Текст книги "Через века и страны. Б.И. Николаевский. Судьба меньшевика, историка, советолога, главного свидетеля эпохальных изменений в жизни России первой половины XX века"

Попытки объединения российских эмигрантов. Перемещенные лица и власовцы

Политическая и аналитическая деятельность Николаевского стала особенно целенаправленной после окончания мировой войны и после начала войны холодной. Борис Иванович считал остро необходимым показать во всей его неприглядной сущности сталинский тоталитарный режим. Непосредственно после окончания войны была восстановлена деятельность Международного института социальных исследований в Амстердаме. Его администрация предложила Николаевскому возвратиться в Париж, чтобы продолжить работу в качестве его представителя и руководителя филиала. Однако вернуться в Париж Николаевский отказался[691]691
  Boris Sapir Collection, box 7.


[Закрыть]. Он уже свыкся с Америкой. Его не привлекала перспектива жизни в разрушенной Европе не только по материально-бытовым соображениям, но прежде всего потому, что пребывание за океаном, где все больше концентрировалась российская эмиграция, Николаевский считал теперь наиболее удобным и для продолжения своих научных занятий, и для организационно-политической деятельности. Он поддержал инициативу по политическому объединению российских эмигрантов, особое внимание уделяя налаживанию конструктивного сотрудничества между меньшевиками и эсерами. Он продолжал активно публиковаться в «Новом журнале» и газете «Новое русское слово» (редактор М.Е. Вейнбаум), равно как и в других русских и американских газетах и журналах.

13 марта 1949 г. на собрании представителей русских общественных организаций в Нью-Йорке было провозглашено образование Лиги борьбы за народную свободу. Из числа эсеров в руководство Лиги вошли В.М. Зензинов и В.М. Чернов, меньшевики были представлены P.A. Абрамовичем, Д.Ю. Далиным и Б.И. Николаевским. Николаевский был избран председателем правления Лиги, взвалив на свои плечи нелегкую организационную работу, к которой совершенно не тяготела его душа. Лига заявила о приверженности идеалам Февральской революции и выступила против сотрудничества «с открытыми или скрытыми реакционерами, фашистами и монархистами». Выступив на собрании, избранный председатель возражал тем эмигрантам-монархистам, которые энергично и порой злобно упрекали Лигу в том, что она объединяет только республиканцев. «Если в России была бы возможна конституционная монархия английского типа, – сказал Николаевский, – мы все голосовали бы за нее, но русская монархическая идея носит реставраторский характер, поэтому мы и объединяем только республиканцев»[692]692
  Народная правда. 1949. № 3. С. 2.


[Закрыть].

Информация о создании демократической антисоветской организации появилась во всех крупных американских газетах. «Голос Америки», который уже тогда интенсивно забивали советские «глушилки», передал на русском языке специальное сообщение, ориентированное на аудиторию за «железным занавесом». 27 марта Лига провела свое второе собрание – в противовес созванной в Нью-Йорке по указаниям из Москвы конференции сторонников мира. На втором собрании Лиги выступали не только эмигранты первой и второй волн, но и новые беженцы из СССР – инженеры, летчик, актриса, студент, а также представители эмиграции из стран, ставших советскими сателлитами, – болгарин, хорват, поляк. Председательствовал А.Ф. Керенский, а Николаевский выступил с программной речью.

Под редакцией Керенского Лига стала издавать свой бюллетень «Грядущая Россия» (правда, выходил он очень недолго – всего лишь два года). Здесь Николаевский выступил с несколькими статьями, посвященными главным образом политической программе и задачам Лиги, положению в США русских эмигрантов, взаимоотношениям Лиги с социалистическими течениями в эмиграции, путям объединения сил политически разнородных эмигрантских организаций[693]693
  Грядущая Россия. 1949. 5 июня, 6 ноября; 1950. 9 июля, 24 декабря и др.


[Закрыть]. В первом номере бюллетеня были опубликованы программные «Основные положения» новой организации, которые, по всей видимости, писал сам Николаевский, так как текст этот в основной части совпадал с содержанием его выступления 13 марта 1949 г. В документе было сказано:

«Мы зовем всю свободолюбивую эмиграцию поддержать почин Лиги и вместе с ней развить общую деятельность для непримиримой борьбы с коммунистической тоталитарной диктатурой и для создания свободной демократической России… Лига полагает, что строем, наиболее соответствующим сегодняшней современной обстановке, может быть только демократическая республиканская федерация народов России».

В числе конкретных программных требований Лиги были названы ликвидация в России всех органов террора, уничтожение концлагерей, освобождение духовной жизни страны от полицейской опеки, обеспечение прав личности и равенство всех граждан перед законом, полное равноправие всех национальных групп, ликвидация принудительных колхозов и свобода трудоустройства, возможность частной инициативы, проведение внешней политики, исключающей всякую возможность агрессии и международного насилия, созыв Учредительного собрания для свободного определения основ будущего государственного устройства страны. Вскоре, 5 мая, Лиге борьбы за народную свободу удалось провести под председательством Николаевского свое собрание в такой престижной нью-йоркской аудитории, как Карнеги-Холл на Манхэттене[694]694
  Народная правда. 1949. 6 мая.


[Закрыть].

В качестве председателя правления Борис Иванович прилагал усилия к созданию отделений Лиги в других странах, по крайней мере к нахождению лиц, которые брали бы на себя ее представительство за пределами США. В Париже некоторое время в качестве представителя фигурировал Гуль, который возглавил группу «Народное движение», считавшую себя филиалом Лиги. В Париже удалось на недолгое время (1948–1951 гг.) наладить выпуск журнала «Народная правда», в редакцию которого Николаевский не только вошел вместе с Гулем и Далиным, но и выступил здесь с несколькими аналитическими статьями. По просьбе Николаевского Гуль опекал Керенского, когда тот посетил Париж для встреч с русскими эмигрантами[695]695
  Гуль Р. Я унес Россию. T. II. С. 67.


[Закрыть].

В 1951–1952 гг. Николаевский сотрудничал также с парижским журналом «На рубеже» и согласился быть его представителем в Нью-Йорке. Рассматривались и вопросы радиопропаганды на Советский Союз. Но вероятно, выступления по радио требовали физического присутствия в студии[696]696
  Лишь в одном из писем скупо упоминается, что за свои выступления по «Голосу Америки» Николаевский получал ничтожные гонорары (Boris Sapir Collection, box 7).


[Закрыть]. В то же время он участвовал в подготовке к созданию новой мощной радиостанции «Свобода», готовил для нее аналитические материалы.

Николаевский понимал крайнюю ограниченность круга слушателей западных станций на русском языке и тот факт, что доступно радио будет лишь небольшой части интеллигенции, готовой пренебречь опасностью и с огромными трудностями пробиваться через советские «глушилки». Он считал, что западное радио будет не в состоянии дойти до тех слоев и групп населения, воздействие на настроения которых было особенно важно, – рабочих, крестьян, солдат, мелкое городское чиновничество. Не видя иного выхода, он раздумывал над возможностью начать пользоваться советскими радиоволнами, вмешиваться в московские передачи, выступать с репликами и фактическими комментариями. Он соглашался с тем, что это крайне трудно и технически, и политически[697]697
  Николаевский Б. Проблемы нашей радиопропаганды // На рубеже. 1952. № 5. С. 27–30.


[Закрыть]. Не случайно однажды высказанная им явно недостаточно продуманная идея использования волн советского радиовещания в целях антикоммунистической пропаганды более в печати никогда им не повторялась.

В 1947 г. Борис Иванович впервые после войны побывал в Западной Европе, разумеется, не с туристической целью – разрушенный и изголодавшийся Старый Свет сильно отличался в негативную сторону от того, который он покинул семью годами ранее. Коллега и по многим вопросам оппонент Николаевского Г.Я. Аронсон вспоминал, что тот с разрешения американской администрации посетил несколько лагерей для перемещенных лиц. Аронсон называл их «концентрационными лагерями». Они были таковыми в смысле концентрации в них многих людей, но не в советско-нацистском зловещем значении.

Аронсона необходимо дополнить. С разрешения британской администрации Николаевский посетил еще и лагеря, находившиеся в британской оккупационной зоне Германии, в частности район Мюнхена, который теперь называли столицей русской эмиграции. Он встречался с бывшими гражданами СССР, которые отказались возвратиться на родину и ожидали решения своей участи. У Николаевского была с собой толстая тетрадь, в которую он записывал свои беседы с этими людьми[698]698
  Аронсон Г. Памяти Б.И. Николаевского (1887–1966 гг.) // Новое русское слово. 1966. 8 марта.


[Закрыть]. Многие записи были потом использованы в работах, посвященных советской истории. К сожалению, эта тетрадь – ценный исторический источник – позже была потеряна. Во всяком случае, в коллекции Николаевского в Архиве Гуверовского института ее нет.

Сохранились, однако, записные книжки с краткими сведениями об эмигрантах и их сообщениях и, главное, написанные по его просьбе многочисленные воспоминания бывших заключенных сталинских концлагерей, посвященные прежде всего тем издевательствам и мукам, которые испытывали несчастные жертвы. Подчас при этом появлялись свидетельства о судьбе известных деятелей или членов их семей. Так, бывший воркутинец А. Рахалов в написанном по просьбе историка свидетельстве рассказал, в частности, о судьбе сына Троцкого Сергея Седова, с которым он некоторое время находился в одном советском концлагере[699]699
  NC, box 219, folder 10.


[Закрыть].

Продолжая поиск в этом направлении, Николаевский нашел и другие свидетельства о Сергее Седове, в частности об отправке его из Воркуты в Красноярск, где младшего сына Троцкого ожидал расстрел. Эти мрачные свидетельства Николаевский со словами сочувствия отправил вдове Троцкого и матери Сергея Наталье Ивановне Седовой. Ей же была послана копия письма, свидетельствовавшего о судьбе вдовы Сергея Седова Евгении Рубинштейн, которая была отправлена на колымскую каторгу. В сопроводительном письме Н.И. Седовой Николаевский писал:

«Многоуважаемая Наталия Ивановна, при сем копия сообщения о вдове C.Л., которое я только что получил от быв[шей] колымчанки. Последняя просит меня пока ее имени никому не называть. Это – дочь видного польского большевика, друга Ленина, имя кот[орого] часто фигурирует в воспоминаниях Крупской. Родители ее, по-видимому, погибли, а она сама, после почти 12 лет скитаний, выбралась в зап[адную] зону Германии. Если Вы поставите вопросы, я ей перешлю, – хотя она и уверена, что больше ничего не знает».

В конце письма Николаевский сделал приписку, имея в виду Евгению Рубинштейн: «Упоминать Женю и ее фамилию в каких-либо Ваших материалах считаю вредным для нее. Поэтому прошу Вас пока этого не делать»[700]700
  NC, box 628, folders 13, 14.


[Закрыть].

Борис Филиппов, один из тех, кто находился в первые послевоенные годы в лагере для перемещенных лиц, бывший советский заключенный, затем красноармеец, оказавшийся в немецком плену, а теперь отказывавшийся возвратиться на родину, через три с половиной десятилетия написал воспоминания о своей встрече с Николаевским во Франкфурте-на-Майне[701]701
  Филиппов Б. Мысли нараспашку: Памяти Б.И. Николаевского // Новое русское слово. 1982. 17 января.


[Закрыть]. «В гостинице, где останавливались американцы, меня встретил огромный, могучего сложения богатырь с вьющейся, почти не тронутой сединой шевелюрой», – писал Филиппов. Николаевский сообщил своему собеседнику, что он собирает сведения о лагерях НКВД. Филиппов рассказывал:

«Как и любая волна эмиграции, мы, попавшие на Запад во время и после войны, были свято убеждены, что лучше и глубже нас никто из первой эмиграции знать советскую действительность не может. Также думал и я и был ошеломлен, когда Борис Иванович спокойно и уверенно несколько раз поправил меня: «Вы, очевидно, ошиблись, запамятовали… Это было несколько иначе»… И я припоминал тогда, что дело происходило именно так, как сказал Николаевский».

Имея в виду прошлые связи и знакомства своего собеседника с московскими историками и писателями, Николаевский интересовался судьбами некоторых старых большевиков, например сторонника Троцкого Федора Дингельштедта, семьи Г.К. Орджоникидзе, видных историков, осужденных по делу академика Платонова («академическое дело»), поэта H.A. Клюева и тем, что произошло с его поэмой «Погорельщина». Многое Борис Иванович записывал в ходе беседы, но попросил Филиппова подробно написать о тюрьмах и лагерях НКВД. Он оказал и материальную помощь своему новому знакомому, для которого, как тот писал, любой фунт жиров или полкило сахара были капиталом[702]702
  Встречи продолжались и в США, куда смог перебраться Филиппов. «Можно было заслушаться его рассказами, особенно когда на столе были его любимые пельмени и немного ледяной водки» (Филиппов Б. Мысли нараспашку).


[Закрыть].

Тогда же, в первую свою поездку в Европу, Борис Иванович побывал и в Париже, и во французской провинции, где ему удалось разыскать многие из оставленных им в 1940 г. документов. Поскольку время было послевоенное, опасения и подозрительность и у военной администрации союзников, и у местных французских властей были с полным основанием заострены, и Николаевский предусмотрительно запасся всевозможными мандатами американских учреждений, содержавшими просьбы оказывать ему всяческое содействие.

Во французской столице состоялись встречи со знакомыми и друзьями, которым удалось пережить германскую оккупацию. В частности, Борис Иванович встретился с вдовой писателя Е.И. Замятина, которой вскоре по возвращении в Нью-Йорк сообщал, что архив ее супруга в целости и сохранности, что, обнаружив его, он сам подготовил этот ценный груз к отправке хозяйке, вынув только, согласно договоренности, один экземпляр неопубликованной пьесы «Атилла» (она была написана в 1925 г.) для публикации в «Новом журнале»[703]703
  Новый журнал. 1950. № 24. С. 7–70.


[Закрыть]. «Удастся ли мне вскоре побывать еще в Париже, – продолжал он, – не знаю. Не так это легко. Но впечатлений из него я вынес так много, что, если б имел возможность, поехал бы теперь же, без колебаний. И обещаю, опять привез бы шоколад!»[704]704
  NC, box 509, folder 4; Шерон Ж. К судьбе зарубежного архива Е.И. Замятина. С. 73–74.


[Закрыть] – писал он Замятиной.

В Париже Николаевский побывал дома у Гуля. Гуль вспоминал, что на вопрос, доволен ли он Америкой, Борис Иванович ответил: «Да, в Америке-то очень хорошо, только где-нибудь в Белебее мне было бы лучше. Я ведь в «заграницах» нигде не приживаюсь»[705]705
  Гуль Р. Я унес Россию. T. III. С. 158.


[Закрыть]. Если действительно Николаевский и произнес эти слова, то они скорее выражали минутное настроение, ибо он вполне сносно «приживался» за рубежом, приспосабливался к обстоятельствам, преодолевал возникавшие трудности, а уж к возвращению в глубоко провинциальный, теперь уже советский Белебей никогда не стремился; не бывал там даже еще в пору жизни в России.

Однако особенно обрадовала Николаевского встреча с Церетели, с которым была восстановлена связь еще в конце 1944 г., то есть сразу же после освобождения Франции союзниками. Открытка Церетели, посланная в США Бургиной, была датирована 25 декабря 1944 г.:

«Дорогой друг, для меня было большой радостью узнать, что Вы и Борис находитесь в добром здравии и что у Вас есть работа, приносящая удовлетворение материальное и моральное».

А в конце письма шли знаменательные строки: «Передайте привет Борису. Я бы хотел, чтобы он посвятил себя исключительно историческим работам. Книги и документы, которые он оставил здесь, все в полном порядке»[706]706
  Ненароков А.П. В поисках жанра. Кн. 2. С. 321, 323.


[Закрыть].

Церетели удалось пережить оккупацию, хотя полулегальная жизнь в Париже, где хозяйничали гитлеровцы, тяжко отразилась на его здоровье и моральном самочувствии. Лишь постепенно Ираклий Георгиевич приходил в себя, восстанавливал ту жизнестойкость, оптимизм и юмор, которые ему всегда были присущи, наряду с проникновенным пониманием социально-политических реалий и их сложных перипетий.

Затем переписка стала систематической. Всё, что касалось Бургиной и Николаевского, интересовало Церетели до мелочей. Зная, что у его друзей болезнь щитовидной железы, Церетели разыскал и переслал им необходимые лекарства. Николаевскому Церетели писал еще и отдельно, поэтому в письмах к Бургиной о Борисе Ивановиче были лишь общие вопросы: где он, «как они живут, как устроились, что собираются делать»[707]707
  Ненароков А.П. В поисках жанра. Кн. 2. С. 324.


[Закрыть].

Приехав в Париж, Борис Иванович получил от Ираклия Георгиевича все те материалы, которые оставил на его попечение. Более того, Церетели со свойственной ему восстановившейся после тяжких военных лет энергией, используя свои широкие связи во французских кругах, помогал в розыске документов, оставленных у других людей. Вначале был обнаружен один чемодан, оставленный Николаевским. Через некоторое время Церетели удалось буквально снять с американского грузовика еще два огромных чемодана, которые, как бесхозное имущество, собирались везти в распоряжение военного командования США. Там оказались протоколы I Интернационала, материалы о Гражданской войне в России, обширная личная переписка Николаевского[708]708
  Там же. С. 326.


[Закрыть].

Вскоре после возвращения в США из первой поездки в Европу Николаевский познакомился с недавно демобилизовавшимся капитаном американской армии Джорджем Фишером, который его заинтересовал по нескольким причинам, вытекавшим из биографии молодого человека, которому в 1947 г. исполнилось 24 года. Джордж был сыном известного американского леволиберального журналиста Луиса Фишера, много лет проработавшего в СССР в качестве корреспондента американских газет. Матерью Д. Фишера была бывшая советская гражданка Б.Я. Марк, которая в свое время работала переводчицей при наркомах иностранных дел и в этом качестве участвовала в Генуэзской, Гаагской и других конференциях. В 1933–1939 гг. Джордж с матерью жили в Москве, Джордж стал Юрием, посещал престижную московскую школу, вступил в комсомол. Из СССР вместе с матерью и братом он с огромным трудом смог уехать в США благодаря ходатайству первой американской леди Элеоноре Рузвельт (к ней за помощью обратился отец Юрия). Понятно, что в 30-х годах Б.Я. Марк с полным основанием опасалась стать жертвой репрессий[709]709
  Fischer L. Men and Politics: An Autobiography. New York: Duell, Sloan and Pearce, 1941. P. 584–587.


[Закрыть] и была счастлива представившейся возможности уехать из СССР. Вновь превратившись в Джорджа, юноша поступил в Висконсинский университет, но вскоре был призвал в армию, служил офицером связи и даже обслуживал Ялтинскую конференцию глав трех держав.

После войны он окончил Гарвардский университет, где преподавал М.М. Карпович, стал историком, был представлен Николаевскому как перспективный исследователь. Естественно, Николаевский с пристрастием «допросил» молодого человека и о жизни в Москве, и о рассказах его матери, и о военных годах. Но главное, Д. Фишер получил совет заняться историей военной и послевоенной эмиграции из СССР. По этой рекомендации он поехал в Мюнхен, где инициировал крупный проект, одобренный Русским исследовательским центром Гарвардского университета. До 1951 г. Фишер, проявивший незаурядные организаторские качества, был координатором этого проекта, часто посещал Мюнхен, стал инициатором создания местной русской библиотеки, а затем и Мюнхенского института по изучению истории и культуры СССР[710]710
  Fischer G. Insatiable: A Story of Mine Nine Lives. Philadelphia, 2000. P. 55; O’Connel Ch.T. The Munich Institute for the Study of the USSR. Pittsburgh: Pittsburgh University, 1990. P. 5–20.


[Закрыть]. В 1952 г. Д. Фишер выпустил ценное исследование об антисталинских настроениях в СССР периода войны[711]711
  Fischer G. Soviet Opposition to Stalin: A Case Study in World War Two. Cambridge: Harvard University Press, 1952.


[Закрыть], а в следующие десятилетия появились многочисленные советологические исследования этого ученого. Можно с полным основанием полагать, что Николаевский был духовным отцом не только профессора Джорджа Фишера, но и всего Мюнхенского института, развернувшего плодотворную деятельность.

В коллекции Николаевского сохранились многочисленные записи бесед, которые в послевоенные годы проводил Д. Фишер с русскими эмигрантами, и переписка с ним Николаевского, продолжавшаяся почти до самой смерти Бориса Ивановича[712]712
  NC, box 259, folder 14; box 479, folder 12.


[Закрыть]. Николаевский поддерживал также связь с директором Мюнхенского института Николаем Александровичем Троицким, писателем, публиковавшимся под псевдонимом Б. Яковлев. С Троицким Николаевский встречался как в институте, так и на международных конференциях, давал советы, подчас критиковал (хотя и деликатно) издания Мюнхенского института. В одном из писем Троицкому говорилось:

«Основной спецификой методологии представителей новой эмиграции являлось ощущение советской действительности, которое имелось у каждого эмигранта и которое его обособляло и от авторов из среды старой эмиграции, и от авторов из представителей ученого мира Запада. Каждый новый эмигрант имел свой опыт познания советской действительности, и этот опыт делал каждого автора… свидетелем, рассказ которого мог помочь тем из читателей, которые этого опыта не имели. Но этот опыт, прежде всего, был не одинаков по широте охвата и глубине проникновения во внутренние отношения советского общества. Условия жизни в СССР таковы, что наблюдать за тем, как советская система ударяет по другим, советские граждане имеют очень мало возможности»[713]713
  NC, box 483, folder 19. В 1954–1955 гг. Мюнхенский институт потерял независимость, так как стал финансироваться американской администрацией и в основном выполнять ее заказы. В 1972 г. в связи с начавшейся разрядкой институт был закрыт, как проявление доброй воли в отношении СССР, который рассматривал это учреждение как очаг враждебной пропаганды (Попов A.B. Мюнхенский институт по изучению истории и культуры СССР и вторая волна эмиграции // Новый исторический вестник. М.: РГГУ, 2004. № 1. С. 54–70).


[Закрыть].

Ранней весной 1949 г. Николаевский вновь поехал в Западную Европу. Происходили новые встречи с перемещенным лицами. В марте он встретился в Париже с писательницей Ниной Берберовой, а на следующий день, видимо по его просьбе, Берберова пригласила на новую встречу Маргарете Бубер-Нейман – вдову Гейнца Неймана, одного из лидеров компартии Германии в начале 30-х годов. Встреча с этой многострадальной женщиной, муж которой был расстрелян в СССР по приказу Сталина, была весьма важна для Николаевского – рассказ Маргарете позволял с новой стороны оценить преступную сущность сталинского режима.

Бубер-Нейман подробно рассказывала историку о перипетиях своего пребывания в советском, а затем в гитлеровском концлагере, куда она, как и ряд других немецких политэмигрантов, попала по сталинской милости. Книга Бубер-Нейман вышла в Западной Германии в том же 1949 г.[714]714
  Neumann М. Als Gefangene bei Stalin und Hitler. München: Verlag der Zwölf, 1949. Через много лет книга была опубликована и в России (Бубер-Нейман М. Мировая революция и сталинский режим. М.: АИРО-XX, 1995). Обратим внимание, как изменено название воспоминаний в русском варианте по сравнению с немецким «Пленница Сталина и Гитлера».


[Закрыть] В воспоминаниях и в уточняющих рассказах Николаевскому речь шла о том, как после ареста мужа Маргарете оказалась в советском концлагере, а в начале февраля 1940 г. была передана гитлеровцам. Именно она впервые поведала Николаевскому и немецким читателям о сотрудничестве НКВД с гестапо и о передаче находящихся в советских лагерях немецких гражданах Гитлеру, что было связано с желанием Сталина продемонстрировать Гитлеру свою добрую волю, причем, когда немецких заключенных высылали из СССР, им не было сообщено, куда их вывозят. Иными словами, они не знали, что их передают Гитлеру, и не имели возможности выбора. Только после того, как их привезли в Брест-Литовск, на новую советско-германскую границу, стало ясно, что именно происходит. Затем заключенных перевозили в фургонах к пограничному мосту через Буг, а после этого пешим порядком вели к середине моста, где проходила, собственно, граница. Там их встречали эсэсовцы с овчарками.

Поняв, что им суждено, некоторые заключенные, особенно евреи, теряли сознание или пытались покончить с собой, спрыгнув с моста. Однако бдительные стражники с обеих сторон не допустили ни одного случая самоубийства. Бубер-Нейман вспоминала:

«Хотя эти неоднократно преданные коммунисты после всего того, что произошло с ними, не строили больше никаких иллюзий о советской системе, они считали просто невероятным, что теперь должно было произойти. Но это случилось: эмигрантов-коммунистов, людей, которые, рискуя жизнью, бежали в Советский Союз, Сталин отправлял опять к Гитлеру. 500 человек были принесены в жертву дружбе между Сталиным и Гитлером как своего рода подарок. Этим актом Сталин хотел доказать, насколько серьезно он воспринимает эту дружбу: широким жестом он предоставил Гитлеру возможность самому рассчитаться с пятьюстами своими ярыми противниками».

Советский офицер сделал перекличку и приказал осужденным идти по мосту, продолжает Бубер-Нейман:

«Тут я услышала сзади себя возбужденные голоса и увидела, как трое мужчин из нашей группы умоляли офицера НКВД не посылать их через мост. Один из них, по имени Блох, до 1933 г. являлся редактором немецкой коммунистической газеты. Для него другая сторона моста означала верную смерть. Такая же судьба должна была ожидать молодого немецкого рабочего, заочно приговоренного гестапо к смерти. Всех троих насильно потащили по мосту. Затем подошли гестаповцы и приняли на себя работу НКВД Сталина»[715]715
  Бубер-Нейман М. Мировая революция. С. 258–259.


[Закрыть].

Что же касается Бубер-Нейман, то после шести месяцев пребывания в тюрьме гестапо перевело ее в женский концентрационный лагерь Равенсбрюк, откуда она вышла только в 1945 г., после освобождения Германии от нацизма.

Можно представить себе, с каким замиранием сердца слушал Николаевский этот рассказ. Берберова сделала об этой встрече в своем дневнике следующую запись: «Б.И. Николаевский был в Париже. Сидел у меня долго. На следующий день мы с ним встретились в кафе на Данфер-Рошро. Пришла Маргарита Бубер-Нейман. Она одиннадцать лет просидела в лагерях: сначала на Колыме, а потом была Сталиным выдана Гитлеру. Она написала об этом книгу»[716]716
  Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. New York: Russica Publishers, Inc, 1983. С. 530.


[Закрыть].

Николаевский принимал участие в состоявшемся в Западном Берлине в июне 1950 г. Конгрессе за свободу культуры, который проводился при поддержке всемирно известных ученых и общественных деятелей Бертрана Рассела, Бенедетто Кроче, Джона Дьюи, Карла Ясперса. В нем участвовали люди самых разных политических воззрений – от консервативных представителей Республиканской партии США до левых социал-демократов. Широко были представлены эмигранты из России. Советская и восточногерманская пропаганда не жалела злобных эпитетов для участников этого форума. Герхард Эйслер, в прошлом коминтерновский деятель, с 1949 г. являвшийся председателем Государственного комитета по радиовещанию ГДР, дошел до того, что обозвал участников конгресса «американскими шпионами и литературными обезьянами».

Николаевский произнес на конгрессе эмоциональную речь в поддержку сплочения сил подлинной демократии, несмотря на существенные политические разногласия. Он дал отповедь нападкам на участников форума, в частности Эйслеру, указав, что последний, проживая ранее в США, подвергался арестам за агитацию, подрывавшую военные усилия Соединенных Штатов, но, в отличие от противников коммунистического режима в странах советского блока, которых годами гноили в тюрьмах и лагерях, почти сразу отпускался на свободу[717]717
  Грядущая Россия. 1950. 9 июля.


[Закрыть].

В Берлине был образован координационный орган движения за свободу культуры, в состав которого был включен Николаевский, участвовавший в нескольких заседаниях этого комитета, обсуждавшего вопрос о включении в него представителей народов России. Конкретно речь шла о писателе и политическом деятеле Владимире Кирилловиче Винниченко, являвшемся в 1917 г. главой украинского Народного секретариата (исполнительной власти), а затем правительства независимой Украины. Борис Иванович был в контакте с Винниченко, который импонировал ему и своим отказом сотрудничать с немецкими оккупантами во Франции, за что был заключен в концлагерь, и страстной речью на конгрессе 1950 г., и появившейся почти одновременно с конгрессом книгой «Слово за тобой, Сталин!», в которой призывал к демократизации СССР. Однако, как признавался Николаевский в письме Далину из Парижа в феврале 1951 г., к кандидатуре Винниченко в комитете отнеслись «кисло», вспоминая 1920 г., когда этот украинский деятель ненадолго возвратился в Советскую Россию, вступил в РКП(б) и даже на несколько месяцев занял пост заместителя председателя Совнаркома и наркома иностранных дел Украины (председателем Совнаркома был Х.Г. Раковский). Правда, очень скоро Винниченко вновь разочаровался в большевизме и в том же году покинул Россию[718]718
  Boris Sapir Collection, box 7.


[Закрыть].

На одном из заседаний комитета, избранного в Берлине, Николаевский поставил вопрос об издании на ряде языков информационного бюллетеня о положении в России[719]719
  Ibid.


[Закрыть]. Однако средств на это предприятие не нашли, и идея не была реализована.

В очередной свой приезд в Париж Николаевский не сумел встретиться с Замятиной, отсутствующей в те дни[720]720
  «Очень досадую, что во время Вашего пребывания в Париже я не была в нем», – писала Л.Н. Замятина, которая в это время гостила «у своих друзей под Парижем – очень жалею». Она выражала надежду, что Николаевский остался доволен своим путешествием в Европу, и попутно сообщала, что архив покойного супруга, чудом спасенный Борисом Ивановичем, находится, наконец, у нее (NC, box 509, folder 4; Шерон Ж. К судьбе зарубежного архива Е.И. Замятина. С. 74).


[Закрыть], но зато повидался с Церетели, который взволнованно описывал Бургиной эту встречу 11 января 1951 г.: «Вчера неожиданно нагрянул Б[орис] И[ванович], а сегодня он уже уехал в Германию. Очень был рад увидеться с ним, хотя поездки его в нынешних условиях не одобряю».

Сохранявший верность ветшавшим социалистическим идеалам, Церетели был недоволен слишком активным общением Николаевского с людьми, уехавшими в Германию по своей воле во время оккупации Франции. В то же время Церетели не скрывал своего изумления тем, как прекрасно его друг овладел английским языком:

«У меня теперь стоит телефон (потребовали по службе). Он немедленно засел за аппарат и имел более двадцати разговоров. И представьте, что обнаружилось: он прекрасно говорит по-английски. Он все время сбивался на английский язык… У него огромный запас хороших английских выражений, и я удивляюсь, как Вы могли оклеветать его, что он не знает английского»[721]721
  Ненароков А.П. В поисках жанра. Кн. 2. С. 337–338.


[Закрыть].

Николаевский принял деятельное участие в спасении тех бывших граждан СССР, которые в годы войны оказались за рубежом и теперь не желали возвращаться на родину, зная или предполагая, что их там ожидает если не гибель, то каторжный труд в концлагерях. Дело в том, что в мае 1945 г. началась массовая репатриация в СССР военнопленных и гражданских лиц – граждан СССР, продолжавшаяся до 1952 г. Насильственная репатриация проводилась органами НКВД через фронтовые сборно-пересыльные пункты и пограничные проверочно-фильтрационные лагеря. В общей сложности к началу 50-х годов в СССР было возвращено около 4,5 миллиона человек. На 1 января 1952 г. за границей осталось всего 10 процентов от общего числа находившихся в лагерях беженцев (по разным данным, от 450 до 500 тысяч человек).

Те, кто избежал расстрела, направлялись в концлагеря, ссылку или в «спецпоселения». В лучшем случае они работали в рабочих батальонах Наркомата обороны СССР или Наркомата внутренних дел СССР, привлекались к принудительному труду с крайним ограничением свободы, насильственно прикреплялись к предприятиям с особо тяжелыми условиями труда, подвергались иным лишениям или ограничениям прав и свобод[722]722
  Ульянкина Т.И. Роль Толстовского фонда (США) в спасении русских ученых-эмигрантов от репатриации в послевоенной Европе (1944–1952 гг.). Интернет.


[Закрыть].

На Западе оставался значительный массив русских перемещенных лиц и эмигрантов, которые крайне нуждались, а часто попросту голодали. Немалую часть составляла элита общества – деятели литературы, искусства, науки. Большую роль в спасении русской интеллигенции в послевоенной Европе сыграл Толстовский фонд – русская эмигрантская благотворительная организация, созданная в Нью-Йорке в 1939 г. дочерью Л.H. Толстого Александрой Львовной (1884–1979) с целью оказания помощи русским беженцам. Ей потребовались значительные усилия, чтобы в США в 1948 г. был принят закон о перемещенных лицах, по которому на территорию Соединенных Штатов до 1 января 1951 г. могли въехать 205 тысяч беженцев из Европы.

В 1948 г. Толстовский фонд, для предотвращения насильственной репатриации бывших советских граждан в СССР, заключил соглашение с Госдепартаментом США о совместных действиях по освобождению бывших советских граждан из лагерей в Европе и отправке их в США. Помощь Толстовскому фонду (составление гарантийных писем и ходатайств, оплата посылок с продовольствием и одеждой для беженцев и пр.) оказывали эмигрантские организации, отдельные граждане и жители США, в том числе эмигранты из России.

Николаевский включился в деятельность Толстовского фонда, который чаще именовался Литературным фондом или Литфондом. Нельзя сказать, что он был активным участником повседневной работы этой организации (бюрократическая работа, тем более предполагавшая материальную ответственность, все сильнее тяготила его). С годами он проявлял все большее стремление к труду в архиве, к беседам с участниками исторических событий, к работе за письменным столом. Но тем не менее, когда считал это важным, он обращался к поддержке фонда, опираясь на деловые контакты с его постоянными сотрудниками. Об этой деятельности Николаевского можно судить, в частности, из его письма Замятиной от 15 апреля 1949 г.: