Текст книги "Полный курс русской литературы. Литература первой половины XX века"

Поэзия

В поэзии 20-х – 30-х гг. выделилось два мощных потока. Один существовал в рамках Пролеткульта (позже – РАПП) и объединял поэтов-певцов рабочего класса. К ним принадлежали такие поэты, как В. Т. Кириллов, А. К. Гастев, М. П. Герасимов и др. Второй составляли так называемые «комсомольские поэты». Большинство из них прошло горнило гражданской войны и дальнейшую судьбу связало с комсомолом и активным участием в строительстве новой жизни. Среди «комсомольских поэтов» наиболее известны: А. Жаров, Д. Алтаузен, И. Уткин, М. Светлов, А. Безыменский.

Кроме того, заметным явлением было творчество таких поэтов, как Э. Багрицкий, Н. Асеев (ранее принадлежал к группе футуристов), Д. Бедный, М. Голодный, Н. Тихонов, А. Прокофьев.

Основной отличительной особенностью творчества всех этих поэтов было то, что в своих произведениях каждый из них осознанно являлся глашатаем новой идеологии масс, представителем и в то же время зеркалом своего поколения. Лиризм их произведений специфический, он основан на том, что автор и лирический герой часто сливаются воедино, и все творчество приобретает исповедальный характер. Все, о чем они писали, было в первую очередь пережито самим автором; творчество в качестве лицедейства, эстетической игры ими не только отрицалось, но и крайне враждебно воспринималось в разного рода «декадентщине». Пафос строительства нового мира, рождения нового, свободного человека пронизывает их произведения. Неистовая, почти религиозная вера в революционные идеалы, исповедальный характер повествования делали их произведения очень выразительными и по силе своего воздействия на читателя поднимающимися до уровня лучших образцов русской и мировой литературы. Жизнь этих поэтов была неразрывно связана с их эпико-героическим творчеством. Почти все из них прошли через бои гражданской войны (И. Уткин, Н. Тихонов, М. Светлов, А. Прокофьев, Э. Багрицкий и др.). Они работали в советской прессе, выступали в печати как агитаторы и пропагандисты новой идеологии. Их творчество еще не имеет ничего общего с «социальным заказом», Первый съезд советских писателей еще не прошел, писатели еще не были объединены в единую унифицированную под знаком «соцреализма» структуру. Поэты работали «не за страх, а за совесть», часто при этом сжигая себя. Они не пользовались особыми милостями у властей (особенно со второй половины 30-х годов), так как часто были слишком независимы и говорили то, что думали, а не то, что было угодно партийному руководству.

Многие из них безвременно умерли от болезней (как Э. Багрицкий, прожив всего 38 лет) погибли во время отечественной войны (как, напр., Д. Алтаузен – под гусеницами фашистского танка). Они собственной жизнью воплощали тот идеал, о котором писали в своих стихах. По своей творческой манере и подбору тем поэты часто достаточно сильно различаются между собой. Тем не менее, у поэзии этого времени был ряд существенных особенностей, которые были характерны для всех упомянутых поэтов и которые отличали ее от поэзии предшествующих эпох и, в частности, поэзии XIX века. Эти особенности следующие:

1. Ниспровержение старой культуры, осмысление прошлого в соответствии с новой идеологией масс;

2. Антигуманизм и аморализм;

3. Жертвенность;

4. Бунт против бога, утверждение человекобожества;

5. Строительство нового, «земного» мира. Вера в идею «светлого будущего»;

6. Прославление творческого, созидательного труда космического масштаба;

7. Прославление человека массы;

8. Прославление бойцов революции;

9. Стихийность;

10. Неприятие повседневной обыденности, мещанского быта, буржуазной действительности НЭПа.

Ниже будут подробно проанализированы эти особенности, а в качестве иллюстраций приведены соответствующие произведения (или отрывки из таковых) перечисленных авторов.

1. Ниспровержение старой культуры, осмысление прошлого в соответствии с новой идеологией масс.

Для большинства поэтов этого поколения прошлое, о котором они могли говорить как очевидцы, ассоциировалось с детством. Детство практически никогда не предстает у поэтов той поры в виде идиллических картин. Это обломок проклятого прошлого, которое коверкало судьбы людей и унижало их достоинство. Вот каким предстает детство у Д. Бедного в стихотворении «У господ на елке»:

 
Помню – господи, прости!
Как давно все было! —
Парень лет пяти-шести,
Я попал под мыло.
 
 
Мать с утра меня скребла,
Плача втихомолку,
А под вечер повела
«К господам на елку».
 
 
По снежку на черный ход
Пробрались искусно.
В теплой кухне у господ
Пахнет очень вкусно.
 
 
Тетка Фекла у плиты
На хозяев злится…
 

Причина злости – «издевательский» подарок: отрез ситца, которого Фекле не хватит ни на платье, ни на что иное. Груне подарили «фартушок», такой, что «не прикроешь сраму». Далее следует:

 
Груня фыркнула в ладонь,
Фартушком тряхнула.
«Ну, и девка же: огонь! —
Тетушка вздохнула: —
 
 
Все гульба нейдет с ума,
Нагуляет лихо!
Ой, никак идет «сама»!»
В кухне стало тихо.
 
 
По снежку на черный ход
Пробрались искусно.
В теплой кухне у господ
Пахнет очень вкусно.
 
 
Мать рукою провела
У меня под носом.
В кухню барыня вошла,—
К матери с вопросом:
 
 
«Здравствуй, Катя! Ты – с сынком?
Муж, чай, рад получке?»
В спину мать меня пинком:
«Приложися к ручке!»
 
 
Сзади шум. Бегут, кричат:
«В кухне – мужичонок!»
Эвон сколько их, барчат:
Мальчиков, девчонок!
 
 
«Позовем его за стол!»
«Что ты, что ты, Пепка!»
Я за материн подол
Уцепился крепко.
 
 
Запросившися домой,
Задал реву сразу.
«Дем, нишкни! Дурак прямой,
То ль попорчен сглазу».
 
 
Кто-то тут успел принесть
Пряник и игрушку:
«Это пряник. Можно есть».
«На, бери хлопушку».
 
 
«Вот – растите дикарей:
Не проронит слова!..
Дети, в залу! Марш скорей!»
В кухне тихо снова.
 
 
Фекла злится: «Каково?
Дали тож… гостинца!..
На мальца глядят как: во!
Словно из зверинца!»
 
 
Груня шепчет: «Дем, а Дем!
Напечем-наварим,
Завтра с Феклой – жди – придем,
То-то уж задарим!»
 
 
Попрощались и – домой.
Дома – пахнет водкой.
Два отца – чужой и мой
Пьют за загородкой.
 
 
Спать мешает до утра
Пьяное соседство.
Незабвенная пора,
Золотое детство!
 

Показ того, насколько искусственны и несправедливы «социальные перегородки», Бедный проводит на примере детей, которые совершенно равны «по рождению», так как еще ничем не заслужили ни богатства, ни нищеты. Контраст достигается именно благодаря этому приему, а также за счет «исповедального» тона всего стихотворения.

Аналогичные мотивы находим в творчестве Э. Багрицкого в стихотворении «Происхождение» (из поэмы «Победители»). Выросший в патриархальной еврейской семье, автор с отвращением вспоминает о косности и тупой бессмысленности быта своей «родни»:

 
Я не запомнил – на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся… Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась – краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И всё навыворот. Всё как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево. И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали,
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец—
Всё бормотало мне: «Подлец! Подлец!»
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
…
Меня учили: крыша – это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол,
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
…Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие мое?
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И всё кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо,—
Всё это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
– Отверженный! Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи! —
Я покидаю старую кровать:
– Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!
 
 
Мать с утра меня скребла,
Плача втихомолку,
А под вечер повела
«К господам на елку».
 

В поэзии 20—30-х гг. прошлое осмыливается поэтами не только как недавнее (в том числе и собственное) «проклятое» прошлое, но и шире – как предшествующие эпохи. При этом происходит переосмысление движущих сил истории, причин вырождения и гибели цивилизаций. В соответствии с революционной логикой, все, что замедляет движение, погружает жизнь в «сон», нещадно отвергается, и благословляется то, в чем есть движение, буйство революционных (дионисиевских) сил. В этом отношении показательны стихотворения Н. Асеева «Термы Каракаллы» и Э. Багрицкого «Полководец».

Термы Каракаллы

 
Помню – господи, прости!
Как давно все было! —
Парень лет пяти-шести,
Я попал под мыло.
 
 
Будет дурака ломать,
старый Рим…
Термы Каракалловы—
это ж грим!
Втиснут в камни шинами
новый след.
Ты ж
      покрыт морщинами
древних лет.
…
Крошится и рушится
пыль со стен,
нету больше ужаса
тех страстей.
Трещина раззявлена
в сто гробов,
больше нет хозяина
тех рабов.
Было по плечу ему
кладку класть —
спинами бичуемых
в кровь и всласть.
Без воды,
                        без обуви —
пыл остыл…
Пали катакомбами
в те пласты.
Силу
                  силой меряя,
крался враг,
Римская империя
стерлась в прах.
Все забыто начисто:
тишь
                  и тлен.
Ладаном монашества
взят ты в плен.
Время,
                  вдоль раскалывая,
бьет крылом.
Бани Каракалловой
глух пролом.
Рим стоит,
      как вкопанный,
тих и слеп,
с выбитыми окнами —
древний склеп.
Брось ты эти хитрости,
Встань,
                  лобаст,
все молитвы вытряси
из аббатств.
 

Религия (и это характерно для всех писателей – поэтов и прозаиков – той поры) воспринимается именно как застой, тюрьма для человеческого духа. Радость бытия состоит в движении, при этом она может проявляться и в разрушении и в созидании. Главное, что должно рождаться в результате, – непреклонная воля, могущество духа человекобога. Вот как это изображает Э. Багрицкий.

Полководец

1

 
За пыльным золотом тяжелых колесниц,
Летящих к пурпуру слепительных подножий,
Курчавые рабы с натертой салом кожей
Проводят под уздцы нубийских кобылиц.
 
 
И там, где бронзовым закатом сожжены
Кроваво-красных гор обрывистые склоны,
Проходят медленно тяжелые слоны,
Влача в седой пыли расшитые попоны.
 

2

 
За пыльным золотом тяжелых колесниц,
Летящих к пурпуру слепительных подножий,
Курчавые рабы с натертой салом кожей
Проводят под уздцы нубийских кобылиц.
 
 
Свирепых воинов сзывают в бой рога;
И вот они ползут, прикрыв щитами спины,
По выжженному дну заброшенной стремнины
К раскинутым шатрам – становищу врага.
 
 
Но в тихом лагере им слышен хрип трубы,
Им видно, как орлы взнеслись над легионом,
Как пурпурный закат на бронзовые лбы
Льет медь и киноварь потоком раскаленным.
 

3

 
Ржавеет густо кровь на лезвиях мечей,
Стекает каплями со стрел, пронзивших спины,
И трупы бледные сжимают комья глины
Кривыми пальцами с огрызками ногтей.
 
 
Но молча он застыл на выжженной горе,
Как на воздвигнутом веками пьедестале,
И профиль сумрачный сияет на заре,
Как будто выбитый на огненной медали.
 

Октябрьская революция воспринимается поэтами также как великое событие исторического масштаба. Для них это приход иной цивилизации, смена исторических эпох. Многие из них пытаются провести цепь логической связи через века и даже тысячелетия, увидеть в логике развития человечества закономерности, которые сделали неизбежным приход новой эры. Вот как это выглядит у Э. Багрицкого в стихотворении «Знаки»:

 
Шумели и текли народы,
Вскипела и прошла волна —
И ветер Славы и Свободы
Вздувал над войском знамена…
И в каждой битве знак особый
Дела героев освещал
И страшным блеском покрывал
Земле не преданные гробы…
Была пора: жесток и горд,
Безумно предводя бойцами,
С железным топотом когорт
Шел Цезарь галльскими полями…
И над потоком желтой мглы
И к облакам взметенной пыли
Полет торжественный кружили
Квирита медные орлы…
И одноок, неукротимо,
Сквозь пыль дорог и сумрак скал,
Шел к золотым воротам Рима
Под рев слоновий Ганнибал…
 
 
Текли века потоком гулким,
И новая легла тропа,
Как по парижским переулкам
Впервые ринулась толпа,—
Чтоб, как взволнованная пена,
Сметая золото палат,
Зеленой веткой Демулена
Украсить стогны баррикад…
И вот, возвышенно и юно,
Посланницей высоких благ,—
Взнесла Парижская Коммуна
В деснице нищей красный флаг…
 
 
И, знак особый выбирая
У всех народов и времен,
Остановились мы, не зная,
Какой из них нам присужден…
Мы не узнали… И над нами
В туманах вспыхнула тогда,
Сияя красными огнями,
Пятиконечная звезда!..
 

Однако новая эпоха не приходит сама собой. Она рождается в муках, кровавых корчах. Нагнетение трагической атмосферы, предчувствия близкого апокалипсиса характерно для многих произведений предреволюционных лет и годов гражданской войны. Характерно в этом отношении стихотворение Н. Тихонова «Крыса», которое во многом перекликается с аналогичными мотивами у символистов (напр., «Конь Блед» В. Брюсова).

 
Ревела сталь, подъемники гудели,
Дымились рельсы, вдавленные грузом,
И в масляной воде качались и шипели
На якорях железные медузы.
 
 
Таили верфи новую грозу,
Потел кузнец, выковывая громы,
Морщинолобый, со стеклом в глазу,
Исчерчивал таблицами альбомы.
 
 
Взлетали полотняные орлы,
Оплечья крыш царапая когтями,
И карты грудью резали столы
Под шулерскими злачными руками.
 
 
…
 
 
Золотому плевку, красному льду в бокале
Под бульварным каштаном продавали детей,
Из полночи в полночь тюрьмы стонали
О каторгах, о смерти, о миллионах плетей.
 
 
Узловали епископы в алтарном мраке
Новый завет для храбрых бродяг,
В переплетах прекрасного цвета хаки,
Где рядом Христос и военный флаг.
 
 
А дряхлые храмы руки в небо тянули,
И висел в пустоте их черный костяк,
Никто не запомнил в предсмертном гуле,
Как это было, а было так:
 
 
Земле стало душно и камням тесно,
С облаков и стен позолота сползла,
Серая крыса с хвостом железным
Из самого черного вышла угла.
 
 
И вспыхнуло все, и люди забыли,
Кто и когда их назвал людьми.
Каменные совы крылами глаза закрыли,
Никто не ушел, никто… Аминь!
 

Перед нами встает образ железного века, века антигуманистического, века, в котором старые ценности не значат ничего. Век (который О. Мандельштам назовет «век-волкодав») предстает у Тихонова в образе серой крысы с железным хвостом – образ яркий и в достаточной степени точный. Похожие мотивы можно увидеть и в творчестве Н. Асеева, например, в стихотворении 1916 года «Повей Вояна» (Вступление):

 
Еще никто не стиснул брови
врагам за думой одолеть их,
когда, шумя стаканом крови,
шагнуло пьяное столетье.
 
 
Как старый лекарь ржавым шилом,
увидя знак болезни тяжкой,
он отворил засовы жилам
и бросил сгустки в неба чашку.
 
 
Была страна, как новый рой,
курилась жизнь, как свежий улей;
ребенок утренней порой
игрался с пролетавшей пулей.
 
 
…
 
 
Еще смертей двойных, тройных
всходил опары воздух сдобный,
а уж труба второй войны
запела жалобно и злобно.
 
 
Пускай тоски, и слез, и сна
не отряхнешь в крови и чаде:
мне в ноги брякнулась весна
и молит песен о пощаде.
 
 
Земле стало душно и камням тесно,
С облаков и стен позолота сползла,
Серая крыса с хвостом железным
Из самого черного вышла угла.
 

Новое приходит в дыму и пламени. Оно мстит старому миру за все его мерзости и преступления против человека, за унижение достоинства большей части живущих. Основное здесь – утверждение права на подобную месть (в противоположность христианской идее прощения). Такая месть «священна» и оправданна. Отсюда арена революционной борьбы превращается в сцену борьбы добра и зла. Отсюда – поэтизация смерти (в том случае, если это смерть врага, т. е. воплощения этого космического зла, или если это смерть героя, но отданная за «правду», т. е. во имя идей добра, за общее дело). Вот как смерть врагов (представителей старого мира) изображается у И. Уткина в его стихотворении «Атака»:

 
Красивые, во всем красивом,
Они несли свои тела,
И, дыбя пенистые гривы,
Кусали кони удила.
Еще заря не шла на убыль
И розов был разлив лучей,
И, как заря,
Пылали трубы,
Обняв веселых трубачей.
 
 
А впереди,
Как лебедь, тонкий,
Как лебедь, гибкий не в пример, —
На пенящемся арабчонке
Скакал безусый офицер.
 
 
…
 
 
А там, где даль,
Где дубы дремлют,
Стволами разложили медь
Другую любящие землю,
Иную славящие смерть…
 
 
Он не был, кажется, испуган,
И ничего он не сказал,
Когда за поворотным кругом
Увидел дым, услышал залп.
Когда, качнувшись к лапам дуба,
Окрасив золотистый кант,—
Такой на редкость белозубый —
Упал передний музыкант.
 
 
И только там, в каменоломне,
Он крикнул:
«Ма-а-арш!» —
И побледнел…
Быть может, в этот миг он вспомнил
Всех тех,
Кого забыть хотел.
И кони резко взяли с места,
И снова спутали сердца
Бравурность нежного оркестра
И взвизги хлесткого свинца…
 
 
А дряхлые храмы руки в небо тянули,
И висел в пустоте их черный костяк,
Никто не запомнил в предсмертном гуле,
Как это было, а было так:
 
 
И, как вчера,
Опять синели выси,
И звезды падали
Опять во всех концах,
И только зря
Без марок ждали писем
Старушки в крошечных чепцах.
 

А вот образ «положительного» героя, борца революции из стихотворения А. Прокофьева «Матрос в Октябре»:

 
Плещет лента голубая —
Балтики холодной весть.
Он идет, как подобает,
Весь в патронах, в бомбах весь!
 
 
Молодой и новый! Нате!
Так до ленты молодой
Он идет, и на гранате
Гордая его ладонь.
 
 
Справа маузер и слева,
И, победу в мир неся,
Пальцев страшная система
Врезалась в железо вся!
 
 
Все готово к нападенью,
К бою насмерть…
                  И углом
Он вторгается в Литейный,
На Литейном ходит гром.
 
 
И развернутою лавой
На отлогих берегах
Потрясенные, как слава,
Ходят молнии в венках!
 
 
Узловали епископы в алтарном мраке
Новый завет для храбрых бродяг,
В переплетах прекрасного цвета хаки,
Где рядом Христос и военный флаг.
 
 
Он вторгается, как мастер.
Лозунг выбран, словно щит:
«Именем Советской власти!» —
В этот грохот он кричит.
 
 
«Именем…»
            И, прям и светел,
С бомбой падает в века.
Мир ломается. И ветер
Давят два броневика.
 

Новая эпоха переосмысливает не только историческое прошлое страны и мира, но и культурное наследие, и, в частности, литературу. Формируется новое отношение к литературному творчеству, произведениям и фигурам классиков XIX века. Безусловным приоритетом является активная жизненная позиция поэта, певца «созидающих масс», его соответствие духу и нуждам времени. Вот как об этом пишет Д. Бедный в стихотворении «Вперед и выше!»:

 
На ниве черной пахарь скромный,
Тяну я свой нехитрый гуж.
Претит мне стих языколомный,
Невразумительный к тому ж.
 
 
Держася формы четкой, строгой,
С народным говором в ладу
Иду проторенной дорогой,
Речь всем доступную веду.
 
 
Прост мой язык, и мысли тоже:
В них нет заумной новизны,—
Как чистый ключ в кремнистом ложе,
Они прозрачны и ясны.
 
 
Зато, когда задорным смехом
Вспугну я всех гадюк и сов,
В ответ звучат мне гулким эхом
Мильоны бодрых голосов:
 
 
Золотому плевку, красному льду в бокале
Под бульварным каштаном продавали детей,
Из полночи в полночь тюрьмы стонали
О каторгах, о смерти, о миллионах плетей.
 
 
«Да-ешь?! – «Да-ешь!»– В движенье массы.
«Свалил?»—«Готово!»– «Будь здоров!»
Как мне смешны тогда гримасы
Литературных маклеров!
 
 
Нужна ли Правде позолота?
Мой честный стих, лети стрелой —
Вперед и выше! – от болота
Литературщины гнилой!
 

Переосмысливаются в духе «революционного преобразования мира» и великие «столпы» русской литературы, в частности, облик А. Пушкина. Вот как, например, это выглядит у Э. Багрицкого. Стихотворение так и называется «О Пушкине»:

 
…И Пушкин падает в голубоватый
Колючий снег. Он знает – здесь конец…
Недаром в кровь его влетел крылатый,
Безжалостный и жалящий свинец.
Кровь на рубахе… Полость меховая
Откинута. Полозья дребезжат.
Леса и снег и скука путевая,
Возок уносится назад, назад…
Он дремлет, Пушкин. Вспоминает снова
То, что влюбленному забыть нельзя, —
Рассыпанные кудри Гончаровой
И тихие медовые глаза.
Случайный ветер не разгонит скуку,
В пустынной хвое замирает край…
…Наемника безжалостную руку
Наводит на поэта Николай!
Он здесь, жандарм! Он из-за хвои леса
Следит – упорно, взведены ль курки,
Глядят на узкий пистолет Дантеса
Его тупые скользкие зрачки.
И мне ли, выученному, как надо
Писать стихи и из винтовки бить,
Певца убийцам не найти награду,
За кровь пролитую не отомстить?
Я мстил за Пушкина под Перекопом,
Я Пушкина через Урал пронес,
Я с Пушкиным шатался по окопам,
Покрытый вшами, голоден и бос.
И сердце колотилось безотчетно,
И вольный пламень в сердце закипал.
И в свисте пуль, за песней пулеметной
Я вдохновенно Пушкина читал!
Идут года дорогой неуклонной,
Клокочет в сердце песенный порыв…
…Цветет весна – и Пушкин отомщенный
Все так же сладостно-вольнолюбив.
 

Право «священной мести» распространяется и на литературу. Литература, как отражение жизни, изображает то, что происходит в реальности (месть старому миру: Перекоп, Урал и т. д.). Примечательно, что переосмысливается именно фигура Пушкина, которая в русской литературе была всегда символом гуманизма (нелишне здесь вспомнить и знаменитую «пушкинскую» речь Ф. Достоевского, утверждавшего, что «все будущее счастье человечества» не стоит «слезы ребенка»). У Багрицкого Пушкин избирается как знамя мести, его фигура превращается в несправедливую жертву, которая может и должна быть отомщена.

Вот как о «священной» ненависти писал П. Антокольский, помещая свое стихотворение в цикл «Пушкинский год» (1937), т. е. соответствующим образом переосмысливая наследие прошлого, вырабатывая новый взгляд на предназначение поэта и поэзии. Стихотворение так и называется – «Ненависть!».

 
Будь, ненависть, опорой верной,
Злей и точней найди слова,
Чтобы, склонясь над этой скверной,
Не закружилась голова.
 
 
…
 
 
Чтобы прошел художник школу
Суда и следствия и вник
В простую правду протокола,
В прямую речь прямых улик.
 
 
Чтоб о любой повадке волчьей
Художник мог сказать стране.
И если враг проходит молча,
Иль жмется где-нибудь к стене,
 
 
Или с достоинством приличным
Усердно голосует «за»,
Еще не пойманный с поличным,
Еще не названный в глаза,—
 
 
Чтоб от стихов, как от облавы,
Он побежал, не чуя ног,
И рухнул на землю без славы,
И скрыть отчаянья не мог!
 

На обобщении представлений русской литературы о русском народе строится стихотворение Д. Бедного «Непобедимая страна». Это своего рода свод клише, которые внедрялись веками в сознание масс. Бедный противопоставляет им представления народа о себе в новую эпоху, лексику и свершения новых дней. В качестве эпиграфа поставлены две цитаты. Одна из А. Пушкина: «Мы все поем уныло». Другая – из Н. Некрасова: «Выстраданный стих, пронзительно-унылый… О нашей родине унылой в чужом краю не позабудь!»

 
С какою давностью постылой
Простились мы, расправив грудь!
«О нашей родине унылой
В чужом краю не позабудь!»
«Унылый стих». «Поем уныло».
Вот надрывали чем сердца
Первейших наших два певца.
Но чем и радовать-то было
Там, где судьба слыла «лихой»,
Провинция звалась «глухой»,
Народ – «немым», деревня – «темной»,
Жизнь – мукой, скорбью неуемной.
Хлеб – «горьким», смесью с лебедой,
Рожденье дочери – бедой,
Жилье – берлогою медвежьей,
Лошадка – клячею худой,
Дорога – топью непроезжей,
Труд – каторгой, любовь – грехом,
Продажность всюду и кругом —
Чиновно-бытовой картиной,
Подряд – казенным пирогом,
Крестьянин – «серою скотиной»,
Рабочий – внутренним врагом,
Власть – вместе с царственной особой —
Звалася властью дуролобой
И душегубской, «хуже нет».
Знал Веневитинов, поэт,
Что он клеймил, какою пробой,
Когда с презрительною злобой
Оттачивал такой памфлет:
«Грязь, мерзость, вонь и тараканы,
И надо всем господский кнут.
И вот что многие болваны
«Священной» родиной зовут!»
 
 
Да, эта горечь нам понятна.
Был прав разгневанный певец.
Теперь былые язвы, пятна
Уничтожаем мы вконец.
Страна рванулась к жизни, к свету,
Встречая бодро новый день.
«Глухих» провинций больше нету,
И нету «темных» деревень.
Косноязычному ль увечью
Мы проложили путь в эфир?
«Немой народ»! Громовой речью
Он потрясает целый мир.
Мир ею надвое расколот,
Врагов бросает в жар и в холод,—
Друзья в пример ее берут,
Ловя – в неволе – наши вести,
Что делом доблести и чести
Стал героический наш труд,
Что человеческую ценность
В основу жизни мы берем,
Что нашей родины священность
Мы утвердили Октябрем,
Что, как разлив весенний, бурно
Шумит в ней творческий поток,
Что по-стахановски культурно
Стучит в ней каждый молоток,
Что про унылую заразу
Петь не советскому певцу,
Что узнаем врага мы сразу
По омраченному лицу.
 

Аналогичные мысли выражены в стихотворении Н. Тихонова «О России»:

 
Не плачьте о мертвой России —
Живая Россия встает,—
Ее не увидят слепые,
И жалкий ее не поймет.
 
 
О ней горевали иначе,
Была ли та горесть чиста?
Она возродится не в плаче,
Не в сладостной ласке кнута.
 
 
Не к морю пойдет за варягом,
Не к княжьей броне припадет,
По нивам, лесам и оврагам
Весенняя сила пройдет.
 
 
Не будет пропита в кружале,
Как прежде, святая душа
Под песни, что цепи слагали
На белых камнях Иртыша.
 
 
От Каспия к Мурману строго
Поднимется вешний народ,
Не скованный именем бога,
Не схваченный ложью тенет.
 
 
Умрет горевая Россия
Под камнем седым горюном,
Где каркали вороны злые
О хищников пире ночном.
 
 
Мы радости снова добудем,
Как пчелы – меды по весне,
Поверим и солнцу, и людям,
И песням, рожденным в огне.
 

Новая жизнь ассоциируется с весенним приливом сил, с молодостью мира. Герой стихов этой поры молод. Он силен и полон веры в себя и людей. Ему чужд и непонятен «гуманизм» предшествующей эпохи. Столкновение этих двух понятий о добре и зле можно увидеть в «Стихах о Ветлуге» Д. Алтаузена:

 
Вчера был бой,
От сабель было серо.
Кривой комбриг
Махал нам рукавом.
Я зарубил
В канаве офицера.
И у него
В кармане боковом
 
 
Нашел я книжку
В желтом переплете.
Ее писал
Какой-то Карамзин.
Две ласточки
Сидят на пулемете.
И на кустах
Лежит мой карабин.
 
 
Журбенко! Брось
Напрасно ложкой звякать,
Цветет крыжовник,
Зреет бузина.
Давай читать,
Давай читать и плакать
Над этой книжкою
Карамзина.
 
 
Друзья мои,
Мы завтра в бой поскачем,
Отточен штык,
В нагане цел заряд.
А вот сейчас
Над девушкой мы плачем,
Обманутой
Сто лет тому назад.
 

«Антигуманизм» героев не является злонамеренным, они вполне органичны. Карамзин (и все гуманистическое наследие прошлого) для них просто неактуальны. Новый человек, «человек-артист» (по выражению Ницше) сильнее и шире «человека гуманного», для него благословен земной мир во всех его проявлениях: он может скакать в бой на вспененном коне и «зарубить в канаве офицера», а потом столь же искренне плакать над «книжкой какого-то Карамзина».

2. Антигуманизм и аморализм

Об антигуманизме грядущей эпохи писали многие. Блок в своей «революционной» поэме «Двенадцать» благословлял именем бога «мировой пожар», он говорил о «крушении гуманизма» (статья с аналогичным названием), но вместе с тем сам (как и многие другие деятели литературы и культуры) не был человеком новой эпохи. Он благословил приход нового времени, но сам остался «в прошлом». Образная и поэтическая структура «Двенадцати» была им «услышана» («слушать музыку революции») и отображена. Но она не была принята, она не стала органической частью внутреннего мира самого поэта.

В 20—30-е гг. явилось новое поколение поэтов, для которых поэтика и образы «Двенадцати» стали органичной частью их мира. Антигуманизм и аморализм не пугал их, у них «от природы» уже были иные представления о добре и зле. Вот каким образом (в соответствии с новой поэтикой) изображается революция в стихотворении Э. Багрицкого «Октябрь»:

 
Неведомо о чем кричали ночью
Ушастые нахохленные совы;
Заржавленной листвы сухие клочья
В пустую темень ветер мчал суровый,
И волчья осень по сырым задворкам
Скулила жалобно, дрожмя дрожала;
Где круто вымешенным хлебом, горько
Гудя, труба печная полыхала,
И дни червивые, и ночи злые
Листвой кружились над землей убогой;
Там, где могилы стыли полевые,
Где нищий крест схилился над дорогой.
Шатался ливень, реял над избою,
Плевал на стекла, голосил устало,
И жизнь, картофельною шелухою
Гниющая, под лавкою лежала.
Вставай, вставай! Сидел ты сиднем много,
Иль кровь по жилам потекла водою,
Иль вековая тяготит берлога,
Или топор тебе не удержать рукою?
Уж предрассветные запели певни
На тынах, по сараям и оврагам,
Вставай! Родные обойди деревни
Тяжеловесным и широким шагом.
И встал Октябрь. Нагольную овчину
Накинул он и за кушак широкий
На камне выправленный нож задвинул,
И в путь пошел, дождливый и жестокий.
В дожди и ветры, в орудийном гуле,
Ты шел вперед веселый и корявый,
Вокруг тебя пчелой звенели пули,
Горели нивы, пажити, дубравы!
Ты шел вперед, колокола встречали
Пo городам тебя распевным хором,
Твой шаг заслышав, бешеные, ржали
Степные кони по пустым просторам.
Твой шаг заслышав, туже и упрямей
Ладонь винтовку верную сжимала,
Тебе навстречу дикими путями
Орда голодная, крича, вставала!
Вперед, вперед. Свершился час урочный,
Всё задрожало перед новым клиром,
Когда, поднявшись над страной полночной,
Октябрьский пламень загудел над миром.
 

А вот как в подобной же «антигуманистической» поэтике изображает революцонные события А. Прокофьев в стихотворении «Разговор по душам»:

 
Такое нельзя не вспомнить. Встань, девятнадцатый год!
Не армии, скажем прямо, – народы ведут поход!
Земля – по моря в окопах, на небе – ни огонька.
У нас выпадали зубы с полуторного пайка.
Везде по земле железной железная шла страда…
Ты в гроб пойдешь – не увидишь, что видели мы тогда.
Я всякую чертовщину на памяти разотру,
У нас побелели волосы на лютом таком ветру.
Нам крышей служило небо, как ворон, летела мгла,
Мы пили такую воду, которая камень жгла.
Мы шли от предгорий к морю, – нам вся страна отдана,
Мы ели сухую воблу, какой не ел сатана!
Из рук отпускали в руки окрашенный кровью стяг.
Мы столько хлебнули горя, что горе земли – пустяк!
И все-таки, все-таки, все-таки прошли сквозь огненный шквал.
Ты в гроб пойдешь – и заплачешь, что жизни такой не знал!
Не верь ни единому слову, но каждое слово проверь,
На нас налетал ежечасно многоголовый зверь.
И всякая тля в долине на сердце вела обрез.
И это стало законом вечером, ночью и днем,
И мы поднимали снова винтовки наперевес,
И мы говорили: «Ладно, когда-нибудь отдохнем».
Бери запоздалое слово и выпей его до дна,
Коль входит в историю славы единственная страна.
Ты видишь ее раздольный простор полей и лугов…
Но ненависть ставь сначала, а после веди любовь!
Проверьте по документам, которые не солгут, —
Невиданные однолюбы в такое время живут.
Их вытянула эпоха, им жизнь и смерть отдана.
Возьми это верное слово и выпей его до дна.
Стучи в наше сердце, ненависть! Всяк ненависть ощетинь!
От нас шарахались волки, когда, мертвецы почти,
Тряслись по глухому снегу, отбив насмерть потроха.
Вот это я понимаю, а прочее – чепуха!
Враги прокричали: «Амба!»
«Полундра!» – сказали мы.
И вот провели эпоху среди ненавистной тьмы.
Зеленые, синие, белые – сходились друг другу в масть,
Но мы отстояли, товарищ, нашу Советскую власть.
 

Итак, старых гуманистических заповедей не существует, мир невозможно построить на любви, императив «не убий» перестает действовать. В поэтику произведений плавно входят образы насильственной смерти: это «пуля», «топор», «нож» (в особенности), «штык» и проч. Если у Достоевского топор в его «Преступлении и наказании» является емким символом тягчайшего преступления, совершенного Раскольниковым, то в поэтике 20-х—30-х годов «топор» становится обыденным атрибутом. К слову сказать, у М. Светлова есть строки, которые можно воспринимать как своего рода ироническую отсылку к Достоевскому: