Текст книги "Через века и страны. Б.И. Николаевский. Судьба меньшевика, историка, советолога, главного свидетеля эпохальных изменений в жизни России первой половины XX века"

Николаевский в кругу эмигрантов

Застой в деятельности эмигрантских политических организаций был связан с тем, что нынешние эмигранты не в состоянии были перешагнуть через политические расхождения прошлого, несмотря на прошедшие годы[750]750
  Более или менее подробный анализ всех этих дискуссий дан в статье: Антошин A.B. Меньшевики в эмиграции после Второй мировой войны // Российская история. 2007. № 1. С. 102–115.


[Закрыть]. Гуль вспоминал, например, что у Николаевского были плохие отношения с Керенским, несмотря на их сотрудничество в руководстве Лиги. Однажды на заседании руководства, когда Керенский что-то сказал о морали, Николаевский его перебил: «После дела Корнилова у вас нет права говорить о морали». Николаевский имел в виду провокаторскую позицию Керенского во время вооруженного выступления генерала Корнилова в августе 1917 г., когда Керенский вызвал Корнилова для подавления революции в столице, а затем сделал вид, что не вызывал его, и к тому же обвинил в контрреволюционном мятеже. «Я был удивлен, – продолжал Гуль, – что Керенский никак не реагировал, промолчал».

Наиболее близкие отношения сложились у Бориса Ивановича с перебравшимся по настоянию Николаевского и Бургиной осенью 1948 г. в США Церетели. Гуль вспоминал:

«Церетели хорошо, дружески относился к Б.И., как к верному другу. Николаевский же необычайно заботливо и трогательно любил «Ираклия» (как его всегда называл). Это была высокая дружба. Как рыдал Б.И., когда в Нью-Йорке Ираклий Георгиевич умер!»[751]751
  Гуль Р. Я унес Россию. T. II. С. 75, 81.


[Закрыть]

Во всех странах Запада, в которых жил Церетели, он неизменно занимал принципиальную и решительную антибольшевистскую позицию, которая была особенно важна, имея в виду его международный авторитет видного деятеля Социалистического рабочего интернационала, друга К. Каутского, Л. Блюма и других весьма влиятельных и известных в западном мире социалистов. Николаевский особенно ценил эту твердую линию Церетели. Он с замиранием сердца следил за той кампанией лести по отношению к Церетели, которая стала проводиться советским посольством в Париже непосредственно после войны. Московские власти стремились заполучить Церетели, уговорить его возвратиться в Москву. В письме Гулю Николаевский высказывал предположение, что «атака уговоров» Церетели проводилась по личному указанию Сталина[752]752
  Гуль Р. Я унес Россию. T. II. С. 82.


[Закрыть]. Ираклий Георгиевич, однако, к глубокому удовлетворению своего друга, остался тверд и порога посольства на улице Гренель так и не переступил. Можно предположить, что в случае возвращения в СССР Церетели могла ожидать мрачная судьба десятков возвращенцев, которые по прибытии на родину были расстреляны или оказались в ГУЛАГе.

Николаевскому в то же время импонировало отсутствие у Церетели узкопартийных настроений, несколько ироническое отношение к собственной партии, потерпевшей многочисленные поражения и оказавшейся не у дел. Он смеялся, когда услышал историю о том, как вскоре после войны Церетели был приглашен почетным гостем на съезд Социалистической партии Франции, где ему предложили выступить. Поднявшись на трибуну, оратор произнес: «Я уже погубил две страны – Россию и Грузию, неужели вы хотите, чтобы я погубил еще и третью – Францию» – и спустился в партер, после чего зал буквально взорвался от хохота и аплодисментов.

Позже, уже в Америке, Церетели отчасти шутливо, но не без умысла говорил: «Да не слушайте, ради бога, всех этих меньшевиков! Ведь всех меньшевиков нянька в детстве на голову уронила!» Особенно не расположен был Церетели к Дану, занимавшему все более и более просталинские позиции[753]753
  Там же. С. 84–85.


[Закрыть].

В Нью-Йорке Церетели арендовал небольшую квартиру у дочери меньшевистского деятеля Давида Натановича Шуба Марины. К его приезду были заготовлены полушутливые бланки с «шапкой»: «Наш клуб», адрес по 110-й улице Манхэттена и имена: «Председатель И.Г. Церетели, Генеральный секретарь А.М. Бургина, казначей М.Д. Шуб»[754]754
  Фотокопию бланка см.: Ненароков А.П. В поисках жанра. Кн. 2. С. 332.


[Закрыть]. Правда, через два года в связи с трагической гибелью сестры Церетели вернулся в Париж, но в мае 1951 г. вновь приехал в Нью-Йорк, на этот раз уже окончательно.

В Нью-Йорке Церетели жил по соседству с Николаевским и Бургиной. Церетели на Бродвее № 3605 (около 148-й улицы); Николаевский и Бургина вначале обитали в многоквартирном доме на улице Западный Центральный парк № 410, а позже переехали в тот же район нижнего Гарлема, недалеко от Колумбийского университета, где жил Церетели.

Не по всем вопросам политики Николаевский и Церетели совпадали во мнении. Ираклий Георгиевич осторожнее, чем Борис Иванович, относился к сотрудничеству с бывшими власовцами, однако не придерживался столь категорических негативных взглядов на этот счет, как некоторые другие меньшевики. Лидия Дан, откровенно плохо относившаяся теперь и к Николаевскому, и к Церетели, писала своему единомышленнику левому меньшевику Аронсону, что Церетели не дает достаточного отпора «влюбленности Бор[иса] Иван[овича] к власовцам»[755]755
  Boris Sapir Collection, folder «L. Dan».


[Закрыть]. Влюбленности, конечно, не было. Но огульного осуждения – не было тоже.

Николаевский стал инициатором издания обширных мемуаров Церетели, к которым он написал научно-источниковедческое введение, а Бургина в форме сообщения «От редакции»[756]756
  Николаевский Б. И.Г. Церетели и его «Воспоминания». C. VII–XXXI.


[Закрыть] рассказала о том, как создавались воспоминания начиная с середины 20-х до конца 40-х гг., как интенсивно Ираклий Георгиевич продолжал работать, уже будучи неизлечимо больным[757]757
  Церетели удалось довести объемистые воспоминания (около 900 страниц) только до июльского кризиса 1917 г.


[Закрыть]. Оценивая важность мемуаров, Николаевский писал:

«Речи многих ораторов, с которыми ему в то время проходилось скрещивать шпаги, он помнил наизусть, – во всяком случае крупными отрывками. Конечно, постоянное чтение литературы о 1917 годе помогало ему освежать и проверять свою память. Но еще более важен был тот факт, что с воспоминаниями об этих эпизодах своего прошлого он никогда не расставался, ибо они составляли неразрывную часть того большого дела, которому он посвятил свою жизнь»[758]758
  Николаевский Б. И.Г. Церетели и его «Воспоминания». C. XXVI.


[Закрыть].

Николаевский и Бургина оказали помощь Церетели в подготовке еще одной книги его воспоминаний, посвященной на этот раз детским годам (Николаевский редактировал и частично записывал текст по рассказам автора, Бургина – печатала на машинке)[759]759
  Церетели И. Впечатления детства / Вводное слово и ил. З.К. Церетели. Сост., коммент. и послесл. А.П. Ненарокова. М.: Творческая мастерская, 2006.


[Закрыть].

С некоторыми другими близкими людьми отношения Николаевского не выдержали проверки временем. Так, в начале 50-х годов произошел разрыв с Гулем, в котором, по всей видимости, виновны были оба персонажа. Николаевский об этом разрыве и его причинах нигде не упоминал. Гуль описал историю разрыва в своих воспоминаниях. Получалось, что разошлись они по идейным соображениям: «Для меня марксизм-ленинизм-сталинизм – были единым политическим явлением. А для Николаевского сталинизм был искажением и того, и другого», – писал Гуль. Но суть конфликта оказалась в другом. Как-то во время заседания руководства Лиги борьбы за народную свободу, проводившегося у Гуля дома, Николаевский, в качестве председателя открывший собрание, по словам Гуля, резко против него выступил: «Начал на меня лгать и клеветать, чего я никогда от него не ожидал. Он стал говорить о том, что, куда бы я ни вошел, я разлагаю всякую организацию, что я испортил его личные дружеские отношения с Мельгуновым». Последовали крайне раздраженные реплики с обеих сторон. «В этот момент, – продолжает Гуль, – из кухни в комнату вошла Олечка», жена Гуля, Ольга Андреевна, – «она всегда во время заседаний была в кухне и приносила оттуда чай, печенье, варенье. По лицу Олечки я увидел, что она взволнована до крайности. И вдруг Олечка чрезвычайно энергично проговорила, обращаясь к Борису Ивановичу:

– Борис Иванович, в моем доме вы бесстыдно лжете и клевещете на моего мужа, я этого не допущу! Будьте любезны немедленно покинуть мою квартиру».

Николаевский, по словам Гуля, молча сложил свои бумаги в портфель и ушел. «Это и был окончательный разрыв личных и общественных отношений с Николаевским. Вскоре Лига прекратила свое существование»[760]760
  Гуль Р. Я унес Россию. T. III. С. 167, 178–179.


[Закрыть], – закончил Гуль.

Конечно, разобраться в личном конфликте спустя много лет сложно. Гуль в целом был знаком с социалистическими взглядами Николаевского, и на этой почве разрыва произойти никак не могло, иначе этот разрыв произошел бы много раньше (с годами Николаевский политически только правел, то есть скорее приближался к Гулю, а не удалялся от него). С другой стороны, к Мельгунову Николаевский относился с достаточным скептицизмом, и вряд ли именно Гуль расстроил их отношения. Можно предположить, что расхождения и взаимное раздражение назревали постепенно, и только по форме разрыв мог оказаться внезапным. По-видимому, экспансивный Гуль считал, что именно он должен возглавить Лигу. Николаевский же, обычно не стремившийся к получению или сохранению за собой административных постов, счел, что по соображениям целесообразности допускать писателя к высшему руководству организацией нельзя, что это ее погубит. Так что в разрыве проявились и общественные, и личностные моменты.

Лига борьбы за народную свободу действительно очень скоро прекратила существование в результате политических противоречий между ее деятелями, в силу своей малочисленности, слабой эффективности и материальной необеспеченности. Но уж никак не из-за разрыва отношений между Гулем и Николаевским, как пытался показать Гуль, поставив оба события в один ряд.

Положительным аспектом отмирания тех или иных политических организаций можно считать то, что у Николаевского все больше и больше времени оставалось для научной и исследовательской работы. Завидная творческая работоспособность не покидала его в Соединенных Штатах. В шесть часов утра ежедневно он уже был за рабочим столом. О том, каким загруженным был его рабочий день, свидетельствует одно из писем Николаевского Далину, написанное в декабре 1950 г.: «Звонить мне надо или около 12 ночи или в 8–9 утра»[761]761
  Boris Sapir Collection, box 7.


[Закрыть].

Анализ сталинского ГУЛАГа

В первые послевоенные годы Николаевский сосредоточил усилия на выявлении истинного характера сталинского режима. Значительную помощь в этом оказали беседы с эмигрантами второй волны, прежде всего бывшими «перемещенными лицами». Записи их воспоминаний и впечатлений позволяли все более расширить представления о сталинской системе. Николаевский оказал и прямую помощь многим из этих людей в устройстве в новой и совершенно незнакомой для них стране[762]762
  Mosely P.E. Boris Nicolaevsky: The American Years. P. 36.


[Закрыть].

Наибольшее внимание в послевоенный период Николаевский в своем научном творчестве уделял общим и частным проблемам, этапам и функциям, группам и персоналиям советской тоталитарной системы. Сам факт существования таковой для него представлялся теперь бесспорным. Он, правда, не анализировал советский тоталитаризм с социологической точки зрения, ибо в первую очередь был историком-конкретником. Отсюда и некоторое смешение в переписке Николаевского понятий тоталитарной системы и авторитарного режима, что проявилось, например, в его письме Церетели 14 мая 1945 г.:

«В России идет быстрым темпом процесс оформления советского строя как наиболее последовательной из всех, какие когда-либо знала история, формы тоталитаризма. Государство, целиком захваченное в руки одной партии, которая, в свою очередь, организована в деспотическую иерархию, регулирует все без исключения стороны духовной жизни страны»[763]763
  NC, box 505, folder 6.


[Закрыть].

Полной ясности в таком походе с точки зрения этапов и степени тоталитаризации общества не было. Достаточно обратить внимание на употребление понятия формирования тоталитаризма в настоящем времени в 1945 г., но определенный исходный базис к анализу конкретных проявлений тоталитаризма у Николаевского был, что мы видели на примере его статей предыдущих лет.

Значительный общественный резонанс вызвала появившаяся на английском языке книга об использовании принудительного труда узников советских концлагерей. Николаевский написал книгу совместно с Д.Ю. Далиным, ставшим теперь видным американским историком[764]764
  Dallin D.J., Nicolaevsky B.I. Forced Labor in Soviet Russia. New Haven: Yale University Press, 1947. В 1974 г. книга была переиздана.


[Закрыть]. Книгу выпустило весьма престижное издательство Йельского университета. В основе работы лежали в основном мемуарные источники – опубликованные, рукописные и устные, записанные авторами, в основном Николаевским, рассказы жертв коммунистической системы, которым удалось вырваться на волю и легально или нелегально оказаться за пределами СССР. В этой работе авторы убедительно показали уход советского тоталитаризма к самому мрачному Средневековью. Зверства в тюрьмах и концлагерях, изнурительный труд на лесоповалах и в шахтах, пытки голодом и холодом, фактически бессудные расправы с заключенными – все эти сведения отражали реальную картину сталинского режима.

В беседах с жертвами сталинского режима Николаевский стремился побудить их к написанию мемуарных книг или фрагментов воспоминаний для журналов, обещал свою помощь в подготовке их к печати и всегда эти обещания выполнял. Так появилась на свет объемистая книга философа и публициста Юлия Борисовича Марголина, уроженца Екатеринослава, проведшего зрелые годы в Палестине и в Польше, где он и был схвачен НКВД в 1940 г., после оккупации Восточной Польши Красной армией, и отправлен в «исправительно-трудовой лагерь», в котором пробыл до 1945 г.

Книга Марголина – живой, непосредственный рассказ о тех ужасах, которые переживали заключенные советских концлагерей, в полном смысле становившихся лагерями смерти, о том, как происходило обесчеловечивание людей, превращение их в голодное стадо умирающих от дистрофии или истощения. Мемуары были выпущены русским издательством в Нью-Йорке с предисловием, написанным, скорее всего, Николаевским (об этом косвенно свидетельствует переписка между Николаевским и Марголиным в 1947–1951 гг. и то, что в коллекции Николаевского сохранился машинописный экземпляр книги Марголина[765]765
  NC, box 401, folder 48; box 590, folder 8; box 607, folders 18, 19; box 608, folders 1,2.


[Закрыть]). В предисловии, в частности, говорилось:

«Особенно ценной делает книгу Марголина пристальное внимание, с которым автор наблюдал внутреннюю жизнь людей и процессы душевной жизни (автор не исключил из сферы этих наблюдений и самого себя). С этой стороны исключительный интерес представляет глава шестая «Расчеловечение»[766]766
  Марголин Ю.Б. Путешествие в страну зэ-ка. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1952. С. 4.


[Закрыть].

В коллекции Николаевского сохранилась многочисленная документация, связанная с историей сталинского ГУЛАГа. Особый интерес в ней представляли те материалы, в которых, наряду с раскрытием ужасов концлагерной системы, ничем не уступавшей гитлеровским лагерям смерти (в СССР не было крематориев и газовых камер и людей умерщвляли старыми способами или доводили до смерти нечеловеческим режимом), рассказывалось о попытках сопротивления[767]767
  NC, box 232, folder 232–233.


[Закрыть].

В рукописи М. Байтальского речь шла о том, что отправленные в концлагеря немногочисленные сторонники Троцкого, оставшиеся верными своему вождю, как правило, вели себя мужественно до фанатизма. На этапах они пели «Интернационал» и «Варшавянку», в самих лагерях поначалу осмеливались предъявлять требования и угрожали голодовками. Правда, и в их среду проникало немало провокаторов и осведомителей. Байтальский, которому чудом удалось выжить, писал в воспоминаниях, что «среди этой агентуры было немало таких, которые полагали, что в качестве тайных агентов во «вражеском стане» они действуют «для вящей славы» дела партии во имя охранения «дела Ленина». Как правило, всё завершалось либо физической расправой в лагере, либо медленным убийством через непосильные работы, голод и карцер, либо расстрелом по фиктивному обвинению в «связях с международной буржуазией», которые несчастные узники «ухитрялись устанавливать» прямо из ГУЛАГа[768]768
  Байтальский М. Троцкисты на Колыме // Минувшее. Paris: Atheneum, 1986. T. 2. C. 347, 355–357.


[Закрыть].

В коллекции сохранился список более 100 активных сторонников Троцкого, пригнанных в Воркуту в 1936 г. и расстрелянных в марте – апреле 1938 г.[769]769
  NC, box 237, folder 14.


[Закрыть]

Работа Далина и Николаевского состояла из двух частей. В первой рассказывалось о широком использовании принудительного труда, рассматривалась система концентрационных лагерей, их численность и распределение по территории СССР. Эта тема иллюстрировалась специально выполненными географическими картами, относившимися к 1932, 1936 и 1942 гг., подготовка которых потребовала огромных усилий. Авторы писали о численности заключенных, материальных условиях, в которых они находились, взаимоотношениях между заключенными и отношениях с вольнонаемным персоналом. Но главное, в этой части книги авторы анализировали причины, которые породили систему рабского и принудительного труда в СССР и неразрывную связь происходящего с псевдомодернизацией Сталиным отсталой России.

Вторая часть книги носила в полном смысле исторический характер. Особое внимание уделялось доказательству жизненной необходимости принудительного каторжного труда для осуществления экономических планов Сталина. В то же время авторы обращали внимание на то, насколько не просто унижала, а по существу уничтожала человеческую личность вся концлагерная жизнь. Описываемая картина была печальна. Ни солидарности, ни дружеской взаимовыручки в лагерях не было или почти не было. В лагерях встречалось немало людей, преданных своими детьми, родными, друзьями, которым они доверяли. Советская Россия покрылась огромной сетью агентов и доносчиков. Особое внимание уделялось судьбе политических заключенных. Как показывали авторы, за ними устанавливалось особенно тщательное наблюдение, они направлялись на наиболее тяжелые физические работы и, как правило, были обречены на медленную, а иногда, наоборот, на очень быструю смерть.

В книге впервые в американской печати была рассказана (ранее этому была посвящена статья в чилийском журнале на немецком языке) позорная история выдачи заключенных немецких коммунистов в руки гестапо в 1940 г. Безусловно, первоисточником этого повествования правильно считать устные воспоминания М. Бубер-Нейман. Десятками примеров подтверждался вывод о том, что лагеря являлись местом безграничных физических и нравственных мук, что миллионы людей гибли в них от голода, холода и истощения, что вся система была основана на презрении к человеческой жизни. Перед читателем проходила панорама целого ряда лагерей рабского труда, о которых рассказывали Далину и Николаевскому бывшие заключенные (группа лагерей по течению Печоры, лагеря на строительстве Беломоро-Балтийского канала и канала Москва – Волга, лагеря в Воркуте, предназначенные для разработки месторождений каменного угля, лагеря лесоповала и многие другие).

Скрупулезные подсчеты позволили установить, что в европейской части СССР (включая Урал) существовали не менее 67 лагерей принудительного труда, а в азиатской – как минимум 59, и тут же сами авторы констатировали, что приводимый ими перечень далеко не полон. В качестве наиболее важных в экономическом отношении сибирских лагерей (или, точнее, лагерных систем, включавших многочисленные лагерные пункты) назывались лагеря Дальстроя на Колыме, созданные преимущественно для золотодобычи, сеть лагерей к востоку от озера Байкал, узники которых сооружали Байкало-Амурскую железную дорогу, были заняты в угледобыче и т. д., печорские, архангельские и карагандинские лагеря, заключенные которых подвергались изнурительной эксплуатации на шахтах, лесоповале и железнодорожном строительстве.

В книге содержались попытки подсчета жертв советских репрессий и показывалась их приблизительность, давались различные цифры, приводимые в ряде источников в зависимости от категорий, включаемых в расчеты (только расстрелянные и заключенные в тюрьмы и концлагеря или с добавлением сосланных, спецпоселенцев и т. д.). Наиболее вероятными назывались цифра от семи до двенадцати миллионов человек, составлявших «подневольный рабочий класс»[770]770
  Dallin D.J., Nicolaevsky В.I. Forced Labor in Soviet Russia. P. 86.


[Закрыть].

Отметим, что эта статистика, по существу, совпадала с той, которую обнародовала Комиссия партийного контроля КПСС, созданная по указанию Хрущева во второй половине 50-х годов и собиравшая документы о сталинских репрессиях. Согласно установленным этой комиссией цифрам (а в ее распоряжение были предоставлены все имевшиеся в наличии материалы), с 1935 по 1941 г. было репрессировано 12 840 000 человек, из них расстреляно свыше 7 миллионов[771]771
  Комиссия внесла коренные исправления в те данные, которые пытались всучить Хрущеву первоначально в 1954 г. генеральный прокурор СССР Руденко, министр внутренних дел Круглов и министр юстиции Горшенин. Последние в своей докладной записке назвали число осужденных за «контрревоюционные преступления» с 1921 г. – 3 777 380 человек, а число приговоренных к расстрелу – 624 980 человек (Аксютин Ю.В., Пыжиков A.B. Постсталинское общество: Проблема лидерства и трансформация власти. М.: Научная книга, 1999. С. 146). По всей видимости, они учитывали только тех, кто был приговорен судом, и игнорировали внесудебные приговоры.


[Закрыть]. Как видим, Далин и Николаевский, располагавшие крайне отрывочными, неполными, частичными данными, были поразительно точны и предельно осторожны в своих расчетах[772]772
  Общее число жертв большевистского режима с 1918 г. по конец 50-х гг. исчисляется современными исследователями примерно в 55 миллионов человек.


[Закрыть].

Особое внимание в книге уделялось отдельным волнам репрессированных, начиная с «буржуазных элементов» непосредственно после прихода большевиков к власти, продолжая «кулаками и подкулачниками» периода сплошной коллективизации сельского хозяйства, жертвами «чистки» середины 30-х годов, массой новых заключенных и высланных непосредственно после присоединения к СССР новых территорий и во время депортации целых народов на заключительном этапе Второй мировой войны.

Подсчеты позволяли определить, что приблизительно 8–10 миллионов заключенных, занятых на принудительных работах, составляли по крайней мере 16 процентов взрослого населения СССР. Иначе говоря, фактические рабы представляли собой особый «подневольный рабочий класс», не менее важный для экономики, нежели свободные рабочие, занятые в промышленности.

Тщательный социально-экономический анализ давал возможность заключить, что в условиях СССР принудительный труд, несмотря на все марксистские догматы о его непроизводительности, оказывался экономически выгодным в силу своей дешевизны, поскольку с точки зрения советского правительства человеческая жизнь не представляла собой сколько-нибудь существенной ценности. Принудительная рабочая сила, показано в книге, использовалась прежде всего в тех отраслях экономики, где не было необходимости в закупке сложных машин и инструментов и где мог применяться преимущественно ручной труд: лесоповал, строительство железнодорожных путей и сопутствующих сооружений, каналов и шоссейных дорог, горное дело, в частности добыча угля, золота и других редких металлов. При этом лагерное начальство применяло самые разнообразные методы интенсификации принудительного труда и морального разложения узников, прежде всего различия в голодном рационе людей, которые могли получить за «перевыполнение плана» лишний кусочек хлеба или дополнительную кружку водянистой похлебки. «В действительности, – констатировали Далин и Николаевский, – это была старая система рабовладения плюс новая система поощрений, среди которых наиболее сильным являлось стремление остаться в живых»[773]773
  Dallin D.J., Nicolaevsky В.I. Forced Labor in Soviet Russia. P. 103.


[Закрыть]. Не случайно, доказывалось в книге, современная рабовладельческая система получила развитие в стране, в которой после мировой войны происходила затяжная гражданская война, а фактическое военное положение сохранялось на протяжении следующих трех десятилетий «мобилизационной готовности». Цена человеческой жизни в этих условиях сводилась к минимуму.

Особый интерес в книге представлял раздел о Дальстрое, Колымском регионе. «Земля белой смерти», назвал эту часть книги Николаевский. Здесь рассказывалось о том, что открытые по течению Колымы залежи золота стали разрабатываться при помощи принудительного труда системой Дальстроя – специфической организации, сочетавшей в себе функции могущественного хозяйственного треста, основанного на рабском труде, и административной власти, управлявшей огромным регионом, центром которого стал новый город Магадан.

Среди тех, кто по приказу Сталина, несшего главную ответственность и вину за введение в СССР системы принудительного труда, создавал край «белой смерти», был первый глава Дальстроя Рейнгольд Берзин, ставший фактически единовластным хозяином этого региона, а затем сам вместе со своими приспешниками расстрелянный по воле диктатора. Новым руководителем этого ведомства, с 1938 г., стал Иван Никишов, при котором власть Дальстроя распространилась на территорию в шесть раз большую Франции, и в той же пропорции увеличился рабский труд и смертность узников, средняя продолжительность жизни которых в концлагерях составляла несколько месяцев. Трест непосредственно подчинялся ЦК ВКП(б), то есть лично Сталину, а не правительству СССР и его органу Совету труда и обороны. Трест руководил семью территориальными единицами (администрациями), каждая из которых, в свою очередь, имела в подчинении от четырех до шестнадцати шахтных подразделений, главным образом по добыче золота. Его добыча благодаря использованию рабского труда позволила увеличить золотой запас СССР в шесть раз. К началу Второй мировой войны почти половина мирового золотого запаса принадлежала СССР. В 20-х годах, до начала интенсивной добычи золота в этом регионе, Советский Союз располагал 12–14 % мирового золотого запаса. А за годы войны золотой запас еще больше увеличился, возможно, за счет золота, вывезенного из оккупированных Советским Союзом территорий.

Недавно опубликованное постановление Политбюро ЦК от 11 ноября 1931 г. «О Колыме», хранившееся в «Особой папке», подтвердило, теперь уже формально, эту часть выводов Николаевского и Далина. Постановление предписывало создать на Колыме трест по добыче золота с непосредственным подчинением ЦК. Контроль за трестом поручался заместителю председателя ОГПУ Г.Г. Ягоде, в распоряжение которого ОГПУ должно было предоставить специальный аппарат и вооруженную силу. Таким образом, Дальстрой не вошел в «архипелаг ГУЛАГ», а стал особым «архипелагом», сыгравшим огромную роль в развитии репрессивной системы советского тоталитаризма[774]774
  Николаев К.Б. Место Дальстроя в становлении репрессивной системы тоталитаризма 1931–1940 гг. Интернет. О подходах советских карательных органов к созданию системы хозрасчетного принудительного труда см. статью М. Якобсона и М.Б. Смирнова «Система мест заключения в РСФСР и СССР. 1917–1930». Интернет.


[Закрыть].

На основании опубликованных, рукописных и устных воспоминаний чудом спасшихся людей книга рассказывала также о перевозке «живого груза» из Владивостока в Нагайскую бухту, о гибели тысяч узников уже во время этой страшной транспортировки людей почти без пищи и воды в запертых корабельных трюмах.

Впервые была описана история гибели знаменитого «Челюскина», вокруг которого советской пропагандой была наворочена масса «героических» легенд по поводу мужественных полярников-исследователей, их отважного поведения во льдах Арктики, их спасения столь же смелыми и, разумеется, только отечественными летчиками. Советская пресса умалчивала, что неподалеку от «Челюскина» во льдах замерз другой корабль – «Джурма» (в других источниках встречается наименование «Пижма»), везший на место каторги 12 тысяч заключенных, которые были обречены на гибель от голода и холода. Именно поэтому была отвергнута помощь, которую предлагали для спасения челюскинцев иностранные добровольцы, к примеру американские летчики и полярники[775]775
  Позже эта версия многократно повторялась в западных и в современных российских СМИ, хотя убедительные ее доказательства не приводились. В наши дни, наряду с версией о гибели парохода с тысячами заключенных, в печати можно встретить и ее опровержение (см.: Ларьков С., Романенко Ф. Законвоированные зимовщики. Виновник трагедии «Челюскина» – ГУЛАГ? // Газета общества «Мемориал». 2004. № 47. 30 октября.


[Закрыть]. Во второй части книги рассказывалось, как уже в первые годы большевистской власти зародилась система рабского труда, которая в первое десятилетие не составляла сколько-нибудь ощутимой доли в советской экономике и только во второй половине 20-х годов получила быстрое развитие. Это было связано с начавшейся с конца 20-х годов сталинской насильственной коллективизацией сельского хозяйства и интенсивной индустриализацией, требовавшей огромной рабочей силы, оплачивать труд которой государство не желало. Именно тогда стала формироваться та «классовая лестница»[776]776
  Dallin D.J., Nicolaevsky В.I. Forced Labor in Soviet Russia. P. 204.


[Закрыть], которая определила лицо советского рабочего класса на следующие десятилетия.

Обосновывая такой подход, авторы, в основном оставаясь на марксистских позициях, вносили существенные изменения в традиционные построения:

«Разделение общества на классы – это абстрактная схема, которая вынужденно отвлекается от того факта, что в действительности каждый класс состоит из более гетерогенных элементов; сотни тысяч, даже миллионы людей занимают промежуточное положение в пределах четко определенных границ социальных классов. В действительности социальные слои не отделены прочной стеной один от другого; наоборот, они вливаются друг в друга почти незаметно»[777]777
  Ibid. P. 204–205.


[Закрыть].

Николаевским и Далиным устанавливались семь слоев советского рабочего класса, сформировавшихся в 30-х годах: 1) свободные рабочие; 2) рабочие, закрепленные за предприятиями на условиях, предписанных властями; 3) рабочие (главным образом из числа колхозников), отправленные на работы за пределы своего места жительства на условиях властей; 4) высланные, сосланные[778]778
  Различие между высланными и сосланными состояло в том, что первые могли выбирать свое место жительства за исключением определенных городов и районов, а вторые отправлялись в определенный пункт, который они не имели права покидать под страхом тюремного или лагерного заключения.


[Закрыть] и специальные поселенцы; 5) уголовные преступники, направляемые в трудовые колонии или концентрационные лагеря; 6) политические заключенные в концлагерях общего режима; 7) заключенные лагерей особого, по существу дела каторжного, режима.

Именно в книге Далина и Николаевского впервые рассказано о зловещем персонаже, с именем которого было связано превращение советской концлагерной системы в широкую производственную сеть, работавшую как на внутренний, так и на внешний рынок, создание сравнительно высокой, во всяком случае обеспечивающей рентабельность, производительности лагерного труда. Этим человеком был Нафталий Аронович Френкель, по данным Далина и Николаевского – «видимо, венгерский промышленник» (по другим сведениям – уроженец Турции; по третьим – уроженец Одессы). Авторы не фокусировали внимание на том, за что Френкель был приговорен к десяти годам лишения свободы (по уточненным сведениям, он сначала был приговорен к расстрелу, замененному заключением). Более важным они считают предложение Френкеля об организации лагерного производства на широкой основе, каковое и было осуществлено в конце 1920-х годов в северных лагерях в лесодобыче и производстве кирпича. В результате Френкель не просто был освобожден из-под стражи, а стал кадровым офицером ОГПУ, затем НКВД, дошел до генеральского чина и возглавил крупнейшие строительные проекты, выполняемые в основном рабской рабочей силой заключенных, был награжден орденом Ленина[779]779
  Dallin D.J., Nicolaevsky В.I. Forced Labor in Soviet Russia. P. 181–182.


[Закрыть] (к тому же трижды).

Далин и Николаевский называют еще одно имя «изобретателя» методов использования подневольно труда с максимальной производительностью и с наименьшими «накладными» расходами – Ивана Селецкого. Однако его карьера закончилась быстро: по слухам, он был расстрелян[780]780
  Ibid. P. 182. Имея в виду, что в других источниках это имя не упоминается, можно предположить, что в данном случае информация была неточной.


[Закрыть].

После того как на Западе появились первые сведения о рабском труде в СССР, гуманитарные организации ряда стран (Великобритании, Франции, Швеции) выступили с протестом. Низкие цены на ряд советских товаров, шедших на экспорт, в частности на лес, многие объясняли именно использованием в СССР принудительного труда. Так называемая «антидемпинговая кампания» на Западе отчасти оказалась инструментом в руках «капиталистических кругов» и привела к острым внутриполитическим схваткам, в частности в Великобритании и США. Впрочем, по деловым и экономическим соображениям кампания не повлекла за собой введения эмбарго против Советского Союза, на чем настаивали различные финансово-индустриальные и правозащитные группы. Тем не менее в первой половине 30-х годов ряд высших советских руководителей, в том числе председатель Совнаркома СССР Молотов и нарком иностранных дел Литвинов, выступили с опровержениями об использовании труда заключенных. Литвинов, например, заявил, что «ни тюремный труд, ни вообще труд осужденных лиц не используется в отраслях лесной промышленности, занятых производством на экспорт». По этому поводу зарубежная пресса в весьма саркастических тонах писала, что невозможно отличить лес, производимый для внутренних нужд, от предназначенного для экспорта[781]781
  Dallin D.J., Nicolaevsky В.I. Forced Labor in Soviet Russia. P. 230.


[Закрыть].