Текст книги "Через века и страны. Б.И. Николаевский. Судьба меньшевика, историка, советолога, главного свидетеля эпохальных изменений в жизни России первой половины XX века"

Борис Иванович ощущал, что сотрудничество с советскими учреждениями подходит к концу. В конце 1930 г. был арестован его брат Владимир, женатый на сестре А.И. Рыкова, как раз в это время снятого с поста председателя Совнаркома за «правый уклон». «Мечтаю только об одном: чтобы увольнение не последовало до 1 января, – писал Николаевский Церетели. – Тогда должны будут по правилам выплатить жалованье по 1 июля. Вопрос о новом заработке будет все же тяжел, но время для поисков будет достаточное»[462]462
  Из архива Б.И. Николаевского: Переписка с И.Г. Церетели. Вып. 1. С. 492.


[Закрыть].

Хотя бы в этом отношении имела место удача: Николаевский был «уволен» с должности представителя Института Маркса и Энгельса в Берлине в начале 1931 г. Произошло это почти одновременно с увольнением с должности и арестом директора института Рязанова. После допросов и следствия Рязанов, обвиненный в связях с политическими противниками советской власти, в том числе с Николаевским, был сослан, а возглавляемый им институт был слит с Институтом Ленина. Новая организация стала называться Институт Маркса – Энгельса – Ленина при ЦК ВКП(б), сокращенно ИМЭЛ.

Для большевистской верхушки Николаевский окончательно стал персоной нон грата. 20 февраля 1932 г. Президиум ЦИК СССР принял постановление о лишении гражданства большой группы эмигрантов, 37 человек, занимавшихся «антисоветской деятельностью». Постановление было опубликовано в «Правде», а затем и в других центральных советских газетах и зарубежных печатных органах. Основной смысл постановления состоял в том, что гражданства были лишены Л.Д. Троцкий и все его родные, находившиеся в тот момент за границей. Но были среди лишенцев и меньшевики, в том числе Ф.И. Дан, P.A. Абрамович и Б.И. Николаевский, хотя они являлись фигурами второстепенными и должны были составить только фон, оттеняющий фигуру главного большевистского диссидента.

Для Николаевского, сохранявшего до этого времени, несмотря на эмиграцию, тесную связь с родиной, лишение гражданства означало и моральный, и материальный удар. В то же время в социалистических кругах Европы в среде профессиональных историков нового времени имя Николаевского как вдумчивого автора историко-политических трудов, источниковеда, собирателя архивов становилось все более известным. Об этом свидетельствуют многочисленные получаемые им письма с просьбами о консультациях, об обмене информацией и источниками. На все эти письма исправно шли содержательные ответы. Прося прощения у Церетели за долгое молчание (последнее письмо было написано им за три недели до этого), Борис Иванович 25 декабря 1929 г. жаловался: «Получились настоящие завалы у меня по части корреспонденции, и теперь я с большим трудом от них разгружаюсь»[463]463
  Из архива Б.И. Николаевского: Переписка с И.Г. Церетели. Вып. 1. С. 374.


[Закрыть]. Даже такое официальное лицо, как библиотекарь Государственной библиотеки Латвии и одновременно архивариус Латышской социал-демократической партии Вольдемар Цауне, обращался к Николаевскому с предложениями об обмене печатными изданиями по истории социал-демократии обеих стран[464]464
  ГАРФ. Ф. 9217. On. 1. Ед. хр. 28. Л. 1–3, 5.


[Закрыть].

Работы об Азефе

Постепенно усиливались существовавшие с начала 20-х годов разногласия в Заграничной делегации меньшевиков. В марте 1930 г. разразился скандал между Даном и Церетели. 15 марта в докладе перед русской эмиграцией в Париже Ф.И. Дан заявил, что А.Ф. Керенский и И.Г. Церетели окажутся по разные стороны баррикады на другой день после устранения сталинской власти, ибо Керенский защищает неделимость России, а Церетели, отстаивая независимость Грузии, относится к числу сторонников ее распада. Церетели с полным основанием воспринял заявление Дана как личный выпад, хотя объективно ничего криминального в защите самоопределения Грузии не было. Взаимоотношения его с Даном испортились. Сторонник самоопределения наций Николаевский и в силу своих убеждений, и по личным соображениям поддержал Церетели. В результате Дан утратил большинство в Заграничной делегации и обвинил в этом Николаевского и Церетели, который, будучи политическим деятелем независимой Грузии и грузинским эмигрантом, в состав меньшевистской делегации не входил[465]465
  Федор Ильич Дан. Письма (1899–1946) / Ред. Б. Сапир. Amsterdam: Stiching Internationaal Institut voot Sociale Geschiedenis, 1985. C. 395–396.


[Закрыть].

Символично, что именно в 1932 г. Николаевский выпустил первую свою крупную монографическую работу, посвященную Е.Ф. Азефу, рассматривая его как провокатора. Для книги автор использовал все доступные в то время материалы, в частности собранные им в свое время сенсационные открытия Бурцева и бывшего директора Департамента полиции A.A. Лопухина. Книга вышла на немецком языке, а через два года была переиздана в США на английском[466]466
  Nicolaevsky B. Asef: Die Geschichte eines Verrats. Berlin: Verlag der Bücherkreis, 1932; Николаевский Б. История одного предателя: Террористы и политическая полиция. Берлин: Петрополис, 1932; Nicolaevsky В. Aseff the Spy: Russian Terrorism and Police Stool. New York: Doubleday, 1934.


[Закрыть]. Американскому изданию способствовал русский эмигрант Михаил Михайлович Карпович, проживавший в США с 1917 г. Историк по специальности, он вначале был секретарем российского посла Б.А. Бахметьева, с 1924 г. работал в Нью-Йорке, а с 1927 г. – в Гарвардском университете, где быстро продвинулся и стал деканом славянского факультета. С 1933 г. Николаевский переписывался с Карповичем, причем переписка была начата именно с обсуждения практических вопросов издания книги об Азефе. Борис Иванович хотел, чтобы перевод сделали не с немецкого издания, сильно сокращенного, а с существенно дополненного русского варианта. Он собирался, кроме того, предоставить издателям фотографии документов. «Мне передавали, – писал он Карповичу, – что у Вас в Америке это особенно ценят»[467]467
  Columbia University. Rare Books and Manuscriprs Library. Bakhmetieff Archive. Mikhail Karpovich Collection (далее: Mikhail Karpovich Collection), box 2.


[Закрыть]. Можно полагать, что в основном книга была завершена в начале осени 1931 г., ибо введение было датировано 15 октября.

Эта работа весьма важна в научном творчестве Николаевского и в российской историографии политического развития страны в начале XX в. На ней следует поэтому остановиться обстоятельно. Мы уже упоминали, что еще в период пребывания на родине, во время обследования архивов полицейского департамента царской России, Николаевский внимательно собирал документацию, связанную с Азефом. Видимо, замысел написать работу о нем начал созревать уже в то время. Находясь в эмиграции в Германии, Борис Иванович подготовил вначале статью о своих поисках[468]468
  Б.H. Новое об Азефе // Социалистический вестник. 1925. № 5. С. 3–6.


[Закрыть], а затем небольшую работу «Конец Азефа», которую удалось опубликовать в СССР[469]469
  Николаевский Б.И. Конец Азефа. Ленинград: Госиздат, 1926.


[Закрыть].

Одним из важных источников книги явились воспоминания бывшего генерал-майора Жандармского корпуса A.B. Герасимова, который в свое время курировал Азефа, а теперь проживал в Берлине. Николаевский познакомился с Герасимовым, вызвал его на откровенные разговоры, в некоторых случаях подкрепляемые бумагами из личного архива. Бывший генерал не разрешал дословно записывать его рассказы, рассчитывая, что он сам сможет опубликовать свои воспоминания. Николаевскому приходилось вытягивать из него информацию, чтобы, прибежав домой, тотчас записать на бумагу.

В середине 20-х годов Николаевский смог разыскать бывшую сожительницу Азефа – эстрадную певицу, которую он называл инициалом N, и получить от нее часть личной документации Азефа – в основном его переписку с N. Об этой своей находке Николаевский рассказал читателям «Социалистического вестника». Значительно более ясной становилась последняя часть жизненного пути Азефа – после его отхода от эсеров и охранки в результате разоблачения. Он разбогател, проводил много времени в путешествиях, однако во время Первой мировой войны был арестован (интернирован) в Германии и провел в заключении несколько лет[470]470
  Б.Н. Новое об Азефе // Социалистический вестник. 1925. № 5. С. 3–6.


[Закрыть]. Азеф жил под вымышленным именем, и немцы, видимо, арестовали его в превентивном порядке как русского гражданина. Они не знали, что арестовывают важного сотрудника российского охранного отделения, за которым охотятся все русские террористы. А раскрыть себя Азеф никому не мог, так как это было равносильно самоубийству.

Впрочем, об истинной роли Азефа тогда не догадывался еще даже его добросовестный биограф Николаевский, охотно делившийся своими находками со всеми хорошими знакомыми. Зная, что Гуль задумал об Азефе роман, Николаевский давал ему возможность не только читать заметки, написанные после бесед с Герасимовым, но и позволил использовать их в будущем произведении. Гулю запомнился рассказ Герасимова о его предложении главе правительства России П.А. Стольшину легализовать все российские политические партии, за исключением террористических. Николаевский, по словам Гуля, спросил Герасимова, почему же этот план не воплотился в жизнь. Старик с досадой махнул рукой и проговорил: «Камарилья в зародыше удушила»[471]471
  Гуль Р. Я унес Россию. T. III. С. 153–154.


[Закрыть].

С работой Николаевского об Азефе в рукописи познакомился Горький. Он писал Николаевскому 19 июля 1925 г.:

«Ужасна, потрясающе отвратительна эта фигура, облик которой Вы, Борис Иванович, осветили светом, окончательно решающим все споры, все недоумения, вызванные проклятым торговцем героями и палачом их. Теперь об Евно Азеве[472]472
  Так у Горького.


[Закрыть] можно забыть, – он расплавлен в кучу грязи, в жирное, темное пятно, которому память не хочет дать места в себе; по крайней мере – моя память».

Можно не согласиться с тем, что Горький называл героями террористов, но, очевидно, книга Николаевского произвела впечатление на писателя, весьма требовательного к слову и часто отвергавшего исторические тексты, казавшиеся ему слишком сухими:

«Я так поражен показанной Вами оголенностью этого мещанина, что несколько растерялся и не знаю, что сказать? Да и что скажешь об этом символе мещанства, о существе, которое ради физиологических наслаждений со своей любовницей продавал людей, которые любили его, их врагам на смерть и каторгу? Комплименты Вам за эту работу я не стану говорить. Вы сами понимаете ее глубочайшую важность»[473]473
  Русский Берлин. С. 402–403.


[Закрыть].

Горький написал предисловие к книге, но оно в издание не было включено, так как Николаевский не согласился с той оценкой Азефа, которая прослеживалась уже в письме Горького. Сводить личность Азефа к похоти и сексуальным удовольствиям автор биографии полицейского агента считал неправильным. Он видел в Азефе значительно более сложную фигуру.

В конце своей жизни Николаевский писал советскому литературному критику, литературоведу, искусствоведу и коллекционеру И.С. Зильберштейну, что Горький сделал предисловие «очень для меня лестное, но я его тогда решил не печатать, так как политически разошелся с Горьким»[474]474
  Литературная газета. 1967. 19 апреля.


[Закрыть]. Видимо, уже к этому времени под воздействием эволюции Горького, становившегося во все большей степени рупором сталинизма как за рубежом, так и в СССР, Николаевский стал относиться к действительно выдающемуся писателю, которого ранее чуть ли не боготворил, сдержаннее. Позже, в 60-х годах, готовя к печати обширную публикацию документов о внутреннем положении в российской социал-демократии после революции 1905–1907 гг., Николаевский весьма критично отзывался о политической деятельности Горького уже в те годы[475]475
  NC, box 252, folder 4.


[Закрыть].

Работа над первой книгой, посвященной Азефу, привела к новому контакту, правда заочному, с еще одним крупным русским писателем – Марком Александровичем Алдановым, мастером исторического романа. В фундаментальной серии произведений, охватывавших полтора века российской истории – от Екатерины Второй до Ленина, – Алданов проявил поразительную осведомленность и эрудицию. Сохраняя все особенности художественного произведения, писатель оставался крайне придирчивым к общей канве фактов. Алданов так и не получил Нобелевской премии, на соискание которой его выдвигал И.А. Бунин, но сам факт выдвижения, притом литератором такого уровня, как Бунин, стоил многого. Николаевский, впрочем, не считал Алданова выдающимся мастером художественного слова.

В конце 1929 – начале 1930 г., задумав написать очерк об Азефе и зная книгу Николаевского, вышедшую в Москве, Алданов написал Николаевскому как эксперту два письма. Во втором письме, от 14 января 1930 г., он писал Борису Ивановичу, что в литературе «главное и лучшее» – это его «превосходная работа «Конец Азефа». «Я буду о ней говорить, – писал Алданов, – не сходясь с Вами, однако, в понимании психологии Азефа».

Алданов не только просил Николаевского поделиться документами, но спрашивал, сможет ли он встретиться с Николаевским, приехав в Берлин; согласится ли его принять и поговорить с ним бывший жандармский генерал-майор A.B. Герасимов, под началом которого в свое время служил властям Азеф; интересовался, есть ли ошибки в воспоминаниях Бурцева о разоблачении им Азефа[476]476
  NC, box 471, folder 19; «Спасибо, что готовы поделиться сведениями»: Из переписки М.А. Алданова и Б.И. Николаевского / Публ. О. Будницкого // Источник. 1997. № 2. С. 58–59.


[Закрыть].

На это письмо Николаевский ответил немедленно – 17 января. Он испытывал неловкость из-за того, что до сих пор не отреагировал на первое письмо Алданова, объясняя свою неаккуратность крайней загруженностью проектом по переводу своего архива из одного помещения в другое (впрочем, в том же здании правления Социал-демократической партии Германии). Примерно 10 тысяч томов надо было перенести, а «перевозочными средствами были спины моя и мобилизованных мною добровольцев».

Письмо показывало то, как скрупулезно работал Николаевский над собиранием устных воспоминаний. О Герасимове, с которым планировал встретиться Алданов, Николаевский писал, что тот «интересный и умный человек. Его не всегда удается вызвать на интересный разговор – то есть интересный в смысле открытости. Мне приходится совершать к нему частые визиты с тем, что каждый раз вытаскиваешь только одну-две детали из закоулков «мира мерзости и запустения». Если хотите, мы можем сходить к нему вместе. Писатель он «никакой», но для бесед это чтение дает много зацепок»[477]477
  A.B. Герасимов в это время вел бухгалтерию в ателье дамского платья в Берлине, которое содержала его жена. Время от времени он выступал в русской прессе. В 1934 г. была издана на немецком его книга воспоминаний (Gerasimov A. Kampf gegen die erste russische Revolution: Errinungen. Frauenfeld: Huber & Co, 1934). Через много лет она была переиздана на русском в серии «Всероссийская мемуарная библиотека», основанной А.И. Солженицыным (Герасимов A.B. На лезвии с террористами. Париж. ИМКА-Пресс, 1985).


[Закрыть]. Говоря о мемуарах Бурцева, Николаевский признавался, что в деталях их не проверял, но высказал общее суждение:

«В основном они верны. В деталях же, наверное, есть ошибки, вернее субъективности, без которых не может обойтись ни один мемуарист. Их обнаружить можно только при тщательном сопоставлении их с показаниями других свидетелей-очевидцев»[478]478
  NC, box 471, folder 19; «Спасибо, что готовы поделиться сведениями»: Из переписки М.А. Алданова и Б.И. Николаевского. С. 60–61.


[Закрыть].

Переписка продолжалась и после состоявшегося в Берлине свидания Николаевского и Алданова. Во время встречи Николаевский щедро поделился с писателем своими документальными находками. Алданов в ответ рассказал о работе над очерком. «Вы теперь располагаете документами, наиболее необходимыми для выяснения вопроса, и Ваша работа, даже в смысле ее новизны, конечно, будет во много раз ценнее того, что опубликовано об Азефе в России», – писал Николаевский 25 января 1930 г. При этом он предостерегал от преувеличения «национальной» специфики «азефовщины», подчеркивал, что провокаторство – не чисто русское явление, что подобные казусы бывали у немцев, поляков и других народов[479]479
  Там же. С. 60, 64–65.


[Закрыть].

Эта переписка и особенно последнее письмо Николаевского свидетельствуют об одной поистине уникальной особенности личности историка. Работая над определенной проблемой, он не претендовал на какую бы то ни было монополию. Более того, он охотно делился с другими авторами найденным им ценным материалом, не видя в них конкурентов, хотя конечно же соперничества не могло не быть. Архивные и мемуарные находки он считал общим достоянием того круга «посвященных», который стремился к серьезному анализу, не гнался за сенсациями, пытался разобраться во внутреннем существе изучаемых явлений и событий.

Интерес к личности Азефа привел к установлению контактов и довольно обширной переписке, начавшейся, судя по сохранившимся документам, в 1924 г., с главным «разоблачителем» Азефа B.Л. Бурцевым. В ряде случаев Николаевский консультировался с Бурцевым, хотя и относился к нему весьма критически. Бурцев же ценил научные поиски и труды своего корреспондента весьма высоко, внимательно читал его статьи и книги, благодарил, даже высокопарно, за посылаемые номера «Социалистического вестника». «Я всегда что-то родственное вижу в Ваших изысканиях и читаю их с величайшим вниманием, – писал он 9 июля 1924 г. – Долгие годы при самых ужасных условиях я посвятил изучению того, что изучаете Вы теперь. Но Вы изучаете теперь при иных условиях, чем это приходилось делать мне»[480]480
  ГАРФ. Ф. 9217. On. 1. Ед. хр. 9. Л. 1.


[Закрыть].

Через год, делясь впечатлениями от чтения документального сборника, изданного Николаевским, Бурцев продолжал восторгаться: «Не могу не сказать Вам: хорошо! Говорю «хорошо» как человек, любящий бесконечно историю и привыкший беспрестанно изучать «добро и зло, управу государей, угодников, святые чудеса»[481]481
  Там же. Л. 4.


[Закрыть].

Будучи человеком искренним, Борис Иванович откровенно высказывал Владимиру Львовичу свои суждения о его исторических взглядах: «По-моему, у Вас совершенно нет перспективы. Деп[артамент] пол[иции] о большевиках был, конечно, хорошо осведомлен, но осведомлен он был и о всех других револ[юционных] и оппозиц[ионных] партиях, и если встать на Ваш путь, то придется все революц[ионные] движения объявить интригой Зубатова и Белецкого…[482]482
  Жандармские деятели, пытавшиеся создать проправительственные рабочие организации, финансируемые властями.


[Закрыть] Еще более необоснована Ваша вторая теза – о немцах: ведь Вы и сами видите, что до сих пор Вы не привели ни одного аргумента в ее защиту – не высказали ни одной хотя бы минимально исторически обоснованной догадки»[483]483
  ГАРФ. Ф. 9217. On. 1. Ед. хр. 9. Л. 27. На этот раз речь шла о финансировании большевиков из германской казны. Этот факт получил полное подтверждение в документации, обнаруженной позже самим Николаевским, о чем будет идти речь, и другими исследователями.


[Закрыть], – писал Николаевский Бурцеву 27 июня 1927 г.

Николаевский не считал «Конец Азефа» завершением своего исследования и в последующие годы продолжал кропотливо собирать материал, общаться с теми эмигрантами, которые так или иначе с Азефом сталкивались, проверять сообщаемые ему сведения и устные воспоминания, подбирать документы. В результате появился труд, который до настоящего времени остается наиболее полным, ценным и достоверным исследованием этой личности. Введение «От автора» сразу же погружает читателя в сложнейшую, запутанную машину провокаторства как метода борьбы против революционного движения в странах без политических свобод или с весьма ограниченными свободами. Россия в этом смысле, как показывал автор, не была уникальной. Но если в других странах провокация не создала прочной традиции, то продолжавшаяся в России в течение столетия правительственная борьба против революционного движения породила систему, над разработкой которой бились лучшие головы полицейского сыска. «Поэтому нет ничего удивительного в том, что именно Россия дала миру и тот конкретный пример провокации, которому суждено войти в историю в качестве классического примера провокации вообще»[484]484
  Николаевский Б. История одного предателя. 1932. С. 5.


[Закрыть]. Таким классическим примером Николаевский считал казус Азефа. «Действуя в двух мирах, – в мире тайной политической полиции, с одной стороны, и в мире революционной террористической организации, с другой, – Азеф никогда не сливал себя целиком ни с одним из них, а все время преследовал свои собственные цели и соответственно с этим предавал то революционеров полиции, то полицию революционерам. В одних этих мирах его деятельность оставила заметный след».

Простим автору противоречивость оценки – ведь далее идет анализ, кропотливый и тонкий, именно индивидуальности, уникальности Азефа, сквозь призму личности и деятельности которого на обоих уровнях – антиправительственном и полицейском – прослеживались перипетии революции 1905–1907 гг. и нескольких следующих лет. Не будем указывать и на те выводы, к которым Николаевский придет много позже, можно считать, под конец жизни: что Азеф был честным агентом российской полиции, дотошно сообщавшим руководству о всех готовившихся террористами операциях; что безголовое полицейское начальство не всегда умело предотвращать теракты; а когда выяснилось, что основные провалы эсеровской партии связаны с наличием в ее верхушке полицейского агента, умный Бурцев придумал обозвать революционный провал правительственной провокацией и создать видимость, будто само правительство допускало теракты.

В основе работы Николаевского лежали дела Департамента полиции Российской империи, судебных следователей, в том числе следователей Чрезвычайной комиссии, созданной Временным правительством в 1917 г. и проводившей специальное расследование обстоятельств, сопутствовавших «предательству» Азефа. Не менее важными являлись устные и письменные «показания» лиц, которые в то или иное время, по тем или иным причинам были связаны с Азефом. Среди них – лидеры эсеров В.М. Зензинов и В.М. Чернов, один из руководителей партии кадетов П.Н. Милюков, бывший раввин Москвы Мазе и многие другие. Особняком стояли сведения бывшего начальника охранного отделения Петербурга A.B. Герасимова, который после изрядных колебаний все же познакомил Николаевского со своими неопубликованными мемуарами.

Небезынтересно, что среди источников «личного происхожденния» были и анонимные. Одну группу поступлений автор назвал материалами уже упомянутой выше госпожи N (ее идентичность так и не была полностью раскрыта, хотя сообщалось, что она, по происхождению немка, была известной петербургской кафешантанной певицей). Это была одна из многолетних возлюбленных Азефа. У нее сохранились переписка с Азефом и его тюремные тетради. Был источник, вообще Николаевским не названный. Он касался места хранения парижского архива Азефа.

Николаевский в полной мере отдавал себе отчет в субъективном характере свидетельских показаний и стремился подвернуть их перекрестному контролю. Он признавался, что подчас реализовать эту задачу оказывалось невозможно. В таких случаях приходилось проверять свидетельства только на основе собственной логики, знания контекста событий и исторической эрудиции.

По своему стилю, по манере подачи фактического материала книга носила научно-популярный характер. В ней было немало почти беллетристических фрагментов, вплоть до диалогов «действующих лиц». Открывалась она не с хронологически естественного момента – «зари туманной юности» будущего знаменитого «провокатора», его детских и юношеских лет, его нравственного и политического формирования, а с эпизода, произошедшего через многие годы, с «разговора в поезде», с беседы, содержание которой было подтверждено обеими сторонами: бывшим директором Департамента полиции A.A. Лопухиным и редактором журнала «Былое» В.Л. Бурцевым, известным своими сенсационными раскрытиями полицейских агентов. Во время этого разговора в поезде Бурцев, дескать, и заверил Лопухина в том, что ему известно имя «предателя», а Лопухин признал факт сотрудничества Азефа с политической полицией.

Умный и опытный Бурцев, по информации Николаевского (полученной, впрочем, от самого Бурцева), смог разговорить бывшего директора Департамента полиции, который в глубине души стремился к либеральному преобразованию России и презрительно относился к «предателю». Теперь, когда, со слов Бурцева, в поезде «наивный» Лопухин узнал, что «предатель» обманывает не только своих собратьев по партии, но и полицию во главе с ее могущественным начальником Лопухиным, потрясенный и возмущенный бывший глава Департамента полиции выдал своего агента, известного в полицейских кругах под кличкой Раскин, намекнув, что Раскин и один из руководителей Боевой организации партии эсеров, выдавший полиции планы многочисленных терактов, и Евно Фишелевич Азеф – одно и то же лицо.

Далее шел уже традиционный по форме рассказ, как сын бедного портного, еврея из Гродненской губернии, перебиваясь на жалкие гроши, с трудом окончил гимназию, смог торговлей заработать небольшую сумму денег, чтобы уехать учиться в Германию, так как не имел права учиться в России из-за направленных против евреев правительственных ограничений, терпел в Германии голод и холод и с 1893 г. стал «штатным доносчиком» департамента полиции, получая вначале ничтожные, а затем все более значительные «гонорары».

Мы далеки от намерения пересказывать содержание книги, которая ныне широко доступна разноязычной аудитории. Николаевский конечно же не мог знать, да и, наверное, не готов был по политическому и психологическому состоянию своего ума – социал-демократа – предполагать, что Бурцев недоговаривает об одном очень принципиальном моменте. Бурцев не «разговорил» Лопухина. Он умышленно сел в один поезд с бывшим директором департамента полиции. Их «случайная» встреча была тщательно спланирована Боевой организацией эсеров. Бурцев зашел в купе Лопухина для того, чтобы сообщить ему, что его дочь взята заложником террористами и, если Лопухин не назовет имя полицейского агента в руководстве эсеровской партии, дочь его будет убита. Спасая жизнь своего дочери, Лопухин выдал Азефа. А когда прибыл по назначению, на перроне его встречала ничего не подозревавшая дочь, которую никто не похищал. Шантаж Бурцева оказался банальным блефом.

Отметим некоторые особенности работы Николаевского, помимо уже названного обилия использованного и обработанного документального материала. Прежде всего это конкретность в воссоздании облика Азефа, его характера и других индивидуальных свойств, двойственного к нему отношения со стороны ранних эсеров как в России, так и за границей. В 1894 г. Азеф, уже будучи сотрудником Департамента полиции России, примкнул к Союзу русских социалистов-революционеров за границей, что открыло ему дорогу в число основателей партии эсеров. Он производил впечатление человека энергичного и самоотверженного. «Он был человек осторожный и осмотрительный, – писал Николаевский. – Тем не менее уже тогда вокруг его имени стали ходить неприятные слухи… Многие его уже тогда считали человеком, способным на все, если это ему выгодно. И в самой его внешности многое не располагало к доверию. Некрасивый, рыхлый и грузный, с одутловатым желтым лицом, с большими торчащими ушами, с низким, кверху суженным лбом, с жирными губами и расплющенным носом, – он многих от себя отталкивал чисто физически, – и это подготовляло почву подозрительного к нему отношения»[485]485
  Николаевский Б. История одного предателя. 1932. С. 36.


[Закрыть].

Может показаться, что в подобной портретной характеристике сказывается заведомая, предопределенная неприязнь, но всякий, кто пожелал бы взглянуть на портрет Азефа, который ныне легко обнаружить в Интернете, убедится в том, что это описание полностью соответствует действительности.

Однако не отталкивающие внешние и внутренние особенности вскоре стали определять отношение к Азефу в кругах как революционной интеллигенции, так и полицейского начальства. И там и там, как показал Николаевский на основании массы изученных им документов, он производил благоприятное впечатление своей эрудицией, знанием общих черт и индивидуальных особенностей деятелей посленароднического подполья. Постепенно он сумел добиться доверия к себе как в среде формировавшегося эсеровского движения, как и у полицейских чиновников, особенно когда к руководству политическим сыском пришло не просто новое лицо, а своего рода новатор в этом деле – С.В. Зубатов, провоцировавший экономические выступления рабочих и даже крайние акции революционеров с целью выявления смутьянов и подавления их планов в самом зародыше.

Николаевский детальнейшим образом рассмотрел доклады Азефа Зубатову, которые сами по себе оказались исключительно важным источником для изучения революционного движения в начале XX в., ибо сообщали подчас такую информацию, которая полностью отсутствовала в документах иного происхождения. Перед читателем проходит галерея самоотверженных эсеров – ответственных деятелей, с одной стороны, беспринципных авантюристов – с другой; воспроизводится постепенное оформление подпольных популистских групп в более или менее сплоченную Партию социалистов-революционеров, в создании которой лично Азеф сыграл немалую роль. Николаевский анализирует сложную игру Азефа, который «часто объединял в одно общее местоимение «мы» себя и полицию[486]486
  Николаевский Б. История одного предателя. 1932. С. 58.


[Закрыть], но и многое утаивал от начальства, понимая, что по своей глупости оно легко может провалить агента.

В книге детально описаны террористические операции, планируемые покушения и убийства, в том числе членов императорской фамилии и высших должностных лиц, которые организовывались под непосредственным руководством Азефа и им же были «выданы» полиции; описаны и сам Азеф, как руководитель Боевой организации эсеров, провалы и возрождение эсеровской организации после подстроенных Азефом провалов и, наконец, со слов Бурцева, разоблачение Азефа Бурцевым, которому лидеры эсеровской партии никак не могли и не хотели поверить до тех пор, пока он не выложил на стол свой последний козырь – свидетельство Лопухина.

Не все авторские оценки бесспорны. Односторонне освещена деятельность знаменитого священника Г.А. Талона – того самого, который повел 9 января 1905 г. столичных рабочих за «милостью» к царю. Сегодня с полным основанием можно сказать, что, как и Азеф, Гапон не был «провокатором», во что по инерции времени поверил (и именно так описал его) Николаевский[487]487
  Шевырин В.М. Б.И. Николаевский и «герой» его книги // Николаевский Б. История одного предателя: Террористы и политическая полиция. М.: Высшая школа, 1991. С. 11.


[Закрыть], что это была значительно более сложная личность, бросавшаяся из одной крайности в другую и против своей воли оказавшаяся в полицейских сетях.

Книга завершается внешне бесстрастным, а по сути дела глубоко взволнованным рассказом о том, как ее автор вместе с госпожой N в 1925 г., через семь лет после смерти Азефа, посетил его могилу в Берлине. Николаевский с удивлением обратил внимание на то, что на ней нет никакой надписи. «Знаете, – ответила спутница Николаевского, – здесь сейчас так много русских, часто ходят и сюда… Вот видите, рядом тоже русские лежат. Кто-нибудь прочтет, вспомнит старое, – могут выйти неприятности… Лучше не надо». Николаевский согласился. Последние слова его книги: «Трудно спорить. Так действительно лучше…»[488]488
  Николаевский Б. История одного предателя. 1932. С. 373.


[Закрыть]

Фактическая и аналитическая достоверность, стремление проникнуть во внутренние стимулы поведения антигероя и его окружения на обоих уровнях активности – в эсеровском террористическом подполье и в полиции, мастерское развязывание сложных узлов противоречий в обоих этих лагерях сочетались в книге с беллетристической живостью, яркими портретными характеристиками, увлекательностью изложения, то есть со всем тем, чего так часто не хватает трудам историков-профессионалов. Николаевский в этом смысле явно отличался от многих своих коллег в лучшую сторону.

На книгу откликнулись периодические издания, которые высоко ее оценили. Пожалуй, единственным исключением была рецензия видного эсера В.М. Зензинова, отнесшегося к работе весьма сдержанно, скорее всего, потому, что сам он в прошлом был довольно сильно замаран контактами с Азефом[489]489
  Зензинов В. Новые данные об Азефе // Дни. 14 марта. 1926.


[Закрыть]. Посылая номер газеты с рецензией на книгу Николаевскому, Церетели комментировал: «Обратите внимание на конец, из которого явствует, насколько автор туговат в мыслительном отношении»[490]490
  Из архива Б.И. Николаевского: Переписка с И.Г. Церетели. Вып. 1. С. 117.


[Закрыть]. Конечно, дело было не в «тупости» Зензинова.

Следует отдать должное Николаевскому. Выводы о том, что Азеф не был провокатором, Николаевский под конец своей жизни сделал самостоятельно и не испугался признать неправильной свою же собственную изначальную концепцию, распространенную многотысячными тиражами на нескольких языках. Иное понимание Азефа и его места в истории российского революционного движения, с одной стороны, и в истории полицейского сыска России – с другой, пришло после того, как исследователь сумел ознакомиться и проанализировать новые источники, прежде всего воспоминания вдовы Лопухина, с которой Николаевский беседовал в эмиграции. Только теперь Николаевский осознал, что Азеф не являлся провокатором, а был полицейским агентом, аккуратно докладывавшим Департаменту полиции подробную информацию о всех готовившихся террористических актах, о которых он, как руководитель Боевой организации эсеровской партии, был полностью осведомлен. Лопухин же (чуть ли не с согласия самого С.Ю. Витте, главы правительства в 1903–1906 гг.) клал ее под сукно и этим допускал некоторые успешные акты террора, используя таким образом Боевую организацию эсеров для сведения счетов с теми, кто ему мешал. Эти данные Николаевский намеревался использовать в новом, существенно расширенном издании биографии Азефа. В двух письмах Николаевского 1962 г. говорилось: «У меня подобрались неизданные материалы о Лопухине и его отношениях с Витте (в связи с большой борьбой между Витте и Плеве[491]491
  В.К. Плеве в 1902–1904 гг. занимал пост министра внутренних дел и шефа отдельного корпуса жандармов; был убит эсером Егором Созоновым (Сазоновым).


[Закрыть])». Имеется «много-много нового и важного материала, который я охотно дал бы в качестве особого введения и добавления»[492]492
  NC, box 500, folder 8.


[Закрыть]. Но к сожалению, опубликовать дополненное издание биографии Азефа Николаевский не успел. Его книга была переиздана на русском языке в Нью-Йорке уже после смерти Бориса Ивановича без каких-либо дополнений и уточнений[493]493
  Николаевский Б. История одного предателя: Террористы и политическая полиция. New York: Russica Publishers, Inc., 1980.


[Закрыть].