Текст книги "Все ловушки земли"

Харт проскользнул в незанятую кабинку и стал присматриваться к загулявшим кафианам. На одном из них, самом крупном, самом громогласном и самом буйном, были красные штаны и рубаха цвета яркой зелени. Платиновые ожерелья и диковинные чужеземные украшения болтались у него на шее и сверкали на груди, а волосы он, похоже, не стриг месяцами. У него была и борода довольно сатанинского вида, а также – поразительная штука – чуть заостренные уши. Ссориться с ним, судя по всему, было весьма и весьма небезопасно. «Вот он, – решил Харт, – вот типаж, который мне нужен».

Наконец к кабинке кое-как подобрался хозяин.

– Пива, – распорядился Харт. – Большой стакан.

– Да что вы, – удивился хозяин, – кто же у нас пьет пиво!

– Ну хорошо, а что у вас есть?

– Бокка, игно, хзбут, грено. Ну и еще…

– Тогда бокка, – отрезал Харт. По крайней мере, он представлял себе, что такое бокка, а об остальных напитках никогда и не слыхивал. Кто их знает, что они способны сотворить с человеком. Глоток бокка, во всяком случае, пережить можно.

Хозяин ушел и спустя какое-то время вернулся с кружкой бокка – зеленоватого, слегка обжигающего пойла. По вкусу пойло напоминало слабенький раствор серной кислоты.

Харт вжался поглубже в угол кабинки и открыл футляр камеры. Потом приподнял камеру над столом – не выше, чем было необходимо, чтобы захватить Зеленую Рубаху в поле зрения объектива. Наклонившись к видоискателю, поймал кафианина в фокус и тут же нажал кнопку, приводящую аппарат в действие. И, покончив с этим, принялся прихлебывать бокка.

Высидеть вот так, давясь едким пойлом и орудуя камерой, предстояло четверть часа. Четверти часа хватит за глаза. Через четверть часа Зеленая Рубаха окажется на пленке. Может, и не столь исчерпывающе, как если бы Харт применял ту же новомодную пленку, что и Анджела, но своего героя он получит.

Камера крутилась, запечатлевая физические характеристики кафианина, его манеры, любимые обороты речи, мыслительные процессы (при наличии таковых), образ жизни, происхождение, вероятные реакции перед лицом тех или иных обстоятельств. «Пусть не в трех измерениях, – подумал Харт, – пусть без проникновения в душу героя и без развернутого ее анализа, но для той халтуры, что нужна Ирвингу, сойдет и так…»

Взять этого весельчака, окружить тремя-четырьмя головорезами, выбранными наудачу из досье. Можно использовать какую-нибудь из пленок серии «Рыцарь голубой тьмы». Ввернуть туда что-нибудь заковыристое про сокровища, добавить капельку насилия, притом на каком-нибудь жутком фоне, – и пожалуйста, готово, если, конечно, сочинитель не откажет…

Десять минут прошло. Осталось всего пять. Еще пять минут – и он остановит камеру, сунет ее обратно в футляр, а футляр в карман и выберется отсюда как можно скорее. Разумеется, стараясь не привлечь ничьего внимания.

«А все получилось довольно просто, – подумал он, – много проще, чем я рассчитывал…»

Как это Анджела сказала? «Все нынче поумнели, даже инопланетяне…»

Осталось три минуты.

Неожиданно на стол опустилась рука и заграбастала камеру. Харт стремительно обернулся. У него за спиной, с камерой под мышкой, стоял хозяин.

«Ну и ну, – подумал Харт, – я так старательно следил за кафианами, что начисто забыл про этого типа!»

– Ах так! – зарычал хозяин. – Пролез сюда обманом, а теперь фильм снимаешь! Хочешь, чтобы мое заведение приобрело дурную славу?

Харт опрометью кинулся прочь из кабинки в отчаянной надежде прорваться к двери. У него еще оставался какой-то, пусть призрачный, шанс. Но хозяин ловко подставил ногу, Харт упал, перекувырнулся через голову, проехал по полу, сшибая мебель, и очутился под столом.

Кафиане вскочили с мест и как по команде уставились на него. Было очевидно, что они не возражали бы, если бы он свернул себе шею.

Хозяин что было силы бросил камеру себе под ноги. С тяжким скрежещущим стоном она разлетелась на куски. Пленка выпала из кассеты и зазмеилась по полу. Откуда-то, дзенькнув, вывалилась пружина, впилась в пол торчком и задрожала.

Харт изловчился, напрягся и выскочил из-под стола. Кафиане двинулись на него – не бросились, не разразились угрозами, а размеренно двинулись, разворачиваясь в стороны, чтобы он не пробился к выходу.

Он отступал осторожно, шаг за шагом, а кафиане продолжали свое неспешное наступление.

И тут он прыгнул вперед, нацелившись в самую середину цепи. Издав боевой клич, наклонил голову и боднул Зеленую Рубаху прямо в живот. Почувствовал, как кафианин качнулся и подался вбок, и на какую-то долю секунды решил, что вырвался на свободу.

Но чья-то волосатая, мускулистая рука дотянулась до него, сгребла и швырнула наземь. Кто-то лягнул его. Кто-то наступил ему на пальцы. А кто-то вновь поставил на ноги и метнул без промаха сквозь открытую дверь на мостовую.

Он упал на спину и проехался по мостовой, крутясь, как на салазках, и совсем задохнувшись от побоев. Остановился он лишь тогда, когда врезался в бровку тротуара напротив забегаловки, откуда его выкинули.

Кафиане всей командой сгрудились в дверях, надрываясь от зычного хохота. Они хлопали себя по ляжкам, били друг друга по спине. Они чуть не складывались пополам. Они потешались и издевались над ним. Половины их жестов он не понимал, но и остальных было довольно, чтобы похолодеть от ужаса.

Он осторожно поднялся и ощупал себя. Потрепали его основательно, понаставили шишек, изорвали одежду. Но переломов, кажется, удалось избежать. Прихрамывая, он попробовал сделать шаг, второй. Потом попытался пуститься бегом и, к собственному удивлению, обнаружил, что может бежать.

За его спиной кафиане все еще гоготали. Но кто возьмется предугадать, когда происшедшее перестанет казаться им просто смешным и они помчатся вдогонку, возжаждав крови?

Пробежав немного, он нырнул в переулок, который вывел его на незнакомую площадь причудливой формы. Он пересек эту площадь и, не задерживаясь, юркнул в проходной двор – по-прежнему бегом. В конце концов он поверил, что достиг безопасности, и в очередном переулке присел на ступеньки, чтоб отдышаться и обдумать свое положение.

Положение – в чем, в чем, а в этом сомневаться не приходилось – было хуже некуда. Он не только не заполучил нужного героя, но и потерял камеру, подвергся унижениям и едва не расстался с жизнью.

И он был бессилен что-либо изменить. «В сущности, – сказал он себе, – мне еще крупно повезло. С юридической точки зрения у меня нет ни малейшего оправдания. Я сам кругом виноват. Снимать героя без разрешения прототипа – значит грубо нарушить закон…»

А с другой стороны, какой же он преступник? Разве у него было сознательное намерение нарушить закон? Его к этому вынудили. Каждый, кого удалось бы уговорить позировать в качестве героя, потребовал бы платы за труды – платы куда большей, чем Харт был в состоянии наскрести.

И ведь он по-прежнему нуждался, отчаянно нуждался в герое! Или он найдет героя, или потерпит окончательный крах.

Он заметил, что солнце село и город погружается в сумерки. «Вот и день прошел, – мелькнула мысль. – Прошел впустую, и некого винить, кроме себя самого».

Проходивший мимо полицейский приостановился и заглянул в переулок.

– Эй, – обратился он к Харту, – ты чего здесь расселся?

– Отдыхаю, – ответил Харт.

– Прекрасно. Посидел, отдохнул. А теперь шагай дальше.

Пришлось встать и шагать дальше.

Он уже почти добрался до своего пристанища, как вдруг услышал плач, донесшийся из тупичка между стенкой жилого дома и переплетной мастерской. Плач был странный, не вполне человеческий – пожалуй, и не плач даже, а просто выражение горя и одиночества.

Харт придержал шаг и осмотрелся. Плач прекратился, но вскоре начался опять. Это был тихий плач, безнадежный и безадресный, плач ради плача.

Он немного постоял в нерешительности и пошел своей дорогой. Но не прошел и трех шагов, как вернулся, заглянул в тупичок – и почти сразу задел ногой за что-то лежащее на земле.

Присев на корточки, он присмотрелся к тому, что лежало в тупичке, заливаясь плачем. И увидел комок – точнее не определишь, – мягкий, бесформенный, скорбный комок, издающий жалобные стоны.

Харт поддел комок рукой и приподнял, с удивлением обнаружив, что тот почти невесом. Придерживая находку одной рукой, он другой пошарил по карманам в поисках зажигалки. Отыскал, щелкнул крышкой – пламя едва светило, и все же он разглядел достаточно, чтоб испытать резкую дурноту. В руках у него оказалось старое одеяло с подобием лица – лицо начало было становиться гуманоидным, но затем почему-то передумало. Вот и все, что являло собой это удивительное создание, – одеяло и лицо.

Поспешно сунув зажигалку в карман, он скорчился в темноте, ощущая, как при каждом вдохе воздух встает в горле колом. Создание было не просто инопланетным. Оно было прямо-таки немыслимым даже по инопланетным меркам. И каким, собственно, образом мог инопланетянин очутиться так далеко от космопорта? Инопланетяне редко бродят поодиночке. У них на это не остается времени – корабли прибывают, загружаются чтивом и тут же, без задержки, идут на взлет. И экипажи стараются держаться поближе к ракетным причалам, чаще всего застревая в подвальчиках у реки.

Он поднялся на ноги, прижав существо к груди, словно ребенка, – ребенок и тот оказался бы, наверное, тяжелее, – и ощутил телом тепло, которое существо излучало совершенно по-детски, а сердцем – непривычное чувство товарищества. Секунду-другую Харт постоял в тупичке, мучительно роясь в памяти и пытаясь настичь какое-то ускользающее воспоминание. Где-то когда-то он как будто что-то слышал или читал о подобном инопланетянине. Но это, разумеется, чепуха – инопланетяне, даже самые фантастические из них, не являются в образе одеяла с подобием лица.

Выйдя из тупичка на улицу, Харт вновь бросил взгляд на одеяло, хотел рассмотреть его получше. Но часть одеяла-тела завернулась, прикрыв лицо, и разглядеть удалось лишь смутную рябь.

Через два квартала он дотащился до «Светлой звездочки», завернул за угол к боковому подъезду и стал взбираться по лестнице. Кто-то спускался сверху, и он прижался к перилам, уступая дорогу.

– Кемп, – окликнула его Анджела Маре. – Кемп, что у вас в руках?

– Вот, подобрал на улице, – объяснил Харт.

Он пошевелил рукой, и одеяло-тело соскользнуло с лица, Анджела отпрянула и одновременно прижала ладонь к губам, чтобы не закричать.

– Кемп! Какой ужас!

– Мне кажется, оно нездорово. Оно…

– Что вы намерены с ним делать?

– Не знаю, – ответил Харт. – Оно горько плакало. Прямо сердце разрывалось. Я не в силах был его бросить.

– Пойду позову доктора Жуйяра.

Харт покачал головой.

– А что толку? Он же ни черта не смыслит в инопланетянах. Кроме того, он наверняка пьян.

– Никто не смыслит в инопланетянах, – напомнила ему Анджела. – Может, в центре и нашелся бы специалист… – По ее лицу пробежало облачко. – Но ничего, наш док изобретателен. Он нам хотя бы скажет…

– Ладно, – согласился Харт. – Попробуйте, может, вам и в самом деле удастся его откопать.

У себя в комнате он положил инопланетянина на кровать. Загадочное существо больше не хныкало, а закрыло глаза и, кажется, заснуло, хотя он и не мог бы поручиться за это.

Он присел на край кровати и стал разглядывать своего незваного гостя – и чем дольше разглядывал, тем меньше логики находил в том, что видел. Только теперь он осознал, каким тонким было это одеяло, каким легким и хрупким. Удивительное дело, как нечто столь немощное вообще ухитряется выжить, как умещаются в столь неподходящем теле все необходимые для жизни органы.

Может быть, оно голодно? Но если да, какого рода пищу оно потребляет? А если оно и впрямь нездорово, то разве мыслимо надеяться его вылечить, когда ничего, ровным счетом ничего о нем не знаешь?

А вдруг док?.. Да нет, док знает тут не больше, чем он сам. Док Жуйяр ничем не лучше любого другого в округе – перебивается с хлеба на воду, обожает, коль подвернется случай, выпить на дармовщинку да еще пытается лечить больных, не имея нужных инструментов и обходясь познаниями, не обновляемыми вот уже четыре десятка лет…

На лестнице послышались шаги – сперва легкие, а за ними тяжелые, шаркающие. Надо полагать, Анджела и Жуйяр. И уж если она разыскала его так быстро, то может статься, он достаточно трезв и способен действовать и думать, не теряя координации.

Доктор вошел в комнату, сопровождаемый Анджелой. Поставил на пол свой саквояжик, удостоив существо на постели лишь беглым взглядом.

– Ну, так что у нас здесь? – произнес он, и это был, наверное, первый случай за всю его карьеру, когда затертая профессиональная фраза обрела известный смысл.

– Кемп подобрал его на улице, – торопливо ответила Анджела. – Оно плакало, а теперь перестало.

– Это что, шутка? – спросил Жуйяр, наливаясь гневом. – Если шутка, то, молодой человек, весьма и весьма неуместная.

Харт, по своему обыкновению, покачал головой.

– Это не шутка. Я думал, что вам известно…

– Нет, мне не известно, – перебил доктор неприязненно и горько.

Он взялся за краешек одеяла, затем разжал пальцы, и существо тут же вновь шлепнулось на кровать. Доктор прошелся по комнате взад-вперед, повторил свой маршрут, потом сердито обернулся к Анджеле и Харту:

– Вы, кажется, надеетесь, что я могу что-либо сделать. Да, я мог бы притвориться, что произвожу осмотр. Я мог бы вести себя, как полагается врачу. Уверен, именно на это вы и рассчитывали. Что я пощупаю ему пульс, измерю температуру, взгляну на его язык и выслушаю сердце. Ну что ж, в таком случае не подскажете ли вы мне, каким образом это сделать? Где прикажете искать пульс? А если я найду пульс, то откуда мне знать, какова его нормальная частота? Допустим даже, я придумаю, как измерить температуру, но растолкуйте мне, какую температуру считать нормальной для этого страшилища? И не будете ли вы любезны сообщить мне, как, не прибегая к анатомированию, обнаружить, где у него сердце?

Подхватив саквояжик, он направился к двери.

– Но может, кто-нибудь другой? – спросил Харт самым необидным тоном. – Может, хоть кто-нибудь знает?..

– Сомневаюсь, – отрезал Жуйяр.

– Вы думаете, во всем городе нет никого, кто мог бы тут чем-нибудь помочь? Вы именно это пытаетесь мне внушить?

– Послушайте, дорогой мой. Медики-люди лечат людей, и точка. Да и зачем требовать от нас большего? Нас что, каждый день вызывают лечить инопланетян? Никто и не ждет от нас, чтобы мы их лечили. Ну, время от времени случается, что какой-нибудь узкий специалист или ученый поинтересуется инопланетной медициной, да и то по верхам. Только по верхам, и не больше. Человек тратит годы жизни на то, чтобы кое-как овладеть нашей земной медициной. Сколько же жизней понадобится, по-вашему, чтобы научиться медицине инопланетной?

– Успокойтесь, док. Успокойтесь, вы правы.

– И откуда вы вообще взяли, что с этим существом не все в порядке?

– Ну как же, оно плакало, вот я и подумал…

– А может, оно плакало от одиночества, или от испуга, или от горя? Может, оно заблудилось?

Доктор снова направился к двери.

– Спасибо, док, – сказал Харт.

– Не за что. – Старик в нерешительности застыл на пороге. – У вас, случаем, не найдется доллара? Я как-то немного поиздержался…

– Пожалуйста, – сказал Харт, протягивая ему бумажку.

– Завтра верну, – пообещал Жуйяр.

И тяжело поплелся к лестнице. Анджела нахмурилась:

– Не следовало этого делать. Теперь он напьется, и вам придется отвечать…

– Ну не на доллар же, – авторитетно возразил Харт.

– Это по вашим понятиям. Та бурда, какую он пьет…

– Тогда пусть его пьет. Он заслужил хоть капельку счастья.

– Но… – Анджела кивнула в сторону существа на кровати.

– Вы же слышали, что сказал док. Он не в силах ничего предпринять. И никто не в силах ничего предпринять. Когда оно очнется – если очнется, – оно, быть может, само сумеет сообщить, что с ним. Но на такое я, признаться, не рассчитываю.

Он подошел к кровати и окинул распростертое на ней существо пристальным взглядом. Вид у существа был отталкивающий, даже отвратительный – и ни на йоту не гуманоидный. И в то же время от одеяльца веяло таким безотрадным одиночеством, такой беззащитностью, что у Харта перехватило дыхание.

– Наверное, следовало оставить его в тупичке, – проговорил он. – Я ведь совсем уже пошел дальше. Но оно опять ударилось в плач, и я не выдержал. Наверное, вообще не стоило с ним связываться. Все равно я ничем ему не помог. Если бы я его там и оставил, дело могло бы повернуться к лучшему. Может, другие инопланетяне уже взялись его искать…

– Все вы сделали правильно, – перебила Анджела. – Что за манера воевать с ветряными мельницами? – Она пересекла комнату и села в кресло. Он передвинулся к окну и мрачно взирал на городские крыши, когда она спросила: – А с вами-то что случилось?

– Ничего.

– Но ваша одежда! Вы только посмотрите на свою одежду!..

– Вышвырнули из погребка. Пытался снять фильм.

– Не заплатив за него?

– У меня нет денег.

– Я же предлагала вам полсотни.

– Знаю, что предлагали. Только я не мог их взять. Неужели вы не понимаете, Анджела? Не мог, и все тут!

Она сказала мягко:

– Вы же так бедствуете, Кемп.

Он вскинулся, словно его ударили. Кто ее просил говорить об этом! Какое она имела право! Да она сама…

Он успел остановиться, прежде чем слова вылетели наружу.

Она имела право. Она предлагала ему полсотни – но дело не только в деньгах. Она имела право сказать об этом потому, что понимала – она заслужила такое право. Ведь никто в целом мире не относится к нему так искренне, как она…

– Я не в состоянии больше писать, Анджела, – пожаловался он. – Как ни стараюсь, у меня ничего не выходит. Машина – сущее барахло, пленки протерты до дыр, а иные даже залатаны.

– Что вы сегодня ели?

– Выпил с вами пива и еще кружку бокка.

– Это не называется есть. Вымойтесь и переоденьтесь, потом мы с вами спустимся вниз и купим вам еды.

– На еду у меня у самого хватит.

– Знаю. Вы говорили про аванс от Ирвинга.

– Это был не аванс.

– И об этом знаю, Кемп.

– А что будет с инопланетянином?

– Да ничего с ним не будет – по крайней мере за то время, какое нужно, чтобы перекусить. Чем вы ему поможете, стоя рядом? Вы же понятия не имеете, как ему помочь.

– Пожалуй, вы правы.

– Разумеется, я права. А теперь ступайте и смойте грязь с лица. И не забудьте заодно вымыть уши.

В «Светлой звездочке» сидел один лишь Джаспер Хансен. Они подошли и сели за тот же столик. Джаспер приканчивал блюдо свиных ножек с кислой капустой, запивая их вином, что казалось уже форменным святотатством.

– А где остальные? – поинтересовалась Анджела.

– Тут по соседству вечеринка, – объяснил Джаспер. – Кто-то продал книгу.

– Кто-то, с кем мы знакомы?

– Да нет, черт возьми. Просто кто-то продал книгу. С каких это пор требуется официальное знакомство, чтобы прийти на вечеринку к человеку, когда тот продал книгу?

– Я ни о чем подобном давно не слышала.

– А кто слышал? Какой-то чудак заглянул в дверь, крикнул про вечеринку, и все сразу снялись и пошли. Все, кроме меня. Мне недосуг шляться по вечеринкам. Меня ждет работа.

– Что, и закуска бесплатная? – спросила Анджела.

– Ну да. Впрочем, дело не в этом. Пусть мы достойные, уважающие себя ремесленники, и все равно каждый готов шею себе свернуть, лишь бы урвать бесплатный сандвич и стопку.

– Времена тяжелые, – заметил Харт.

– Только не для меня, – откликнулся Джаспер. – Я завален заказами.

– Но заказы еще не решают главной проблемы.

Джаспер одарил его внимательным взглядом и подергал себя за подбородок.

– А что считать главным? – спросил он требовательно. – Вдохновение? Преданность делу? Талант? Попробуй-ка ответь. Мы механики, и этим все сказано. Наш удел – машины и пленки. Мы должны поддерживать массовое производство, запущенное двести лет назад. Конечно, оно механизировано, иначе оно не стало бы массовым, иначе нельзя было бы выдавать рассказы и романы даже при полном отсутствии таланта. Это наша работа – выдавать тонны хлама для всей распроклятой Галактики. Чтоб у них там дух захватывало от похождений щелеглазой Энни, королевы космических закоулков. И чтоб ее ненаглядный, вчера прошитый шестью очередями, сегодня был жив и здоров, а завтра снова прошит навылет, и вновь заштопан на скорую руку, и…

Джаспер достал вчерашнюю газету, раскрыл ее и саданул по странице кулаком.

– Видели? Так прямо и назвали: «Классик». Гарантированно не сочиняет ничего, кроме классики…

Харт вырвал газету из рук Джаспера, и точно: там была статья на целую полосу и в центре снимок, а на снимке – тот самый изумительный сочинитель, который он, Харт, разглядывал сегодня в салоне.

– В скором будущем, – заявил Джаспер, – единственным требованием в творчестве останется простейшее: имей кучу денег. Имеешь – тогда пойди купи машину вроде этой и прикажи ей: «Сочини мне рассказ», потом нажми кнопку или поверни выключатель, а может, просто пни ее ногой, и она выплюнет твой рассказ готовеньким вплоть до последнего восклицательного знака. Раньше еще изредка удавалось купить подержанную машину, скажем, за сотню долларов и вытрясти из нее какое-то число строк – пусть не первоклассных, но находящих спрос. Сегодня надо выложить бешеные деньги за машину да еще купить дорогую камеру и бездну специальных фильмов и перфолент. Придет день, – изрек он, – и человечество перехитрит само себя. Придет день, когда мы замеханизируемся до того, что на Земле не останется места людям, только машинам.

– Но у вас-то дела идут неплохо, – заметила Анджела.

– Это потому, что я вожусь со своей машиной с утра до ночи. Она не дает мне ни минуты покоя. Моя комната теперь не то кабинет, не то ремонтная мастерская, и я понимаю в электронике больше, чем в стилистике.

Подошел, волоча ноги, Блейк и рявкнул:

– Что прикажете?

– Я сыта, – ответила Анджела, – мне только стакан пива.

Блейк повернулся к Харту:

– А для вас?

– Дайте мне то же, что и Джасперу, но без вина.

– В долг не дам.

– Кто, черт побери, просит у вас что-нибудь в долг? Или вы надеетесь, что я заплачу вам раньше, чем вы принесете еду?

– Нет, – огрызнулся Блейк. – Но вы заплатите мне сразу же, как я ее принесу.

Он отвернулся и зашаркал прочь.

– Придет день, – продолжал Джаспер, – когда этому наступит конец. Должен же когда-то наступить конец, и мы, по-моему, подошли к нему вплотную. Механизировать жизнь можно лишь до какого-то предела. Передать думающим машинам можно многие виды деятельности, но все-таки не все. Кто из наших предков мог бы предположить, что литературное творчество будет низведено к инженерным закономерностям?

– А кто из наших предков, – подхватил Харт, – мог бы догадаться, что земная культура трансформируется в чисто литературную? Но ведь сегодня именно так и произошло. Конечно, существуют заводы, где строят для нас машины, и лесосеки, где валят деревья, чтобы превратить их в бумагу, и фермы, где выращивают пищу, существуют и другие профессии и ремесла, нужные для поддержания цивилизации. Но если брать в общем и целом, то Земля сегодня сосредоточила свои усилия на беспрерывном производстве литературы для межзвездной торговли.

– А восходит все это, – сказал Джаспер, – к одной нашей занятной особенности. Казалось бы, невероятно, что подобная особенность послужит нам на пользу, но факт есть факт. На нашу долю выпало родиться лжецами. Единственными на всю Галактику. На всех бесчисленных мирах правду почитают за универсальную постоянную, мы – единственное исключение.

– Вы судите чересчур сурово, – запротестовала Анджела.

– Пусть сурово, тут уж ничего не поделаешь. Мы могли бы стать великими торгашами и обобрали бы всех остальных до нитки, пока те только еще соображали бы, что к чему. Свой талант к неправде мы могли бы использовать тысячью разных способов и, не исключаю, даже сберегли бы в целости свои головы. Но мы нашли этому таланту уникальное, абсолютное по безопасности применение. Ложь стала нашей продажной добродетелью. Теперь нам дозволено лгать вволю, всласть – любую ложь съедят на корню. Никто, кроме нас, землян, нигде и никогда не пробовал сочинять литературу – ни ради развлечения, ни ради морали, ни во имя какой-либо другой цели. Не пробовал потому, что литература неизбежно означает ложь, а мы, оказывается, единственные лжецы на всю Вселенную…

Блейк принес пиво для Анджелы и свиные ножки для Харта. Пришлось рассчитаться с ним не откладывая.

– У меня остался еще четвертак, – удивился Харт. – Есть у вас какой-нибудь пирог?

– Яблочный.

– Тащите порцию, плачу авансом.

– Вначале, – не унимался Джаспер, – рассказы передавали из уст в уста. Потом записывали от руки, а теперь изготовляют на машинах. Но разумеется, это тоже не вечно. Найдется еще какой-нибудь хитрый метод. Какой-нибудь иной, лучший путь. Какой-нибудь принципиально новый шаг.

– Я согласился бы на все, – объявил Харт. – На любой метод, на любой путь. Я бы даже стал писать от руки, если бы надеялся, что у меня купят написанное.

– Как вы можете! – вознегодовала Анджела. – По-моему, на эту тему шутить и то неприлично. С такой шуточкой можно еще смириться, пока мы втроем, но если я когда-нибудь услышу…

Харт замахал руками.

– Забудем об этом. Извините, сморозил глупость.

– Разумеется, литературный экспорт, – продолжал Джаспер, – серьезное доказательство ума человека, приспособляемости и находчивости человечества. Ну не смешно ли: методы большого бизнеса применяются к профессии, которая от века слыла совершенно индивидуальной. Но ведь получается! Не сомневаюсь, что рано или поздно сочинительское дело будет и впрямь поставлено на конвейер и литературные фабрики станут дымить в две смены.

– Ну нет, – вмешалась Анджела. – Тут вы ошибаетесь, Джаспер. При всей механизации наша профессия требует одиночества, как ни одна другая.

– Верно, – согласился Джаспер. – И признаться, я лично от одиночества ничуть не страдаю. Наверное, должен бы страдать, но не страдаю.

– Что за гнусный способ зарабатывать себе на жизнь! – воскликнула вдруг Анджела с ноткой горечи в голосе. – Чего мы, в сущности, добиваемся?

– Делаем людей счастливыми – если, конечно, именовать всех наших читателей людьми. Обеспечиваем им развлечение.

– А заодно внушаем высокие идеалы?

– Бывает, что и идеалы тоже.

– Это еще не все, – сказал Харт. – Не только обеспечиваем, не только внушаем. Мы ведем экспансию – самую невинную с виду и самую опасную за всю историю человечества. Старые авторы, до первых космических полетов, славили дальние странствия и завоевание Галактики. И я лично думаю, что славили оправданно. Но главную возможность они проглядели начисто. Они не сумели предугадать, что нашим оружием в покорении иных миров станут не крейсеры, но книги. Мы подрываем галактические устои нескончаемым потоком человеческой мысли. Наши слова проникают в такие бездны Вселенной, куда никогда не добрались бы наши корабли.

– Вот именно это я и хотел сказать! – торжествующе вскричал Джаспер. – Ты попал в самую точку. И если уж рассказывать Галактике байки, пусть это будут наши, человеческие байки. Если навязывать инопланетянам билль о добродетелях, пусть это будут наши, человеческие добродетели. Как прикажете сохранить их человеческий смысл, если изложение мы перепоручаем машинам?

– Но ведь машины-то человеческие, – возразила Анджела.

– Машина не может быть полностью человеческой. По самой своей природе машина универсальна. Она с равным успехом может быть земной и кафианской, построенной на Альдебаране или в созвездии Дракона. И это бы еще полбеды. Мы позволяем машине устанавливать норму. С точки зрения механики достоинство заключается в том, чтобы ввести шаблон. А в литературных вопросах шаблон – требование убийственное. Шаблон не способен измениться. Одни и те же ветхие сюжеты используются под разными соусами снова и снова, до бесконечности.

Может, в данный момент расы, которые нас читают, еще не видят в шаблоне греха, поскольку пока не развили в себе даже отдаленного подобия критических способностей. Но мы-то должны видеть! Должны хотя бы ради простой профессиональной гордости, которую мы предположительно еще не утратили. В том-то и беда, что машины уничтожают в нас эту гордость. Некогда сочинительство было искусством. Теперь оно таковым не является. Книги штампуются на машинах, как типовые стулья. Пусть даже неплохие стулья, вполне пригодные для того, чтобы на них сидеть, но не отличающиеся друг от друга ни красотой, ни мастерством сборки, ни…

Дверь с грохотом распахнулась, и по полу загремели тяжелые шаги. На пороге вырос Зеленая Рубаха, а за ним, скалясь дьявольскими усмешками, сгрудилась вся команда кафиан.

Зеленая Рубаха придвинулся к столику, сияя радостью и приветственно раскинув руки. Остановившись подле Харта, пришелец похлопал его увесистой ладонью по плечу.

– Ты меня помнить, нет? – осведомился он, медленно и старательно подбирая слова.

– Конечно, – ответил Харт, поперхнувшись. – Конечно, я вас помню. Разрешите представить вам мисс Маре и мистера Хансена.

Зеленая Рубаха произнес с заученной правильностью:

– Счастлив быть знаком, уверяю нас.

– Присаживайтесь, – пригласил Джаспер.

– Очень рад, – сказал Зеленая Рубаха и сел, подтащив к себе стул. При этом ожерелья у него на шее мелодично звякнули.

Один из кафиан с пулеметной скоростью прострекотал что-то на своем языке. Зеленая Рубаха ответил отрывисто и махнул в сторону двери. Все кафиане, кроме него, вышли из бара.

– Он быть обеспокоен, – пояснил Зеленая Рубаха. – Мы замедлять… как это сказать… мы задерживать корабль. Они без нас отнюдь не улететь. Но я указать ему не беспокоиться. Капитан счастлив замедлять корабль, когда увидеть, кого мы привести. – Он наклонился, потрепал Харта по колену и сообщил: – Я тебя искать. Искать широко и долго.

– Это что еще за шут гороховый? – спросил Джаспер.

– Шут гороховый? – переспросил кафианин, насупившись.

– Титул, означающий крайнюю степень уважения, – поспешно заверил Харт.

– Ясно, – сказал Зеленая Рубаха. – Вы все писать истории?

– Да. Все трое.

– Но ты писать лучше всех?

– Ну, знаете, – пролепетал Харт, – я бы так не сказал. Видите ли…

– Ты писать выстрелы и погони? Бах-бах, тра-та-та-та?

– М-да… Виноват, действительно приходится.

Зеленая Рубаха засмущался и произнес виновато:

– Знать я раньше, разве посметь бы мы выбросить тебя из таверны? Это выглядеть очень смешно. Мы же не знать, что ты писать истории. Когда узнать, кто ты, то бежать тебя ловить. Но ты убегать и прятаться.

– Что тут все-таки происходит? – вмешалась Анджела.

Кафианин зычно кликнул Блейка.

– Обслужить, – распорядился он. – Эти люди есть мои друзья. Подать им самое-самое лучшее.

– Лучшее, что у меня есть, – отозвался Блейк ледяным тоном, – это ирландское виски по доллару за стопку.

– Монет у меня много, – заверил Зеленая Рубаха. – Ты подать это, что я не повторить, и ты получать, что просить. – Он обернулся к Харту: – Я приготовить тебе новость, мой друг. Мы очень любить писателей, которые уметь писать бах-бах. Мы читать их всегда-всегда. Получать большое возбуждение.