Текст книги "Всё зеленое"

Глава 32
Тоня

Амелин спустился в подвал первым и включил свет.

В одной комнате находились предназначенные для хранения вина стеллажи, где на нескольких полках все еще лежали ровненькие ряды бутылок, в другой – стоял большой бильярдный стол.

Но за ними в глубине подвала начинались совсем старые, неотремонтированные помещения и многочисленные коридоры.

Я вошла, огляделась и, как по мановению волшебной палочки, на меня вдруг нахлынули воспоминания: болезненные, безумные и в то же время – чего я совсем не ожидала – нежные и щемящие.

– Ну как? – Амелин с любопытством ждал моей реакции. – Что-нибудь чувствуешь?

– Да много чего, – призналась я, прижимая к себе неизвестно чьи куртки из гардеробной. – Будто в машину времени попала.

– Это хорошо, – он забежал в соседнюю комнату и позвал: – Теперь иди сюда.

Прихрамывая, я прошла за ним в комнату с бильярдным столом.

Он уже забрался на него и сидел, болтая ногами.

– Залезай, – протянул руку.

Сбросив куртки на стол, я забралась и села рядом.

– Не могу поверить, что с тех пор прошло столько времени и столько всего случилось.

– И столько всего изменилось, – он накинул мне куртку на плечи. – Ты знаешь, что ты очень изменилась?

– Якушин тоже так сказал.

– Ты изменилась.

– В какую сторону?

– Просто изменилась. Без всяких сторон.

Опрокинувшись на спину, он вытянулся вдоль стола.

– Жалко, нет подушек, но можешь воспользоваться мной.

Я легла к нему под бок, опустив голову на его плечо.

– Ну все, теперь я готов, – торжественно сообщил Амелин, закончив тщательно укрывать меня.

– К чему?

– Ну как? Ты же хотела поговорить, «как в подвале», – таинственный шепот и полуулыбка.

Иногда он умилял, как ребенок.

– Хотела.

– Теперь мы в подвале. Говори. Нет, подожди.

Быстро соскочил со стола, умчался в соседнее помещение, и свет погас.

Все вокруг в одно мгновение ухнуло во мрак. Сердце настороженно замерло, но потом очнулось и, удар за ударом, забилось снова. Стало ужасающе темно, но страха не было.

Амелин вернулся. Влез на стол, снова уложил меня к себе на плечо и снова хорошенько укутал.

– Теперь точно все готово. Что ты хотела сказать?

– Тогда я была настроена, а теперь отвлеклась. Почему ты меня иногда смешишь, даже когда на самом деле не смешишь?

– Как это я тебя смешу?

– Укладываешься так, словно мы на три дня сюда пришли.

– А вдруг я опять запер дверь? И ключ случайно потерялся? – Его голос сделался таким, каким он обычно рассказывал свои небылицы, а пальцы, мерно поглаживая, заскользили по моей руке. – Просто представь, что там снаружи валит снег, дверь заперта, и мы лежим тут без шансов на спасение. Жалкие, одинокие и запутавшиеся. Черной зимней ночью мы одни в этом черном подвале, а снаружи воют волки и светит бездушная ледяная луна. Но, лежа вот так на зеленом сукне этого стола, я отчего-то чувствую себя до одури счастливым, а ты чувствуешь себя заблудившейся и несчастной. И каждая клеточка меня, моей души и тела тянется к тебе, чтобы согреть и успокоить, а ты спрашиваешь, будем ли мы умирать мучительно или просто уснем… Знал бы я тогда, как все обстоит, тебе бы не пришлось бояться и мерзнуть.

Просто представь, что сейчас это тогда. Что бы ты ответила, если бы я спросил, можно ли тебя поцеловать? Нет. Лучше скажи, что бы ты подумала, если бы я сразу поцеловал тебя, не спрашивая?

– Ты меня целовал. Забыл? Там, в колодце.

– Ты что? Как такое забыть? Но если бы я поцеловал тебя раньше, то мы разожгли бы здесь такой огонь, от которого растаял бы весь снег вокруг дома, а может, и еще дальше. От которого стены этих подвалов сами расступились бы, чтобы выпустить нас. Но мы все равно отсюда не вышли бы, потому что ничто, абсолютно ничто не могло бы отвлечь нас друг от друга.

– Кость, хватит. Во-первых, ты очень щекотно гладишь, а во-вторых, все было как было, чего сейчас выдумывать лишнее?

Его пальцы замерли у меня на руке.

– Про огонь? Это же я не сейчас выдумываю. Это я тогда выдумывал, а сейчас просто вспоминаю.

– Как ты считаешь, мы всегда так будем? – спросила я то, о чем думала всю дорогу от общины.

– Как так?

– Ну так. Ты будешь уходить, а я тебя искать?

– Если ты уйдешь, то я тоже пойду тебя искать. Клянусь.

– В том смысле, что мы всегда будем так ссориться?

– Мне кажется, это пройдет. У тебя.

– Почему это у меня? Типа с тобой все в порядке? – Я села, уставившись в кромешный мрак. Куртка съехала к ногам. – Или у тебя не пройдет?

– Я шучу. У меня тоже пройдет, – он поднялся следом. – Я и так знаешь какой спокойный стал?

– Я заметила.

– Ты меня очень осуждаешь? – почти прошептал он на ухо.

Я знала, что он спросит нечто подобное и станет раскаиваться.

– Нет. Ты поступил справедливо. Крик того котенка будет у меня стоять в ушах всю оставшуюся жизнь. Я бы этому уроду и вторую ногу прострелила.

– Но это ужасно, Тоня. Ужасно, что такое может быть справедливым. Я не жалею, и я бы снова так поступил, но это зло. Тот парень зло, и я тоже зло. В мире очень много зла, и одно зло постоянно рождает другое. Остановить это невозможно. Поэтому я и не люблю людей. Чем их меньше, тем меньше зла. Понимаешь?

– Помнишь, ты рассказывал про девочку, которая ослепла, но на самом деле не ослепла?

– Ты это слышала? – Он обрадовался.

– Да, потому что я, может, и ослепла, но не оглохла. И хочу сказать, что я понимаю. Я все отлично понимаю. Если бы я видела столько зла в жизни, сколько видел ты, меня бы уже в колонию посадили или в ссылку сослали. Я бы не смогла столько терпеть. А то, что сейчас в тебе, копилось еще с деревни. Я же видела, как ты сдерживался. И видела всех этих людей. И я понимаю, почему ты их не любишь, и, почему ты устал, понимаю. Если бы меня всю жизнь кидали и предавали, если бы я никогда не знала, любят меня родители или нет, если бы постоянно жила с осознанием того, что в любой момент меня могут променять на чужого человека, я бы тоже стала таким же дерганым параноиком, как ты. А может, даже хуже. Но мои родители любят друг друга с пятнадцати лет. Они познакомились еще в школе, и у них до сих пор все хорошо. Так что я просто не знаю, как может быть по-другому.

Я хочу сказать, что, если я с тобой, значит, мы вместе. Вот и все. Просто помни об этом, когда в следующий раз вдруг соберешься уходить.

Я снова легла, а он остался сидеть.

– Можешь пообещать, что предупредишь меня заранее?

– О чем?

– О том, если мы вдруг перестанем быть вместе.

– Такого не произойдет.

– Честно?

– Амелин!

– Спасибо! – Он тоже лег и притянул меня: – Теперь мне гораздо спокойнее.

– Ты меня опять смешишь.

– Я ничего не сделал.

Мы просто лежали и вдыхали темноту. Тихую, таинственную, обезоруживающую, но совсем не страшную вдвоем.

– Помнишь ту картину, за которой я ездил?

– Черный квадрат?

– Место на кладбище.

– Я и говорю – черный квадрат.

– Там не квадрат. Она целиком черная. И не плоская, а как будто глубокая.

– Я плохо разглядела.

– Зато я разглядел. Знаешь, почему она называется «Место на кладбище»? Потому что означает «покой». Просто покой, и все. Когда я забирал ее, человек, у которого она хранилась, сказал, что дед хотел дать всем то, чего им не хватало.

Он кое-что знал про меня. В больнице этого не скроешь. Так он все время говорил мне: «Ничего-ничего. Тебе просто нужно успокоиться». Постоянно так говорил. Успокоишься – все пройдет. Он желал мне добра.

Наверное, он представлял себе покой в виде смерти, но, когда я на нее смотрел, знаешь что увидел? Я увидел, как мы с тобой, взявшись за руки, идем по дороге. По широкой черной асфальтовой дороге, ровной и гладкой. Ты сейчас скажешь, что я все выдумываю, но это чистая правда. Самая правдивая правда из всех.

– Ты всегда так говоришь. Про кикимору у тебя тоже правда.

– И про кикимору правда. Но важнее то, что, когда я думаю про покой, я не представляю себе кладбище или одеяло с подушкой, а вижу нас с тобой вместе. Понимаешь?

Я попыталась разглядеть сквозь темноту его лицо. Глаза уже немного привыкли, и профиль был различим.

– Между прочим, для эмоционально нестабильного психа с суицидальными наклонностями это большой прогресс. Я даже в пятнах Роршаха ничего путного не увидел, а в этой картине смог. Самое счастливое и спокойное место на земле – это не Капищено, Тоня, – это та дорога, по которой мы идем с тобой вместе.

– Но мы ведь все равно не сможем идти и не оглядываться? – Я очертила пальцем контур его лица, и, когда дошла до губ, он попытался укусить меня за палец.

– Не сможем, но то, что остается позади, постепенно исчезает из поля зрения. Гораздо хуже прошлое, которое мы несем с собой в рюкзаках. Вот с ним и придется считаться. Мне с твоим малюсеньким рюкзачком, а тебе с моим огромным рюкзачищем.

– У меня еще есть одна проблема, – я повернулась на бок и подперла голову рукой.

Он повторил мою позу и выжидающе замер.

– Постоянный страх, что ты куда-то исчезнешь, хроническое тебянехватание, расчесанные руки – весь этот нерв и загоны. Я очень плохо себя чувствую, когда тебя нет. Но, когда ты есть, мне становится спокойно. Мне кажется, это неправильно. Получается, что я жалкая, зависимая и неполноценная личность?

– Ты чудесная личность, правда. Самая добрая, умная, красивая и тискательная из всех, что я встречал. И когда мы вдвоем, мне с тобой тоже очень спокойно.

Он меня обнял, и мы просто так лежали, прижавшись друг к другу, думая обо всем, что случилось в эти дни.

– Расскажи, пожалуйста, какой-нибудь стих, – попросила я.

– Лучше я тебя все-таки поцелую, и мы тут все подожжем к чертовой матери. И весь этот древний подвал. И всех наверху тоже. И лес. И может, даже Москву.

– Хорошо, – согласилась я. – Только сначала стих.

Глава 33
Вита

 
Проходили люди
дорогой осенней.
 
 
Уходили люди
в зелень, в зелень.
Петухов несли,
гитары – для веселья,
проходили царством,
где царило семя.
Река струила песню,
фонтан пел у дороги.
Сердце,
вздрогни!
 
 
Уходили люди
в зелень, в зелень.
И шла за ними осень
в желтых звездах.
С птицами понурыми,
с круговыми волнами,
шла, на грудь крахмальную
свесив голову.
Сердце,
смолкни, успокойся!
 
 
Проходили люди,
и шла за ними осень.
 

– Мам, привет. Это я.

– Господи, Вита, что ты наделала? Как ты могла так поступить? Ты поэтому мне не звонила, да? Если хочешь знать, все это незаконно и не считается. Даже если Артём подкупил там кого-то. Я это так не оставлю. Я потребую расторжения… этого брака. Виточка, как ты могла? – Голос мамы срывался, она пыталась говорить строго, но у нее никак не получалось.

– Ну ты что? Какой брак, мам? Сама подумай. Мне же только семнадцать.

– Вот и я о том же. Но я все знаю, я видела фотографии.

– Я звоню специально тебя предупредить, чтобы ты никому не верила. Эти люди наши враги и нарочно делают гадости.

– Но я же своими глазами видела.

– Мам, ну что ты видела? Просто меня в платье? Это костюмы для клипа.

– Но мне звонил мужчина… Опекун Артёма. Просил сделать что-нибудь. Повлиять на тебя. Он пообещал, что у Артёма из-за этого тоже неприятности будут.

– И ты поверила? Какому-то чужому человеку?

– Но я же видела, в каком состоянии ты была перед отъездом. Могла что угодно натворить. Любую глупость.

– Это все позади, честно. Я уже поправилась.

– А ты болела? – еще сильнее всполошилась мама.

– Я про то состояние, о котором ты говоришь. Не было никакой свадьбы и не будет.

– Точно?

– Точнее некуда.

– И мы поедем к папе в Америку?

– Конечно поедем.

– Обещаешь?

– Клянусь.

– Вита, с тобой правда все хорошо?

– Все прекрасно.

– Ты поссорилась с Артёмом?

– Да нет же, мам!

– А когда ты домой собираешься?

– Пока не знаю. Но скоро.

– Вита, так нельзя. У тебя нет связи, и я постоянно волнуюсь.

– Говорю же, все замечательно. Не волнуйся, пожалуйста, и главное, никому не верь. Целую. Пока.

Артём с Максом выкатили из магазина тележки с продуктами и принялись перекидывать пакеты из них в багажник.

Я с ними не пошла, чтобы поговорить с мамой. Сказала, что догоню, но долго сидела, обдумывая все, что произошло сегодня и за эти дни.

Артём был прав, говоря, что просто так Костровы от него не отстанут. Что они будут пытаться сломать его и вынудить делать то, что нужно им. Он никогда не сможет освободиться от этого давления, если будет чувствовать себя слабым и уязвимым.

Когда у людей в голове только деньги, они ни перед чем не остановятся. Они способны на любую низость, любую подлость и, возможно, даже на преступление.

Я их не боялась, хотя случившееся в Капищено ясно давало понять, что стоило бы. Однако и не думать о том, как все это отразится на дальнейшей судьбе Артёма, я тоже не могла. Сам он только задиристо петушился, а вот Макс вполне трезво оценивал ситуацию и переживал, похоже, не зря.

Что мы могли противопоставить взрослым, прагматичным и бессердечным людям, кроме желания быть вместе? К каким неприятностям и испытаниям нужно было еще готовиться?

И все же больше всего меня волновали даже не отношения Артёма с Костровыми и не его освобождение от их влияния. Гораздо хуже было, что за все это время он так и не смог написать ничего путного. Хоть со стимулом, хоть без. Он действительно очень сильно отвлекался на меня, и закрывать глаза на то, что мое присутствие ему мешает, я не могла.

У него был такой огромный талант, такие способности, которые нельзя растрачивать попусту, а он ими никак не пользовался.

Артём должен был стать звездой. Прекрасным, состоявшимся музыкантом, и получить все то, что заслуживает не по праву рождения, а сам по себе, потому что он – это он.

И пускай ему еще сложно было это осознать, но я поняла неожиданно и очень отчетливо, что все эти наши бурные, оголтелые чувства и связанные с ними сложности действительно убивают нас. Обоих убивают.

Когда парни закончили загружать продукты в машину, я вышла и освободила место Максу. В последнее время на переднем сиденье рядом с Артёмом ездила я.

Макс удивился, и я сказала, что ноги затекли.

Отчасти это было правдой, но на самом деле мне просто хотелось ехать сзади, как когда-то давно, целых полгода назад, думать о том, что вот-вот произойдет нечто удивительно-прекрасное, быть очарованной свободой, музыкой, сиянием синих глаз и восхищаться, чувствуя теплоту их дружбы.

Тогда я знать не знала, как все сложится, только ждала, чувствуя неумолимое приближение чего-то огромного и очень сильного.

Но теперь, глядя на раскинувшиеся поля за окном, на пробегающие пейзажи, на взлохмаченные затылки, татуировки, голые руки и смеющиеся глаза в зеркалах, я хотела поймать каждую улыбку, каждое слово, каждый жест, чтобы сохранить в памяти как можно больше всего. Все самые мельчайшие подробности. Все самые лучшие вещи.

Каждый утренний луч, каждый вздох, каждое прикосновение и поцелуй.

Бледный лунный свет, запах лилий, звонкий смех в коридорах, музыку дома и всего мира, нагретую солнцем брусчатку, муравьев, бегущих в счастливом неведении, маленькие подушечки, свечки, миски с малиной, каждую радость, каждую ссору и каждое фантастическое примирение. Мне очень нужно было запомнить все-все, что никогда уже больше не повторится.

Мама спросила «сколько еще», но как я могла ей ответить?

– Ты все еще переживаешь из-за БТ? – подал голос Артём. – Или из-за мансарды? Или мама тебя расстроила?

– Совсем нет.

– Я же вижу, что ты грустная.

– Просто очень не хочется, чтобы лето заканчивалось.

– Это точно, – согласился Макс. – Вон сколько желтых листьев на дорогу насыпало.

Артём прибавил скорость:

– А вы не смотрите на дорогу. Смотрите наверх. На деревья. Все же зеленое. Все еще зеленое. Что за дурацкая манера торопить время? Живите сейчас! А сейчас лето. И все зеленое. По-прежнему зеленое, потому что до осени еще чертова неделя и уйма времени.

– Можешь сделать громче? – попросила я.

Артём прибавил звук, и они запрыгали, весело пританцовывая.

We found love…

– Сыграешь ее на виолончели?

– Легко.

– Береги силы, – посоветовал Макс. – Тебе еще за мансарду биться.

– Мои силы неиссякаемы. У суицидника нет ни единого шанса.

– Как же я вас люблю! – Широко расставив руки, я обняла за шею их обоих.

– Витя? – Артём вскинул брови.

– Ну и что? Макса я тоже люблю, хоть он и считает меня токсичной.

– Не совсем так… – запротестовал Макс.

– Это не важно. Вы мое самое чудесное и прекрасное приключение в жизни, и я очень, очень вас люблю.

– Не понял, – Артём строго покосился. – Что это за упаднические разговоры?

– Да нет же! – Я потрепала его по волосам. – Просто не знаю, когда еще получится остаться втроем. Там теперь столько народу.

– Да уж… – задумчиво протянул Макс. – Неделя обещает быть горячей.

Мы приехали, припарковали Пандору и, взяв часть сумок, понесли в дом. Поднялись по ступеням, вошли в холл и лицом к лицу столкнулись с Тифоном и Ярославом. Они направлялись на улицу.

Все остановились, понимая, что нужно что-то сказать, но никто не начинал. Получилась неловкая заминка.

– Помощь нужна? – первым нашелся Тифон.

– Ты мне сегодня и так уже помог, – ответил Артём. – Спасибо. Надеюсь, они это надолго запомнят.

– Как дела? – Тифон резко повернулся к Максу.

– Все отлично, – с непробиваемым спокойствием ответил тот.

– Еще бы, – Тифон смотрел ему прямо в глаза.

– Это подстава, – сказал Макс.

– Это подстава, – поддержала его я. – Честное слово. Ничего такого не было и не могло быть.

– Я понял, – Тифон кивнул, не переставая смотреть на Макса. – Но я все равно хочу с тобой поговорить.

Макс поставил пакеты, Тифон обнял его за шею и вывел на улицу. Мы провожали их взглядами, пока дверь сама не захлопнулась. А потом стало ясно, что мы остались втроем.

Артём уставился на Ярослава.

– Ничего не хочешь сказать?

– Нет, – лицо Ярослава оставалось непроницаемым.

– А я хочу.

– Артём, не нужно, – попросила я.

Но было поздно. Он тоже опустил сумки на пол и угрожающе наставил на Ярослава палец.

– Приблизишься к ней хоть на шаг…

– И что? – нетерпеливо перебил Ярослав. – Что ты мне сделаешь?

– У меня было время, – Артём полез в карман и достал телефон, – пока вы там плавали на теплоходе. Я много про тебя узнал. Почитал твои соцсети, посты… Очень интересно пишешь. Увлекательно. Я даже запринтскринил кое-что на память.

Он быстро пролистал какие-то картинки на экране.

– Вот здесь, например: «Ненавижу бабский треп и глупые сплетни». Что это за выражение? Бабский треп? Ярослав, ты сексист? Ты что-то имеешь против женщин? Чем это бабский треп отличается от мужского? Или вот… Мне это больше всего нравится, – Артём сиял, как всегда, когда у него начинался кураж. – «Белый – цвет избранных. Цвет элиты и аристократии. Белый – это власть и свобода. Белый лучший из лучших».

– Это я про одежду писал, – тихо сказал Ярослав.

– Да какое про одежду? Ты что?! У меня просто нет слов. Ты понимаешь, в какое время живешь, чувак? Это очень оскорбительно, неэтично и нетолерантно.

– Что за фигня? – Ярослав поморщился.

– Это, Ярослав, не фигня, – Артём резко посерьезнел: – У меня много знакомых, которые охотно донесут эти и многие другие твои сомнительные высказывания до широкой общественности. Отвечаю – резонанс будет неслабый. И вряд ли твой универ сможет остаться в стороне, не опасаясь за свою репутацию.

– Ты реально думаешь, что кто-то серьезно купится на эту чушь? – Ярослав попробовал изобразить равнодушие, но по глазам было видно, что он напрягся.

– Я просто сказал – не приближайся. Ясно тебе? – грубо наехал на него Артём. – И потом не ной, что не предупреждали.

Входная дверь раскрылась, но заходить Макс не стал.

– Тём, можно тебя?

– Куда еще?

– Секундантом побудешь.

– Вы стреляться?

– Подтягиваться.

Артём передвинул пакеты под ноги Ярославу.

– Отнесешь на кухню, и будем считать, что дело закрыли.

Турника в саду не было, но ребята нашли раскидистое дерево, а на нем – прямую толстую ветку.

Подходить я не собиралась. Зрителей Макс с Тифоном не искали – только судью. Это было их личное противостояние и соперничество. Я помнила тот разговор в беседке, когда Макс хвастался, что победил Тифона. Должно быть, Зоя тоже помнила и зачем-то рассказала ему об этом.

Я осталась чуть поодаль, на лавочке. С нее было видно, как, посовещавшись, они сняли футболки и отдали Артёму. Первым начал Макс. Подтянулся раз, уступил Тифону. Тот подтянулся два раза. В следующий подход Макс сделал три подтягивания, Тифон после него – четыре. А с пяти я перестала считать.

Просто смотрела и старалась запомнить, какие они все молодые и красивые. Сколько в них сил, энергии и жизни, так что уже совсем не важно было, кто в итоге победит.

Тетя Катя говорила, что, когда по-настоящему любишь человека, тебе должно быть хорошо просто от того, что хорошо ему. Даже если ему хорошо и без тебя.

Я знала, что без меня Артёму будет лучше, хотя поначалу он этого и не поймет. Не поймет из-за чувства собственности, самолюбия и упрямства. Не поймет, потому что так сильно привязался, хотя и не хотел. Потому что ему нравится возиться со мной и покровительствовать тоже, нравится мое восхищение им и преданность. Со мной он может быть открытым и ничего из себя не изображать. Я никогда не уличу его в слабостях или ошибках. Я умею слушать и всегда слышу. А еще потому, что я всем сердцем люблю его и, несмотря ни на что, вижу в нем только хорошее.

И когда в далеком-далеком будущем он появится на всех экранах всех стран, когда его музыку станут превозносить и крутить повсюду, когда он сам будет наконец доволен собой, я буду по-настоящему счастлива оттого, что он нашел и воплотил себя, а не прогулял время, способности и деньги просто так, бездумно, назло Костровым, умершим родителям и всей Вселенной.

Пусть он подарит музыку мира людям, а потом долетит до тех самых звезд, сиять рядом с которыми действительно достоин. Какое право я имела забирать весь этот свет только себе и равнодушно наблюдать, как он гаснет?

Там, в чужой, холодной, освещенной тысячью искусственных огней Америке, прежде чем это пройдет, я наверняка умру не меньше тысячи раз. Но это пройдет. А после останется только радость и свет. Останутся эти чудесные, незабываемые воспоминания, не сравнимые ни с одним Диснейлендом и ни с одним райским островом в мире.

Лишь бы только запомнить это хорошенько и навсегда оставить в своем сердце жаркими, полными любви летними днями, где мы все еще вместе и счастливы так, как никогда не были прежде и больше уже точно никогда не будем.