует компенсации и если и дарит таким хорошим подарком, как удар у Сталина (или удар по Сталину?), то отплачивает на другом. Я все более и более прихожу к выводу, что Сталин умер в результате большой борьбы, которая заполнила первые месяцы этого года и смысл которой состоял в разгроме личного секретариата Сталина блоком Маленкова с Берией»[879]879
  Suvarine Collection, folder 1.


[Закрыть].

В другом письме, вскоре после этого, говорилось: «Похоже, что Сталину помогли умереть и что на этой почве теперь начинается борьба»[880]880
  NC, box 207, folder 16.


[Закрыть].