Текст книги "Полный курс русской литературы. Литература первой половины XX века"

Первое вступление в поэму

 
Уважаемые
                              товарищи потомки!
Роясь
                    в сегодняшнем
                                      окаменевшем г....,
наших дней изучая потемки,
вы,
                              возможно,
                                                спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
                                                    ваш ученый,
кроя эрудицией
                              вопросов рой,
что жил-де такой
                              певец кипяченой
и ярый враг воды сырой.
Профессор,
                   снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
                              о времени
                                                   и о себе.
Я, ассенизатор
                              и водовоз,
революцией
        мобилизованный и призванный,
ушел на фронт
                              из барских садоводств
поэзии —
                              бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка,
                              дачка,
                                      водь
                                              и гладь —
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льет из лейки,
кто кропит,
                              набравши в рот —
кудреватые Митрейки,
                              мудреватые Кудрейки —
кто их к черту разберет!
Нет на прорву карантина —
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н…»
Неважная честь,
                              чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
по скверам,
                              где харкает туберкулез,
где б… с хулиганом
                                         да сифилис.
И мне
                      агитпроп
                                в зубах навяз,
и мне бы
                      строчить
                                романсы на вас —
         доходней оно
                                 и прелестней.
Но я
         себя
                  смирял,
                           становясь
на горло
         собственной песне.
Слушайте,
                  товарищи потомки,
агитатора,
                  горлана-главаря.
Заглуша
         поэзии потоки,
я шагну
         через лирические томики,
как живой
                  с живыми говоря.
Я к вам приду
         в коммунистическое далеко
не так,
как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет
                  через хребты веков
и через головы
                  поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
                  но он дойдет не так, —
не как стрела
                  в амурно-лировой охоте,
не как доходит
к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
         трудом
                  громаду лет прорвет
и явится
         весомо,
                  грубо,
                           зримо,
как в наши дни
                  вошел водопровод,
сработанный
                  еще рабами Рима.
В курганах книг,
                  похоронивших стих,
железки строк случайно
                  обнаруживая,
вы
         с уважением
                           ощупывайте их,
как старое,
                  но грозное оружие.
Я
         ухо
                  словом
                           не привык ласкать;
ушку девическому
                  в завиточках волоска
с полупохабщины
                  не разлететься тронуту.
Парадом развернув
                  моих страниц войска,
я прохожу
                  по строчечному фронту.
Стихи стоят
                  свинцово-тяжело,
готовые и к смерти,
                  и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
                  к жерлу прижав жерло
нацеленных
                  зияющих заглавий.
Оружия
         любимейшего
                           род,
готовая
         рвануться в гике,
застыла
         кавалерия острот,
поднявши рифм
                  отточенные пики.
И все
поверх зубов вооруженные войска,
что двадцать лет в победах
                                             пролетали,
до самого
         последнего листка
я отдаю тебе,
                           планеты пролетарий!
Рабочего
         громады класса враг —
он враг и мой,
                  отъявленный и давний.
Велели нам
                  идти
                           под красный флаг
года труда
                  и дни недоеданий.
Мы открывали
                  Маркса
                           каждый том,
как в доме
         собственном
                  мы открываем ставни,
но и без чтения
                  мы разбирались в том,
в каком идти,
         в каком сражаться стане.
Мы
         диалектику
                           учили не по Гегелю.
Бряцанием боев
                  она врывалась в стих,
когда
         под пулями
                  от нас буржуи бегали,
Как мы
         когда-то
                  бегали от них.
Пускай
         за гениями
                  безутешною вдовой
плетется слава
                  в похоронном марше —
умри, мой стих,
                  умри, как рядовой,
как безымянные
         на штурмах мерли наши!
Мне наплевать
                  на бронзы многопудье,
мне наплевать
                  на мраморную слизь.
Сочтемся славою —
         ведь мы свои же люди, —
пускай нам
         общим памятником будет
построенный
                  в боях
                           социализм.
Потомки,
         словарей проверьте поплавки:
из Леты
         выплывут
                  остатки слов таких,
как «проституция»,
                  «туберкулез»,
                                    «блокада».
Для вас,
         которые
                  здоровы и ловки,
поэт
         вылизывал
                  чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов
                  я становлюсь подобием
чудовищ
         ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
                  давай
                           быстрей протопаем,
протопаем
                  по пятилетке
                                    дней остаток.
Мне
         и рубля
                  не накопили строчки,
краснодеревщики
                  не слали мебель на дом.
И кроме
         свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
                           мне ничего не надо.
Явившись
         в Це Ка Ка
                  идущих
                           светлых лет,
над бандой
         поэтических
                           рвачей и выжиг
я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов
         моих
                  партийных книжек.
 

(октябрьская поэма)

1

Автор говорит, что прошли былинные времена, что жанры «эпосов» и «эпопей» кончились. Автор утверждает новый стиль, «телеграфный».

 
Телеграммой
                  лети
                           строфа!
Воспаленной губой
                  припади
                           и попей
Из реки
         по имени —
                  «Факт».
 

Автор говорит, что его целью было создать книгу, при чтении которой у счастливого свидетеля событий от воспоминаний ощущался бы прилив сил и возникал энтузиазм.

 
Мы
         распнем
                  карандаш на листе,
Чтобы шелест страниц,
                           как шелест знамен,
Надо лбами
                  годов
                           шелестел.
 

2

Автор вспоминает о том, как после Февральской революции не суждено было осуществиться чаяниям народа на окончание войны, на то, что дадут наконец землю, вместо этого «на шее кучей Гучковы и министры Родзянки…» Власть по-прежнему «к богатым рыло воротит», поэтому народ не хочет ей подчиняться и призывает к ее свержению. Многочисленные партии занимаются в основном болтовней, и большевики набирали «и гроши, и силы, и голоса». По деревням идет слух, что «есть за мужиков какие-то «большаки».

3

В царском дворце, построенном Растрелли, «раскинулся какой-то присяжный поверенный» (Керенский). «Глаза у него бонапартьи и цвета защитного френч. Слова и слова…» Керенский сам опьянен своею славой – «пьяней, чем сорокаградусной». Когда Керенский проезжает по Невскому, «дамы и дети-пузанчики кидают цветы и розанчики». Сам себя он назначает «то военным, то юстиции, то каким-нибудь еще министром… подмахивает подписи достойно и старательно». Услышав о беспорядках, приказывает послать карательный отряд, на доклад о Ленине и большевиках реагирует так: «Арестуйте и выловите!» Керенский желает договориться с Корниловым, с английским королем Георгом. Портрет Керенского рисуют и Бродский, и Репин.

4

Поздний вечер. Петербург. Автор в гротесковой форме описывает разговор престарелой мадам Кусковой и утешающей ее «усатой няни» П. Н. Милюкова. Диалог пародирует разговор Татьяны с няней из пушкинского «Евгения Онегина». Кускова жалуется, что ей душно, она просит «няню» посидеть с ней и поговорить о старине, делится своим мнением о том, кого следует посадить на престол. Милюков в ответ обещает дать народу «свобод и конституций». Кускова в ответ признается, что «я не больна. Я, знаешь, няня… влюблена…», «влюблена в Сашу, душку…» (Керенского). Милюков радуется, отвечает: «При Николае и при Саше мы сохраним доходы наши».

5

Разговаривают «аксельбантами увешанные до пупов» адъютант и штабс-капитан Попов. Они спорят о власти, Попов говорит, что он не за монархию «с коронами, с орлами», но для социализма «нужен базис». Он считает, что вначале следует ввести демократию, потом парламент. «Культура нужна, а мы – Азия-с…» Замечает, что тех, кто ездит в «пломбированном вагоне», надо повесить. Ленин, по его мнению, сеет смуту. Адъютант считает, что Россия больна. Вспоминают в разговоре казачество, генерала Каледина, «бесштанного Левку». А в это время «в конце у Лиговки» из подвалов «подымались другие слова». Некий товарищ из «партийной бюры» раздает оружие – патроны, маузеры, винтовки, боеприпасы. Это большевики готовятся к решительным действиям. Решают, что завтра следует выступать: «Ну, не несдобровать им! Быть Керенскому биту и ободрану!»

6

Октябрь. Едут «авто и трамваи, под мостом по Неве плывут крондштадцы. «Бывшие» убегают в ужасе. Зимний берут в кольцо. А в это время в Смольном «в думах о битве и войске, Ильич гримированный мечет шажки, да перед картой Антонов с Подвойским втыкают в места атак флажки». Пролетариат берет Зимний дворец. «А Керенский спрятался – попробуй вымань его!» Атака предваряется залпом «Авроры». «Вбегает юнкер: «Драться глупо!» Тринадцать визгов: – Сдаваться! Сдаваться! – а в двери бушлаты, шинели, тулупы». «И в эту тишину, вкатившися всласть, бас, окрепший, над реями рея: «Которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время». В Смольном победившие пролетарии поют вместо «И это будет…» «Это есть наш последний…» По-прежнему ездили трамваи, авто, но «уже при социализме».

7

Описывается петербургская темень, пустые набережные, лишь среди всего этого стоит «видением кита туша Авророва». Кое-где видны костры. У костра автор встречается с Александром Блоком. На вопрос автора, что он думает обо всем происходящем, Блок посмотрел вокруг и сказал – «Очень хорошо». «Кругом тонула Россия Блока… Незнакомки, дымки севера шли на дно, как идут обломки и жестянки консервов». Народ идет «за хлебом, за миром, за волей». «Бери у буржуев завод! Бери у помещика поле!» Пролетарии экспроприируют имущество «буржуев»: «Чем хуже моя Нина?! Барыни сами! Тащь в хату пианино, граммофон с часами!»

 
Этот вихрь,
         от мысли до курка,
И постройку,
                  и пожара дым
Прибирала
         партия
                  к рукам,
Направляла,
                  строила в ряды.
 

8

Очень холодная зима. Но коммунисты, несмотря на холод, колят дрова на трудовом субботнике.

 
В наши вагоны,
                  на нашем пути,
Наши
         грузим
                  дрова.
 
 
Можно
         уйти
                  часа в два, —
Но мы —
         уйдем поздно.
Нашим товарищам
                  наши дрова
Нужны: товарищи мерзнут.
…
 

«Социализм: свободный труд свободно собравшихся людей».

9

Капиталисты не могут понять, что за республика такая социалистическая, какие у нее характерные особенности – «какие такие фрукты-апельсины растут в большевистском вашем раю?» Они интересуются, «за что вы идете, если велят – «воюй»? Указывают на то, что слишком много трудностей. Поэт отвечает:

 
Слушайте,
         национальный трутень, —
День наш
         тем и хорош, что труден.
Эта песня
         песней будет
Наших бед,
         побед,
                  буден.
 

10

Интервенция. Плывут «из Марселя, из Дувра… к Архангельску». «С песней, с виски, сыты по-свински». Капиталисты грабят, «чужими руками жар гребя». С севера идет адмирал Колчак, в Крыму, на Перекопе Врангель засел. Полковники разговаривают во время обеда о том, как они храбро сражаются с большевиками, один рассказывает о том, как раз «десяток чудовищ большевистских» убил и, «как денди», девушку спас. Большевики в кольце, «Москва на островке, и мы на островке. Мы – голодные, мы – нищие, с Лениным в башке и с наганом в руке».

11

Автор рассказывает о том, что живет в домах Стахеева, в которых теперь размещается ВСНХ. Голодно, холодно, «зимой в печурку-пчелку суют тома шекспирьи». Автор является свидетелем всему происходящему. В своем доме, как в лодке, он «проплыл три тыщи дней».

12

Возле учреждения ходят спекулянты, «обнимут, зацелуют, убьют за руп». Секретарши «топают валенками», за хлебными карточками стоят лесорубы, но никто не выражает недовольства, так как понимают, главное – отбить белых. Мимо проходит «незаменимый» работник – «идет за пайком – правление выдало урюк и повидло». Ученым тоже живется несладко, так как «им фосфор нужен», «масло на блюдце». «Но, как назло, есть революция, а нету масла». Луначарский выдает людям, полезным делу революции «сахар, жирок, дров березовых, посуше поленья… и шубу широкого потребленья».

13

Автор сидит в помещении с Лилей, Осей (Брики) и с собакой Щеником. Холодно. Автор одевается и едет на Ярославский. «Забрал забор разломанный», погрузил на санки, привез домой, развел огонь. Автор вспоминает, что ему довелось много блуждать в теплых странах.

 
Но только
         в этой зиме
Понятной
         стала
         мне
                  теплота
Любовей,
         дружб
                  и семей.
Лишь лежа
         в такую вот гололедь,
Зубами
         вместе
                  проляскав —
Поймешь:
         нельзя
                  на людей жалеть
Ни одеяла,
         ни ласку.
 

Автор делает вывод, что землю, «с которою вместе мерз, вовек разлюбить нельзя».

14

Автор опять вспоминает те не очень сытые, не очень теплые времена, вспоминает свою любимую.

 
Не домой,
         не на суп,
а к любимой
                  в гости
две
         морковинки
                           несу
за зеленый хвостик.
Я
         много дарил
                           конфект да букетов,
но больше
         всех
                  дорогих даров
я помню
         морковь драгоценную эту
и пол-
         полена
                  березовых дров.
 

Автор вспоминает, как питался кониной, как делился с младшей сестрой Олей солью, «щепоткой отсыревшей». За стенкой сосед говорит жене: «Иди продай пиджак». Автор вспоминает, что «за тучей берегом лежит Америка». «Лежала, лакала кофе, какао». Но поэт по-прежнему говорит: «Я землю эту люблю… Землю, с которой вдвоем голодал, – нельзя никогда забыть».

15

Стоят локомотивы. Пути занесло снегом. Люди расчищают лопатами снег. Пять человек обморозилось, но локомотив все-таки пошел вперед. В это время ходят «обывательские слухи: Деникин подходит к самой, к Тульской, к пороховой сердцевине». Красные нагоняют Мамонтова, сражаются. Поэт вспоминает о покушении Каплан на Ленина:

 
Ветер
         сдирает
                  списки расстрелянных,
рвет,
         закручивает
                  и пускает в трубу.
А лапа
         класса
                  лежит на хищнике —
Лубянская лапа Чека.
 

«Миллионный класс встал за Ильича», обыватели «хоронились за кухни, за пеленки». Автор говорит, что видел много мест, «где инжир с айвой росли без труда у рта моего».

 
Но землю,
         которую
                  завоевал
и полуживую
                  вынянчил,
Где с пулей встань,
                  с винтовкой ложись,
Где каплей
         льешься с массами, —
С такою
         землею
                  пойдешь
                           на жизнь,
На труд,
         на праздник
                           и на смерть!
 

16

Врангель бежит из Крыма. Крики, ругань. Бегут «добровольцы» (солдаты Добровольческой армии), «чистая публика и солдатня». Вся эта публика забыла приличия, «бросила моду», бегут кто как: «бьет мужчина даму в морду, солдат полковника сбивает с мостков». «Вчерашние русские» бегут за границу, чтобы «доить коров в Аргентине, мереть по ямам африканским». Пришлось убраться и интервентам. В Крым входят красные с песней «И с нами Ворошилов, первый красный офицер». После победы все вспомнили – «недопахано, недожато у кого».

 
Я с теми,
         кто вышел
                  строить и месть
в сплошной
         лихорадке
                  буден.
Отечество
         славлю,
                  которое есть,
но трижды —
         которое будет.
Я
         планов наших
                           люблю громадье,
размаха
         шаги саженьи.
Я радуюсь
         маршу,
                  которым идем
В работу
         и в сраженья.
 

Автор видит, как вместо нищей аграрной страны Россия превращается в индустриальную державу, «поворачиваются к тракторам крестьян заскорузлые сердца».

 
Я,
         как весну человечества,
рожденную
         в трудах и в бою,
пою
         мое отечество,
                              республику мою!
 

18

Поэт говорит, что «девять октябрей и маев» (поэма была написана к десятой годовщине революции) закалили его дух. Свидетельством тех далеких событий выступают памятники, которые уже успели построить, и мавзолей Ленина. Поэт вспоминает тех, кто отдал жизнь за дело революции – Красина и других. Теперь зарубежные страны признают мощь России (СССР): «Ваша подросток-страна с каждой весной ослепительней, крепнет, сильна и стройна…» Многие интересуются, «достроит коммуну из света и стали республики вашей сегодняшний житель?» Поэт также озабочен этим вопросом и спрашивает, не тянет ли людей «всевластная тина», «чиновность в мозгах паутину не свила?»

 
Скажите —
         цела?
                  Скажите —
                           едина?
Готова ли
                  к бою
                           партийная сила?
 

19

 
Я
                  земной шар
чуть не весь
                  обошел, —
и жизнь
                  хороша,
и жить —
                  хорошо!
А в нашей буче,
                  боевой и кипучей, —
И того лучше.
Вьется
                  улица-змея.
Дома
                  вдоль змеи.
Улица – моя.
Дома – мои.
 

Вновь открыты магазины, продаются продукты, «сыры не засижены», снижаются цены, «стала оперяться моя кооперация».

 
Моя
         фамилия
                  в поэтической рубрике.
Радуюсь я —
         это
                  мой труд
Вливается
         в труд
                  моей республики.
 

Поэт осознает свою причастность ко всему происходящему вокруг, он полновластный хозяин страны, как и каждый ее гражданин. Автор наделяет эпитетом «мой» и депутатов, и чиновников, едущих на заседание, милицию, которая «меня бережет», летчиков, военных, которые всегда готовы дать отпор врагу.

 
Жизнь прекрасна
                  и
                           удивительна.
Лет до ста
                  расти
нам
         без старости.
Год от года
                  расти
Нашей бодрости.
Славьте,
                  молот
                           и стих,
Землю молодости!
 

Построение и язык поэмы призваны утвердить новую форму, соответствующую ритму и содержанию новой жизни (1 глава). Поэт хочет воспеть событие эпического масштаба, но событие это в его понимании настолько огромно, что соответствовать ему может только новая форма – «телеграфный стиль». Поэта не интересует субъективное мнение отдельного человека, он «пьет из источника» по имени «Факт». Таким образом, поэт сразу претендует на: а) новаторство в области литературного языка; б) большую объективность в сравнении со своими предшественниками. В первых главах перед нами разворачивается широкая картина революционных событий. С хронологической точностью поэт воспроизводит все, чему был свидетелем. Поэт не высказывает напрямую своих суждений, он излагает факты. Но сам подбор фактов наглядно демонстрирует политическую ориентацию автора (напр., разговор престарелой Кусковой с Милюковым, описание бегства Врангеля из Крыма и т. д.). В произведении Маяковский широко использует такие приемы, как гипербола (описание кровопролитного сражения за Зимний дворец, хотя на самом деле при штурме не погибло ни одного человека – только 2 были раздавлены в сутолоке), гротеск (портрет Керенского, картины его «правления» и проч.). Таким образом, искажение фактов (пусть и художественное) имеет место. Однако здесь нет противоречия. Для Маяковского понятие «правды» классово. Фактом гигантского масштаба для него является в первую очередь сама революция. Бесспорный факт – рождение нового человека (сознательного, строящего социализм и т. п.), факт для него и то, что эти люди были готовы до последней капли крови защищать свои убеждения. Поэтому для Маяковского не важно, сколько человек реально погибло при штурме Зимнего, ему важна готовность новых людей идти до конца в своей борьбе, и, чтобы проиллюстрировать это, он искажает события, но тем не менее остается верен фактам. Тема социалистического строительства особенно ярко раскрывается в 8 главе поэмы, посвященной субботнику – трудовому почину, первому движению души сознательного человека. Поэт подчеркивает добровольность решения рабочих, их развитое чувство хозяина, высокую сознательность. Поэт широко пользуется приемом нарочитой тавтологии («наши вагоны», «наши дрова», «на нашем пути»). В понимании рядового коммуниста субботник – это «свободный труд свободно собравшихся людей». В 15 главе люди расчищают в мороз железнодорожные пути от заносов, причем делают это добровольно, понимая, насколько стране нужны сейчас их руки. Идеалом и высшим стремлением для поэта является желание жить одной жизнью со страной, «сливаться с массой», чувствовать себя одним из «многих миллионов». Это высшее наслаждение для нового человека, поэтому страна, с «которой вместе голодал», которую защищал, дороже и ближе всех остальных. Характерна в этом отношении глава 9, где противопоставляются два мира – социалистический и капиталистический. Капиталистическому «социальному трутню» противопоставляется сознательный индивидуум, живущий интересами своей страны и общества.