Текст книги "Полный курс русской литературы. Литература первой половины XX века"

О художественных произведениях

…У писателей до нас инструментовка была совсем иная, например:

 
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел…
 

Здесь окраску дает бескровное пе… пе… Как картины писанные киселем и молоком нас не удовлетворяют и стихи построенные на

 
па-па-па
пи-пи-пи
ти-ти-ти
 

Здоровый человек такой пищей лишь расстроит желудок. Мы дали образец иного звуко – и словосочетания:

 
дыр бур щил
убещур
скум
вы со бу
р л эз
 

(кстати в этом пятистишии больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина)

…не безголосая томная сливочная тянучка поэзии (пасьянс… пастила…) а грозная баячь:

 
Каждый молод молод молод
В животе чертовский голод
Так идите же за мной…
За моей спиной
Я бросаю гордый клич
Этот краткий спич!
Будем кушать камни травы
Сладость горечь и отравы
Будем лопать пустоту
Глубину и высоту
Птиц, зверей, чудовищ, рыб,
Ветер, глины, соль и зыбь!..
 

Д. Бурлюк

До нас предъявлялись следующие требования языку: ясный, чистый, честный, звучный, приятный (нежный) для слуха, выразительный (выпуклый, колоритный, сочный). Впадая в вечно игривый тон наших критиков, можно их мнения о языке продолжить и мы заметим, что все их требования (о ужас!) больше приложимы к женщине, как таковой, чем к языку, как таковому.

В самом деле: ясная, чистая (о конечно!), честная (гм! гм!), звучная, приятная, нежная (совершенно правильно!), наконец – сочная, колоритная вы… (кто там? входите!)

Правда, в последнее время женщину старались превратить в вечно-женственное, прекрасную даму, и таким образом юбка делалась мистической (это не должно смущать непосвященных, – тем более!..) Мы же думаем, что язык должен быть прежде всего языком и если уж напоминать что-нибудь, то скорее всего пилу или отравленную стрелу дикаря.

Из вышеизложенного видно, что до нас речетворцы слишком много разбирались в человеческой «душе» (загадки духа, страстей и чувств), но плохо знали, что душу создают баячи, а так как мы, баячи будетляне, больше думали о слове, чем об затасканной предшественниками «Психее», то она умерла в одиночестве и теперь в нашей власти создать любую новую… захотим ли?

…Нет!..

Пусть уж лучше поживут словом как таковым а не собой. Так разрешаются (без цинизма) многие роковые вопросы отцов, коим и посвящаю следующее стихотворение:

 
поскорее покончить
недостойный водевиль —
о конечно
этим никого не удивишь
жизнь – глупая шутка и сказка,
старые люди твердили…
нам не нужно указки
и мы не разбираемся в этой гнили.
 

Живописцы будетляне любят пользоваться частями тел, разрезами, а будетляне речетворцы разрубленными словами, полусловами и их причудливыми хитрыми сочетаниями (заумный язык), этим достигается наибольшая выразительность, и этим именно отличается язык стремительной современности, уничтожившей прежний, застывший язык. Этот выразительный прием чужд и непонятен выцветшей литературе до-нас, а равно и напудренным эгопшютистам (^*от слова пшюг-фат, хлыщ, щеголь, любящий порисоваться, пустой человек. Так Крученых называет эгофутуристов)…

В. В. Хлебников

Хлебников Велимир (Виктор Владимирович) 1885.28.10 (9.11) – родился в улусной ставке Малодербентовского улуса в калмыцкой степи в семье ученого-естественника, орнитолога.

1903 – поступил на физико-математический факультет Казанского университета, затем перевелся на естественное отделение.

1905 – начинает писать.

1908, осень – переезд в Петербург, поступление в Петербургский университет сначала на естественное отделение, затем на историко-филологический факультет, но вскоре оставляет учебу. Знакомство с молодыми писателями – С. Городецким, Н. Гумилевым, А. Толстым и др. Особое значение – знакомство с Вяч. Ивановым, посещение его «башни» и участие в кружке при новом петербургском журнале «Аполлон». Дебютирует на страницах еженедельника «Весна» стихотворением «Искушение грешника».

Хлебников – один из ведущих участников движения футуристов в России, подписавший все их манифесты. Вел неустроенную, полубродячую жизнь, называл себя то «йогом», то «дервишем», то «марсианином». Пытался найти числовые закономерности истории, создать «звездный» или «мировой» язык – иероглифический язык понятий, «азбуку ума», редко завершал литературные работы и мало заботился об их сохранности, храня в своих полуголодных странствиях в мешках и в наволочках. К печати его стихи готовили и издавали обычно друзья. Для творчества характерен интерес к славянской цивилизации, архаичной лексике, мировоззрение можно охарактеризовать как мифопоэтическое.

1909 – разрыв с символистами и акмеистами (памфлет «Петербургский Аполлон»), знакомство с поэтами-футуристами В. Каменским, Д. и Н. Бурлюками, А. Крученых и др. Знакомство с Маяковским, возникновение круга «будетлян» (провозвестников будущего, слово придумано Хлебниковым).

1910 – поэма «Журавль», драма «Маркиза Дэзес».

1912 – поэма «Шаман и Венера», драма «Девий бог».

1914 – сочинения выходят отдельными сборниками «Изборник» и «Творения».

1916 – книга прозы «Ка», призван на военную службу рядовым.

1914—1917 – окончательное разочарование в окружающей действительности, возникновение мифологизированной утопии о золотом веке, о богатых возможностях человека, противостоящего хаосу индустриального мира, на первый план выходит тема демонтажа старой культуры.

1917—1918 – книга прозы «Октябрь на Неве».

1915—1919 – поэма «Война в мышеловке».

1920 – поэма «Ладомир».

Во время своих скитаний в Астрахани был сотрудником газеты «Красный воин», в Баку и Пятигорске работал в отделениях РОСТА, в апреле 1921 участвовал в походе революционной армии в северный Иран.

1921 – поэмы «Ночь в окопе», «Ночь перед Советами».

1922 – драма «Зангези», работы по математическому изучению истории («Доски судьбы»), тот же год – умер после тяжелой болезни.

 
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеяйствуют смеяльно.
О, засмейтесь усмеяльно!
О, рассмешищ надсмеяльных – смех усмейных смехачей!
О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!
Смейево, смейево,
Усмей, осмей, смешики, смешики,
Смеюнчики, смеюнчики.
О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи!
 

 
Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиэээй пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.
 

 
Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на ты.
Мы, воины, строго ударим
Рукой по суровым щитам:
Да будет народ государем
Всегда, навсегда, здесь и там!
Пусть девы споют у оконца,
Меж песен о древнем походе,
О верноподданном Солнца —
Самодержавном народе.
 

 
Эй, молодчики-купчики,
Ветерок в голове!
В пугачевском тулупчике
Я иду по Москве!
Не затем высока
Воля правды у нас,
В соболях – рысаках
Чтоб катались, глумясь.
Не затем у врага
Кровь лилась по дешевке,
Чтоб несли жемчуга
Руки каждой торговки.
Не зубами скрипеть
Ночью долгою,
Буду плыть – буду петь
Доном-Волгою!
Я пошлю вперед вечеровые уструги.
Кто со мною – в полет?
А со мной – мои други!
 

Н. Н. Асеев

Асеев Николай Николаевич

1889.27.6(9.7). – родился в городе Льгове, Курской губернии, в семье страхового агента. Детские годы провел в доме деда – охотника, знатока природы и фольклора.

1909 – окончил Курское реальное училище.

1909—1912 – учился в Коммерческом институте в Москве, одновременно слушал лекции на филологическом факультете в Московском и Харьковском университетах.

1913 – начинает печататься. Знакомство с В. Маяковским.

1914 – выходит первый сборник стихов «Ночная флейта», носивший следы влияния символистской поэзии. Знакомство с произведениями В. В. Хлебникова, увлечение древнеславянским фольклором сказались на сборниках «Зор» (1914), «Леторей» (1915).

Во время первой империалистической войны поэт был призван в армию; в 1917 г. избирался в Совет солдатских депутатов. В годы гражданской войны жил во Владивостоке, работал в большевистской газете. Тираж его книги стихов «Бомба» (1921) был сожжен японскими интервентами. «Марш Буденного» из поэмы «Буденный» (1922) стал массовой песней.

1922 – Асеева по указанию А. Луначарского вызывают с Дальнего Востока в Москву. Здесь он вошел в ядро литературной группы «Леф» (впоследствии «Новый Леф»), возглавляемой В. Маяковским.

Сборник стихов «Стальной соловей», поэмы «Свердловская буря», «Семен Проскаков» и посвященная памяти В. И. Ленина «Русская сказка» – главнейшие произведения Асеева 20-х гг.

Мотивы молодости нового мира, образ летящего времени – в центре поэзии Асеева (сборники «Время лучших», 1927, «Молодые стихи», 1928, «Москва-песня, 1934, «Высокогорные стихи», 1938 и др.)

1940 – пишет широко известную поэму «Маяковский начинается» (Гос. Премия СССР, 1941).

Сборники «Первый взвод» (1941) и «Пламя победы» (1946) – отклик на события Отечественной войны.

Книги стихов «Раздумья (1955) и «Лад» (1961) отличаются лирико-философскими размышлениями об исторических судьбах XX века. Асеев – автор многих работ по вопросам теории русского стиха, проблемам традиции и новаторства («Дневник поэта», 1929, «Работа над стихом», 1929, «Проза поэта», 1930, «Зачем и кому нужна поэзия», 1961 и др.).

1963 – скончался в Москве.

1

 
Раненым медведем
мороз дерет.
Санки по Фонтанке
летят вперед.
Полоз остер —
полосатит снег,
чьи это там
голоса и смех?
Руку на сердце своё
положа,
Я тебе скажу:
ты не тронь палаша!
Силе такой
становясь поперек,
ты б хоть других —
не себя – поберег!
 

2

 
Белыми копытами
лед колотя,
тени по Литейному —
дальше летят.
– Я тебе отвечу,
друг дорогой, —
гибель нестрашная
в петле тугой!
Позорней и гибельней
в рабстве таком,
голову выбелив,
стать стариком.
Пора нам состукнуть
клинок о клинок.
в свободу сердце
мое влюблено!
 

3

 
Розовые губы,
витой чубук,
синие гусары —
пытай судьбу!
Вот они,
не сгинув,
не умирав,
снова собираются
в номерах.
Скинуты ментики,
ночь глубока,
ну-ка – вспеньте-ка
полный бокал!
Нальем и осушим
и станем трезвей:
– За Южное братство, за юных друзей!
 

4

 
Глухие гитары,
высокая речь…
Кого им бояться
и что им беречь?
В них страсть закипает,
как в пене стакан:
впервые читаются
строфы «Цыган».
Тени по Литейному
летят назад…
Брови из-под кивера
дворцам грозят.
Кончена беседа.
Гони коней!
Утро вечера —
мудреней.
 

5

 
Что ж это,
что ж это,
что ж это за песнь?!
Голову
на руки
белые свесь.
Тихие гитары,
стыньте, дрожа:
синие гусары
под снегом лежат!
 

Игорь Северянин

Настоящие имя и фамилия – Лотарев Игорь Васильевич

1887.4(16).5. – родился в Петербурге в семье офицера.

1896 – развод родителей, отъезд к родственникам отца в Череповецкий уезд Новгородской губернии, где закончил четыре класса реального училища.

1904 – вернулся к матери в Гатчину под Петербург.

1912 – сборники стихов «Качалка грёзэрки» (предисловие К. М. Фофанова) и «Очам твоей души».

1913 – сборник «Громокипящий кубок» – книга сенсационного успеха. Особенности своей поэзии Северянин так определил в 1924 году в «Воспоминаниях»: «Лозунгами моего эгофутуризма были: 1. Душа – единственная истина. 2. Самоутверждение личности. 3. Поиски нового без отвергания старого. 4. Осмысленные неологизмы. 5. Смелые образы, эпитеты (ассонансы, диссонансы). 6. Борьба со «стереотипами» и «заставками». 7. Разнообразие метров».

1914 – сборник стихов «Златолира».

1915 – сборники стихов «Ананасы в шампанском», «Victoria Regia» и «Поэзоантракт».

1917 – восторженно приветствует Февральскую революцию, видя в ней «жизни возрождение». Дальнейшее развитие событий разочаровывает Северянина.

1918 – в Москве на поэтическом вечере в Политехническом музее избран «королем поэзии», опередив Маяковского и Бальмонта. Выходит «Собрание поэз» в 4-х томах. Отъезд в Эстонию, где в результате немецкой оккупации и последующего отделения Эстонии оказался в изоляции. Почти безвыездно живет в деревне с женой. Выходят книги стихов «Менестрель» (1921), «Миррэлия» (1922), «Фея Eiole» (1922), «Соловей» (1923), «Медальоны» (1934) и др.

1925 – автобиографический роман в стихах «Колокола собора чувств», поэма «Роса оранжевого часа».

В последние годы пришел к прозрачному классическому стиху. Переводил Ш. Бодлера, П. Верлена, А. Мицкевича, эстонских поэтов.

1941 – умер в Эстонии.

 
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…
Королева играла – в башне замка – Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.
Было все очень просто, было все очень мило:
Королева просила перерезать гранат;
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в молитвах сонат.
А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа…
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.
 

 
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропосвист экспрессов! Крылолет буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
Ананасы в шампанском – это пульс вечеров!
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грезофарс…
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Из Москвы – в Нагасаки! Из Нью-Йорка – на Марс!
 

 
Живи, Живое! Под солнца бубны
Смелее, люди, в свой полонез!
Как плодоносны, как златотрубны
Снопы ржаные моих поэз!
В них водопадят Любовь и Нега,
И Наслажденье, и Красота!
Все жертвы мира во имя Эго!
Живи, Живое! – поют уста.
Во всей вселенной нас только двое,
И эти двое – всегда одно:
Я и Желанье! Живи, Живое! —
Тебе бессмертье предрешено!
 

 
Он тем хорош, что он совсем не то,
Что думает о нем толпа пустая,
Газет принципиально не читая,
Раз нет в них ананасов и авто,
Фокстрот, кинематограф и лото —
Вот, вот куда людская мчится стая!
А между тем, душа его простая,
Как день весны. Но это знает кто?
Благословляя мир, проклятье войнам
Он шлет в стихе, признания достойном,
Слегка скорбя, подчас слегка шутя
Над вечно первенствующей планетой…
Он – в каждой песне, им от сердца спетой,
Иронизирующее дитя.
 

 
В те времена, когда роились грезы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны!
Прошли лета, и всюду льются слезы…
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…
Как хороши, как свежи ныне розы
Воспоминаний о минувшем дне!
Но дни идут – уже стихают грозы.
Вернуться в дом Россия ищет троп…
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
 

Имажинисты

Литературные манифесты имажинистов

Посвяшаю с любовью Анатолию Мариенгофу

(«Мария на языке хлыстов шелапутского толка означает душу», – примечание С. Есенина).

Орнамент – это музыка. Ряды его линий в чудеснейших и весьма тонких распределениях похожи на мелодию какой-то одной вечной песни перед мирозданием. Его образы и фигуры какое-то одно непрерывное богослужение живущих во всякий час и на всяком месте. Но никто так прекрасно не слился с ним, вкладывая в него всю жизнь, все сердце и весь разум, как наша древняя Русь, где почти каждая вещь через каждый свой звук говорит нам знаками о том, что здесь мы только в пути, <…> что где-то вдали <…> поет нам райская сирена и что за шквалом наших земных событий недалек уже берег.

<…> Самою первою и главною отраслью нашего искусства с тех пор, как мы начинаем себя помнить, был и есть орнамент. Но просматривая и строго вглядываясь во все исследования специалистов из этой области, мы не встречаем почти ни единого указания на то, что он существовал раньше, гораздо раньше приплытия к нашему берегу миссионеров из Греции. <…> Наши исследователи не заглянули в сердце нашего народного творчества. <…> Все говорили только о письменных миниатюрах, а ключ истинного, настоящего архитектурного орнамента так и остался не выплеснутым, и церковь его стоит запечатана до сего времени.

Но весь абрис хозяйственно-бытовой жизни свидетельствует нам о том, что он был, остался и живет тем самым прекрасным полотенцем, изображающим через шелк и канву то символическое древо, которое означает «семью» <…>; это древо родилось в эпоху пастушеского быта. В древности никто не располагал временем так свободно, как пастухи.

Они были первые мыслители и поэты, о чем свидетельствуют показания библии и апокрифы других направлений. Вся языческая вера в переселение душ, музыка, песня и тонкая, как кружево, философия жизни на земле есть плод прозрачных пастушеских дум. <…> «Я не царь и не царский сын, – я пастух, а говорить меня научили звезды», – пишет пророк Амос. Вот эти-то звезды – золотая книга странника – и вырастили наше вселенское символическое древо.

<…> Все от древа – вот религия мысли нашего народа, но празднество этой каны и было и будет понятно весьма немногим. Исследователи древнерусской письменности и строительного орнамента забыли главным образом то, что народ наш живет больше устами, чем рукою и глазом, устами он сопровождает почти весь фигуральный мир в его явлениях, и если берется выражать себя через средства, то образ этого средства всегда конкретен. То, что музыка и эпос родились у нас вместе через знак древа, – заставляет нас думать об этом не как о случайном факте мифического утверждения, а как о строгом вымерянном представлении наших далеких предков. Свидетельство этому наш не поясненный и не разгаданный никем бытовой орнамент.

Все наши коньки на крышах, петухи на ставнях, голуби на князьке крыльца, цветы на постельном и тельном белье вместе с полотенцами носят не простой характер узорочья, это великая значная эпопея исходу мира и назначению человека. Конь как в греческой, египетской, римской, так и в русской мифологии есть знак устремления, но только один русский мужик догадался посадить его к себе на крышу, уподобляя свою хату под ним колеснице. <…> Такое отношение к вечности как к родительскому очагу проглядывает и в символе нашего петуха на ставнях. Известно, что петух встает вместе с солнцем, он вечный вестник его восхода, и крестьянин не напрасно посадил его на ставню, здесь скрыт глубокий смысл его отношения и восприятия солнца. Он говорит всем проходящим мимо избы его через этот символ, что здесь живет человек, исполняющий долг жизни по солнцу. <…> Голубь на князьке крыльца есть знак осенения кротостью. Это слово пахаря входящему. «Кротость веет над домом моим, кто б ты ни был, войди, я рад тебе». <…> Если б хоть кто-нибудь у нас понял в России это таинство, которое совершает наш бессловесный мужик, тот с глубокой болью почувствовал бы мерзкую клевету на эту мужичью правду всех наших кустарей и их приспешников. Он бы выгнал их, как торгующих из храма, как хулителей на св. духа…

<…> Каждое утро, встав от сна, мы омываем лицо свое водою. Вода есть символ очищения и крещения во имя нового дня. Вытирая лицо свое о холст с изображением древа, наш народ немо говорит о том, что он не забыл тайну древних отцов вытираться листвою, что он помнит себя семенем надмирного древа и, прибегая под покров ветвей его, окунаясь лицом в полотенце, он как бы хочет отпечатать на щеках своих хоть малую ветвь его, чтоб, подобно древу, он мог осыпать с себя шишки слов и дум и струить от ветвей-рук тень добродетель. <…>

За культурой обиходного орнамента на неприхоженных снегах русского поля начинают показываться следы искусства словесного. <…>

Изба простолюдина – это символ понятий и отношений к миру, выработанных еще до него его отцами и предками, которые неосязаемый и далекий мир подчинили себе уподоблениями вещам их кротких очагов. Вот потому-то в наших песнях и сказках мир слова так похож на какой-то вечно светящийся Фавор, где всякое движение живет, преображаясь.

Красный угол, например, в избе есть уподобление заре, потолок – небесному своду, а матица – Млечному Пути. Философический план помогает нам через такой порядок разобрать машину речи почти до мельчайших винтиков.

В нашем языке есть много слов, которые как «семь ко-ров тощих пожрали семь коров тучных», они запирают в себе целый ряд других слов, выражая собой иногда весьма длинное и сложное определение мысли. <…> На этом же пожирании тощими словами тучных <…> построена почти и вся наша образность, слагая два противоположных явления через сходственность в движении, она родила метафору:

Луна – заяц,

Звезды – заячьи следы.

Происхождение этого главным образом зависит от того, что наших предков сильно беспокоила тайна мироздания. Они перепробовали почти все двери, ведущие к ней, и оставили нам много прекраснейших ключей и отмычек, которые мы бережно храним в музеях нашей словесной памяти. <…>

В наших северных губерниях про ненастье до сих пор говорят:

Волцы задрали солнечко.

Сие заставление воздушного мира земною предметностью существовало еще несколько тысяч лет до нас и в Египте. Эдда построила мир из отдельных частей тела убитого Имира. Индия в Ведах через браман утверждает то же самое, что и Даниил Заточник: «Тело составляется жилами, яко древо корением. По ним же тече секерою сок и кровь, иже память воды». <…> Прежде всего, всякая мифология, будь то мифология египтян, вавилонян, иудеев и индийцев, носит в чреве своем образование известного представления. Представление о воздушном мире не может обойтись без средств земной обстановки, земля одинакова кругом, то, что видит перс, то видит и чукот, поэтому грамота одинакова, и читать ее и писать по ней, избегая тожественности, невозможно почти совсем.

Самостоятельность линий может быть лишь только в устремлении духа, и чем каждое племя резче отделялось друг от друга бытовым положением, тем резче вырисовывались их особенности. Это ясно подчеркнул наш бытовой орнамент и романский стиль железных орлов, крылья которых победно были распростерты на запад и подчеркивали устремление немцев к мечте о победе над всей бегущей перед ними Европой. Устремление не одинаково, в зависимости от этого, конечно, не одинаковы и средства. Вавилонянам через то, что на пастбищах туч Оаннес пас быка-солнце… нужна была башня. Русскому же уму через то, что Перун и Даждь-бог пели стрелами Стри-бога о вселенском дубе, нужен был всего лишь с запрокинутой головой в небо конек на кровле. Но то, что средства земли принадлежат всем, так же ясно, как всем равно греет солнце, дует ветер и ворожит луна.

Вязь поэтических украшений подвластна всем. Если Гермес Трисмигист говорил: «Что вверху, то внизу, что внизу, то вверху. Звезды на небе и звезды на земле»; если Гомер мог сказать о слове, что оно, «как птица, вылетает из-за городьбы зубов», то и наш Боян не мог не дать образа перстам и струнам, уподобляя первых десяти соколам, а вторых стае лебедей, не мог он и себя не опрокинуть так же, как Трисмигист, в небо, где мысль, как древо, а сам он, «Бояне вещий Велесов внуче», соловьем скачет по ветвям этого древа мысли, ибо то и другое рождается в одних яслях явления музыки и творческой картины по законам самой природы.

<…> Обоготворение сил природы, выписанное лицо ветра, именем Стри-бога или Борея в наших мифологиях земного шара есть не что иное, как творческая ориентация наших предков в царстве космических тайн. Это тот же образ, который родит алфавит непрочитанной грамоты. Мысль ставит чему-нибудь непонятному ей рыбачью сеть, уловляет его и облекает в краску имени. Начальная буква в алфавите А есть не что иное, как образ человека, ощупывающего на коленях землю. Опершись на руки и устремив на землю глаза, он как бы читает знаки существа ее.

Буква Б представляет из себя ощупывание этим человеком воздуха. Движение его уже идет от А обратно. (Ибо воздух и земля по отношению друг к другу опрокинутость.) Знак сидения на коленях означает то, что между землей и небом он почувствовал мир пространства. Поднятые руки рисуют как бы небесный свод, а согнутые колени, на которые он присел, землю.

Прочитав сущность земли и почувствовав над нею прикрытое синим сводом пространство, человек протянул руки и к своей сущности. Пуп есть узел человеческого существа, и поэтому, определяя себя или ощупывая, человек как-то невольно опустил свои руки на эту завязь, и получилась буква В.

<…> Если, таким образом, мы могли бы разобрать всю творческо-мыслительную значность, то мы увидели бы почти все сплошь составные части в строительстве избы нашего мышления. Мы увидели бы, как лежит бревно на бревне образа, увидели бы, как сочетаются звуки, постигли бы тайну гласных и согласных, в спайке которых скрыта печаль земли по браке с небом. Нам открылась бы тайна, самая многозначная и тончайшая тайна той хижины, в которой крестьянин так нежно и любовно вычерчивает примитивными линиями явления пространства. Мы полюбили бы мир этой хижины со всеми петухами на ставнях, коньками на крышах и голубками на князьках крыльца не простой любовью глаза и чувственным восприятием красивого, а полюбили бы и познали бы самою правдивою тропинкой мудрости, на которой каждый шаг словесного образа делается так же, как узловая завязь самой природы.

Искусство нашего времени не знает этой завязи, ибо то, что она жила в Данте, Гебеле, Шекспире и других художниках слова, для представителей его от сегодняшнего дня прошло мертвой тенью. Звериные крикуны, абсолютно безграмотная критика и третичный период идиотического состояния городской массы подменили эту завязь безмозглым лязгом железа Америки и рисовой пудрой на выпитых щеках столичных проституток. Единственным расточительным и неряшливым, но все же хранителем этой тайны была полуразбитая отхожим промыслом и заводами деревня. Мы не будем скрывать, что этот мир крестьянской жизни, который мы посещаем разумом сердца через образы, наши глаза застали, увы, вместе с расцветом на одре смерти. Он умирал, как выплеснутая волной на берег земли рыба. <…> Мы стояли у смертного изголовья этой мистической песни человека, которая единственно, единственно от жажды впивала в себя всякую воду из нечистых луж сектантства, вроде охтинских богородиц или белых голубей. Этот вихрь, который сейчас бреет бороду старому миру, миру эксплуатации массовых сил, явился нам как ангел спасения к умирающему, он протянул ему как прокаженному руку и сказал: «Возьми одр твой и ходи».

Мы верим, что чудесное исцеление родит теперь в деревне еще более просветленное чувствование новой жизни. Мы верим, что пахарь пробьет теперь окно не только глазком к богу, а целым огромным, как шар земной, глазом. Звездная книга для творческих записей теперь открыта снова. Ключ, оброненный старцем в море, от церкви духа выплеснут золотыми волнами, народ не забудет тех, кто взбурлил волны, он сумеет отблагодарить их своими песнями <…>

Будущее искусство расцветет в своих возможностях достижений как некий вселенский вертоград, где люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм, или рай, ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся, где нет податей за пашни, где «избы новые, кипарисовым тесом крытые», где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой.

Но дорога к этому свету искусства, помимо смываемых препятствий в мире внешней жизни, имеет еще целые рощи колючих кустов шиповника и крушины в восприятии мысли и образа. Люди должны научиться читать забытые ими знаки. Должны почувствовать, что очаг их есть та самая колесница, которая увозит пророка Илью в облака. Они должны постичь, что предки их не простыми завитками дали нам фиту и ижицу, они дали их нам, как знаки открывающейся книги, в книге нашей души. <…>