Текст книги "Через века и страны. Б.И. Николаевский. Судьба меньшевика, историка, советолога, главного свидетеля эпохальных изменений в жизни России первой половины XX века"

Филиал Амстердамского института. Переговоры с Бухариным

Политической публицистикой Борис Иванович занимался с энтузиазмом, тщательнейшим образом анализируя скудные материалы, которые оказывались в его распоряжении. Но еще большее его внимание привлекала работа в качестве руководителя парижского филиала Амстердамского Международного института социальной истории (МИСИ). Этот институт был основан в 1935 г. известным историком Николаасом Постюмусом как место хранения и изучения документов, касающихся истории общественных движений, в частности рабочих и социалистических организаций. Деятельность института финансировалась страховой компанией «Де Централе», близкой к социал-демократическому движению. МИСИ стал активно собирать документы по всей Европе, причем особо важными приобретениями считались документы Маркса – Энгельса и архивы и библиотеки российских общественных и политических деятелей, находившихся в эмиграции.

Работа Николаевского для института оказалась исключительно важной. На средства, предоставленные институтом, он снял помещение на улице Мишле, где проводил целые дни, разбирая документы и отвлекаясь только для того, чтобы встретиться с лицами, у которых он надеялся получить новые материалы. Первое время помощь ему оказывала Лилия (Лола, Леля) Яковлевна Эстрина (урожденная Гинзбург) – супруга известного меньшевика Соломона Ефимовича Эстрина, от которого она, впрочем, отдалилась. В прошлом активная саратовская социал-демократка, эмигрировавшая в Берлин и переехавшая затем в Париж, Л. Эстрина работала секретарем парижского филиала Амстердамского института, приводя в порядок поступавшие туда коллекции.

Вскоре, однако, Эстрина увлеклась взглядами Троцкого и, познакомившись с его сыном Л.Л. Седовым, издававшим в Париже «Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)», отказалась от своей работы в филиале и целиком сосредоточилась на делах, связанных с выходом русскоязычного журнала международной «коммунистической оппозиции большевиков-ленинцев». Знакомство Эстриной с Николаевским, однако, послужило нитью, связавшей с Николаевским Троцкого, когда, с одной стороны, встал вопрос о сохранении части архива Троцкого, а с другой – Троцкому потребовались научные консультации Николаевского[554]554
  В 1940 г. Лилия Эстрина, выехав в США, вышла замуж за Александра Далина, сына известного меньшевика и друга Николаевского Д.Ю. Далина. В эмигрантских кругах личные судьбы все более переплетались с политическими.


[Закрыть].

Официальный пост представителя Амстердамского института в Париже дал Николаевскому возможность установить деловые отношения с авторитетными научными учреждениями и деятелями. Он смог наиболее целесообразно распорядиться документами вывезенного им германского архива. Сначала этот архив находился в здании, принадлежавшем Международной федерации профсоюзов, затем договорились о переводе его в Эколь Нормаль – авторитетнейший парижский университет, основанный еще в 1794 г. Решение было принято помощником директора этого учебного заведения молодым социологом Раймоном Ароном, будущим редактором газеты «Фигаро» и одним из создателей теории индустриального общества и конвергенции капитализма и социализма. В конце концов правление германской социал-демократии, находившееся в эмиграции, при посредничестве Николаевского заключило соглашение с МИСИ, и в 1938 г. Борис Иванович все эти материалы переправил туда[555]555
  NC, box 492, folder 7.


[Закрыть].

Этому, однако, предшествовали напряженные и оказавшиеся безрезультатными переговоры с советской стороной. Следует сказать, что, руководя эмигрантским архивным центром, Борис Иванович считал необходимым сделать все от него зависящее, чтобы российская документация, а также коллекции документов Маркса и Энгельса оказались в СССР. На это возлагались тем большие надежды, что к бумагам, фактическим попечителем которых он являлся, вновь проявила интерес советская сторона. Образованный в 1931 г. объединенный Институт Маркса – Энгельса – Ленина при ЦК ВКП(б), разумеется, с санкции ЦК, вступил в переговоры с Николаевским, рассматривая его в качестве возможного посредника с западными социалистами.

Летом 1933 г. французские газеты сообщали о предстоящем обмене историческими документами между СССР и Францией. Москву интересовало наследие Маркса и Энгельса, за которое советское правительство готово было отдать французской стороне находившиеся в советских архивах документы, касающиеся Наполеона Бонапарта. Можно предполагать, формулировки французских газет были не слишком точны, ибо государственные учреждения Франции архивом Маркса и Энгельса не располагали; они могли в лучшем случае выступить посредниками в переговорах между Москвой и германскими социал-демократами, находившимися в эмиграции. О вывозе архивов из Берлина в Париж Москва, разумеется, узнала от самого Николаевского. Однако в тот момент переговоры, проходившие, возможно, по дипломатическим каналам, к успеху не привели.

В апреле 1934 г. к архиву СДПГ проявил интерес МИСИ. Об этом сразу стало известно в Москве, и, видимо, снова благодаря Николаевскому. В ответ ИМЭЛ предложил Николаевскому организовать продажу архива Маркса – Энгельса и других документов за значительную сумму Советскому Союзу. Как альтернативное решение советское правительство предложило рассмотреть вопрос о возможности передачи всех документов на депозитарное хранение в Москву, за что находившийся в Праге Заграничный центр СДПГ должен был получить от советской стороны крупную беспроцентную ссуду.

Эти переговоры также не получили развития, хотя Николаевский, к которому обращались в качестве эксперта, считал продажу целесообразной, предлагая попросить за архивы 200–250 тысяч долларов. Лидеры германских социал-демократов решили пока архив не продавать, и документы были переданы на хранение во французский филиал МИСИ, и в 1935 г. советская сторона обратилась к Николаевскому с предложением вступить в переговоры о продаже архивов уже с Международным институтом социальной истории, являвшимся их фактическим хозяином. Советские предложения были переданы эмигрантскому руководству СДПГ[556]556
  Бухарин об оппозиции Сталину: Интервью с Б.И. Николаевским // Социалистический вестник. 1964. № 4. С. 81.


[Закрыть], рассмотрены немцами и их французскими коллегами и в целом приняты. Главные соображения немецкой стороны были финансовые. Как вспоминала Л.О. Дан, «у немецких с[оциал]-д[емократов] и в мыслях не было передавать архив «на сохранение» в Москву, но мысль о возможности продать этот архив показалась им соблазнительной, тем более что непривычная эмигрантская жизнь, организованная на широкую ногу, с бюро, с многочисленными (на эмигрантский масштаб) служащими, изданиями и т. д. требовала больших средств, а вывезено было их, кажется, не очень много».

Одновременно возник вопрос о продаже в СССР русских эмигрантских архивов, причем Заграничная делегация РСДРП, со своей стороны согласившаяся на переговоры с советским правительством, выделила для участия в них Николаевского и наиболее просоветски настроенного меньшевика Дана.

В эмигрантских кругах шли бурные прения по поводу того, какую сумму затребовать за документы. Называлась цифра 6 миллионов франков (примерно 150 тысяч долларов по тогдашнему курсу), затем 8 миллионов франков. Николаевскому даже сообщили, что советская сторона не просто заинтересована в приобретении архива, но что будто бы этим делом занимается сам Сталин. Дело дошло до того, что некоторые эмигранты решили выдвинуть еще и политические условия. Абрамович предлагал, например, поставить вопрос об освобождении осужденных меньшевистских деятелей С.О. Ежова-Цедербаума (брата Ю.О. Мартова), E.Л. Бройдо и некоторых других. На этом фоне директор ИМЭЛ Владимир Викторович Адоратский обратился 29 января 1936 г. к Сталину со следующим письмом:

«Сов. секретно.

Товарищ Сталин,

Прилагаю при сем проект договора о покупке архива Маркса и Энгельса и опись главной части документов архива Германской социал-демократии. Согласно предложению продавцов, мы покупаем в оригиналах всё, что написано рукой Маркса и Энгельса, остальное в фотокопиях. Мы же, со своей стороны, настаиваем на передаче нам в оригиналах всех документов, кои перечислены в нашем проекте договора, в пункте 1-м.

Вношу предложение:

1. Назначить цену за архив в пределах 5 миллионов французских франков (около 400 000 золотых рублей) до 8,5 миллионов французских франков.

2. Уполномочить товарища Тихомирнова приобрести:

a. Архив группы Вперед;

b. Письма Энгельса Мерингу;

c. Протоколы совещаний «Искры» и «Зари» с «Рабочим Делом» (записи выступлений Ленина исправлены им собственноручно);

d. Бюст Маркса работы Карла Лонге;

e. Маску Маркса, владельцем которой также является Лонге, – ассигновав на все эти приобретения 10 000 рублей золотом.

2. Командировать тов. Аросева в Париж и Швейцарию, чтобы вместе с тов. Тихомирновым закончить все дело с покупкой архива Маркса и Энгельса и привезти библиотеку Дитмана.

№ 77/с В. Адоратский»[557]557
  РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 3. Ед. хр. 69. Л. 19–20.


[Закрыть].

Еще до этого с аналогичным предложением, внушенным, скорее всего, тем же Адоратским, к Сталину обратился председатель Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС) А.Я. Аросев. Сталин отреагировал запиской: «Да, конечно, мы можем выделить деньги. Но мы должны прежде всего узнать, что мы покупаем как архивный материал. Мы не можем покупать свинью в мешке. Надо получить от них список архивных материалов с кратким описанием содержания документов. Затем мы можем послать 50 000 рублей[558]558
  РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 3. Ед. хр. 51. Л. 1.


[Закрыть], т. е. выдать полпредству СССР в Париже для покупки документов 50 тысяч рублей».

Судя по всему, опись документов советской стороне предоставлена не была. Тем не менее в феврале 1936 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло специальное постановление о покупке архива СДПГ, прежде всего документов Маркса и Энгельса. В Париж была направлена сравнительно авторитетная делегация во главе с Н.И. Бухариным. Давно уже лишенный ореола одного из партийных вождей, снятый с высших постов еще в 1929 г. за так называемый правый уклон (вместе с А.И. Рыковым, М.П. Томским и некоторыми другими Бухарин робко выступил против свертывания НЭПа), Бухарин был теперь всего лишь главным редактором «Известий», хотя и пользовался репутацией близкого к Сталину лица и главного большевистского идеолога.

Серьезных оснований для таких суждений не было – поверхностный и часто менявший свои воззрения Николай Иванович отличался умением преподносить элементарные вещи в сложной философско-экономическо-социологической упаковке, с множеством ссылок на авторитеты, за что получил от острого на язык Троцкого прозвище Колечка Балаболкин. Да и хитрый Сталин, внешне расположенный к Бухарину, уже явно готовил над ним расправу. Как и санкционированная Сталиным поездка Х.Г. Раковского во главе делегации советского Красного Креста в Японию на съезд Международного Красного Креста[559]559
  Чернявский Г.И., Станчев М.Г. В борьбе против самовластия: Х.Г. Раковский в 1927–1941 гг. Харьков: Харьковский государственный ин-т культуры, 1993. С. 255–262.


[Закрыть], поездка Бухарина в Западную Европу должна была дать «материал» для обвинения и Раковского, и Бухарина в связях с агентурой «империалистических держав».

Действительно, на мартовском 1938 г. судебном процессе по делу «правотроцкистского блока» Бухарина путем угроз и пыток вынудили дать показания, что он во время поездки 1936 г. «установил связь с меньшевиком Николаевским, который очень близок к руководящим кругам меньшевистской партии»:

«Из разговора с Николаевским я выяснил, что он в курсе соглашений между правыми, зиновьевскими, каменевскими людьми и троцкистами… То конкретное и новое, о чем шел между нами разговор, заключалось в том, что в случае провала центра правых, или контактного центра, или вообще верхушечной организации всего заговора, у него, Николаевского, будет договоренность с лидерами второго Интернационала о том, что они поднимают соответствующую кампанию в печати»[560]560
  Стенограмма бухаринского процесса. М.: Международная семья, С. 234. Сразу после процесса был опубликован том: Судебный отчет по делу антисоветского правотроцкистского блока. М.: Юриздат, 1938. Однако установлено, что этот отчет был фальсифицированным, что он усиленно редактировался, в том числе лично Сталиным, причем искажению подверглись прежде всего показания Бухарина (Мурин Ю. История одного признания // Совершенно секретно. 2009. 23 июня). Издание же 2007 г. осуществлено по архивному подлиннику стенограммы.


[Закрыть].

Совершенно очевидно, что последними словами Бухарин просил Николаевского и других русских эмигрантов привлечь внимание мировой общественности и к его собственной судьбе, и в целом к тому, что творилось в СССР.

Бухарин заявил также на суде, что встречи их происходили в силу возложенной на него «официальной миссии», однако под давлением следствия вынужден был публично признаться в контрреволюционной деятельности: «Таким образом, я имел законное укрытие, за которым я мог вести контрреволюционные разговоры и заключать те или иные соглашения» (как мы знаем – соглашения о покупке архивов).

По поводу показаний Бухарина на суде Николаевский уже во время процесса выступил в «Социалистическом вестнике» со специальным заявлением, подчеркивая, что его встречи с Бухариным в 1936 г. «отнюдь не носили характера каких-то тайных свиданий и были превосходно известны организаторам теперешнего московского процесса». «Приезжавшая в Париж комиссия, в которую входил Бухарин, – писал Николаевский, – действовала в пределах инструкций, данных ей лично Сталиным», причем «эти инструкции, как мне тогда же было сообщено, предусматривали не только переговоры со мною, но и привлечение меня на пост постоянного представителя означенного Института за границей, – предложение, которое было мною отклонено»[561]561
  Социалистический вестник. 1938. № 5. С. 13–14. В этом же номере было помещено совместное заявление Дана и Николаевского с опровержением показаний на процессе Рыкова о том, что он якобы через них снабжал информацией «Социалистический вестник». Отмечая, что действительно существуют «старые большевики», которые считают возможным пользоваться их журналом, чтобы быть услышанными, они указывали, что лично Рыков к этим людям не относился (Социиалистический вестник. 1938. № 5. С. 12).


[Закрыть].

Николаевский указывал, что все без исключения встречи с Бухариным проходили в рамках этих переговоров. «В частности, при наших встречах не было, конечно, и намека на разговоры о каких-то якобы существовавших в СССР заговорах и об организации агитационной кампании в случае их неудачи. Все такого рода утверждения Бухарина на процессе относятся к области чистого вымысла, объяснить который я могу только кошмарной обстановкой, царящей на московском процессе, – обстановкой, которая заставляет подсудимых возводить на себя такие нелепые, вздорные обвинения, которым не может верить ни один здравомыслящий человек».

В определенной мере цель, которую, по всей видимости, ставил перед собой Бухарин, намекая в речи в суде на кампанию в свою защиту, была достигнута. Последовала мощная волна выступлений социалистических и демократических организаций, отдельных международных деятелей с разоблачениями московского судебного фарса. Это, однако, не изменило судьбы обвиняемых – за исключением нескольких лиц, получивших тюремные сроки, обрекавшие их на медленную смерть, большинство, в том числе Бухарин, было приговорено к расстрелу и немедленно казнено.

Николаевский, разумеется, не был до конца правдив, когда утверждал, что встречи с Бухариным проходили только в рамках формальных переговоров. Политических переговоров конечно же не было. Но политические разговоры, и довольно разносторонние, имели место. Возвратимся поэтому в 1936 г.

В делегацию, которая воспринималась как представительство ЦК ВКП(б), то есть как самая высокая в стране инстанция, помимо Бухарина, входили лица, знавшие об архивном деле не понаслышке, – директор ИМЭЛ В.В. Адоратский и заведующий Центральным партийным архивом Г.А. Тихомирнов[562]562
  Миклош Кун особенно выделяет Тихомирнова в качестве лица, специально посланного для наблюдения за поведением Бухарина и для сбора о нем компрометирующих материалов (Kun М. Stalin. Р. 277). Трудно судить, насколько остальные члены советской делегации были освобождены от этой обязанности.


[Закрыть] были людьми в высшей степени грамотными. Четвертым членом делегации был председатель Всесоюзного общества культурных связей с заграницей А.Я. Аросев. Советские представители прибыли в Париж, связались с Николаевским и предложили ему стать основным посредником на переговорах о покупке архивов у немцев. Вторым участником переговоров со стороны меньшевиков советские делегаты предложили Дана. Они объясняли это тем, что надеялись на связи Дана с немцами, на его умиротворяющую роль в том смысле, чтобы немцы, говоря словами супруги Дана, «не ставили сумасшедшие требования»[563]563
  NC, box 492, folder 7.


[Закрыть]. Фактически же советская сторона стремилась привлечь Дана как противовес более консервативному Николаевскому, ибо советскому руководству хорошо была известна просоветская ориентация Дана. Предложение было принято. Впрочем, Дан участвовал в переговорах лишь эпизодически.

Вначале казалось, что компромисс возможен и будет найден. Николаевский и Дан прибыли в отель «Лютеция», в котором остановились советские делегаты. Внешне они были дружески приняты – их угощали шоколадом и пивом, что для полуголодных эмигрантов было роскошью. Бухарин и другие просили «повлиять на немцев» и даже привлечь к этому делу лидера французских социалистов Леона Блюма. Через несколько месяцев, победив на выборах, Блюм стал премьер-министром Франции. В период переговоров предвидеть этого, разумеется, никто не мог, но то, что Блюм имеет влияние на лидеров немецкой социал-демократии, было известно. Также было известно, что в дело покупки архива вовлечен Сталин. Л.О. Дан, бесспорно со слов своего супруга, писала:

«Вскользь Тихомирнов упомянул, что этим делом заинтересован «сам» Сталин, что он в курсе переговоров, что именно он говорил о необходимости серьезно поставить весь вопрос. Он не сказал, что Сталин знал, что они должны были прибегнуть к посредничеству русских меньшевиков-эмигрантов, но у Николаевского было почему-то впечатление, что именно Сталин не только знал это, но в какой-то мере и подталкивал на это. Прямого такого впечатления у Дана не было, но и ему казалось, что без этого Тихомирнов и Бухарин не посмели бы так явно якшаться с эмигрантами».

Через несколько дней состоялось вроде бы деловое свидание с Блюмом. Самой встрече французский политик придал совершенно неофициальный характер. Члены делегации вместе с Николаевским и Даном приняли его «приглашение» вместе позавтракать в ресторане. Из политических тем затрагивались наиболее безопасные и соответствовавшие настроениям Блюма и новому официальному советскому курсу Народного фронта, одобренному VII конгрессом Коминтерна. Велись разговоры об опасности наступления нацизма, о Народном фронте, сформированном во Франции. Но когда Бухарин поставил вопрос о вмешательстве Блюма в переговоры с немцами по поводу покупки архива, тот категорически отказался вмешаться.

Эмоциональный Колечка Балаболкин в первые дни переговоров у всех создавал впечатление реальности сделки. На вопрос Дана о степени серьезности миссии он ответил с фанатическим воодушевлением: «А как же? Подумайте – бумаги Маркса! Мы и могилу Маркса купили бы и перенесли бы ее в Москву! А тут – бумаги, рукописи Маркса». В то же время в беседах с Николаевским Бухарин как бы запутывал следы, пытаясь создать впечатление, что эти самые «бумаги Маркса» для него особого интереса не представляют, что ему важнее просто приятно провести время в Париже. Поразительно, но умудренный опытом Николаевский поверил Бухарину, хотя сопровождал свой рассказ о странных заявлениях Бухарина оговорками. Вот как запечатлелась в его памяти эта беседа тридцать лет спустя:

«Мне казалось, что Бухарин хотел отдохнуть от напряженной жизни в Москве. Он был явно утомлен, мечтал о многомесячном отпуске, не скрывал, что хотел бы поехать к морю, купаться, ни о чем не думать и ни с кем не спорить. Таким, казалось, было его настроение, и однажды он прямо сказал мне:

«Борис Иванович, почему мы проводим все наше время в спорах об условиях? Бросьте это занятие. Вы напишите вашим, что я не соглашаюсь, а я извещу о том же своих. После этого мы поедем на Средиземное море на месяц или два…»

Замечание это было сделано, конечно, в шутливом тоне, но в нем было и серьезное содержание. В этот момент к нам подошла его молодая жена (жена Бухарина Анна присоединилась к нему лишь под конец командировки. – Ю.Ф. и Г.Ч.). Она была студенткой и ждала первого ребенка. Бухарин познакомил меня с ней. Она тоже очень нуждалась в отдыхе и была явно довольна, когда муж ее заговорил о море»[564]564
  Социалистический вестник. 1964. № 4. С. 83.


[Закрыть].

Разумеется, никакого «серьезного содержания» в том смысле, как трактует Николаевский, в заявлении Бухарина не было. Он отлично понимал, что его меньшевистский партнер по переговорам вполне мог их прервать без какого-либо вреда лично для себя, тогда как сам он выполнял «партийное», то есть сталинское задание, и обман «вождя и учителя» ему никак не мог сойти с рук. Он не мог не знать, что за ним ведется пристальное наблюдение, что донесения о его поведении поступают в самый главный кремлевский кабинет. Бухарин должен был жестко торговаться, и его ремарки по поводу отдыха и моря являлись частью этой коммерческой игры. Удивительно и в то же время вполне объяснимо, что Николаевский поверил большевистскому политикану Бухарину.

Сталин с самого начала был против затраты крупных денежных средств на закупку архивов, тем более что Ф. Адлер, который возглавлял переговоры от имени Социалистического рабочего интернационала, придал им явно политический характер, включив в состав своей делегации такую одиозную для советского руководства личность, как Рудольф Гильфердинг. Да и участие в переговоров Дана, несмотря на его примиренческую позицию, вызвало недовольство Сталина, видимо помнившего об антибольшевистской позиции Дана в 1917 г.[565]565
  По всей видимости, Сталин считал просоветские заявления Дана уловкой и сохранял к нему ту ненависть, которая распространялась на всех меньшевиков. Подробности о весьма сложных переговорах, стремлении Дана к конструктивному сотрудничеству с советской стороной и твердой позиции Адлера, считавшего недопустимым передавать документы в Москву без гарантий их добросовестного использования советской стороной, можно обнаружить в письмах Дана Адлеру. Дан Ф.И. Письма (1899–1946). С. 466, 475, 481–483).


[Закрыть]

Переговоры продолжались два месяца. Обе стороны проявляли неуступчивость. Советская сторона в конце концов предложила заплатить немцам 10 миллионов французских франков, что составляло примерно 400 тысяч американских долларов. Немецкие социал-демократы требовали значительно большую сумму. В конце концов немцы решили продать архив Амстердамскому институту. Соответствующее соглашение было подписано 19 мая 1938 г. Архив поступил в основную коллекцию МИСИ.

Тем временем просмотром русских материалов из коллекции Николаевского занимался в основном Тихомирнов. В какой-то момент он случайно натолкнулся в одной из архивных групп на рукописное письмо Сталина из туруханской ссылки в 1914 г. некоему Белинскому с просьбой прислать словари английского и французского языков. Нимало не смущаясь, прямо в присутствии Николаевского, Тихомирнов положил письмо в карман, причем Николаевский не выразил протеста против этого наглого поступка. После возвращения в Москву Тихомирнов в своем отчете Сталину и Молотову так сообщал об этом эпизоде:

«Я настолько вошел в доверие к Николаевскому, что он даже пожелал сделать сравнительно большое пожертвование для меня… Я сказал Николаевскому: «Я нашел его [письмо Сталина]. Вы никогда не нашли бы его, и оно было бы потеряно». Он согласился с моим аргументом». По словам Тихомирнова, Николаевский лишь промолвил: «Никому не говорите об этом»[566]566
  РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 3. Ед. хр. 186. Л. 4.


[Закрыть].

От покупки русских документов советская сторона в конце концов отказалась. Без архивов Маркса – Энгельса эта сделка для СССР не представлялась интересной. В начале апреля 1936 г. из Москвы поступило распоряжение переговоры прервать. Советская делегация была неожиданно отозвана в Москву. Конечно, это решение могло быть связано с политическими шагами, предпринимаемыми Сталиным в тот период против руководителя делегации – Бухарина.

Во время пребывания Бухарина в Париже между ним и Николаевским происходили неофициальные встречи, на которых разговорчивый Николай Иванович был довольно откровенен. Он был единственным из членов делегации (к тому же ее руководителем), который общался с Николаевским неофициально, не причисляя его к «злобным врагам советского строя», к каковым он к этому времени, безусловно, относился. Правда, само избрание Николаевского в качестве посредника при переговорах по поводу архивов и вроде бы восстановившееся доверие к нему со стороны советских чиновников свидетельствовало, что всё не просто. С одной стороны, Николаевский – меньшевистский враг. С другой – лицо, заинтересованное в покупке Советским Союзом важных исторических документов.

Вообще, официальная риторика по поводу меньшевиков, как и других социал-демократов, в 1936 г. значительно смягчилась в связи с курсом на создание антифашистского Народного фронта, так что у Николая Ивановича были определенные основания для доверительных разговоров с Борисом Ивановичем, тем более что в своей стране он не решался делиться откровенно крамольными мыслями ни с кем, и особенно со своими старыми соратниками по партии вроде Рыкова, опасаясь даже встречаться с ними, чтобы контакты такого рода не были восприняты как создание фракции.

До предела сдержанными и холодными, даже запуганными, были остальные члены делегации. У Аросева же натянутость в общении с Николаевским была продиктована и личной обидой. Самолюбивый автор посредственных беллетристических произведений, он никак не мог простить Николаевскому, что более чем за десятилетие до того Николаевский отозвался о его опусах пренебрежительно. Николаевский действительно написал тогда в эмигрантском журнале, что «интерес к ним носит не столько литературный характер, сколько… этнографический. С точки зрения литературы произведения не сильны»[567]567
  Николаевский Б. Возрождение толстого журнала // Новая русская книга. 1923. № 1. С. 11–12.


[Закрыть].

Бухарин же, общаясь с Николаевским, как бы забыл, что беседует с одним из тех, кого раньше называли «социал-фашистами». В какой-то степени откровенность Бухарина связана была с тем, что он видел в Николаевском свояка Рыкова. А Рыков вместе с Бухариным был лидером правого уклона, сторонники которого в конце 20-х годов стремились предотвратить сталинскую отмену нэпа и насильственную коллективизацию. Уже во время первой встречи Бухарин в качестве «пароля доверия» произнес: «Привет вам от Владимира» (родного брата Николаевского, женатого на сестре Рыкова). Позже, когда они остались наедине, Бухарин добавил: «Вам шлет привет Алексей», то есть сам Рыков. «Это дало тон нашим последующим беседам»[568]568
  Бухарин об оппозиции Сталину: Интервью с Б.И. Николаевским // Социалистический вестник. 1964. № 4. С. 82.


[Закрыть], – вспоминал Николаевский.

В целом ряде своих документов Николаевский упоминал о частых встречах и беседах с Бухариным. Во время одной из них почему-то присутствовал Аросев. Когда Бухарин произнес неосторожную, по мнению Аросева, фразу, тот прервал Бухарина: «Все это очень хорошо, но вот мы уедем, а вы напишете сенсационные воспоминания». Николаевский, отлично понимавший опасения Аросева, ответил: «Заключим соглашение: о наших встречах откровенно напишет последний из нас, кто останется в живых»[569]569
  Бухарин об оппозиции Сталину: Интервью с Б.И. Николаевским // Социалистический вестник. 1964. № 4. С. 83.


[Закрыть]. Случилось так, что этим последним оказался именно Николаевский – оба его собеседника были расстреляны во время «большого террора». Через много лет, в апреле 1965 г., Борис Иванович вспоминал: «С Бухариным в течение почти двух месяцев я встречался почти каждый день и очень много с ним говорил на самые разные темы». Более того, Николаевский уверовал, что Бухарин «открыл ему свою душу»[570]570
  NC, box 501, folder 24, p. 1.


[Закрыть].

«Николаевский иной раз ошибался в людях, особенно когда он увлекался кем-нибудь», – писал одному из авторов этой книги ветеран российского социал-демократического движения Б.М. Сапир[571]571
  Письмо Б.М. Сапира Ю.Г. Фельштинскому от 18 июня 1989 г.


[Закрыть]. В уровне доверия Бухарина Николаевский, безусловно, ошибся. Этим, видимо, отчасти объясняется и новый виток ухудшения его взаимоотношений с Даном, встречу которого с Бухариным оба они от Николаевского скрыли. Л.O. Дан вспоминала через много лет, что как-то у них в квартире раздался дверной звонок, она открыла дверь и увидела Бухарина, извинившегося за вторжение без предупреждения. «Просто душа запросила», – заявил он. Не лезшая за словом в карман Лидия Осиповна ответила: «Но в таком случае почему вы лезете в пекло, почему возвращаетесь?» Бухарин отделался фразой о том, что стать эмигрантом он не может. Более того, он заявил Федору Дану: «Если здесь разыграется фашизм, вы идите в наше полпредство, там вас укроют». Дан разумно напомнил, что он лишен советского гражданства, что он должен быть немедленно расстрелян, как только появится на советской территории, а полпредство СССР такой территорией является. «Ну что вы, Ф[едор] И[льич], – ответил Бухарин, – кто же это всерьез принимает, это самое лишение гражданства». У Лидии Осиповны сложилось впечатление, что она с супругом навсегда прощаются с «чистым человеком, уже обреченным»[572]572
  NC, box 492, folder 7.


[Закрыть].

Бухарин конечно же не был «чистым агнцем». В свое время он написал, что расстрел – форма формирования коммунистического человеческого материала. Его расчет состоял именно в том, чтобы изобразить себя «искренним другом» меньшевиков, бывших соратников по социал-демократии, заслужить их доверие и затем использовать это доверие в соответствии с политическими поручениями Сталина, заработав милость последнего. Первая часть его плана оказалась удачной, вторая же не только не привела к успеху, а явилась составной частью тех формальных обвинений, которые завершились расстрелом этого «любимца партии» и бывшего сталинского друга «Бухарчика», который конечно же другом Сталина не был, ибо советский диктатор не способен был иметь друзей.

Обладая великолепной памятью, Борис Иванович, однако, как умудренный опытом историк не полагался на нее, а почти ежедневно, оставаясь в одиночестве, записывал содержание своих разговоров с Бухариным. К сожалению, эти записи не сохранились. В конце 1936 г., после первого московского судебного процесса, на котором были приговорены к смертной казни Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев и ряд других старых партийных деятелей, в преддверии новых шоу-процессов Николаевский уничтожил свои заметки. Он с полным основанием опасался, что они могут быть выкрадены агентами НКВД и использованы в качестве «улики» не только против Бухарина, но и против других политических деятелей. «К сожалению, записи наших разговоров я уничтожил в 1936 г., когда ГПУ пыталось похитить у меня архивы Троцкого», что произошло 7 ноября 1936 г., «но память у меня хорошая», – писал Николаевский Суварину 12 июля 1958 г.[573]573
  Hoover Institution. В. Souvarine Collection, folder 1.


[Закрыть] О том же он рассказывал позже в одном из интервью:

«Так как обстоятельства кражи архива Троцкого указывали на существование внутреннего источника информации, – теперь совершенно ясно, что Зборовский, доверенный секретарь сына Троцкого, был тогда агентом Сталина, – то я уничтожил все мои записи о разговорах с Бухариным. Но разговоры эти меня так интересовали, что содержание их я хорошо помню»[574]574
  Социалистический вестник. 1964. № 4. С. 86.


[Закрыть].

Информация, а особенно воспринятые настроения Бухарина наряду с другими материалами легли в основу публикации Николаевского, которую он назвал «Как подготовлялся московский процесс (Из письма старого большевика)». Подписанная инициалами Y. Z., она появилась в двух номерах «Социалистического вестника» в конце 1936 – начале 1937 г.[575]575
  См. приложение 7 в кн.: Фельштинский Ю.Г. Разговоры с Бухариным. С. 106–141.


[Закрыть] Если судить с чисто формальной точки зрения, это был подлог, ибо никакого «письма старого большевика» не существовало в природе, а весь текст, от начала до конца, был написан Николаевским от имени вымышленного персонажа.

Но не будем осуждать автора за эту понятную бюрократическую хитрость. К тому же не Николаевский изобрел форму «писем» в политэмигрантских условиях. Подобным приемом пользовались и другие эмигранты, стремившиеся придать большую достоверность своим материалам. Троцкий, например, сам писал в стамбульском изгнании начала 30-х годов многие «Письма из СССР», которые обильно публиковались в выходившем под его руководством «Бюллетене оппозиции (большевиков-ленинцев)». В случае с публикацией Николаевского в основу действительно легли впечатления и воспоминания Бухарина, хотя использованы были и другие, более косвенные источники. Упоминать же имя Бухарина нельзя было ни в коем случае, так как по отношению к Бухарину это было бы самой грубой провокацией. Правда, и умолчание о Бухарине не спасло его жизнь. На процессе 1938 г. в числе обвинений все равно фигурировали встречи с «антисоветчиком» Николаевским.