Текст книги "Всё зеленое"

По всей вероятности, он действительно был умным и сам писал эти их сумасшедшие песни.

– Ой, смотрите, звезда упала, – воскликнула Зоя. – Такая большая и долго летела. Интересно, если я загадаю, чтобы у всех было все хорошо, это сбудется?

– Не сбудется, – сказал Макс. – Ты уже рассказала об этом. А о своих желаниях нельзя говорить вслух.

– Наоборот, – Зоя оживилась. – Мне сестра говорила, что свои желания нужно произносить утвердительно и вслух. Это называется аффирмация. Тогда, согласно закону притяжения, начинают создаваться обстоятельства, которые приближают тебя к желаемому.

– Говори не говори, – вздохнул Нильс, глядя на меня, – желания без действий ничего не стоят.

– Это точно, – согласилась Зоя. – Я бы хотела еще дайкири, но его нет. И малины тоже.

– Возьми мой, – Макс протянул свой бокал.

– Спасибо! – Она засмеялась. – Вот что значит – произносить желания вслух.

А когда Макс передавал ей бокал, они снова посмотрели друг на друга так же, как днем в беседке, и мне стало неловко, будто я подсматриваю. Нильс тоже заметил это.

– Кажется, ты больше не грустишь.

Действительно совсем недавний конфликт и ссоры отошли на второй план. Повсюду была лишь нежная, обволакивающая ночь и огромные спелые звезды. Тысячи звезд. Миллиарды. Сочные, сладкие, как малина, гроздья желаний.

В каждой клеточке тела разливалось тепло и блаженство. Двигаться не хотелось. Разговаривать тоже.

Зоя подула в трубочку на Макса, он подался к ней, и я поняла, что если он ее сейчас поцелует, то она не будет против. Он тоже это понял.

Мне, конечно, не хотелось, чтобы Тифон убил Макса, но в этот момент они казались мне такими милыми и увлеченными друг другом, что зрители им совершенно точно нужны не были.

– Пойду поставлю чайник.

Я поднялась и почувствовала, что совершенно не ощущаю ног. Голова шла кругом. Ступени на крыльце показались бесконечными. А стоило войти в дом, как его пространство раздвинулось до невероятных необъятных размеров.

До кухни я шла вечность. Коридор тянулся, тянулся, никак не заканчиваясь. Но это не пугало. Напротив, я будто плыла в бескрайней реке времени мимо всего пустого, тщетного и обыденного. Плыла, наслаждаясь ходом самого течения, единственного имеющего хоть какое-то значение движения.

Очень странное состояние и странный дайкири, но поняла я это, только когда стала доставать чашки. Встала на цыпочки, потянулась к полке, как вдруг мне на грудь с двух сторон легли две руки с широко растопыренными пальцами.

А поскольку в моем сознании все происходило очень медленно, то Нильс развернул меня к себе без всякого труда.

– Все хорошо? Как ты и загадывала?

Его бледное лицо и волосы казались восковыми. Музей мадам Тюссо на гастролях.

Заглянув мне в глаза, он взял меня за руку и повел. Снова потянулись коридоры и поплыло время. Куда и зачем? Не важно. Движение – единственное, что имело смысл. Вдох – выдох. Нырнул – вынырнул.

В очередной раз вынырнув, я вдруг обнаружила себя в чьей-то спальне. Нильс возился с моей одеждой.

– Не надо, пожалуйста, – оказывается, я еще могла разговаривать.

– Тихо, тихо, – отозвался он странным потусторонним голосом, похожим на собственный гроулинг. – Ты же помнишь, что все хорошо?

Мы сидим с мамой и папой на кухне и играем в скрабл. За окном вечер, а в стекло стучит противный осенний дождь. В свете уличных фонарей ветер треплет черные ветви деревьев, срывая с них последние желтые листья.

Но у нас на кухне тепло и очень уютно. Мы пьем чай с маковым рулетом и большими круглыми сливами. Я уже переоделась в пижаму, а мама с папой в халаты.

На плите варится сливовое варенье.

Папа у меня профессор, он очень умный и, кажется, знает все слова на свете. Но когда мы играем в скрабл, отчего-то получается так, что я очень часто выигрываю. Это наполняет меня необыкновенной гордостью и счастьем, подтверждая, что я тоже умная. Вместе с тем я уже достаточно взрослая, чтобы понимать: он мне поддается.

– Зачем папа мне поддается? – спрашиваю я, когда он выходит, чтобы ответить на звонок.

– Он не поддается, – заверяет мама и хитро улыбается.

– Я все знаю, мама. Он тебе сам на ухо шептал те слова, которые не стал потом использовать.

– Он не поддается, – уклончиво отвечает мама. – Он уступает. Потому что знает, как тебе важно выиграть.

– Но ему тоже, наверное, хочется выиграть.

– Наверное, хочется, но еще больше ему хочется порадовать тебя.

– Это значит, что на самом деле я глупая?

– Конечно нет – это значит, что папа просто очень сильно тебя любит.

Варенье на плите булькает, и его сладость разливается по всей кухне. И рулет свежий-свежий, и на кухне так тепло и приятно, что я обхватываю мамину руку и, изо всех сил прижавшись к пушистому рукаву халата, шепчу:

– Я вас тоже люблю сильно. Так сильно, что никаких слов в скрабле не хватит.

Громкий хлопок вырвал меня из приятных воспоминаний.

Не успев раскрыть глаза и сообразить, что произошло, я услышала голос Макса и его отборный мат. После чего раздался грохот. Я попыталась приподняться, чтобы посмотреть, но тело не слушалось, а перепуганное сознание отчаянно рвалось обратно на теплую осеннюю кухню.

Справа рухнула настольная лампа. Я ее сама ставила. Нужно было дальше задвигать. Прямо над ухом послышалось хриплое, сдавленное дыхание. Я повернула голову – рядом со мной навзничь лежал Нильс, Макс сидел на нем. Нильс хрипел, пытаясь убрать его руки со своего горла. Белое лицо посерело, губы судорожно скривились. Я хотела закричать от ужаса, но не могла.

Казалось, это никогда не закончится, но Макс все же отпустил его и, сказав: «Завтра тебе не жить, тварь», поднял меня и понес по долгим плывущим коридорам.

В комнате, где мы оказались, на широкой квадратной кровати прямо в одежде спала Зоя. Макс опустил меня рядом с ней и, подсунув под голову подушку, присел на край кровати.

– Гадские, ублюдочные твари. – Он спрятал лицо в ладонях. – Я сейчас посижу немного и принесу вам крепкого чая. Ладно вы. Но я-то, я… Мог же допереть. Они постоянно такое на афтепати делают. Но здесь… Я даже и подумать не мог! Тёма прав насчет них. Мерзота.

– Это снотворное? – пролепетала я.

– Наркотики.

– Какие?

– Без понятия. Что-то из rape-drug. Я это еще по ее зрачкам заподозрил, – он кивнул на Зою. – Они у нее стали во весь глаз, а потом ее моментом вырубило. Гребаный малиновый дайкири!

– Извини, Макс, – прошептала я. – Не могу тебя слушать. Давай ты мне про это потом расскажешь… И чай потом… И все, все потом…

Глава 22
Никита

Вечером вышел довольно неприятный разговор с Дятлом, но я не злился и не раздражался – мне даже наушники не потребовались, чтобы отгородиться от него. Я добросовестно выслушал все упреки и покорно признал, что «увел» у него девушку. Такого расслабленного и добродушного настроя у меня уже сто лет не было. Слушал я его и улыбался. Просто сидел на матрасе, облокотившись спиной о новые обои, кивал и улыбался. Наконец-то можно было открыть окно, и пыльный вечерний воздух казался просто упоительным. По голым плечам и ногам бегали приятные мурашки, и я совершенно не был готов к чему-то отрицательному.

Не преминув в очередной раз пожаловаться, что он неудачник, Дятел сказал, что я, конечно, не обязан, но все же мог бы поступить «по-братски» и не влезать между ним и Настей.

Я ответил, что не влезал, а лишь развлекал ее, пока у них с Марковым шли научные диспуты. Он упрекнул меня, что мы сбежали от них, и я, не отпираясь, признал свою вину, добавив, правда, что придумала это она.

Дятел немного остыл, и тогда я заверил его, что в скором времени у него обязательно появится девушка и не одна, пообещал купить коробку «сникерсов», включил «Бумажный дом» и позвал смотреть.

На нашу встречу Настя пришла в обтягивающей белой кофточке, короткой расклешенной юбке, как у японских школьниц, и с двумя длинными анимешными хвостами. На ногах у нее были белые носочки и блестящие туфельки. Типичная тянка. К подобному повороту я готов не был – в парке ничто не намекало на ее неформальность, и это немного озадачило, но впечатления не испортило.

То, что я позвал ее с собой, было поистине гениальным решением. Вроде не свидание и ни к чему не обязывает, но в то же время явно недружеская встреча, потому что мы вроде как ехали по делу, а смотрели друг на друга не отрываясь.

Она сильно нервничала: много говорила, что-то рассказывала и сыпала вопросами, на которые не требовалось ответа. А я слушал и не вмешивался, даже не пытался ее как-то успокоить, боялся, что замолчит, и эта ее милая стеснительная оживленность исчезнет.

Настя была такая хорошенькая и нежная, что мне хотелось немедленно зацеловать ее, защекотать, затискать, крепко-крепко обнять и долго так держать.

Когда Саша призналась, что я ей нравлюсь, это было неожиданно. Она сказала: «Ты же должен был замечать мои знаки». Но я их не замечал, а теперь видел, как никогда отчетливо, от чего преисполнился такой невероятной самоуверенности, что готов был на любые подвиги.

Совершенно новые и непривычные чувства. Я вдруг вспомнил день, когда мы договаривались с Артёмом насчет лагеря. Как стояли возле их подъезда, и он ни на секунду не отпускал свою Виту.

Тогда я никак не мог понять, чего он в нее так вцепился, а сейчас, глядя на Настю, внезапно понял. Все понял. Удивительно, как можно за несколько остановок в метро стать совершенно другим человеком только оттого, что кто-то на тебя так смотрит.

В Насте мне нравилось все: и кулон в виде бабочки на серебристой цепочке, и перламутровые ногти, и мятно-лаймовые духи, и гладкая кожа, и прямота.

– Ты думаешь, что я глупая? – спросила она, когда мы вышли на станции «Площадь Революции» и она потерла нос бронзовой собаке, сидящей рядом с пограничником.

– Все так делают, – я посмотрел на затертый до блеска нос. – Не знаю, правда, зачем.

– Это на удачу, – пояснила Настя. – Ты веришь в приметы?

– Не особо. Может, только в черную кошку и разбитое зеркало.

– А я верю. Особенно в хорошие. Я сегодня во сне так плакала, так плакала, не помню из-за чего, но проснулась – вся подушка мокрая.

– Плакать – это хорошо?

– Конечно, слезы во сне – к счастью.

– Я вчера дрался во сне.

– А вот драться – это к любви.

Место, в которое мы приехали, оказалось художественной студией, располагавшейся в обыкновенной квартире на первом этаже, только без межкомнатных дверей.

Везде горели лампы и стояли картины, сильно пахло масляными красками и лаком. К нам вышел сутулый седоватый пожилой художник в шелковой жилетке на голое тело и старомодных очках на самом кончике носа.

– Наша студия уникальна. Мы творим, познавая самих себя: свои мысли, чувства, настроения. Отыскиваем скрытые желания и нереализованные возможности. Рисуем прошлое, настоящее и будущее. Мы переносим на холст все, что не имеет материального воплощения в природе.

– Это такая психотерапия? – заинтересовалась Настя.

– Это магия, если хотите, это чудо. Это созидание. Искусство передает из поколения в поколение все то, что не является рациональным: эмоции, настроение, чувства, – художник говорил быстро и немного неразборчиво, так что мне приходилось прилагать усилия, чтобы понимать его слова.

– Гаврилович – самородок. Он создавал такие вещи, какие никто никогда не сможет повторить. И я очень рад, что часть его картин уйдет в частные коллекции. Подобное искусство не создается для галерей, выставок и бездушных масс. Чудеса, которые он творил, личные, предназначенные каждому в отдельности и не могут принадлежать всем сразу. Они попросту потеряют свою силу. Представьте, что у вас есть прекрасный цветок, но что произойдет, когда каждый оторвет для себя по одному лепестку? Правильно. Ничего не останется. Ни цветка, ни волшебства.

– Как я люблю такое, – восхищенно прошептала мне на ухо Настя. – Про чудеса и волшебство.

Наконец художник достал нашу картину, снял с нее тряпку и стер пыль рукавом:

– Она называется «Все зеленое».

Я думал, это будет объемистое полотно, переживал, что в большой рюкзак не влезет, но картина оказалась небольшая, чуть меньше листа А4.

Художник протянул ее мне.

На холсте густым слоем были хаотично нанесены мазки различных оттенков зеленого цвета. Более гладкие и однотонные по краям и короткие, резкие ближе к середине.

– Что вы видите? – Художник посмотрел на нас по очереди.

Странный вопрос.

– Как что? Зеленую краску, – ответил я.

– Молодой человек, – он с осуждением покачал головой. – Вы воспринимаете искусство буквально. Так нельзя. Смотрите глубже. Туда, внутрь. Просто вглядитесь.

– И что же я должен увидеть?

Он недоумевающе вытаращился поверх очков:

– Неужели ничего?

– Ой, а я вижу песочницу, детскую площадку и качели, – обрадовалась Настя.

– Это какая-то оптическая иллюзия? – Глядя через ее плечо и расфокусировав взгляд, я попытался разглядеть детскую площадку.

– Это не иллюзия. Это художественная передача ваших индивидуальных внутренних переживаний: эмоций и чувств, – с глубокой убежденностью в голосе проговорил художник. – Состояние, которое запечатлел здесь Гаврилович, называется счастье.

«Все зеленое» – поистине бесценная картина. Должно быть, вы какой-то особенный человек, если он счел нужным передать ее именно вам. На данный момент творчество Гавриловича еще недооценено, но это естественно. Люди просто не готовы к восприятию нетрадиционных форм в искусстве.

– Я, похоже, точно не готов, – я по-прежнему видел только зеленые мазки.

– Почему счастье зеленое? – спросила Настя.

– Ну как же? Зеленый цвет – это молодость, надежда и радость. Это любовь и вечное лето. Зеленый – цвет свободы и жизни, в конце концов. Во всяком случае, Гаврилович ощущал счастье именно так, поэтому передал его в зеленом цвете.

– Тоска тоже зеленая, – зачем-то сказал я.

– Зря вы иронизируете. Акт творения приобщает нас к божественному, как ни одно другое действо. У Гавриловича был настоящий талант. А талант – это и счастье, и крест. Человек, наделенный талантом, не принадлежит себе, он рожден для высшего и большего, это его призвание и боль, – художник снял очки. – Просто берите ее, а поймете все потом.

Мы вышли на улицу. Настя несла картину перед собой.

– Смотрю, смотрю и никак не могу на нее насмотреться. Как будто от нее и правда счастьем веет.

– Ты просто очень впечатлительная. Это как с приметами. Ты в них веришь, потому что тебе рассказали об этом. Если бы он не сказал, что это счастье, ты бы этого не чувствовала.

– Наверное, ты прав, – она отдала мне картину, и я завернул ее в тряпку. – Все у нас в головах. Марков тоже так говорит. Но с другой стороны, это же здорово, если ты смотришь на картину, и тебе становится хорошо, пусть даже дело не в картине, а в тебе самом.

Я подержал картину, то приближая, то удаляя.

– Знаешь, что я тут вижу? Я вижу море зелени у подножия колеса обозрения. И футбольное поле, а еще у мамы было платье похожего цвета – давно, до развода. И еще почему-то занавески в старой комнате. Хотя они совсем не зеленые. Просто вспомнилось, как я их зеленкой облил.

Настя засмеялась:

– Ну вот, значит, все-таки ты что-то там видишь.

– Да нет, это я просто так додумал, – я еще какое-то время смотрел, пытаясь поймать тот отблеск, из-за которого я стал все это вспоминать, но он пропал, и перед глазами снова была мазня. – Интересно, почему Гаврилович решил подарить Тифону «счастье»? Тиф больше бы обрадовался картине «много денег».

– Ну ты что? Много денег – это вообще не эмоция и не чувство. Это просто деньги.

– Еще какое чувство, – я порылся в сообщениях. – Вот адрес. Сейчас сгоняем и превратим ее в «немного денег». Ты еще не устала?

– Нет, но мне почему-то очень захотелось винограда. Наверное, когда я думаю о зеленом, то представляю его.

– А я киви. И яблоки еще.

– Давай купим виноград? Не волнуйся, деньги у меня есть.

– Я и не волнуюсь.

– Нет, волнуешься. Я же понимаю. Но я работаю, и у меня есть зарплата.

– Ты чего? – Я опешил. – Это из-за того, что я сказал?

Знала бы она про единорога!

– Нет, нет, не слушай. Просто так ляпнула. Не обращай внимания. Иногда такую ерунду могу наболтать, сама удивляюсь.

Она схватила мою руку, и меня как током ударило. Тысячевольтный разряд от самых кончиков пальцев до локтя, плеча, шеи, головы. В ноги тоже ударило.

Они так напряглись, что я сам не понял, как шагнул вперед. Не знаю, что собирался делать, просто понесло, но в ту же секунду зазвонивший в кармане телефон нейтрализовал весь разряд.

– Никит, привет. Это Саша. Узнал?

– Привет, – потрясенно промямлил я.

– Угадай что?

– Не знаю.

– Я в Москве. Представляешь? Приехала, а оказывается, сестра здесь и моя помощь больше не нужна. Но я же уже приехала. Давай встретимся?

Я так растерялся, что едва выдавил из себя:

– Когда?

– Да когда угодно, я могу всю неделю тут пробыть. Но чем быстрее, тем лучше. Хочешь, к тебе подъеду? Ты мне обещал район показать.

– Давай я тебе попозже позвоню?

– А когда?

– Попозже. Через час или два.

– Хорошо. Я тут на Курском вокзале. Буду ждать.

– Прямо на вокзале?

– Ну да. Просто пойти пока некуда. Ключи от бабушкиной квартиры у сестры, а она вечером вернется.

Я отключил вызов и замер в задумчивости. Настя с любопытством глядела на меня.

– Что-то случилось? – обеспокоенно поинтересовалась она.

– Все нормально, – я отмахнулся, решив не думать пока об этом. – Одна знакомая приехала в Москву и сидит на вокзале, потому что ей некуда пойти, а, кроме меня, она здесь никого не знает.

– На вокзале плохо, – сказала Настя. – И опасно. Я очень боюсь вокзалов. Мама говорит, там подростков похищают, если они одни. Могут просто малюсенький укол сделать, и ты теряешь способность соображать и сопротивляться. Они берут и просто уводят тебя.

– Куда уводят?

– Куда угодно. В рабство или на органы. Это же Москва.

– Господи. Что за глупости? – ужаснулся я.

– Это правда. Мне одна сетевая знакомая рассказывала, – Настя робко понизила голос. – Может, поедем заберем ее?

– Кого? Сашу? – Я потер виски. – Ты серьезно?

– А картину можем завтра отвезти.

– Завтра понедельник, и мы уезжаем в Капищено.

– Тогда поехали сегодня. Вместе с твоей знакомой. Какая ей разница, где гулять? Все лучше, чем на вокзале.

Предложение было странным, и я почти не успел его обдумать, потому что Настя стала поторапливать и говорить, что Сашу обязательно нужно забрать и чем скорее, тем лучше. Так что я, пребывая в каком-то странном смятении, перезвонил той, предупредил, что приеду не один, и договорился о встрече в метро.

Пока доехали до нужной станции, я уже окончательно ничего не соображал, понимал, что ситуация отвратительная, но изменить ничего не мог.

Попробовал намекнуть Насте насчет Саши, но вышло мутно, а прямо сказать язык не поворачивался. Радовало лишь, что Настя оказалась такая добрая. Зоя бы точно так же отреагировала. И это качество я в ней очень ценил.

Однако я понимал совершенно отчетливо, что поступаю глупо. В один миг я рисковал испортить отношения с обеими.

Саша уже ждала нас. В джинсовых бриджах по колено и оранжевой спортивной футболке. Каштановые волосы были забраны в высокий хвост.

Больше всего я боялся, что она тут же кинется целоваться и обниматься. Ну мало ли чего ей могло прийти в голову при таких раскладах. Но, к счастью, обошлось, потому что дружеский поцелуй в щеку вряд ли можно было считать провокационным.

– Это – Саша. Это – Настя, – представил я их друг другу.

– Привет, – Саша тут же прошлась по Насте оценивающим взглядом. – О, анимешница. Прикольно. Я тоже люблю аниме.

– Правда? – с искренним удивлением, как это бывало у Дятла, только гораздо милее, обрадовалась Настя. – А какое твое любимое?

– «Корзинка фруктов».

– Здорово! Я его обожаю. А кто из них тебе больше нравится?

– Кролик. Не помню, как его зовут.

– Момидзи? Да, он классный и веселый. А мне нравится Ке. Я всегда выбираю романтических парней.

И они принялись болтать об этом аниме, потом о следующем и еще об одном, и дальше все пошло совершенно не так, как я себе представлял. Всю дорогу, пока мы ехали, я, нагруженный Сашиным рюкзаком, присутствовал только как зритель, в какой-то момент даже ощутив укол обиды и почувствовав себя неинтересным и лишним.

Витрина антикварного магазина, в который мы приехали, напоминала настоящую комнату. Слева – бархатная штора с густой бахромой и подвязками, в центре – разноуровневая этажерка с книгами. На ее верхней полке – электронные часы с застывшими на мерцающем табло голубыми неоновыми нолями. Над ними картина с ночным морем. С краю – высокое кресло. Витринное стекло было настолько чистым, что казалось, стоит сделать шаг, и ты уже там.

Девчонки остались на улице рассматривать интерьер, а я вошел. На двери звякнул колокольчик.

Помещение магазина оказалось небольшим и темным, но не мрачным, а уютно освещенным теплым, ненавязчивым светом, от чего все диваны, зеркала, шторы и матерчатые абажуры утопали в полутенях.

Мои отражения в многочисленных зеркалах двигались нечеткими фигурами, и создавалось впечатление, будто там находятся и другие люди.

Ко мне вышел очень высокий, худой и прямой, как палка, мужчина лет шестидесяти.

– Здравствуйте, – я положил свой рюкзак на прилавок. – Я вот картину привез. Мне сказали, что вы ее купите. Это Гаврилович «Все зеленое».

Мужчина удивленно приоткрыл рот.

– Надо же. Я ждал чего угодно, но только не ее.

– Почему?

– Как вам сказать. Есть вещи, с которыми люди неохотно расстаются. Не в силу их особой ценности, а из-за прихоти души. Но вам, вероятно, пока еще легко.

– Что мне легко?

– Вам, наверное, и двадцати нет. Вы еще не чувствуете ее, не понимаете.

– Мне восемнадцать.

– В таком возрасте кажется, что все еще впереди и что все самое главное только случится. Не о чем сожалеть и возвращаться пока некуда.

– Если честно, я ничего не понял.

Он улыбнулся тихой, мудрой улыбкой:

– И не поймете. Пока что. И чем дольше вы этого не поймете, тем лучше.

Не глядя пошарив рукой под прилавком, он нашел очки в тонкой металлической оправе, развернул тряпку и склонился над картиной.

– Когда мне было восемнадцать, я тоже хотел стать художником, – к чему-то сказал он. – А стал торговцем. Я вам дам за нее пять тысяч. Это самое большее, что вы сможете получить. Да, я понимаю, что она бесценна, но об этом знает лишь десяток людей. И вряд ли в ближайшие сто лет что-то изменится. А вам, наверное, деньги прямо сейчас нужны?

– Лучше сейчас. Сто лет я ждать не готов.

– Не в моих интересах вас отговаривать, так что будем оформлять сделку.

Он полез в какой-то шкафчик за спиной, а я подвинул картину к себе и снова посмотрел. Отчего я никак не мог понять, что с ней такое? Почему все твердили, что она чудесная, а я не видел ничего, кроме обычной краски?

– Она классная, – внезапно раздался вкрадчивый женский голос над самым плечом.

От неожиданности я отпрянул назад, повернулся и обомлел. Это была вовсе не Саша и не Настя, это была Яна – одна из двух близняшек со съехавшей крышей, втянувших меня в прошлом году в огромные неприятности.[30]30
  Ида Мартин «То, что делает меня».


[Закрыть] После тех событий они исчезли из моей жизни, и я очень надеялся, что навсегда.

– Что ты тут делаешь? – вместо приветствия выпалил я.

– Работы свои принесла, – она показала папку с рисунками. – Ты же знаешь, я рисую.

– Да, я помню.

– Ну, Гела находит мне покупателей.

Гела, антиквар, приветственно кивнул.

– А ты изменился, – послышалось с другой стороны.

Ну да, конечно. Аня. Янина сестра-близнец. Только у Яны волосы были выкрашены в розовый цвет, а у Ани в голубой. Они всегда ходили вместе.

– А вы нет, – сказал я.

– Мы никогда не меняемся, – ответила Аня. – Это твои подружки там на улице?

Я кивнул.

– Выбирай бойкую, – посоветовала она. – С ней не пропадешь.

– Нет, – запротестовала Яна. – Лучше слабую. Она сделает тебя сильным.

– Да кому нужна эта лирика? – накинулась на нее Аня.

– Кесарю кесарево, – отозвалась Яна.

Они всегда спорили.

– А как там Дракон поживает?

Драконом Аня называла Тифона из-за татуировки. Она была в него сумасшедше и агрессивно влюблена. Один раз сестры его даже к креслу привязали, чтобы удержать.

– Все в порядке. – Особого желания поддерживать разговор у меня не было.

– Передай, что я за ним скоро приду, – Аня положила руку мне на плечо. – Соскучилась – ужас.

– Он скоро в армию уходит.

– Это не важно. Я его всегда буду любить. Где угодно. Он мне каждую ночь снится. Незабываемые впечатления. Господи, у меня от этих воспоминаний аж сердце зашлось, – она взяла мою руку и положила себе на грудь. – Чувствуешь?

Я отдернул руку.

– Ненормальная, – Яна посмотрела на нее с осуждением.

– Ой, кто бы говорил, – Аня так хитро улыбнулась, что они, переглянувшись, обе расхохотались в голос.

– Ну хорошо, – сказала Яна. – От меня тоже привет передавай.

Гела очень долго возился, и я молил Бога, чтобы он поскорее пришел, потому что было бы ужасно, если бы Саша с Настей увидели меня с близняшками.

– Не продавай ее, – сказала вдруг Яна.

– Почему? – удивился я.

– Потому что счастье не продают.

– Ты тоже знаешь эту картину?

– Впервые вижу.

– Но с чего ты взяла, что это счастье?

– Это же очевидно. К тому же я знаю Гавриловича.

– Он умер, – сказал я.

– Нет, что ты. С ним все хорошо.

– Говорю тебе – умер! – Иногда их мутные разговоры невероятно злили.

Яна таинственно улыбнулась.

– Если ее продать, – вмешалась Аня, – она потеряет свой смысл.

– Это еще почему?

– Потому что счастье не продают.

Гела наконец подошел к нам.

– Сейчас, девочки, закончу с оформлением и вами займусь.

– Знаете что? – Я схватил картину с прилавка. – Я, пожалуй, подумаю еще.

– Еще увидимся, – в один голос крикнули вслед близняшки.

Я вышел на улицу весь взбудораженный, с неприятным осадком.

– Ты чего, не продал ее? – удивленно спросила Саша.

– Как видишь.

– Я так рада! – воскликнула Настя. – У меня было предчувствие, что ее не нужно продавать.

– Почему?

– Потому что счастье не продают.

Еще одна. Я завернул картину в тряпку и запихнул в рюкзак.

– Пусть Тифон сам решает, что со своим счастьем делать.