Текст книги "Полный курс русской литературы. Литература первой половины XX века"

 
Прими меня, почившего в бозе,
Дай – мир твой хваленый!
Я – как капусты кочан,
Оставивший вдруг огород,
На котором возрос;
Я – как пуганный зверь,
Покинувший сень дубравы;
Я – как овечий
Хвост, —
Но все же:
За ласки прекрасных жен,
Недоступные мне теперь;
За вино, что не будет течь
Боле в мой рот;
За сыр козий,
Отнятый у меня не по праву;
За погост с черной землей
Вместо цветущего сада
Мне данный – Боже,
Требую я награды;
Дай мне хваленый мир твой.
 

 
И опять у проходящих индевел
На ресницах вчерашний блуд,
И опять на мое распластанное тело
Город наступил, как верблюд,
И опять небо синело,
Как эмалированное блюдо.
 

 
Милая,
Нежности ты моей
Побудь сегодня
Козлом отпущения!
 

 
Дикие кочевые
Орды Азии
Выплесвнули огонь из кадок!
Отмщена казнь Разина
И Пугачева
Бороды выдранный клок.
Копытами
Прокопычен
Столетьями стылый
Земли затылок.
И ангельское небо, как чулок
С продранной пяткой,
Вынуто из прачешного корыта
Совершенно чистеньким.
 

 
Кровью плюем зазорно
Богу в юродивый взор.
Вот на красном черным:
                     – Массовый террор.
 
 
Метлами ветру будет
Говядину чем подместь.
В этой черепов груде
Наша красная месть.
 
 
По тысяче голов сразу
С плахи к пречистой тайне.
Боженька, сам ты за пазухой
Выносил Каина.
 
 
Сам попригрел периной
Мужицкий топор —
Молимся тебе матерщиной
За рабьих годов позор.
 

 
Твердь, твердь за вихры зыбим,
Святость хлеща свистящей нагайкой
И хилое тело Христа на дыбе
Вздыбливаем в чрезвычайке.
 
 
Что же, что же, прощай нам грешным,
Спасай, как на Голгофе разбойника, —
Кровь твою, кровь бешено
Выплескиваем, как воду из рукомойника.
 
 
Кричу: «Мария, Мария, кого вынашивала! —
Пыль бы у ног твоих целовал за аборт!..»
Зато теперь на распеленутой земле нашей
Только Я – человек горд.
 

 
Руки царя Ирода,
Нежные, как женщина на заре,
Почему вы, почему не нашли выродка,
Родившегося в Назарее?
 
 
Матери, рыдающие над теми,
Чьи холодны были тельца,
Вы тогда, тогда, уже в Вифлееме,
Возненавидевшие будущего рабовладельца.
 
 
Ведь недаром же крестные муки
Разделил он с двумя разбойниками!..
Ирода нежные руки
Вам пробили крохотные покойники.
 

 
Гнусавый вечер – старый дьяк,
Поет октябрьские службы.
Созвездий золотые гроздья
Свисают в городские лужи.
                  Пью жадными глотками дни,
                  Соленые мочой и кровью.
                  Не по цветам путь, не по гравию —
                  По трупам в звездный виноградник…
Пастух ли приведет стада?
За стадом ли придет пастух?
В дни молниевого листопада
Юродивый над Русью дух.
 

С. Есенину

 
На каторгу пусть приведет нас дружба,
Закованная в цепи песни.
О день серебряный,
Наполнив века жбан,
За край переплесни.
 
 
Меня всосут водопроводов рты,
Колодези рязанских сел – тебя.
Когда откроются ворота
Наших книг,
Певуче петли ритмов проскрипят.
 
 
И будет два пути для поколений:
Как табуны, пройдут покорно строфы
По золотым следам Мариенгофа,
И там, где, оседлав как жеребенка месяц,
Со свистом проскакал Есенин.
 

 
Мы катим жизнь,
Как дети обруч тонкий
Того гляди —
На камушке споткнувшись,
                                       упадет.
О, счастье!
О, любовь!
О, слава! – мелкая речонка,
Тебя мальчишки переходят
                                       вброд
Каким-нибудь четверостишьем
                                       звонким.
 
 
Для суетных умов здесь много
                                       праздной пищи,
Что вор и что поэт? —
Случайный в мире гость.
Ведь и в мое последнее жилище
Вобьет
(Насвистывая плясовую)
Тамбовский мужичонка нищий
Железный гвоздь.
 
 
Вот почему не надо жить
                                       иначе,
Сама пойдет дорожка вкривь
                                       и вкось.
Любите!
Убивайте!
Плачьте!
(Неверную, что курицу
                                       зарезать).
Подругу в жизни раз найдешь,
А друга и того, пожалуй, реже.
 
 
Катись же песнь.
В стакане пенься пена.
У истины второе имя ложь.
Все так же за сердце хватает
                                       нас измена
И ревность втискивает в руку
                                       нож.
 

Анне Никритиной

 
Смешным стихом баклуши бью
(Какая сладостная пытка!).
Любовь тонка,
Как шелковая нитка,
Пугливостью подобна воробью.
 
 
Боится сквозняков,
Огня
И мокроты
(Сиди, как идиот, и нежность стереги).
 
 
Враги! Враги!
Кругом враждебный мир:
Родня,
Кастрюли,
Кошка
И клистир.
 
 
Ах, милая, не верь поэту.
Чуть что – он соберет пожитки:
Два словаря, одну манжету,
Мечты
И томные печали,
А ты:
Вздыхай, тоскуй
И поминай как звали.
О жизнь – набитый пустяками
чемодан!
 
 
Любовь (вся на один манер,
Все в тех же перепевах),
Ты никогда не канешь в Лету.
Когда-нибудь я напишу роман
О легких девах.
И поэтах.
 

 
Как будто я в степном уезде,
Но только странно говорят,
Да среброкрылей чуть созвездья,
И краснокрылей чуть заря.
 
 
Отсюда до Мадрида ближе,
Чем в старый Новгород и Псков.
Играет ветер гривой рыжей
Коней-песков.
 
 
У нас земля – остывший пепел,
Да и сердца похолодней,
Но так же плачут ночью степи,
Как сосны желтых Пиреней.
 
 
И так же с меднотелым баском
Играем в рюхи на меже,
А после песнями и пляской
Рассказываем о душе.
 
 
И вот я сердцем холодею:
Трястись куда? Бежать куда?
Когда в косматых Пиренеях
Из Пензы милая звезда.
 

 
Не умеем мы
(И слава Богу),
Не умеем жить легко,
Потому что чувствуем глубоко,
Потому что видим далеко.
 
 
Это дар и это наказанье,
Это наша русская стезя,
Кто родился в Пензе и Рязани,
Падают,
Бредут,
Но не скользят.
И не будем,
Мы не будем жить иначе,
Вероятно, многие века.
Ведь у нас мужчины плачут,
Женщины работают в ЧК.
 

 
Друг мой, живу, как во сне.
Не разговаривай строго.
Вот бы поверить мне
В этого глупого Бога!
 

 
Наш век мне кажется смешным немножко,
Когда кончается бомбежка.
 

 
– «Эй, человек!..»
И человек летит со счетом.
И человеку платит этот век
С широкой щедростью из пулемета.
 

 
– И в этот мрак —
Живи!
Живи, дурак.
 

 
Последнее. Я ставлю душу. Ну!
Тасуй-ка и сдавай, насмешливый партнер.
Так… Потяну… Еще… Еще одну…
Довольно. Хватит. Перебор.
 
 
Черт побери, какое невезенье!
Я рву и комкаю крапленые листы.
Вот так игралось и продулось ты,
Мое шизофреническое поколенье.
 

 
– Вот эти горькие слова:
Живут писатели в гостинице «Москва»,
Окружены официанской службой.
Любовью без любви и дружбою без дружбы
А чтоб витать под облаками,
Закусывают водку балыками.
 

 
– Эй, человек, это ты звучишь гордо?
И – в морду! в морду! в морду!
 

 
Ну вот, дочитываю жизни книгу.
Всего осталось несколько страниц.
Что за толкучка дней, событий, лиц!
А под конец: на, выкуси-ка фигу!
 

 
Скажут: жили при закате,
Среди бела дня – впотьмах.
А ходили в белых платьях
И фланелевых штанах.
И стихи, ослы, читали,
Приходя от рифмы в раж,
И с девчонкой посещали
Распохабный «Эрмитаж».
 

Поэзия и проза первой трети XX века

Саша Черный

Саша Черный, настоящие имя и фамилия – Гликберг Александр Михайлович.

1880.1(13).10. – родился в Одессе в семье провизора. Учился в гимназии, но не закончил ее, так как вынужден был начать зарабатывать средства к существованию канцелярской службой.

1904 – начало литературной деятельности.

С 1905 – сотрудничал в сатирических петербургских журналах «Зритель», «Молот», «Маски» и др.

Первый сборник стихотворений «Разные мотивы» (1906) был арестован. Сам поэт избежал репрессий благодаря отъезду за границу, откуда вернулся в 1908 г.

1908—1911 – становится сотрудником журнала «Сатирикон», в котором едко высмеивает ренегатствующую интеллигенцию, обывательскую пошлость, реакционные течения в литературе и искусстве (сборник «Сатиры», 1910).

В годы первой мировой войны Саша Черный был на фронте.

После Октября, с 1920 г., в эмиграции. За рубежом обращается преимущественно к детской тематике, а также к прозе. Книга «Жажда» (1923) окрашена чувством тоски по утраченной родине. В последние годы жизни писал рассказы, а также оригинальные по жанру «Солдатские сказки».

1932 – скончался во Франции.

 
Когда поэт, описывая даму,
Начнет: «Я шла по улице. В бока впился корсет», —
Здесь «я» не понимай, конечно, прямо —
Что, мол, под дамою скрывается поэт.
Я истину тебе по-дружески открою:
Поэт – мужчина. Даже с бородою.
 

 
Наши предки лезли в клети
И шептались там не раз:
«Туго, братцы… Видно, дети
Будут жить вольготней нас».
Дети выросли. И эти
Лезли в клети в грозный час
И вздыхали: «Наши дети
Встретят солнце после нас».
Нынче так же, как вовеки,
Утешение одно:
Наши дети будут в Мекке,
Если нам не суждено.
Даже сроки предсказали:
Кто – лет двести, кто – пятьсот,
А пока лежи в печали
И мычи, как идиот.
Разукрашенные дули,
Мир умыт, причесан, мил…
Лет чрез двести? Черта в стуле!
Разве я Мафусаил?
Я, как филин, на обломках
Переломанных богов.
В неродившихся потомках
Нет мне братьев и врагов.
Я хочу немножко света
Для себя, пока я жив;
От портного до поэта —
Всем понятен мой призыв…
А потомки… Пусть потомки,
Исполняя жребий свой
И кляня свои потемки,
Лупят в стенку головой!
 

 
Квартирант сидит на чемодане
И задумчиво рассматривает пол:
Те же стулья, и кровать, и стол,
И такая же обивка на диване,
И такой же «бигус» на обед, —
Но на всем какой-то новый свет…
Блещут икры полной прачки Феклы.
Перегнулся сильный стан во двор.
Как нестройный, шаловливый хор,
Верещат намыленные стекла.
И заплаты голубых небес
Обещают тысячи чудес.
Квартирант сидит на чемодане.
Груды книжек покрывают пол.
Злые стекла свищут: эй, осел!
Квартирант копается в кармане,
Вынимает стертый четвертак,
Ключ, сургуч, копейку и пятак…
За окном стена в сырых узорах,
Сотни ржавых труб вонзились в высоту,
А в Крыму миндаль уже в цвету…
Вешний ветер закрутился в шторах
И не может выбраться никак.
Квартирант пропьет свой четвертак!
Так пропьет, что небу станет жарко.
Стекла вымыты. Опять тоска и тишь.
Фекла, Фекла, что же ты молчишь?
Будь хоть ты решительной и яркой:
Подойди, возьми его за чуб
И ожги огнем весенних губ…
Квартирант и Фекла на диване.
О, какой торжественный момент!
«Ты – народ, а я – интеллигент, —
Говорит он ей среди лобзаний. —
Наконец-то здесь, сейчас, вдвоем,
Я тебя, а ты меня – поймем…»
 

 
Каждый месяц к сроку надо
Подписаться на газеты.
В них подробные ответы
На любую немощь стада.
Боговздорец иль политик,
Радикал иль черный рак,
Гениальный иль дурак,
Оптимист иль кислый нытик, —
На газетной простыне
Все найдут свое вполне.
Получая аккуратно
Каждый день листы газет,
Я с улыбкой благодатной,
Бандероли не вскрывая,
Аккуратно, не читая,
Их бросаю за буфет.
Целый месяц эту пробу
Я проделал. Оживаю!
Потерял слепую злобу,
Сам себя не истязаю;
Появился аппетит,
Даже мысли появились…
Снова щеки округлились…
И печенка не болит.
В безвозмездное владенье
Отдаю я средство это
Всем, кто чахнет без просвета
Над унылым отраженьем
Жизни мерзкой и гнилой,
Дикой, глупой, скучной, злой…
Получая аккуратно
Каждый день листы газет,
Бандероли не вскрывая,
Вы спокойно, не читая,
Их бросайте за буфет.
 

1

 
Жить на вершине голой,
Писать простые сонеты…
И брать от людей из дола
Хлеб, вино и котлеты.
Сжечь корабли и впереди, и сзади,
Лечь на кровать, не глядя ни на что,
Уснуть без снов и, любопытства ради,
Проснуться лет чрез сто.
 

(Всем добрым знакомым с отчаянием посвящаю)

 
Итак – начинается утро.
Чужой, как река Брахмапутра,
В двенадцать влетает знакомый.
«Вы дома?» К несчастью, я дома.
В кармане послав ему фигу,
Бросаю немецкую книгу
И слушаю, вял и суров,
Набор из ненужных мне слов.
Вчера он торчал на концерте —
Ему не терпелось до смерти
Обрушить на нервы мои
Дешевые чувства свои.
Обрушил! Ах, в два пополудни
Мозги мои были как студни…
Но, дверь запирая за ним
И жаждой работы томим,
Услышал я новый звонок:
Пришел первокурсник-щенок.
Несчастный влюбился в кого-то…
С багровым лицом идиота
Кричал он о «ней», о богине,
А я ее толстой гусыней
В душе называл беспощадно…
Не слушал! С улыбкою стадной
Кивал головою сердечно
И мямлил: «Конечно, конечно».
В четыре ушел он. В четыре!
Как тигр я шагал по квартире,
В пять ожил и, вытерев пот,
За прерванный сел перевод.
Звонок… С добродушием ведьмы
Встречаю поэта в передней.
Сегодня собрат именинник
И просит дать взаймы полтинник.
«С восторгом!» Но он… остается!
В столовую томно плетется.
Извлек из-за пазухи кипу
И с хрипом, и сипом, и скрипом
Читает, читает, читает…
А бес меня в сердце толкает:
Ударь его лампою в ухо!
Всади кочергу ему в брюхо!
Квартира? Танцкласс ли? Харчевня?
Прилезла рябая девица:
Нечаянно «Месяц в деревне»
Прочла и пришла «поделиться»…
Зачем она замуж не вышла?
Зачем (под лопатки ей дышло!),
Ко мне направляясь, сначала
Она под трамвай не попала?
Звонок… Шаромыжник бродячий,
Случайный знакомый по даче,
Разделся, подсел к фортепьяно
И лупит. Не правда ли, странно?
Какие-то люди звонили.
Какие-то люди входили.
Боясь, что кого-нибудь плюхну,
Я бегал тихонько на кухню
И плакал за вьюшкою грязной
Над жизнью своей безобразной.
 

 
Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом,
Жена на локоны взяла последний рубль,
Супруг, убитый лавочкой и флюсом,
Подсчитывает месячную убыль.
Кряхтят на счетах жалкие копейки:
Покупка зонтика и дров пробила брешь,
А розовый капот из бумазейки
Бросает в пот склонившуюся плешь.
Над самой головой насвистывает чижик
(Хоть птичка божия не кушала с утра),
На блюдце киснет одинокий рыжик,
Но водка выпита до капельки вчера.
Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,
В наплыве счастия полуоткрывши рот,
А кошка, мрачному предавшись пессимизму,
Трагичным голосом взволнованно орет.
Безбровая сестра в облезлой кацавейке
Насилует простуженный рояль,
А за стеной жиличка-белошвейка
Поет романс: «Пойми мою печаль».
Как не понять? В столовой тараканы,
Оставя черствый хлеб, задумались слегка,
В буфете дребезжат сочувственно стаканы,
И сырость капает слезами с потолка.
 

 
У двух проституток сидят гимназисты:
          Дудиленко, Барсов и Блок.
На Маше – персидская шаль и монисто,
          На Даше – боа и платок.
Оплыли железнодорожные свечи.
          Увлекшись азартным банчком,
Склоненные головы, шеи и плечи
          Следят за чужим пятачком.
Играют без шулерства. Хочется люто
          Порой игроку сплутовать.
Да жутко! Вмиг с хохотом бедного плута
          Засунут силком под кровать.
Лежи, как в берлоге, и с завистью острой
          Следи за игрой и вздыхай, —
А там на заманчивой скатерти пестрой
          Баранки, и карты, и чай…
Темнеют уютными складками платья.
           Две девичьих русых косы.
Как будто без взрослых здесь сестры и братья
          В тиши коротают часы.
Да только по стенкам висят офицеры…
          Не много ли их для сестер?
На смятой подушке бутылка мадеры
          И страшно затоптан ковер.
Стук в двери. «Ну, други, простите, к нам гости!»
          Дудиленко, Барсов и Блок
Встают, торопясь, и без желчи и злости
          Уходят готовить урок.
 

(Ария для безголосых)

 
Голова моя – темный фонарь с перебитыми стеклами,
С четырех сторон открытый враждебным ветрам.
По ночам я шатаюсь с распутными пьяными Феклами,
По утрам я хожу к докторам. Тарарам.
Я волдырь на сиденьи прекрасной российской словесности,
Разрази сеня гром на четыреста восемь частей!
Оголюсь и добьюсь скандалезно-всемирной известности,
И усядусь, как нищий-слепец, на распутье путей.
Я люблю апельсины и все, что случайно рифмуется,
У меня темперамент макаки и нервы как сталь.
Пусть любой старомодник из зависти злится и дуется
И вопит: «Не поэзия – шваль!»
Врешь! Я прыщ на извечном сиденьи поэзии,
Глянцевито-багровый, напевно-коралловый прыщ,
Прыщ с головкой белее несказанно-жженной магнезии
И галантно-развязно-манерно-изломанный хлыщ.
Ах, словесные, тонкие-звонкие фокусы-покусы!
Заклюю, забрыкаю, за локоть себя укушу.
Кто не понял – невежда. К нечистому!
                    На-кося выкуси.
Презираю толпу. Попишу? Попишу, попишу…
Попишу животом, и ноздрей, и ногами, и пятками,
Двухкопеечным мыслям придам сумасшедший размах,
Зарифмую все это для стиля яичными смятками
И пойду по панели, пойду на бесстыжих руках…
 

 
Она была поэтесса,
Поэтесса бальзаковских лет.
А он был просто повеса,
Курчавый и пылкий брюнет.
Повеса пришел к поэтессе.
В полумраке дышали духи,
На софе, как в торжественной мессе,
Поэтесса гнусила стихи:
«О, сумей огнедышащей лаской
Всколыхнуть мою сонную страсть.
К пене бедер за алой подвязкой
Ты не бойся устами припасть!
Я свежа, как дыханье левкоя,
О, сплетем же истомности тел!..»
Продолжение было такое,
Что курчавый брюнет покраснел.
Покраснел, но оправился быстро
И подумал: была не была!
Здесь не думские речи министра,
Не слова здесь нужны, а дела…
С несдержанной силой кентавра
Поэтессу повеса привлек,
Но визгливо-вульгарное: «Мавра!» —
Охладило кипучий поток.
«Простите… – вскочил он, – вы сами…»
Но в глазах ее холод и честь:
«Вы смели к порядочной даме,
Как дворник, с объятьями лезть?!»
Вот чинная Мавра. И задом
Уходит испуганный гость.
В передней растерянным взглядом
Он долго искал свою трость…
С лицом белее магнезии
Шел с лестницы пылкий брюнет:
Не понял он новой поэзии
Поэтессы бальзаковских лет.
 

посвящается исписавшимся «популярностям»

 
          Я похож на родильницу,
          Я готов скрежетать…
          Проклинаю чернильницу
          И чернильницы мать!
          Патлы дыбом взлохмачены,
          Отупел, как овца, —
          Ах, все рифмы истрачены
          До конца, до конца!..
 
 
Мне, правда, нечего сказать сегодня, как всегда,
Но этим не был я смущен, поверьте, никогда —
Рожал словечки и слова, и рифмы к ним рожал,
И в жизнерадостных стихах, как жеребенок, ржал.
 
 
          Паралич спинного мозга?
          Врешь, не сдамся! Пень – мигрень,
          Бебель – стебель, мозга – розга,
          Юбка – губка, тень – тюлень.
          Рифму, рифму! Иссякаю —
          К рифме тему сам найду…
          Ногти в бешенстве кусаю
          И в бессильном трансе жду.
 
 
Иссяк. Что будет с моей популярностью?
Иссяк. Что будет с моим кошельком?
Назовет меня Пильский дешевой бездарностью,
А Вакс Калошин – разбитым горшком…
 
 
          Нет, не сдамся… Папа – мама,
          Дратва – жатва, кровь – любовь,
          Драма – рама – панорама,
          Бровь – свекровь – морковь… носки!
 

 
У поэта умерла жена…
Он любил ее сильнее гонорара!
Скорбь его была безумна и страшна —
Но поэт не умер от удара.
После похорон пришел домой – до дна
Весь охвачен новым впечатленьем —
И спеша родил стихотворенье:
«У поэта умерла жена».
 

 
Ослу образованье дали.
Он стал умней? Едва ли.
Но раньше, как осел,
Он просто чушь порол,
А нынче – ах, злодей! —
Он с важностью педанта,
При каждой глупости своей
Ссылается на Канта.
 

 
Зашевелились корни
Деревьев и кустов.
Растаял снег на дерне
И около крестов.
Оттаявшие кости
Брыкаются со сна,
И бродит на погосте
Весенняя луна.
Вот вылезли скелеты
Из тесных, скользких ям.
Белеют туалеты
Мужчин и рядом – дам.
Мужчины жмут им ручки,
Уводят в лунный сад.
И все земные штучки
При этом говорят.
Шуршанье. Вздохи. Шепот.
Бряцанье костей.
И слышен скорбный ропот
Из глубины аллей:
«Мадам! Плохое дело…
Осмелюсь вам открыть:
Увы, истлело тело —
И нечем мне любить!»
 

 
На последние полушки
Покупая безделушки,
Чтоб свалить их в Петербурге
В ящик старого стола, —
У подельных ваз этрусских
Я нашел двух бравых русских,
Зычно спорящих друг с другом,
Тыча в бронзу пятерней:
«Эти вазы, милый Филя,
Ионического стиля!»
«Брось, Петруша! Стиль дорийский
Слишком явно в них сквозит…»
Я взглянул: лицо у Фили
Было пробкового стиля,
А из галстука Петруши
Бил в глаза армейский стиль.
 

 
Художник в парусиновых штанах,
Однажды сев случайно на палитру,
Вскочил и заметался впопыхах:
«Где скипидар? Давай – скорее вытру!»
Но, рассмотревши радужный каскад,
Он в трансе творческой интуитивной дрожи
Из парусины вырезал квадрат
И… учредил салон «Ослиной кожи».
 

В целом направленность творчества С. Черного сатирическая. Высмеивая те или иные негативные явления жизни, Черный часто использует такие приемы, как иронию, гротеск, иногда прибегает к прямой пародии.

Область применения его «сатир» весьма обширна – она охватывает те области, где присутствуют социальные, этические или эстетические штампы, форма без содержания, человеческая глупость и косность.

Черный высмеивает:

1. Либерально-народническую идеологию русской интеллигенции (стих. «Потомки», «Крейцерова соната», сравни с одноименным произведением Л. Толстого);

2. Адаптацию искусства под мещанские вкусы («Вешалка дураков», «Стилисты»).

Черный демонстрирует свое отношение:

1. К политике и событиям современной жизни («Диета», «Два желания»);

2. К трагическому противоречию между высокими духовными устремлениями и реальным окружающим бытом. Здесь само противопоставление строится на приеме гротеска (совмещении несовместимого) («Всероссийское горе», «Обстановочка»).

Особое место в его творчестве занимает взгляд на современную ему литературу и именно литературная пародия. К таким стихотворениям относятся:

а) «Жизнь». Предметом гротескного освещения является литературная форма (ср. с «Крестьянскими детьми» Н. Некрасова) и «недетское» содержание. Другой возможный объект пародии – символистское обожествление женщины, превращение ее в бесплотный идеал (Вечная женственность и проч.), в этом отношении фамилия одного из действующих лиц – Блок – вполне может быть не случайна.

б) «Стилизованный осел». Явная пародия на модернистских поэтов, в которой угадывается «рука» И. Северянина (его стихотворение «Игорь-Северянин).

в) «Недоразумение». Также является пародией на модернистскую поэзию в ее женском исполнении с ее увлечением любовно-чувственной тематикой.

г) «Переутомление». Представляет своего рода «кухню» возникновения модернистской эстетики (по мнению Черного), механизм бессмысленного разрушения поэтической формы.

д) «Недержание». Поднята проблема, актуальная для почти всех профессиональных поэтов и литераторов – поиск тем для своих произведений. Черный пытается провести ту грань, после которой использование событий собственной жизни для написания произведений превращается в саморазрушительную силу и приводит к деградации и гибели личности.

е) «Весна мертвецов». Используется типичный для романтиков (также для готического романа) сюжет – из гробов восстают мертвецы (сравн. со стихотворением Одоевского «Бал мертвецов»). Комический эффект достигается также при помощи гротеска: смысл уподобления мертвецов живым теряется, и «бывший мужчина» оказывается в глупом положении, так как «истлело тело и нечем мне любить», таким образом, становится непонятно, для чего, собственно, мертвецы поднимались из своих могил.

ж) «Рождение футуризма». Название со всей определенностью указывает на объект пародии. Следует лишь отметить, что футуризм, как художественно-эстетическое течение, существовал не только в области литературы, но и живописи, архитектуре, скульптуре и других областях искусства. Абстрактное искусство имеет своим предком именно футуристические художественные опыты.