Текст книги "Полный курс русской литературы. Литература первой половины XX века"

 
Эй, Земля, дрожи пред мощью
Новых солнечных людей!
Вышла с песней рать рабочих
На простор твоих полей.
 
 
Мы сады взрастим в пустынях,
С толщей дебрей вступим в бой.
Наша воля не остынет
За гигантскою борьбой.
 
 
В сеть дорог тебя оденем,
Пустим чудо-поезда,
И из праха, как виденья,
Встанут наши города.
 
 
Мост воздушный перекинем
К Марсу, к тысячам планет!
Покоряйся блузам синим,
Эй, Земля! – Исхода нет.
 

Могучий человек будущего преодолеет не только пространство, но и время. Он победит смерть и обретет земное бессмертие, окончательно сделавшись богом. Так А. Безыменский посылает в одном из своих стихотворений проклятия смерти, которая стоит на пути у человека. Стихотворение носит название «Смерть смерти».

 
Люди! Острите меч и ножи!
Люди. Хотите ли
Вечно жить?
Вот похитители
Ваших дней:
– Смерть и сон.
Он
С ней
Вместе.
Месть им! Месть им!
 
 
Люди! Срывайте повязку сна!
Люди! Разбейте оковы смерти!
Верьте,
Что наша Весна
Даст нам желанье
Жить всегда.
Резвою ланью
Время мчится…
Режьте волчицу
Часов Труда!
Люди! Острите же меч и ножи!
 
 
Люди! Хотите ли
Вечно жить?
Вот похитители
Ваших дней: —
Смерть и сон.
Он
С ней
Вместе.
Месть им,
Месть!
 

Даже любовь в стихах поэтов этой поры воспринимается в первую очередь как деятельное, созидательное начало, которое должно давать человеку новые силы в его творческом преобразовании мира. Я. Смеляков в своем «хрестоматийном» стихотворении «Хорошая девочка Лида» изображает именно такую любовь.

 
Вдоль гладеньких домиков белых
акация душно цветет.
Хорошая девочка Лида
на улице Южной живет.
 
 
…
 
 
В оконном стекле отражаясь,
по миру идет не спеша
хорошая девочка Лида.
Да чем же она хороша?
 
 
Спросите об этом мальчишку,
что в доме напротив живет:
он с именем этим ложится
и с именем этим встает.
 
 
Недаром на каменных плитах,
где милый ботинок ступал,
«Хорошая девочка Лида» —
в отчаянье он написал.
 
 
Не может людей не растрогать
мальчишки упрямого пыл.
Так Пушкин влюблялся, должно быть,
так Гейне, наверно, любил.
 
 
Он вырастет, станет известным,
покинет пенаты свои.
Окажется улица тесной
для этой огромной любви.
 
 
Преграды влюбленному нету:
смущенье и робость – вранье!
На всех перекрестках планеты
напишет он имя ее:
 
 
На полюсе Южном – огнями,
пшеницей – в кубанских степях,
на русских полянах – цветами
и пеной морской – на морях.
 
 
Он в небо залезет ночное,
все пальцы себе обожжет,
но вскоре над тихой Землею
созвездие Лиды взойдет.
 
 
Пусть будут ночами светиться
над снами твоими, Москва,
на синих небесных страницах
красивые эти слова!
 

7. Прославление человека массы

Тем не менее поэты (и писатели) не ограничивались тем, что изображали нового героя-титана. Они пытались показать и саму массу – нового творца истории, вступающего в свои права. Характерной особенностью здесь было то, что новый человек не отделял себя от единого целого, «я» в его сознании слилось с понятием «мы», личное и общественное стали неразрывны. Это магическое, могучее в своем единстве и грандиозное в своей миллионной множественности слово притягивало поэтов, побуждая вникать в его суть, раскрывать его тайный смысл. Ниже приводятся стихотворения трех поэтов: В. Александровского, В. Кириллова и А. Прокофьева. Все три так и называются – «Мы».

Вначале стихотворение В. Александровского.

Мы

 
На смуглые ладони площадей
Мы каждый день расплескиваем души;
Мы каждый день выходим солнце слушать
На смуглые ладони площадей…
 
 
Что горячее: солнце или кровь?
Оно и мы стоим на вечной страже,
Но срок придет, и мы друг другу скажем,
Что горячее – солнце или кровь…
 
 
Мы пьем вино из доменных печей,
У горнов страсти наши закаляем,
Мы, умирая, снова воскресаем,
Чтоб пить вино из доменных печей…
 
 
У наших девушек бездонные глаза,
В голубизну их сотни солнц вместятся,
Они ни тьмы, ни блеска не боятся, —
У наших девушек бездонные глаза…
 
 
На смуглые ладони площадей
Мы каждый день расплескиваем души;
Мы каждый день выходим солнце слушать
На смуглые ладони площадей…
 

Теперь приведем одноименное стихотворение В. Кириллова.

Мы

 
Мы несметные, грозные легионы Труда.
Мы победители пространства морей, океанов и суши,
Светом искусственных солнц мы зажгли города,
Пожаром восстаний горят наши гордые души.
 
 
Мы во власти мятежного, страстного хмеля;
Пусть кричат нам: «Вы палачи красоты»,
Во имя нашего Завтра – сожжем Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы.
 
 
Мы сбросили тяжесть наследья гнетущего,
Обескровленной мудрости мы отвергли химеры;
Девушки в светлом царстве Грядущего
Будут прекрасней Милосской Венеры…
 
 
Слезы иссякли в очах наших, нежность убита,
Позабыли мы запахи трав и весенних цветов.
Полюбили мы силу паров и мощь динамита,
Пенье сирен и движенье колес и валов…
 
 
О поэты-эстеты, кляните Великого Хама,
Целуйте обломки былого под нашей пятой,
Омойте слезами руины разбитого храма, —
Мы вольны, мы смелы, мы дышим иной красотой.
 
 
Мускулы рук наших жаждут гигантской работы,
Творческой мукой горит коллективная грудь,
Медом чудесным наполним мы доверху соты,
Нашей планете найдем мы иной, ослепительный путь.
 
 
Любим мы жизнь, ее буйный восторг опьяняющий,
Грозной борьбою, страданьем наш дух закален.
Всё – мы, во всем – мы, мы пламень и свет
                                                                побеждающий,
Сами себе Божество, и Судья, и Закон.
 

И, наконец, стихотворение А. Прокофьева.

Мы

 
Мы – это воля людей, устремленных только вперед, вперед!
От Белого моря до Сан-Диего слава о нас идет.
Огромные наши знамена – красный бархат и шелк,
Огонь, и воду, и медные трубы каждый из нас прошел.
В семнадцатом (глохни, романтика мира!) мы бились,
                                                                как черти, в лоск,
Каждый безусым пошел на фронт, а там бородой оброс.
В окопах выла стоймя вода, суглинок встал на песок.
Снайперы брали офицеров прицелом под левый сосок.
И вся страна была в огне – и мы по всем фронтам.
Шпиг и солдатский английский френч мы добывали там…
Земля, война, леса, война… Земля была пуста.
Мы перебили всех ворон, всех галок на крестах!
 
 
Мы взяли вновь свою страну, мы в громе битв клялись,
Мы били белых под Орлом, под Жмеринкой дрались…
За этот бой, где пала сплошь кровавая роса,
Нас всех, оставшихся в живых, берут на небеса!
Но нам, ребята, не к лицу благословенный край…
Я сам отправил четверых прямой дорогой в рай.
Тут арифметика проста – гудит свинцовый рык.
Четыре порции свинца – в обрез на четверых.
Таков закон моей страны, ее крутая речь.
Мы все обязаны ее, Высокую, беречь…
 
 
Мы – миллионы людей бесстрашных, те, что разрушили гнет.
По всем иноземным морям и странам слава о нас идет.
На тысячу тысяч верст знамена – красный бархат и шелк,
Огонь, и воду, и медные трубы каждый из нас прошел.
 

Примечательно, что новое понимание общности людей, принципов, на которых строится взаимосвязь между ними практически идентична у всех троих. Осознание новой миссии масс в истории, грозного и прекрасного «Мы» захватывало не только поэтов, но и самые широкие слои – от рабочих-стахановцев до строителей и архитекторов, которые создавали самые немыслимые проекты – проекты великого будущего, которое должно быть непохожи на «сегодня», должно быть чище, светлее, лучше. Своего рода откликом на эти настроения стал роман-антиутопия Е. Замятина, носящий такое же название – «Мы», где показывалось «счастливое» общество будущего, в котором личность человека полностью снивелирована, а вместо имени у него идентификационный номер.

Помимо обобщающего образа масс («мы») поэты представляли эту прекрасную человеческую общность как собирательный образ своего поколения, прошедшего через революцию, годы гражданской войны и строящего теперь новый, прекрасный и счастливый мир. Свою поэму Д. Алтаузен так и назвал – «Первое поколение», подразумевая под этим первое поколение строителей новой жизни. Приведем несколько отрывков из нее, наиболее емко отражающих то, что объединяло людей этого поколения в одно большое и сильное «мы»:

 
Я ничего от песен
Не припрятал:
Ни дружбу,
Ни сомненья.
Ни любовь.
Друзья мои,
Ровесники,—
Ребята
С прицелом глаз,
С крутым подъемом лбов.
 
 
Мы все одних кровей,
Одной породы,
Старье отдать
Готовы
На размол.
Вдохнул нам жизнь
В сердца,
В кровопроводы,
Нас двинул в жизнь,
В работу
Комсомол!
 
 
Он дал нам все,
Он кровь привел
В движенье,
Чтоб мы могли
Сквозь мрак
Любой коры
Почувствовать
Всю силу притяженья
Магнитной,
Зарядившей мир,
Горы.
 
 
Вглядитесь в нас,
В глаза любой расцветки.
В добытчиков
Угля,
Руды,
Сырца.
Приставьте ухо
К первой пятилетке:
Там наши в ней
Пульсируют сердца.
 
 
Все те же мы,
В тайге
И в море вольном,—
Шахтеры,
Лесорубы,
Рыбаки.
За партию
Любых врагов, как волны,
С разбега
Вдрызг дробим мы
О быки.
 
 
Навеки с ней
Мы сплавлены и слиты.
При первом
При попутном ветерке —
Она пусть поднесет нас
К динамиту,
Как молнию,
Зажатую в руке.
 
 
Весь пыл,
Что накопился
От Марата,
Дошел до наших
Самых дальних
Сел.
Друзья мои,
Ровесники,
Ребята,
Многомильонный комсомол!
 
 
….
 
 
Друзья мои,
Ровесники,
Ребята!
Пройдем весь мир,
Трамбуя свежий наст.
Откуда мы?
Какой родил нас кратер?
Какое горно
Закалило нас?
 
 
Дорогу
Не указывал нам
Компас,
Нас не крутил
Соленый ураган
В те дни,
Когда отцы
Простою помпой
Выкачивали океан.
 
 
А вот теперь,
Твой раскрутив
Пропеллер,
Страна моя,
Твой озаряя мыс,
На всех твоих
Горячих
Параллелях
Двадцатилетние
Вдруг вынырнули мы!
 
 
Мы первое
Такое поколенье,
В котором
Все готово
На борьбу.
Вот о таких
Мечтал
Ульянов-Ленин,
Нас видел Маркс
В подзорную трубу.
 
 
Мы первые
Расправленные ветви,
Мы из породы
Тугоплавких масс.
И долго будут
Солнце,
Звезды,
Ветер
Следить за нами,
Внюхиваться в нас.
 
 
…
 
 
Века, века!!!
Я даже вас
Не помню,
Наверно, память
У меня тонка.
Откуда я?!
И почему
Так хорошо мне
Стоять
В шестом пролете
У станка?
 
 
…
 
 
Давно ли мы,
Ровесники,
Ребята,
Обиженные
Строгою судьбой,
Просили у сестренки
Или брата,
Чтоб взяли на субботник нас
С собой…
 
 
А вот сейчас,
Меняя почерк
Молний,
Ворочая руду
В мильоны тонн,
Берем мы сушу,
Воздух,
Небо,
Волны —
Своей рукой
В смирительный бетон!..
 
 
…
 
 
Ночь…
Спит уком…
Как спит на волнах
Ялик…
Ребята сном
Убиты наповал…
Мышь пробежала
По зубам рояля,—
Он вздрогнул,
И зуб на зуб не попал…
 
 
Ребята спят…
Столы к столам притерли.
Зима, мороз…
Завод остыл,
Как труп…
Но скоро дым
Опять завьется
В горло
Его холодных
Пожелтевших труб…
 
 
Ребята спят…
Субботник их замаял…
Держись, завод,
К мартенам
Уголь сгрудь!..
Как броневик в бою,
Ты должен к маю
Поднять свою
Окованную грудь…
 
 
Подправим все…
Пришьем
Стальные планки…
Пускай враги
Куют вокруг кольцо…
Ты должен встать
И полный вес болванки
Через вселенную
Им залепить
В лицо!..
 

8. Прославление бойцов революции

У людей было великое светлое будущее. В настоящем – самоотверженный, напряженный труд. При этом каждый должен быть сознательным бойцом революции, должен, если понадобится, взять на себя ответственность за решение чужих судеб. Одно из центральных мест в литературе этого времени занял образ нового вождя масс – комиссара, чекиста. Это человек со «стальными» нервами, с «холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками» (по выражению начальника ВЧК Ф. Э. Дзержинского). Это был образ идеального борца, живущего только интересами общего дела, сознательно отринувшего все личное, мешающее главному. Он должен быть беспощаден к врагам во имя будущего, но он в то же время беспощаден к себе. Вот как об этом говорит М. Светлов в своем стихотворении «Пирушка»:

 
Пей, товарищ Орлов.
Председатель Чека.
Пусть нахмурилось небо,
Тревогу тая,—
Эти звезды разбиты
Ударом штыка,
Эта ночь беспощадна,
Как подпись твоя.
 

Имеется в виду подпись под приговором о растреле. Вопрос о праве решать, кто достоин жизни, а кто нет (вопрос центральный для всей литературы XIX века, начиная с Пушкина и заканчивая Достоевским и Толстым), уже не стоит на повестке дня. Если в этом есть высшая необходимость, если это надо для общего дела, то ты обязан взять на себя этот тяжкий груз. Чекист – это профессия брать такой груз на себя. Устремленные в будущее, светлое и чистое, солдаты революции внутренне противятся убийству как явлению противоестественному, но во имя будущего счастья людей готовы на все. Кто-то должен и таким образом защищать революцию. Вот как об этом пишет А. Безыменский в своей поэме «Феликс»:

 
ВЧК! ВЧК! ВЧК!
Нашей воли глаза и рука.
ВЧК! ВЧК! ВЧК!
Рука
Большевика.
 
 
О, сын!
Если в сердце твое вместить
Всю радость и боль
Борьбы,
Всю сладость и горечь
Страстей,
Весь гнев и любовь
Станка,
Тогда ты узнал бы,
Может быть,
Что такое
ЧК.
 
 
…
 
 
Пролило время над жестким столом
Воды бурливых рек.
 
 
В жестком кресле,
Очень простом,
Очень простой человек.
 
 
Время, шагай себе!
Время, не стой!
Но не стучи так хитро.
 
 
В маленькой ручке,
Очень простой,
Очень простое перо.
 
 
Черные буквы стекают с пера —
И человек поседел.
 
 
Легче, чем звук,
Тяжелей, чем гора,
Слово простое:
Расстрел.
 
 
…
 
 
Каждому хочется мыслить и жить!
Жизнь ему сделай длинней…
 
 
                …Значит, он завтра
                Будет душить
                Правду грядущих дней.
 
 
Он ведь чудак, если пара погон
Солнцем могла ему стать!
 
 
                …Значит, он завтра
                Начнет сапогом
                Солнце твое топтать.
 
 
Завтрашний хлеб для него готов.
Пусть подождет курок…
 
 
                …Значит, он завтра
                Из сотен ртов
                Вырвет последний кусок.
 
 
Время, шагай себе! Воля, гори!
Смело врага
Круши!
 
 
Значит:
Сердце свое
Запри,
НО —
Подпиши.
 

А вот еще одно стихотворение А. Безыменского на ту же тему. Называется оно «Предгубчека».

 
Вчера за столом потертым
Приказывал: – Расстреляют пусть!
Сегодня – пал мертвым.
Но стул за столом не пуст.
Кто-то пришел из слободки,
Где гонял голубей,
Где качал, кроткий,
Сыновнюю колыбель…
Потерял и ночи, и дни
Рвущий врагов гущи.
Брат ли, отец ли враг,– распни!
Распни во имя грядущего!
Там в городке
Его
Нет.
Языками мести сглодан.
Но как радостен братский привет
Прежних товарищей по заводу!
Пулями заговор рвет он, где тоньше…
Но поцелуи жарки,
Если случайно встреченного детеныша
Жадно схватит на руки.
А за работою скажет: – Стреляй,
Если выстрел врага добудет!
Сегодня он – Николай,
А, может быть, завтра Иваном будет.
Скажет Губком: – Тут будь.
Нынче – спи. Завтра – в путь.
Может, в походе
Шаг
Чекань.
Нынче – отец. Завтра – забудь.
Предгубчека.
 

Обывательская мораль не заботит солдат революции, они не могут руководствоваться в своей деятельности мелкими, пошлыми суждениями о жизни мещан и интеллигентов-гуманистов, этих «жалких обломков прошлого». Их цели слишком грандиозны, а ответственность слишком велика. Ответственность перед потомками и перед будущим. Вот как об этом пишет А. Жаров в своем стихотворении «Солдатам Дзержинского»:

 
Пусть слюнтяи
Вас не почитают,
Пусть враги
Hа вac клевещут вновь…
Тот,
кто ненависти не рождает,
Не имеет права на любовь.
 
 
Только жулики
Да простофили
Щеголяют кротостью овцы.
Нам – не надо.
Нашa правда – в силе.
Мы ведь не толстовцы,
А борцы.
 
 
Мы не будем
Жалобой и стоном
Умолять проклятую судьбу,
Наше дело —
Дело миллионов,
Подымающихся на борьбу.
 
 
В дни боев
И в эти дни затишья
Где-то против нас
Ведут войну.
Надо слышать,
Надо чутко слышать
Даже то,
Как маленькие мыши
Хитро подбираются к окну.
 
 
Надо видеть,
Как ползет зараза
И, чтоб вовремя ее отсечь,
Кроме очень пристального глаза,
Нужен
Очень точный меч.
 
 
Справедливым
В поединке жарком
Будь всегда, размах его крутой!..
Я несу вам
Дружеским подарком
Этот стих,
Сердечный и простой.
 
 
Пусть слюнтяи
Вас не почитают,
Пусть враги
Hа вac клевещут вновь…
 
 
Тот,
кто ненависти не рождает,
Не имеет права на любовь.
 

9. Стихийность

Тем не менее, несмотря на партийную и чекистскую дисциплину, в новом герое остается много стихийного, подверженного романтическому порыву. Внутренняя игра могучих природных (дионисиевских) сил сближает героя новой эпохи со стихией, которая традиционно присутствует в романтических произведениях, отражая и оттеняя внутренний мир персонажей. Так, языческую близость стихии еще в 1914 году воспевал Н. Асеев:

 
Перуне, Перуне,
Перуне могучий,
пусти наши стрелы
за черные тучи.
 
 
Чтоб к нам бы вернулись
певучие стрелы,
на каждую выдай
по лебеди белой.
 
 
Чтоб витязь бы ехал
по пяди от дому,
на каждой бы встретил
по туру гнедому.
 
 
Чтоб мчалися кони,
чтоб целились очи, —
похвалим Перуна,
владетеля мочи.
 

В своей тоске по романтическим временам и соответствующему антуражу «революционные романтики» мало чем отличались от своих западных собратьев. Романтика моря, далеких путешествий, опасных приключений всегда манила сердца поэтов. Они охотно воскрешают в своих произведениях образы прошлого, наполненные непохожими на серые будни событиями, воспроизводят ситуации, в которых напряжение сил героев доходит до последней точки, до высшего предела. Таковы многие стихотворения М. Светлова, напр., «Рабфаковке», в которой он описывает свою современницу, постигающую науки, и сравнивает ее с Жанной Д’Арк. В другом его стихотворении воскресает типичная для неоромантиков атмосфера морской пиратской вольницы, романтических грез:

 
Я в жизни ни разу не был в таверне,
Я не пил с матросами крепкого виски,
Я в жизни ли разу не буду, наверно,
Скакать на коне по степям аравийским.
 
 
Мне робкой рукой не натягивать парус,
Веслом не взмахнуть, не кружить в урагане,
Атлантика любит соленого парня
С обветренной грудью, с кривыми ногами…
 
 
Стеной за бортами льдины сожмутся,
Мы будем блуждать по огромному полю, —
Так будет, когда мне позволит Амундсен
Увидеть хоть издали Северный полюс.
 
 
Я, может, не скоро свой берег покину,
А так хорошо бы под натиском бури,
До косточек зная свою Украину,
Тропической ночью на вахте дежурить.
 
 
В черниговском поле, над сонною рощей
Подобные ночи еще не спускались,
Чтоб по небу звезды бродили на ощупь
И в темноте на луну натыкались…
 
 
В двенадцать у нас запирают ворота,
Я мчал по Фонтанке, смешавшись с толпою,
И всё мне казалось: за поворотом
Усатые тигры прошли к водопою.
 

Сходные мотивы можно увидеть и в поэзии Д. Алтаузена. Одно из его стихотворений так и называется – «Романтика»:

 
Как можно забыть навсегда
О том, что написано в книге?
Опять я, не зная куда,
Плыву
На заброшенном бриге.
 
 
Безусый
Курчавый матрос,
На палубе занятый делом,
Я в жаркой Аравии рос,
Скитаясь на ослике белом.
 
 
Я мог бы матросом не слыть
И плечи
Беречь от загара,—
Никак мы не можем проплыть
Проклятый пролив Гибралтара.
 
 
На рубке стоит капитан,
Предчувствием черным
Томимый.
Он знает рябой океан,
Как знаем мы голос любимой.
 
 
Стоит он,
Тяжелый, как дуб,
Не чесаны рыжие баки,
И трубку не вырвать из губ,
Как кость у голодной собаки.
 
 
Куда нас судьба довела?
А ветер,
Сметающий дюны,
Валы накалил добела
И бросил навстречу буруны.
 
 
Свистящий
Морской водоем
Раскрыл
Раскаленные краны.
Мы золото
В трюме везем
Из Индии
К Темзе туманной.
 
 
Матросы собрались кругом
И смотрят в подзорные дула.
Ударил об головы гром,
И буря
С затяжкой
Вздохнула.
 
 
Горохом рассыпался град.
Мы тонем.
Мы путаем миги,
Ныряем,
Плывем наугад
На пахнущем крысами бриге.
 
 
Но в этот расколотый час,
Срывая
Намокшую блузу,
Я крикнул:
«На бриге сейчас
Не место тяжелому грузу!»
Мой голос
 
 
Мне горло рассек.
Матросы рванулись угрюмо.
Тяжелый, как дуб,
Человек
Навстречу им вырос у трюма.
 
 
«Назад! – закричал он,– К рулю!
Еще мы не смыты рассолом.
Я золото сдам Королю,
Он ждет нас
За бронзовым молом».
 
 
Ударил нам в ноздри туман.
Мы тонем.
Мы думаем думу.
Как дьявол, стоит капитан
У входа
К закрытому трюму.
 
 
Я вышел,
От злобы дрожа.
Над мачтами лопались тучи.
В руке моей
Отблеск ножа
Кометою брызнул колючей.
 
 
Упал он,
Рассыпался чуб.
Завыли валы, как собаки.
И кровь,
Выбегая из губ,
Обуглила рыжие баки.
 
 
Смешалась заря с темнотой,—
Три ночи, в дикарском уборе,
Кидали мы груз золотой
В шипучее,
Скользкое море.
 
 
Подкинул пас взболтанный вал,
Ныряя в разлив океана.
За слитком последним
Упал
Раскинутый труп капитана.
 
 
Я встал у разбитых перил,
Покорный морскому рассолу.
Наш бриг, облегченный, поплыл
Навстречу
Туманному молу.
 
 
Рассвет.
Загремел барабан
Под белым щитом циферблата,
Когда дочитал я роман
Про бурю,
Про море,
Про злато.
 
 
Пора за работу, поэт!
На рейде
Завыли сирены.
Пришел синеватый
Рассвет
И вымыл на улицах
Стены.
 
 
Над булочной
Два маляра
Рисуют ржаную ковригу.
Как мог я
Читать до утра
Такую старинную книгу!
 

В стихотворении «Прощание с лужей» Д. Алтаузена перед нами также встает образ моря, манящий автора своей неизведанностью. Он жаждет «зачерпнуть кружкой» из него, чтобы привнести в обыденный мир дух романтики и великих свершений.

 
Когда вступал я
В жизнь большую
И был неопытен и мал,
Я только
Лужу дождевую
В мечтах своих
Переплывал.
 
 
Теперь
Под небо голубое
К морям направился мой путь.
Давно хотелось
Из прибоя
Мне кружкой пену зачерпнуть,
Услышать гул
Морского вала,
На легкой лодке
Плыть в туман.
И я кричу еще с вокзала:
«Налейте море мне в стакан!»
 
 
…
 
 
Что море —
Мы его разроем,
Посеем рожь
На самом дне.
Бок о бок трутся
Волны с воем,
У каждой чайка на спине.
 
 
Какие волны,
Что за диво?
Настанет час
И дни придут,
Когда в пивной нам
Вместо пива
В бутылке
Море подадут.
 
 
…
 
 
И я,
Прожилками расписан,
Гляжу на светлый небосклон.
Чем заслужил я
Эти выси,
Лекарство
Этих синих волн?
 
 
Лежим
К прибою головами,
А чайки нас зовут туда,
Где броненосцы
Кандалами
Бьет
Бесноватая вода,
 
 
Где ждут
Зажженные запалы,
Где за решетками
Друзья.
А ну-ка, братцы,
Шторм – в бокалы,
И чокнемся
Через моря!
 

10. Неприятие повседневной обыденности, мещанского быта, буржуазной действительности НЭПа

Герой-романтик, стихийный по своему складу, привыкший к накалу страстей и высочайшему напряжению душевных и физических сил, которых от него требовала революция и годы гражданской войны, оказывается не в состоянии смириться с обыденностью наступившей мирной жизни. Мещане, живущие исключительно «утробными» интересами, новая мелкая буржуазия времен НЭПа вызывают его ненависть, брезгливое отторжение. Он не вписывается в окружающую его действительность, его посещают мысли о том, не была ли напрасной борьба, не оказалось ли предано дело революции. Видя вокруг новых мещан, всю ту «дрянь» (по выражению Маяковского), против которой он воевал и на смену которой, как он думал, явится новый человек, поэт-романтик с нескрываемой болью и тоской вспоминает о прошлом. Об этом, например, пишет Н. Асеев в своем стихотворении «В те дни, как были мы молоды…»

 
На жизнь болоночью
                                   плюнувши,
завернутую в кружева,
еще
Маяковский
                          юношей
шумел,
басил,
             бушевал.
Еще не умерший
                                       Хлебников,
как тополи,
                          лепетал;
теперь
над глиняным склепом его
лишь ветер
да лебеда.
В те дни
мы все были молоды…
Шагая,
швырялись дверьми.
И шли поезда
                          из Вологды,
и мглились штыки
                                       в Перми.
Мы знали —
                          будет по-нашему;
взорвет тоской
                                 эшелон!..
Не только в песне
                                     вынашивать,
что в каждом сердце
                                                    жило.
И так и сбылось
                                       и сдюжилось,
что пелось
                          сердцу в ночах:
подернуло
                          сизой стужею
семейств бурдючных очаг.
Мы пели:
вот отольются им
тугие слезы
                          веков.
Да здравствует Революция,
сломившая
власть стариков!
Но время,
незнамо,
                    неведомо,
подкралось
и к нашим дням.
И стала ходить
с подседами
вокруг
и моя родня.
И стала
морщеной кожею
желтеть
на ветках недель.
И стало
очень похоже
на прежнюю
канитель.
Пускай голова
не кружится,
я крикну сам
про нее:
сюда,
молодое мужество,
шугай
с пути воронье!
Скребись
по строчкам линованным,
рассветом озарено,
чтоб стало опять
                          все ново нам,
тряхни еще стариной!
Пусть вновь
и вновь отольются ей
седые слезы
веков.
Да здравствует Революция,
Сломившая
                    власть стариков!
 

В стихотворении М. Светлова «Перед боем» встает яркий образ прошого – это «девятая рота», символ борьбы революционных лет. В этом образе для лирического героя заключен протест против наступившего «затишья», против атмосферы «государственных будней», против благополучия «торговок» различных мастей.

 
Я нынешней ночью
Не спал до рассвета,
Я слышал: проснулись
Военные ветры.
Я слышал: с рассветом
Девятая рота
Стучала, стучала,
Стучала в ворота.
 
 
За тонкой стеною
Соседи храпели,
Они не слыхали,
Как ветры скрипели.
Рассвет подымался,
Тяжелый и серый,
Стояли усталые
Милиционеры,
Пятнистые кошки
По каменным зданьям
К хвостатым любовникам
Шли на свиданье.
 
 
Над улицей тихой,
Большой и безлюдной,
Вздымался рассвет
Государственных будней.
И, радуясь мирной
Такой обстановке,
На теплых постелях
Проснулись торговки.
 
 
Но крепче и крепче
Упрямая рота
Стучала, стучала,
Стучала в ворота.
 
 
Я рад, что, как рота,
Не спал в эту ночь,
Я рад, что хоть песней
Могу ей помочь.
 
 
Крепчает обида, молчит,
И внезапно
Походные трубы
Затрубят на Запад.
Крепчает обида.
Товарищ, пора бы,
Чтоб песня взлетела
От штаба до штаба!
 
 
Советские пули
Дождутся полета…
Товарищ начальник,
Откройте ворота!
Туда, где бригада
Поставит пикеты,—
Пустите поэта!
И песню поэта!
 
 
Знакомые тучи!
Как вы живете?
Кому вы намерены
Нынче грозить?
Сегодня на мой
Пиджачок из шевьота
Упали две капли
Военной грозы.
 

Подобный же крик отчаяния и тоски вырывается и у лирического героя Э. Багрицкого в поэме «Человек предместья»:

 
Весь этот мир, возникший из дыма,
В беге откинувшийся, трубя,
Навзничь; он весь пролетает мимо,
Мимо тебя, мимо тебя!
 
 
Он облетает свистящим кругом
Новый забор твой и теплый угол.
 
 
Как тебе тошно. Опять фонарь
Млеет на станции. Снова, снова
Баба с корзинкой. Степная гарь
Да заблудившаяся корова.
 
 
Мир переполнен твоей тоской;
Буксы выстукивают: на кой?
 
 
На кой тебе это?
Ты можешь смело
Посредине двора, в июльский зной,
Раскинуть стол под скатертью белой
Средь мира, построенного тобой.
 
 
У тебя на столе самовар, как глобус,
Под краном стакан, над конфоркой дым;
Размякнув от пара, ты можешь в оба
Теперь следить за хозяйством своим.
 
 
О, благодушие! Ты растроган
Пляской телят, воркованьем щей,
Журчаньем в желудке…
А за порогом —
Страна враждебных тебе вещей.
 
 
На фабрику движутся, раздирая
Грунт, дюжие лошади (топот, гром).
Не лучше ль стоять им в твоем сарае
В порядке. Как следует. Под замком,
 
 
Чтобы дышали добротной скукой
Хозяйство твое и твоя семья,
Чтоб каждая мелочь была порукой
Тебе в неподвижности бытия.
 
 
Жара. Не читается и не спится.
Предместье солнцем оглушено.
Зеваю. Закладываю страницу
И настежь распахиваю окно.
 
 
Над миром, надтреснутым от нагрева,
Ни ветра, ни голоса петухов…
Как я одинок! Отзовитесь, где вы,
Веселые люди моих стихов?
 
 
Прошедшие с боем леса и воды,
Всем ливням подставившие лицо,
Чекисты, механики, рыбоводы,
Взойдите на струганое крыльцо.
 
 
Настала пора – и мы снова вместе!
Опять горизонт в боевом дыму!
Смотри же сюда, человек предместий:
– Мы здесь! Мы пируем в твоем дому!
 
 
Вперед же, солдатская песня пира!
Открылся поход. За стеной враги.
А мы постарели.– И пылью мира
Покрылись походные сапоги.
Но все ж по-охотничьи каждый зорок.
Ясна поседевшая голова.
И песня просторна.
И ветер дорог.
И дружба вступает в свои права.
 

Те же мысли выразил Н. Асеев в таких строках из своей поэмы «Лирическое отступление»:

 
Где же жизнь,
                          где же ветер века,
обжигавший глаз мой?
Он утих.
Он увяз, калека,
в болотах под Вязьмой!
Знаю я:
мы долгов не платим
и платить не будем,
но под этим истлевшим платьем
как пройти мне к людям?
Как мне вырастить жизнь иную
сквозь зазывы лавок,
если рядышком —
                                       вход в пивную
от меня направо?
Как я стану твоим поэтом,
коммунизма племя,
если крашено —
                          рыжим цветом,
а не красным —
                          время?!
 

В стихотворении М. Голодного, называющемся «Юность», боевое прошлое предстает в виде некого миража, в виде легенды или полумифического предания, о котором ничто в современной жизни уже не напоминает.

 
По Москве брожу
Весенней,
В гуле улица живая.
Профиль юности
Бессмертной
Промелькнул в окне трамвая.
Небо мая
 
 
Надо мною
Расплескалось в тихом звоне.
Профиль юности
Бессмертной
Тонет в синем небосклоне.
 
 
Боевой отряд
Проходит.
Боевое знамя рядом.
Профиль юности
Бессмертной
Тенью прянул над отрядом.
 
 
Рвется Щорса конь
В атаку,
Замер Щорс на ткани пестрой.
Профиль юности
Бессмертной
Пролетел над шашкой острой.
 
 
Что же это? Сон?
Виденье?
Молодость страны живая?
Профиль юности
Бессмертной
Промелькнул в окне трамвая.
 

Романтический герой потерялся в мире, он задыхается в среде торгашей, мещан и работников госаппарата. Для того, чтобы осознать свое место в изменившейся действительности, он призывает свидетелей своей юности, тех, кого он уважал и чтил, – дать ему совет, подсказать, как быть. В подобной ситуации оказывается Верка Вольная, героиня одноименной поэмы М. Голодного.

 
Я узнала товарища Луца,
Ваську Луца,
большевика.
Васька Луц!
Где о нем не слыхали?
Был он ясен и чист,
как стекло.
Мои губы
его отыскали,
Мое сердце
на нем отошло.
 
 
…
 
 
Гоцай, мама,
его подкосили!
Под Орлом его пуля взяла.
Встань из гроба,
Луц Василий,
Твоя Верка до ручки дошла.
 
 
…
 
 
Твои сверстники вышли в наркомы,
Твои братья правят страной,
Твои сестры в Советах, как дома, —
Я одна прохожу стороной.
 

Герой знаменитого стихотворения Э. Багрицкого «ТВС» призывает в свидетели главного чекиста страны, Ф. Дзержинского. Лирический герой болен. Болезнь гнездится в легких, ему трудно дышать. Описание болезни приобретает в произведении символический смысл: герой-романтик задыхается в атмосфере будней, он заболевает от наполняющих ее миазмов мещанства. Окружающая жизнь, описываемая с нескрываемым отвращением, сравнивается с туберкулезом.

 
Пыль по ноздрям – лошади ржут.
Акации сыплются на дрова.
Треплется по ветру рыжий джут.
Солнце стоит посреди двора.
Рычаньем и чадом воздух прорыв,
Приходит обеденный перерыв.
 
 
Домой до вечера. Тишина.
Солнце кипит в каждом кремне.
Но глухо, от сердца, из глубины,
Предчувствие кашля идет ко мне.
 
 
И сызнова мир колюч и наг:
Камни – углы, и дома – углы;
Трава до оскомины зелена;
Дороги до скрежета белы.
 
 
Надсаживаясь и спеша донельзя,
Лезут под солнце ростки и Цельсий.
 
 
(Значит: в гортани просохла слизь,
Воздух, прожарясь, стекает вниз,
А снизу, цепляясь по веткам лоз,
Плесенью лезет туберкулез.)
 
 
…
 
 
Под окнами тот же скопческий вид,
Тот же кошачий и детский мир,
Который удушьем ползет в крови,
Который до отвращенья мил,
Чадом которого ноздри, рот,
Бронхи и легкие – всё полно,
Которому голосом сковород
Напоминать о себе дано.
Напоминать: «Подремли, пока
Правильно в мире. Усни, сынок».
 

У лирического героя Багрицкого начинается бред, и в бреду ему является образ Дзержинского:

 
Остроугольное лицо,
Остроугольная борода.
(Прямо с простенка не он ли, не он,
Выплыл из воспаленных знамен?
Выпятив бороду, щурясь слегка
Едким глазом из-под козырька.)
Я говорю ему: «Вы ко мне,
Феликс Эдмундович? Я нездоров».
 
 
…Солнце спускается по стене.
Кошкам на ужин в помойный ров
Заря разливает компотный сок.
Идет знаменитая тишина.
И вот над уборной из досок
Вылазит неприбранная луна.
«Нет, я попросту – потолковать».
И опускается на кровать.
 
 
Как бы продолжая давнишний спор,
Он говорит: «Под окошком двор
В колючих кошках, в мертвой траве,
Не разберешься, который век.
А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой,
Иди – и не бойся с ним рядом встать.
 
 
Твое одиночество веку под стать.
Оглянешься – а вокруг враги:
Руки протянешь – и нет друзей;
Но если он скажет: «Солги», – солги.
Но если он скажет: «Убей», – убей.
Я тоже почувствовал тяжкий груз
Опущенной на плечо руки.
Подстриженный по-солдатски ус
Касался тоже моей щеки.
И стол мой раскидывался, как страна,
В крови и чернилах квадрат сукна,
Ржавчина перьев, бумаги клок —
Всё друга и недруга стерегло,
Враги приходили – на тот же стул
Садились и рушились в пустоту.
Их нежные кости сосала грязь.
Над ними захлопывались рвы.
И подпись на приговоре вилась
Струей из простреленной головы.
О мать революция! Не легка
Трехгранная откровенность штыка;
Он вздыбился из гущины кровей,
Матерый желудочный быт земли.
Tpaви его трактором. Песней бей.
Лопатой взнуздай, киркой проколи!
Он вздыбился над головой твоей —
Прими на рогатину и повали.
Да будет почетной участь твоя;
Умри, побеждая, как умер я».
 

После этой речи, поняв, что «желудочный быт» – это новый враг, с которым нужно сражаться и которого нужно победить, герой Багрицкого успокаивается, ему становится легче дышать. Превозмогая болезнь, он поднимается с постели и идет «в клуб, где нынче доклад и кино, собранье рабкоровского кружка».